"Зимний Ветер (Волны Черного моря 3.)" - читать интересную книгу автора (Катаев Валентин)

Предвкушая встречу с Ириной, предоставленный самому себе для "проверки своих чувств", Петя провел восхитительные две недели, наслаждаясь, как ему казалось, своей последней свободой.

Недолго думая он нацепил на погоны вторую звездочку и повесил на кортик длинный анненский темляк, купленный Чабаном по его поручению в магазине гвардейского экономического общества.

Петя немного поколебался и снова послал удивленного вестового в город, приказав ему на этот раз купить шпоры, ибо кто же из молодых офицеров не мечтает в тылу о шпорах!

Петя же все-таки был артиллеристом, чем-то вроде артиллерийского адъютанта при пехотном батальоне - должность, созданная на фронте в последнее время для взаимодействия пехоты и артиллерии.

И тут Петя чуть было не вскрикнул от приятной неожиданности. Ну да, конечно, он был адъютант. Это совершенно ясно. А раз так, то, значит, он мог, кроме шпор, на самом законнейшем основании носить также и аксельбанты.

Черт возьми! Как он не сообразил этого раньше!

– Стой, Чабан! - крикнул он в окно вестовому, который уже заворачивал за угол. - Вернись! Кроме шпор, захватишь еще аксельбанты, - сказал он, когда Чабан вернулся. - Понятно?

– Так точно.

– А ты знаешь, что такое аксельбант?

– Никак нет.

– Так зачем же ты говоришь, что тебе понятно? Давай я тебе лучше напишу.

Петя разборчиво написал на листке из полевой книжки слово "аксельбанты". Чабан спрятал записку под фуражку, ринулся в магазин гвардейского офицерского экономического общества, и через час прапорщик Бачей уже стоял внизу, возле гардероба, с ног до головы отражаясь в трюмо Ближенских во всей своей красоте: с георгиевской ленточкой, "клюквочкой", шпорами и аксельбантами защитного цвета с металлическими висюльками.

Он себе очень нравился в таком виде. Он ликовал. Хотя в глубине души он и чувствовал смутно, что, может быть, с аксельбантами он слегка перехватил.

Именно в таком нарядном виде Петя прежде всего и предстал перед отцом.

Василий Петрович ютился в маленькой проходной комнате, которую нанимал в семье еврейского портного на Малой Арнаутской, в одном из самых бедных районов города.

Петя, конечно, не ожидал увидеть ничего хорошего, но он был поражен царившей здесь нищетой. В особенности его ошеломил тяжелый, застоявшийся воздух, насыщенный приторными запахами чеснока, фаршированной рыбы и еще чего-то в высшей степени свойственного еврейским портным, быть может, залежавшегося коленкора, конского волоса, холстины или какого-нибудь другого портновского приклада.

Здесь был вечный сумрак.

Чад. Пеленки. Дети. Гудение керосинки "Грец".

На столе с ногами сидел еврейский портной в железных очках и пейсах и шил.

Натыкаясь на детские горшочки и больно ударившись коленкой об угол большой чугунной швейной машины, Петя шагнул за ситцевую занавеску и увидел полуодетого отца, который сидел в пенсне на носу за своим письменным столом и, близоруко наклонившись над кипой бумаг, время от времени делал на полях аккуратные значки.

– Папочка!

– А, это ты, сынок. Садись куда-нибудь. Я сейчас.

Василий Петрович поставил еще один значок, похожий на квадратный корень, снял пенсне и весело посмотрел на сына, но, заметив его щегольской вид, умоляюще замигал глазами.

– Ты что это, Петруша? Уже выздоровел? Неужели опять на позиции?

И все лицо его, даже буро-малиновая шея, побледнело.

– Ну, до позиций еще далеко, - сказал Петя, усаживаясь на железную отцовскую кровать. - Да и вряд ли успею. Видать, война кончается.

Василий Петрович снова повеселел:

– Дай бог. Прекрасно. Ну, Петруша, рад тебя видеть. Спасибо, что навестил. А я тут, видишь ли, совсем недурно устроился. Удобно, а главное, дешево. Вполне по средствам. Тесновато, правда, но много ли человеку нужно?

Он чуть было не сказал "земли нужно", но сам испугался и пропустил слово "земли".

Петя увидел некоторые из их вещей, загромождавших всю эту каморку с грязными, очень старыми обоями со следами клопов.

Здесь были их умывальник с треснувшей мраморной доской, висячая бронзовая лампа из столовой, шкаф со знакомыми, но как бы сильно постаревшими книгами, бельевая корзина в виде бочки с кольцами, стенные часы, те самые, механизм которых отец каждый месяц собственноручно купал в керосине.

Из узлов выглядывали старые носильные вещи, между прочим Петин швейцарский плащ, с цепочкой вешалки, так живо напомнившей Пете бурю в горах, Марину, письмо с адресом.

Петя увидел большой, увеличенный с фотографии портрет матери в черной раме: на Петю слегка раскосыми японскими милыми глазами из-под челки смотрела молоденькая гимназистка в белом переднике и круглом отложном воротничке.

Мать смотрела на сына. И мать была года на три младше сына.

В углу висела семейная икона Бачей - спаситель с двумя поднятыми перстами, в серебряном фольговом окладе, с восковым свадебным флердоранжем за стеклом, и перед ней, совсем-совсем как в детстве, теплилась малиновая лампадка, а на стене слегка колебалась тень сухой пальмовой ветки.

Семья распалась, но Василий Петрович, как улитка, всюду носил на спине свой домик.

– Омниа меа мекум порто, - сказал отец, хрустя пальцами. - Все свое с собой ношу.

Петя хотел сообщить отцу, что женится, но промолчал, почувствовав странную неловкость.

– Получай, - торжественно проговорил он и с треском выложил на стол прямо на корректурные листы новенькую сторублевку.

– Что это?

– Матушка Екатерина.

– Зачем? - нерешительно, даже несколько испуганно спросил Василий Петрович.

– Бери, бери, старик, пригодится, - произнес Петя, изо всех сил стараясь под ненатуральным тоном какого-то доброго молодца скрыть чистое, радостное волнение сына, впервые в жизни приносящего отцу первые заработанные деньги.

Эти деньги были ценой его крови.

Василий Петрович сразу понял, что делалось в душе сына.

– Спасибо, мальчик, - сказал он просто и весело прихлопнул сторублевку своей старческой рукой с набухшими венами и вросшим в палец обручальным кольцом. - Ты меня, признаться, выручил. Теперь, знаешь ли, такая дороговизна, что на базар и не сунься.

Он обнял сына и по старой привычке поерошил ему волосы.

– А как же, так сказать, у тебя отношения с действующей армией? - спросил он, с тревогой заглядывая в глаза Пете. - Я вижу, ты уже поправился, и меня это тревожит. Неужели тебя опять потащат на эту муку?

Для "оборонца" подобные слова были весьма странными. Но, может быть, он уже стал "пораженцем"?

– А! - легкомысленно махнул рукой Петя. - Не думаю. Вряд ли. Дело идет к концу. Во всяком случае, пока меня не трогают. Живу себе в лазарете и в ус не дую.

– Ох, Петруша, Петруша…

Василий Петрович вздохнул, посмотрел на образ Христа-спасителя и перекрестился.

По-видимому, он уже и вправду стал "пораженцем".

– Ну, старик, так будь здоров. Теперь мы будем видеться часто, - сказал Петя, испытывая сильное желание поскорее выйти на свежий воздух, вон из этой трущобы.

Но вдруг что-то рванулось у него в сердце.

– Папочка! - воскликнул он, изо всех сил обняв отца за шею, и припал лицом к его голове, похожей на большое растрепанное гнездо.

Он стал осыпать поцелуями его шею, лицо, руки и, с трудом сдерживая слезы, выбежал по скрипучей лестнице на сумрачный двор, увешанный тряпками, где холодный октябрьский ветер раскачивал высохшие плети дикого винограда, обвивавшего проволоку, натянутую с наружной стороны щелистых, дощатых галерей с кое-где выбитыми стеклами.

Петя вскочил на дожидавшегося его извозчика и, купив на Дерибасовской в новом, военного времени, модном кондитерском магазине "Бонбон де Варсови" (то есть "Варшавские конфеты") десяток замечательных, очень дорогих пирожных, уложенных хорошенькой полькой серебряными щипцами в картонную коробочку, поскакал с визитом к тете.

У ворот на стене Петя увидел самодельную вывеску, извещавшую, что во дворе направо, ход вниз, открылась общедоступная библиотекачитальня для интеллигентных тружеников, спросить мадам Янушкевич.

Тут же по-детски была намалевана какая-то странная птица вроде курицы с растопыренными крыльями, в которой лишь человек с большой фантазией мог угадать изображение раскрытой книги.

От слов "мадам Янушкевич" Петя болезненно поморщился, но все же, решительно звеня шпорами, вошел во двор, повернул направо, спустился вниз, нашарил в потемках дверь, обитую рваной клеенкой, и сразу же очутился перед Татьяной Ивановной, которая в прическе валиком а-ля знаменитая исполнительница цыганских романсов Вяльцева сидела в пустой прихожей за маленьким столиком с ящиком библиотечной картотеки.

По-видимому, она терпеливо ожидала появления хотя бы одного интеллигентного труженика, желающего прочитать хорошую, полезную книгу или же новый журнал.

Сама же она с увлечением углубилась в "Одесскую почту", популярную копеечную газету Финкеля, изучая последний тираж серебряной лотереи, где можно было выиграть серебряный кофейный сервиз или же получить его полную стоимость наличными деньгами в банкирской конторе Бр. Куссис.

Услышав шаги, она проворно спрятала газету под себя и, согнав с лица горестное выражение несбывшихся надежд, посмотрела на Петю с той академической серьезностью, с которой, по ее мнению, должна смотреть владелица идейной библиотеки-читальни на своих интеллигентных клиентов.

– А, это ты! - сказала она таким тоном, как будто видела племянника каждый день, и губы ее тронула легкая, мимолетная улыбка.

Петя сразу понял причину этой улыбки. Она, конечно, относилась к шпорам, "клюкве", аксельбантам и второй звездочке на погонах.

– Да, да, вот представьте себе! - воскликнул Петя с вызовом, как бы отвечая тете на еще не заданный вопрос. - И совершенно не понимаю, чему вы, собственно, улыбаетесь?

– А я не улыбаюсь, - еще больше улыбаясь, сказала Татьяна Ивановна.

– Ах, тетя, вы всегда так! - жалобно промолвил Петя.

– Да я ничего. Валяй. Теперь все можно. Чем хуже, тем лучше.

– Вот… Позвольте вам, так сказать, преподнести, - поторопился Петя, чтобы избегнуть неприятного разговора. - Из "Бонбон де Варсови".

– Мерси. Ах, какая прелесть! Положи на стул. Спасибо, что хоть вспомнил.

– Я всегда…

– Воображаю.

Нет, тетя положительно была неисправима. В ее присутствии Петя всегда чувствовал себя в чем-то виноватым.

Но теперь он решил перейти в атаку.

– Ну, тетечка, как ваши интеллигентные читатели? Ходят в вашу библиотеку или предпочитают сидеть у Фанкони и торговать воздухом?

– Увы, мой друг, - сказала Татьяна Ивановна, печально разводя руками, - как видишь, пустыня.

– За все время ни одного человека?

– Ни одного.

Тут тетя сказала не всю правду. Был один посетитель: гимназист третьего класса из соседнего двора, пришедший в школьное время почитать седьмой выпуск "Пещеры Лейхтвейса". Но так как тетя не держала подобной дряни, то, вежливо шаркнув ногой, гимназист удалился.

– Вы фантазерка! - сказал Петя.

– Это - любимое выражение Василия Петровича, - грустно заметила Татьяна Ивановна. - Ты не знаком с моим супругом? Хочешь, я тебя представлю? Он будет очень рад. Сигизмунд Цезаревич! - крикнула она, постучав кулаком в перегородку. - Идите сюда!

В дверях из-за старой портьеры появился седой усатый поляк на подагрических ногах, в какой-то странной домашней куртке с бранденбурами. Он был похож на Дон-Кихота, но только в комнатных шлепанцах и с палочкой с резиновым наконечником.

Он чрезвычайно учтиво поздоровался с Петей, с явным одобрением осмотрел все его регалии, сказал комплимент с сильным польским акцентом и, милостиво, как король, улыбнувшись, удалился.

Петя сразу увидел, что это бывший светский лев, впавший в ничтожество, неслыханный лентяй и бонвиван, покоривший тетю своей великолепной внешностью и, вероятно, еще какими-то красивыми польскими освободительными идеями, а может быть, "она его за муки полюбила, а он ее за состраданье к ним" или что-нибудь подобное.

Во всяком случае, тетя смотрела на Сигизмунда Цезаревича с тайным обожанием.

– Сигизмунд Цезаревич, - сказала она, поджав губы, после того, как поляк, взяв двумя пальцами из коробочки один эклер, удалился за портьеру, - Сигизмунд Цезаревич временно не у дел. Но мы надеемся, что когда все это междуцарствие в России кончится и Польша наконец получит автономию, то Сигизмунда Цезаревича вспомнят.

Она говорила о Сигизмунде Цезаревиче таким тоном, каким, вероятно, говорили в придворных кругах о крупном государственном деятеле.

– Извини, я не приглашаю тебя в комнаты, но там парализованная старуха, мать Сигизмунда Цезаревича, неубранные постели, у детей корь и свинка и вообще нерасполагающая обстановка. - Татьяна Ивановна понизила голос: - Посидим лучше здесь.

Петя сел на шаткий стул.,

– Кофе хочешь? Нет? Тем лучше. Это такая возня! Но, я думаю, тебе, наверное, не до кофе. Друг мой! - сказала она трагическим тоном, и ее глаза наполнились слезами. - Я не понимаю, что ты себе думаешь? Какие у тебя планы? Одну минуточку помолчи, не перебивай, - быстро сказала она, заметив, что Петя заерзал на стуле. - Я знаю все, что ты мне ответишь: ты получил пособие за ранение, и теперь тебе море по колено. Кроме того, ты, конечно, уже влюблен и собираешься жениться.

– Откуда вы знаете?

– Друг мой, это - общее явление. Кроме того, у тебя на лице написано абсолютно все. Одним словом, я тебе уже говорила и говорю еще раз: ты летишь в пропасть.

– Но если мы любим друг друга? - пробормотал Петя, застенчиво улыбаясь.

– Кто это "мы"?

– Я и дочь генерала Заря-Заряницкого Ирен, - не без хвастовства сказал Петя.

– Боже мой! Святая дева Мария! - в ужасе воскликнула Татьяна Ивановна немного в польской манере.

– А что?

– Ничего. Ты не мог придумать что-нибудь более остроумное? Накануне социалистической революции жениться на дочери известного черносотенного бурбона, подлеца, каких свет не видел, который убежал с фронта от своих же собственных солдатиков! Voilla! - воскликнула тетя, подбросив руку ладонью вверх. - Voillа!

– Позвольте, накануне какой революции?

– Такой самой. Однако, дорогой мой племянник, я не ожидала, что ты так наивен. В самом недалеком будущем нас ожидает такая революция, что еще свет не видел подобной. Ого-го! И, откровенно говоря, давно пора. Хорош же ты будешь, друг мой, когда твоего милого тестюшку благоверное воинство повесит на первом же фонаре на углу Пироговской и Французского бульвара! Кроме того, я совершенно не понимаю, что ты нашел в мадемуазель Ирен? Самая банальная генеральская дочка, спешит поймать жениха, пока еще всех молодых прапорщиков не ухлопали на фронте за веру, царя и отечество, то, бишь, за душку Керенского и доблестных союзничков и так называемую свободу. Нет, нет, ты у меня в этом сочувствия не найдешь, - быстро проговорила тетя, не давая Пете открыть рот.- Я очень извиняюсь, - сказала она, голосом подчеркивая это новое жаргонное выражение "очень извиняюсь", вывезенное беженцами из Царства Польского.- И, наконец, - почти крикнула она, покраснев, - неужели ты не понимаешь, что теперь не время для пошлых романчиков? Очнись! Последний раз умоляю тебя: очнись! Оглянись вокруг! Сделай выводы!

А Петя сидел, поджав ноги, на шатком венском стуле, нюхал воздух, пропитанный запахами каких-то лекарств, уныло смотрел на бамбуковые этажерки, набитые старыми, потрепанными книжками с билетиками на корешках, на разошедшуюся тетю, слышал влажный, переливающийся кашель Сигизмунда Цезаревича за перегородкой и чувствовал, что тетя как будто действительно права и он, Петя, в общем, делает что-то не совсем то.

Но едва попрощавшись с тетей, которая крепко его поцеловала в обе щеки, как мальчика, а потом со слезами на глазах перекрестила и просила кланяться Василию Петровичу, Петя вышел на улицу и увидел у ворот своего извозчика, как тотчас пришел в себя, подумал с облегчением: "Ну, это она, положим, преувеличивает",- и помчался обратно на Дерибасовскую, угол Екатерининской.

Он расплатился с извозчиком и заметил, что денег осталось уже совсем не так много, как он предполагал.