"Вавилон восставший" - читать интересную книгу автора (Лахай Тим, Диналло Грег)

8

Закрыв за собой дверь лаборатории, Мерфи облегченно вздохнул. Это его святилище, где нет места административному чванству и мелким академическим сварам. Лишь истина имеет здесь значение. Очень символичным казалось и то, что стены в святилище выкрасили в ослепительно белый цвет. Залитая светом галогенных ламп комната была заставлена лабораторными столами и увешана хромированными полками с оборудованием. Единственным звуком было едва различимое жужжание компьютеров и контрольных систем.

В центре помещения располагался стол, специально оборудованный для фотографирования артефактов, с двумя галогенными стробоскопами для бестеневого и бесцветного освещения и шкалами для сравнения размеров. Рядом на треножнике стояла суперсовременная цифровая камера. Над ней склонилась Шэри Нельсон в белоснежном лабораторном халате. Девушка вставляла в камеру карту памяти.

— Привет, Шэри, — окликнул ее Мерфи. — Спасибо, что нашла сегодня время, чтобы помочь мне. К нам хотела присоединиться Лора, но давай будем начинать — я почему-то уверен, что у нее сейчас дел по горло с этими ее юными бездельниками.

— Профессор Мерфи, мне порой кажется, что вы никогда не были молодым.

— А я никогда и не был. У меня очень древняя душа. Спросите у моей мумии.

— Ваши обычные шутки, но при этом очень-очень древние. — Девушка подняла голову от камеры и одарила профессора ослепительной улыбкой. — Я здесь уже целый час, готовила тут все… Я хочу сказать, это безумно интересно!

Она указала на металлический футляр, который Мерфи крепко сжимал в руках.

— Не хочется, чтобы тебя постигло сильное разочарование, если он не оправдает наших ожиданий, Шэри. Клянусь, я не имею ни малейшего представления о том, что это такое.

— Но вы же думаете, что там должно быть нечто очень важное, ведь правда? Вы сами это писали. Я поняла по тону вашего письма, что вы были очень взволнованы.

Шэри права. В полубреду от боли и усталости Мерфи пришел к твердому убеждению, что у него в руках находится нечто, обладающее грандиозным, невероятным значением, и послал совершенно безумное электронное письмо Шэри, из которого невозможно было не понять, в каком он состоянии. Однако теперь холодно-рациональный дневной свет начал порождать сомнения, которые понемногу возвращались вместе с пульсирующей болью в плече.

— Я надеюсь, Шэри. Но ты же помнишь первое правило библейской археологии?

— Знаю, знаю, — прощебетала она. — Всегда будь готов к разочарованиям.

— Верно. Не позволяй надеждам мешать твоей объективности.

Шэри хорошо выучила урок, но чувствовалось, что до души ее эти правила еще не дошли.

Мерфи не оставалось ничего другого, как надеяться, что в футляре содержится нечто большее, чем горстка древней пыли.

Прошлой ночью, прежде чем заснуть тревожным сном, они с Лорой внимательно осмотрели футляр и обнаружили почти невидимый шов посередине. Создавалось впечатление, что две половинки футляра идеально привинчены друг к другу.

Шэри зачарованным взглядом смотрела на Мерфи, который взял футляр обеими руками и приготовился развинтить его.

— Подождите! — крикнула она вдруг. — Может, вначале следует еще что-то сделать?

Мерфи озадаченно взглянул на девушку.

— О, ты хочешь сказать, просветить ее рентгеновскими лучами? Шэри, твой старый профессор может тобой гордиться. Ты совершенно права. Как правило, перед тем как извлекать, что бы то ни было из подобных капсул и подвергать содержимое воздействию воздуха, мы должны получить хотя бы общее впечатление о том, что находится внутри. Но я могу поспорить на обед в нашем университетском кафе, что внутри находится некий папирусный свиток. Это единственное, что может быть таким маленьким, легким и притом содержать информацию, которая, по словам передавшего мне футляр, находится в нем. Если это папирус, хранившийся пару тысяч лет или даже больше и не испорченный за все эти годы, значит, он очень, очень сухой, а как только ты сделаешь свои фотографии…

— Нам придется проводить регидрацию!

Энтузиазм Шэри невольно заставил Мерфи улыбнуться. Несмотря на то, что Шэри была всего лишь студенткой, она принадлежала к числу самых здравомыслящих людей, которых Мерфи когда-либо встречал. Впрочем, перспектива обнаружения настоящего библейского артефакта заставляла ее прыгать от радости и восторга, словно двухлетнюю малышку.

— Верно. Все готово? Ну что ж, начнем.

Когда Мерфи сжал футляр крепче и надавил на печать, Шэри придвинула ему под руки белый пластиковый лоток. Он предназначался для всякого рода обрывков, которые могли отвалиться от цельного куска папируса и которые можно было бы использовать для радиоуглеродного анализа.

Еле слышное жужжание механизмов, казалось, вдруг резко усилилось, стоило им с Мерфи сосредоточиться на футляре! Печать с хлопком подалась. Наверняка Мафусаил уже вскрывал футляр, дабы убедиться в его содержимом, но после закрыл его так же прочно, как это ранее сделал прежний владелец. И вот две половинки разделились, обнаружив выцветший свиток из материала, похожего на бумагу. Мерфи осторожно опустил его в лоток.

— Я проспорила вам обед, профессор, — сказала Шэри, у которой перехватило дыхание. — Это ведь настоящий папирус. — На мгновение она заколебалась. — Не так ли?

Казалось, Мерфи поначалу не расслышал ее слов. Он низко склонился над столом, пытаясь расшифровать едва различимую надпись на поверхности свитка. Чернила? Или следы распада? Знак, с какой-то целью начертанный человеческой рукой, или просто клякса?

Мгновение спустя он улыбнулся и похлопал девушку по плечу.

— Мне как обычно, Шэри. Чизбургер с чили и маринованные овощи.

— И шипучка с мускатом, — добавила она с улыбкой.

Исследователи приступили к работе. Шэри делала снимки и сметала пыль и мусор с лотка при помощи крошечного пылесоса, а Мерфи внимательно рассматривал свиток со всех сторон. Когда Шэри закончила свою работу, Мерфи перенес лоток в прибор, напоминавший громадную микроволновую печь, с такой же дверцей со стеклом и электронной панелью управления сбоку. Он поместил лоток в гипербарическую камеру, закрыл дверцу и набрал нужные показатели влажности и давления.

Если им повезет, древние волокна свитка постепенно впитают влагу, и он станет достаточно мягким, чтобы его можно было развернуть, не повредив. Иначе фотографии, которые только что сделала Шэри, так и останутся единственным ключом к разгадке тайн папируса.

Они не сводили глаз с матового стекла прибора, словно двое родителей, следящих за тем, как решается судьба их ребенка.

— А теперь, — сказал Мерфи, — подождем.

Когда Шэри Нельсон вышла из лаборатории профессора Мерфи, Пол Уоллах бросился за ней вдогонку. Он рисковал потерять девушку в сложном лабиринте коридоров университетского здания.

— Извини. Мне можно с тобой поговорить?

Шэри обернулась, и Пол удивился, увидев, что она улыбается. Иссиня-черные волосы девушки, завязанные в короткий хвост, и спортивные штаны свидетельствовали, что Шэри совершенно не заботит, какое впечатление она производит на окружающих. Однако впечатление на самом деле было потрясающее, усиливавшееся блеском ее ярких зеленых глаз.

Пол растерялся.

— Послушай, я… я знаю, что ты работаешь у профессора Мерфи, и хотел просто извиниться за то, что сказал тогда на лекции. Не думай, что я старался выглядеть там самым большим умником.

Она слегка наклонила голову, словно оценивала сказанное.

— Ты поднял очень важный вопрос. Разве не это мы должны здесь делать постоянно? Задавать вопросы.

— Наверное. Но я заметил, что ты… как это сказать…

Он перевел взгляд на серебряный крестик, висевший на груди девушки.

Шэри нахмурилась, а Пол покраснел. Как получается, что в ее присутствии он чувствует себя полным идиотом?

— Христиане, знаешь ли, тоже могут задавать вопросы. Вот, к примеру, кто ты такой?

Парень покраснел еще больше.

— Пол Уоллах. Я перешел в Престон только в этом семестре.

Шэри протянула ему руку.

— Шэри Нельсон. Рада познакомиться, Пол. И я вовсе не думаю, что ты вел себя как пижон. Ведь когда дело доходит до действительно серьезных и важных вопросов, оказывается, что их почему-то не любят задавать именно атеисты. — Она рассмеялась. — Извини, полагаю, ты перевелся в Престон не для того, чтобы выслушивать мои нотации.

— Совсем нет… то есть это даже очень хорошо… ты можешь…

Он сделал глубокий вдох, чтобы взять себя в руки. Ну же, будь мужчиной!

— Я действительно кое о чем хотел бы у тебя спросить, если ты не против. И если у тебя есть время. Собственно, о лекции профессора Мерфи. Я слышал, у нас в кафе появились пончики, которые срочно нуждаются в радиоуглеродном анализе. Как ты на это смотришь?

— И кто он, этот профессор Мерфи? — спросил Пол. — Он производит хорошее впечатление.

— Как преподаватель библейской археологии?

Пол и Шэри болтали уже в течение двадцати минут. Один очень древнего вида пончик оставался несъеденным и лежал на бумажной тарелке рядом с двумя пустыми кофейными чашками. Пол уже успел заметить, что девушку совсем не утомляет его общество. Однако, несмотря ни на что, в Шэри сохранялась неуютная способность вызывать в нем чувство собственной неадекватности.

— Да-да, именно как преподаватель.

Она улыбнулась, как бы давая понять, что верит ему или просто хочет немного подразнить.

— Да, Мерфи — мужик что надо. И прекрасно делает свое дело. Я очень многому у него научилась.

— Ты говорила, он иногда разрешает работать в лаборатории с его находками. Это верно? — спросил Пол.

— Да. Мне очень повезло. Просто не верится, что Мерфи доверяет мне все эти вещи и не боится, что я что-нибудь уроню. Ведь это настоящие исторические ценности.

Шэри взглянула на Пола зелеными глазами, которые, как он уже успел убедиться, могли быть и притягательными, и пугающими. Пожалуй, она сказала ему больше, чем следовало.

— Ладно, Пол, хватит обо мне и о профессоре Мерфи. — Девушка смерила его взглядом. — До сих пор ты еще ни словом не обмолвился о себе самом. — Она приставила палец к подбородку. — Судя по отутюженным слаксам и рубашке, по стильной стрижке — не говоря уже о сияющих мокасинах, — ты не относишься к числу типичных студентов Престона. Более того, — продолжала она, немного понизив голос и наклонившись к нему, — я вообще сомневаюсь, что ты студент.

Юноша сморщился, словно подавившись ее словами, и Шэри мгновенно поняла, что заходит слишком далеко. Она пользовалась его слабостью, некоторой неуклюжестью, а это дурно.

— Послушай, я не хотела…

— Нет-нет, все верно, — прервал ее Пол, потерянно уставившись на свою пустую чашку. — Я и в самом деле чувствую себя здесь чужим. Кажется, я вообще везде чужой.

— Как ты можешь говорить такое? У тебя, наверное, была серьезная причина для перевода в Престон?

Пол не знал, стоит ли пересказывать ей свою историю. Но Шэри ему действительно очень нравилась.

— Ну, ты сама напросилась. Я перевелся сюда из университета Дьюка.

Шэри была поражена.

— Ух ты! Немногие студенты отказываются от учебы в университете Дьюка ради нашего.

— Да, конечно, но и в моем случае все произошло совсем не так просто. Мой отец был очень требовательным человеком. Сам он ни в каких университетах не учился, но создал семейный бизнес — книгопечатание, в довольно старомодном духе. Мать не смогла ужиться с ним из-за того, что он работал день и ночь, и ушла от него, когда я был еще совсем маленьким, а то незначительное время, которое отцу удавалось выкроить на общение со мной, он тратил на нотации: мол, я должен поступить в университет и научиться «приличному» бизнесу. Отец зарабатывал достаточно и имел возможность послать меня в закрытую частную школу, где я, собственно, и приобрел привычку появляться на уроках безукоризненно одетым, плюс к этому рядом со мной дома всегда были слуги, отличавшиеся крайней строгостью и щепетильностью. Я поступил в университет Дьюка на факультет бизнеса, потому что мой отец когда-то мечтал учиться там. А прошлой зимой отец умер от сердечного приступа — вот так, бац! — без предупреждения.

Шэри инстинктивно протянула руку и сжала ладонь Пола.

— Мне очень жаль, Пол.

Пол попытался отвлечься от приятного ощущения, которое испытывал от прикосновения Шэри, и вновь сосредоточиться на своем рассказе.

— Я никогда не был по-настоящему близок к отцу, и потому, как бы гадко это ни звучало, особого ощущения утраты после его смерти я не испытал. Действительно тяжелые дни настали, когда бухгалтеры и юристы начали проверку его дел. Оказалось, что отец буквально погряз в долгах. Я взял академический отпуск и попытался сам разобраться в делах и утрясти то, что еще можно было утрясти… Безнадежно. Продав наше предприятие и дом буквально за бесценок, я смог оплатить долги, однако потерял всякую надежду вернуться в университет Дьюка, даже если бы очень хотел. Впрочем, мне нравится эта местность, штат, и, подумав, я пришел к выводу, что ближайшим университетом к дому из тех, что я могу теперь себе позволить, является Престон. По крайней мере, в том случае, если я найду работу.

— Почему же ты здесь записался на курс управления бизнесом, если говоришь, что он наскучил тебе еще в университете Дьюка?

— Отец годами вбивал мне в голову, что это — моя судьба. Я хочу окончить университет и делаю все, чтобы меня не отчислили, а бизнес — самая близкая специальность к моим жизненным планам. Тем не менее, я дал себе обещание, что попытаюсь прослушать еще несколько курсов, чтобы выяснить, насколько они интересны. Курс профессора Мерфи показался мне вполне привлекательным.

Шэри улыбнулась.

— Понимаю. Мне он тоже сразу понравился. Прежде я и не думала о том, чтобы стать археологом.

Пол вновь невольно бросил взгляд на крестик у нее на шее.

— Ты, по крайней мере, получила религиозное образование. У меня даже этого нет. Религия относилась к длинному списку самых разных вещей, на которые у моего отца не было ни времени, ни особого желания.

— У моих родителей тоже, пока они были живы. Но ведь самое главное, что отличает нашу церковь, в том и состоит, что можно вступить в нее в любое время.

— Наверное. Однако вначале, как мне кажется, я должен разобраться с бизнесом — главной университетской дисциплиной. Сейчас у меня такое ощущение, какое бывает у спортсмена, очень много времени потратившего на тренировки, но так и не попавшего на Олимпийские игры. Виноват отец, он воспитал во мне стремление сосредоточиться на главном предмете, но, по правде говоря, предмет этот мне совсем не по нраву.

Шэри взглянула на часы.

— Нужно бежать на следующую лекцию… Держу пари, что, как новичок в нашем университете, ты не отказался бы от домашнего обеда. Заглядывай как-нибудь, продолжим разговор…

Пол не колебался ни мгновения:

— Спасибо за приглашение. Повторного ждать не буду.

В отличие от огромного большинства обитателей роскошных апартаментов в городских небоскребах, готовых выложить целое состояние за террасу с видом, но редко пользующихся удовольствиями, которые названная терраса предоставляет, Шейн Баррингтон каждое утро предавался созерцанию простиравшегося до линии горизонта урбанистического пейзажа, что открывался с балкона его пентхауса. Подобно владельцам средневековых замков Баррингтон мечтал о том, что когда-нибудь все эти земли, обозреваемые с балкона, будут принадлежать ему.

Большей частью в такие минуты Баррингтон предавался размышлениям о долговременных и краткосрочных планах своих коммерческих сражений, и никакой уличный шум, доносившийся снизу с земли, с расстояния шестидесяти двух этажей, не способен был сбить его настрой. Однако нынешним утром от подобных размышлений Баррингтона все-таки отвлек непонятный, но настойчивый звук, источник которого он поначалу никак не мог установить. Словно где-то работал насос…

Внезапно на передний барьер террасы легла тень. Баррингтон повернулся и, к своему недоумению, увидел крупного сапсана, некоторое время парившего в небе, а затем опустившегося футах в пяти от Шейна на железный стол.

Птица была величественной и надменной, что делало ее удивительно похожей на самого Баррингтона. Два хищника с холодным уважением взирали друг на друга.

Баррингтон первым отвел взгляд, когда внезапно понял, что птица что-то сжимает в когтях. Сапсан держал небольшого размера, но при этом крайне сложный по виду бинокль. Заметив, что Баррингтон разглядел бинокль, птица выпустила его из когтей, и он с едва слышным стуком упал на стол. Баррингтон дождался, пока сапсан взмахнет крыльями и взмоет над крышами небоскребов, и лишь после этого протянул руку и взял бинокль со стола.

Когда же сапсан начал величественно подниматься в небо, Баррингтон с еще большим удивлением заметил, что на другой лапе птицы развернулся маленький транспарант. Он быстрым движением настроил бинокль и навел его на ткань в когтях сапсана. На транспаранте Шейн увидел надпись: «„Эндикоттармз“. 14-й этаж. 12 минут».

В Баррингтоне сразу же пробудилось любопытство. Он отыскал взглядом здание «Эндикоттармз», расположенное по диагонали от его балкона, отсчитал четырнадцать этажей от земли и поднес бинокль к глазам.

Когда Баррингтон, потрясенный увиденным, выронил бинокль, линзы, изготовленные по самому последнему слову оптических технологий, ударились об стол, но не разбились.

Сквозь оконное стекло на четырнадцатом этаже «Эндикотт армз» Шейн Баррингтон увидел лицо, которое безошибочно узнал. Лицо принадлежало вовсе не близкому знакомому, с которым Баррингтону приходилось часто встречаться. Напротив, он не видел этого человека около трех лет. Очень похожее лицо Баррингтон созерцал не далее как утром, и не только утром нынешнего дня, но каждое утро в течение всей своей жизни — его собственное лицо.

Сквозь окуляры бинокля Баррингтон увидел своего двадцатипятилетнего сына Артура. Единственный плод очень непродолжительного брака вырос и сделался привлекательной и омоложенной версией собственного отца. Баррингтон проявлял на протяжении всех детских лет Артура весьма незначительный интерес к своему отпрыску, время, от времени переводя на его имя денежные суммы и крайне редко и ненадолго наезжая в гости по праздникам. Он практически вообще перестал видеться с сыном после того, как его бывшая жена с новым мужем переехала в Калифорнию.

Тем не менее, Баррингтон просил своих сотрудников не выпускать из виду и бывшую жену, и сына, с тем, чтобы обезопасить себя от внезапных финансовых требований с их стороны. Так что для него совсем не стали сюрпризом исключение Артура с уже четвертого гуманитарного факультета и переезд молодого человека в Нью-Йорк с намерением добиться от сверхбогатого папочки приобретения для него художественной галереи, так как теперь Артур собирался стать скульптором.

Баррингтон-старший нисколько не удивился, когда однажды к нему в офис пришел его сынок с волосами лилового цвета, в драных кожаных брюках, с языком, изуродованным пирсингом, и потребовал денег на открытие художественной галереи. Артуру Баррингтону пришлось выслушать полутораминутную гневную нотацию насчет того, что такой «придурок-неудачник-халявщик» не получит от него ни единого цента. Это были последние слова, сказанные Баррингтоном сыну, после чего охрана вытолкала парня из здания «Баррингтон комьюникейшнс».

Теперь Баррингтон мгновенно узнал сына; сын же, находившийся на противоположной стороне улицы и многими этажами ниже, конечно, не мог видеть отца. Однако голова его была обращена в сторону Баррингтона. Голову юноши держал какой-то человек, насильно повернув лицом в том направлении, где находился Баррингтон. Человек этот крепко сжимал в другой руке длинный жуткого вида нож, приставив его к горлу Артура. Последнее, что успел разглядеть Баррингтон-старший, прежде чем бинокль выпал из внезапно ослабевших рук, была надпись, сделанная от руки и висевшая у его сына на шее:

ПАПА, У ТЕБЯ ЕСТЬ 11 МИНУТ И 30 СЕКУНД, ЧТОБЫ ПРИЙТИ СЮДА, В КВАРТИРУ НА 14 ЭТАЖЕ,

В ПРОТИВНОМ СЛУЧАЕ ЭТОТ ЧЕЛОВЕК УБЬЕТМЕНЯ!

— Вы что, маньяки-убийцы? — выкрикнул Шейн Баррингтон из последних сил, которые оставались у него после пробежки из собственных апартаментов на противоположную сторону Парк-авеню на четырнадцатый этаж «Эндикотт армз».

У него ушло на это всего восемь минут, а еще через три минуты мир снова пошатнулся у Баррингтона под ногами так же, как произошло в том швейцарском замке.

СЕМЕРО.

Он орал на человека, всего несколько минут назад державшего его сына, приставив к горлу юноши нож. Ножа больше не было видно, а Артур Баррингтон лежал на кровати, по всей видимости, без сознания, с кислородной маской на лице, которая была подсоединена к довольно сложному аппарату.

— Весьма польщен, мистер Баррингтон, тем, что вы приняли мое приглашение. Неужели вы не хотите обнять своего дорогого и так давно расставшегося с вами сына?

В голосе человека слышался заметный южноафриканский акцент, но полностью отсутствовали какие-либо человеческие эмоции.

— Кто вы такой и что вы делаете с Артуром?

— Именно я, мистер Баррингтон, как вам сказали СЕМЕРО, буду поддерживать с вами связь от их имени. Хотя вряд ли они удосужились назвать вам мое имя. У меня масса всяких легенд и имен на разные случаи жизни, но вам я позволяю использовать то имя, которым меня называют СЕМЕРО, — Коготь.

Гнев, а теперь еще и страх не выпускали Баррингтона из своих тисков.

— Коготь? Странное имя. Или, может быть, это фамилия?

— О, какая разница? Я пользуюсь им как данью памяти самой серьезной ране, полученной за жизнь воина. Первый сокол, которого я приручил, вырастил и выдрессировал еще ребенком в Южной Африке, единственное существо в мире, вызывавшее во мне что-то похожее на привязанность, однажды набросился на меня и напрочь вырвал из кисти указательный палец.

Он снял перчатку с правой руки, но Баррингтон не сразу понял, что ему показывают. На первый взгляд кисть Когтя выглядела вполне обычно, однако, присмотревшись, Баррингтон заметил, что на месте указательного пальца протез, изготовленный из какого-то твердого материала телесного цвета и по форме неотличимый от настоящего, за исключением того, что кончик его там, где должен находиться ноготь, был отточен до немыслимой остроты.

— Я убил сокола и ношу это в напоминание о том, что происходит в случаях, когда становишься мягкосердечным и неосторожным. Кроме того, он очень хорошо мне служит, когда пользоваться оружием не совсем удобно. Что — вы, как человек светский, должны это очень хорошо знать — случается в наше время гораздо чаще, чем прежде, ведь мы живем в такую нервную эпоху.

— Выходит, СЕМЕРО хотят, чтобы с этого момента я получал их приказания непосредственно от вас?

— Совершенно точно, мистер Баррингтон.

— Но какое отношение ко всему этому имеет мой сын? Я не видел его много лет.

— Три года и два месяца, если уж совсем точно. Он — всего лишь небольшое упражнение, тест, через который всем необходимо пройти, дабы убедить СЕМЕРЫХ и меня в том, что вы, в самом деле, готовы выполнять приказы. Все приказы. Хотя ваша семья и не принадлежит к идеальным семьям с рождественских открыток, у вас, должно быть, сохранились к этому юноше некие фундаментальные чувства, ну, например, чувства, как правило, испытываемые одним человеческим существом к другому человеческому существу.

— Чувства к нему?.. Что вы вообще имеете в виду? Что вы сделали с Артуром?

— Вы немного опоздали с отцовской заботой, Баррингтон. Однако, как мне кажется, играете довольно убедительно. Я говорю это как один бессердечный человек другому бессердечному человеку.

Коготь сделал шаг по направлению к сложному хитросплетению трубок, отходивших от кислородной маски, которая скрывала лицо Артура Баррингтона.

— Ничего не понимаю. Почему он лежит здесь без сознания? Ему плохо? Вы что-то сделали с ним?

Как бы Баррингтон ни пытался держать себя в руках, в его голосе прозвучало отчаяние.

Коготь правой рукой сжал пластиковые трубки.

— Видите ли, Баррингтон, время от времени мне предстоит отдавать вам приказы о выполнении весьма специфичных заданий. Некоторые из заданий могут противоречить закону, другие могут быть крайне неприятны, но все они будут исходить непосредственно от меня, и в тот момент, когда я сочту нужным их дать, вы обязаны выполнить их немедленно, не прося объяснений, не увиливая и всегда в точности так, как вам приказано.

— Я знаю. Я уже согласился на все в том замке в Швейцарии.

Коготь смерил Баррингтона проницательным холодным взглядом, и его указательный палец вонзился в сплетение трубок, из которых с угрожающим шипением вырвался воздух. Аппарат сразу же начал издавать высокий тревожный звук, чем-то похожий на жалобное мычание, одновременно вспыхнули и замигали четыре красные лампочки.

— Да, конечно, не так уж и сложно давать обещания, когда ничего существенного не поставлено на карту, Баррингтон. Но покажите мне, что это действительно для вас существенно.

— Что существенно? Что происходит с моим сыном?

— Не пытайтесь делать вид, будто у вас пробудилась внезапная великая любовь к вашему отпрыску. Предположим, что он — живое существо, но живое существо, значащее не так уж и много. Без настоящих друзей, без цели в жизни… никто не пожалеет о нем, когда он умрет.

— Умрет? Почему он должен умереть?

— Потому что я так говорю. Здесь и сейчас. Таков наш тест. Как видите, он совершенно произволен, бессмыслен и жесток. Подобно многому из того, что потребуют от вас СЕМЕРО. И что потребую от вас я. Все то, что вы либо беспрекословно выполните, либо… умрете.

Баррингтон рванулся к Когтю.

— Вы… вы…

Коготь схватил его за руку и резко остановил.

— Даже и не думайте, Баррингтон. Ни мгновения. О, конечно же, я не совсем бессердечен. Если вы попросите меня оставить вашего сына в живых, я выполню вашу просьбу. — Указательным пальцем он закрыл дыру в трубке. Шипение сразу же прекратилось, прекратился и тревожный писк, погасли лампочки. Но через несколько секунд Коготь снова отнял палец, и воздух вновь вырвался в отверстие, а тревожный звук возобновился. — Да, на несколько секунд, которые мне потребуются, чтобы перерезать вам глотку. — И он помахал своим пальцем-бритвой на расстоянии дюйма от глаз Баррингтона. — А потом я все равно убью парня.

Баррингтон рухнул на пол, но не мог отвести глаз от Когтя и сына. Через две минуты аппарат издал длинный сигнал, и линия на мониторе выпрямилась.

— Мои поздравления, мистер Баррингтон. СЕМЕРО будут вами гордиться. Я уже горжусь вами. В нужный момент вы поступили правильно. Продолжайте в том же духе, то есть поступайте правильно всякий раз, когда я буду вступать с вами в контакт, и вы добьетесь такого успеха и могущества, о которых не грезили в самых смелых своих мечтах. — Он швырнул Баррингтону кусок бумаги. — Здесь вы найдете свои первые инструкции.

— Что будет с моим сыном?

— Я полагал, что у вас вряд ли проснутся запоздалые семейные и отцовские чувства и вряд ли возникнет желание похоронить его в семейном склепе, поэтому я сам позабочусь о теле так, что никто никогда ни о чем не узнает. На самом деле это только отчасти верно. Люди кое-что узнают об Артуре Баррингтоне и о его смерти. Как всегда, у меня есть план. Вам все станет ясно в свое время, когда я буду готов. Пока с вас достаточно и этой информации. А теперь убирайтесь.