"Гимн Лейбовичу (С иллюстрациями)" - читать интересную книгу автора (Миллер Уолтер Майкл)

18

— А теперь о временах Иова, — начал брат-чтец с кафедры в трапезной. — И был день, когда пришли сыны Божий предстать пред Господом; между ними пришел и Сатана.

И сказал Господь Сатане: «Откуда ты пришел?»

И отвечал Сатана Господу: «Я ходил по земле и обошел ее».

И сказал Господь Сатане: «Обратил ли ты внимание твое на раба моего, Некоего князя? Ибо нет такого, как он, на земле: человек непорочный, справедливый, богобоязненный и удаляющийся от зла».

И отвечал Сатана Господу и сказал: «Разве даром богобоязнен Некий князь? Не Ты ли кругом оградил его и дом его и все, что у него. Дело рук его Ты благословил, и стада его распространяются по земле; но простри руку Твою и коснись всего, что у него, — благословит ли он Тебя?»

И сказал Господь Сатане: «Вот, все, что у него, в руке твоей; только на него не простирай руки твоей». — И отошел Сатана от лица Господня.

Но Некий князь не был похож на святого Иова, и когда земли его стали терзать заботы, а люди его утратили прежнее богатство, когда он увидел, что враги его стали сильнее, страх вошел в него и утратил он веру в Бога, думая про себя: «Я должен первым ударить, дабы враги с мечом в руке не сокрушили меня!»

И был день, — продолжал брат-чтец, — когда князья мира отвратили свои сердца от закона Божьего, и не было предела их спеси. И каждый из них думал про себя, что лучше пусть все вокруг будет уничтожено, чем другой князь возьмет верх над ним. Так сильные мира соревновались за высшую власть надо всем. С помощью коварства, предательства и обмана пытались они управлять, и страх их усилился, и трепетали они.

Потому Господь повелел мудрецам того времени найти способ, каким весь мир мог быть уничтожен, и дал им в руки меч архангелов, коим был повержен Люцифер, чтобы эти мудрецы и князья убоялись Господа и смирились перед всевышним. Но они не смирились.

И Сатана сказал Некоему князю: «Не бойся обнажить меч, мудрецы твои обманывают тебя, говоря, что весь мир будет им уничтожен. Не слушай советов слабых, ибо страхи их чрезмерны и служат твоим врагам, удерживая руку твою, занесенную над ними. Ударь на них, и знай, что ты станешь владыкой всего».

И князь тот прислушался к слову Сатаны, и вызвал всех мудрецов своего королевства, и обратился к ним, испрашивая совета, как уничтожить врагов, не навлекая бед на собственное царство. Но многие мудрецы сказали: «Господин, это невозможно, ибо у врагов твоих тоже есть меч, такой же, какой мы дали тебе, и пламя его подобно адскому пламени и неистовству солнца, от которого он и был зажжен».

«Так вы сделайте мне другой меч, который был бы в семь раз горячее, чем сам ад», — приказал князь, чье высокомерие превосходило высокомерие фараона.

И многие мудрецы сказали: «Нет, господин, не проси нас об этом, ибо даже дым от этого огня, если мы зажжем его для тебя, принесет погибель многим».

И тогда князь разгневался на их ответы и решил, что они предали его, и послал к ним своих шпионов, дабы испытать их и подвергнуть их сомнению; и мудрецы испугались. Некоторые из них изменили свой ответ, чтобы ускользнуть его гнева. И трижды он вопрошал их, и трижды они отвечали: «Нет, господин, и твой народ погибнет, если ты сделаешь это». Но один из мудрецов был подобен Иуде Искариоту, и его словеса были искусными, и он предал своих братьев, и лгал всем людям, чтобы не боялись они демонов Радиоактивных Осадков. И князь прислушался к советам этого фальшивого мудреца, чье имя было Очернитель, и приказал он своим шпионам обвинить многих мудрецов перед народом. Испугавшись, слабые духом мудрецы советовали князю согласно с его желанием, сказав: «Оружие можно использовать, но не преступай такой и такой предел, иначе все непременно погибнет».

И князь ударил по городам врагов своих новым огнем, и три дня и три ночи его большие катапульты и железные птицы обрушивали на них дождь гнева его. Над каждым городом взошло солнце и оно было ярче, чем солнце на небе, и тут же этот город вянул и таял, как воск в факеле, и люди там умирали на улицах, и их кожа дымилась, и они уподоблялись охапкам хвороста, брошенным на угли. И когда неистовство солнца спадало, город бывал охвачен пламенем, и страшный гром спускался с неба, как некий огромный таран, круша все. Ядовитые испарения выпали по всем землям, и они светились ночью вторичным пламенем, и губительное вторичное пламя изъязвляло кожу, и волосы выпадали, и кровь застывала в жилах.

И страшное зловоние вознеслось от земли до самых небес. Земля сделалась как некогда Содом и Гоморра, и всюду были руины, и на земле того, ибо враги его не удержали своей мести, послав огонь, дабы истребить его города, как были истреблены их собственные. Зловоние от этого побоища было неугодно Господу, и Он сказал Некоему князю: «Что за огненное жертвоприношение приготовил ты для меня? Что за запах вздымается от костра его? Ты принес мне в жертву овец или коз, или тельца пожертвовал своему Богу?»

Но князь не ответил Ему, и Господь сказал: «Ты принес мне в жертву сыновей моих».

И Господь истребил его вместе с Очернителем, предателем, и наступил мор на земле, и безумие охватило людей, и они побили камнями мудрых и сильных мира, какие еще остались.

— Но был в то время человек по имени Лейбович, который в юности, как святой Августин, возлюбил мудрость мирскую превыше мудрости Божией. Но теперь, увидев, что большое знание, будучи само по себе хорошо, не спасло мир, он обратился в покаянии к Господу, взывая…»

Аббат постучал по столу и брат-чтец немедленно умолк.

— И это все, что вы знаете об этом? — спросил дон Таддео, когда они сидели в кабинете аббата.

— О, имеется несколько версий, — ответил дом Пауло. — Они отличаются лишь незначительными деталями, но ни в одной из них не указывается определенно, какой народ напал первым — и в данной версии этому также не придается особого значения. Текст, который только что читали, был написан через несколько десятилетий после смерти святого Лейбовича… вероятно, это один из самых первых рассказов, а потом его не раз переписывали. Автором, наверное, был некий молодой монах, который сам не жил во времена уничтожения. Он воспринял этот рассказ из вторых рук, от последователей святого Лейбовича, первых Запоминателей и Книгонош, и был склонен к подражанию старинным рукописям. Я сомневаюсь, есть ли где-нибудь единый, точный и полный рассказ об Огненном Потопе. Он был слишком велик для того, чтобы один человек мог увидеть полную картину.

— В какой стране был этот Некий князь и этот… Очернитель?

Аббат Пауло покачал головой.

— Никто, даже автор этого рассказа, не знает этого определенно. С тех пор, как это было написано, мы собрали воедино достаточно отдельных фрагментов, чтобы понять, что в те времена даже мелкие правители имели в своих руках такое оружие. Положение, которое он описывает, существовало не в одной стране. Некто и Очернитель… таких было, наверное, множество.

— Конечно, я слышал подобные легенды. Очевидно, на самом деле все было гораздо гаже, — констатировал дон. Затем резко переменил тему: — Ну хорошо, когда я смогу начать изучать эту… как вы ее называете?..

— Книга Памяти.

— Ну да… — Он вздохнул и холодно улыбнулся изображению святого в углу. — Если завтра… это не будет слишком поспешно?

— Если хотите, можете начать прямо сейчас, — сказал аббат. — Вы можете приходить и уходить, когда пожелаете.

Обычно своды подвала бывали освещены немногими свечами, и лишь несколько ученых монахов в черных рясах двигались от ниши к нише. Брат Армбрустер чаще всего уныло сидел над своими записями в кругу света лампы, у подножия лестницы. Еще одна лампа горела в отсеке Моральной Теологии, где закутанная в рясу фигура горбилась над старинным манускриптом. После первой молитвы большинство братьев занимались своими обычными делами на кухне, в школе, в саду, на конюшне и в канцелярии, так что библиотека оставалась почти пустой до послеполуденных часов, когда наступало время для lection devina.[100]

Однако этим утром под сводами подвала было необычно людно.

Три монаха стояли без дела близ новой машины, засунув руки в рукава, и следили за четвертым монахом, стоявшим у подножия лестницы. Четвертый монах терпеливо смотрел вверх на пятого монаха, который стоял на площадке и следил за входом на лестницу.

Брат Корнхауэр хлопотал над своим аппаратом, словно заботливая мать над дитятей. Когда уже не осталось болтающихся проводов и регулировать больше было нечего, он удалился в отсек Естественной Теологии — читать и ждать. Было бы желательно дать последние краткие указания своим помощникам, но он предпочел сохранить тишину, и если какая-нибудь мысль о предстоящем событии как о личном триумфе и мелькнула в его сознании пока он ждал, выражение лица монастырского изобретателя не давало никакого намека на это. С тех пор, как аббат пренебрег демонстрацией машины, брат Корнхауэр не ожидал одобрения с чьей-либо стороны и даже преодолел свою склонность смотреть на дома Пауло с некоторой укоризной.

Негромкий свист со стороны лестницы снова всполошил подвал, хотя ранее уже было несколько ложных сигналов тревоги. Очевидно, никто не сообщил знаменитому дону, какое изумительное изобретение ожидает в подвале его инспекцию. Очевидно, что, если ему вообще было об этом сказано, то важность изобретения была приуменьшена. Очевидно, отец аббат побеспокоился о том, чтобы они охладили свой пыл. Именно это означали взгляды, которыми они обменивались во время ожидания. На этот раз предостерегающий свист не был напрасным. Монах, который следил за верхней частью лестницы, торжественно повернулся и поклонился пятому монаху, что стоял на лестничной площадке.

— In principle Deus…[101] — произнес он мягко. Пятый монах повернулся и поклонился четвертому монаху, стоящему у основания лестницы.

— …caelum et terrain creavit.[102]

Четвертый монах повернулся к трем другим, без дела стоящим за машиной.

— Vacuus autem erat mundus…[103] — объявил он.

— …cum tenebris in superficie profundorum.[104] — хором ответили монахи.

— Ortus est Dei Spiritus supra aquas,[105] — воззвал брат Корнхауэр, сопровождая возвращение книги на место грохотом цепи.

— …gratias creatori Spiritol,[106] — отозвалась его команда.

— Dixitque Deus: «Fiat lux»,[107] — произнес изобретатель тоном приказа.

Монахи, караулившие на лестнице, спустились вниз и заняли свои места. Четверо встали у колеса с крестовиной, пятый склонился над динамомашиной. Шестой монах поднял раскладную лестницу и устроился на верхней ступеньке; при этом его голова уперлась в арочный свод. Он надел на лицо маску из зачерненного промасленного пергамента для защиты глаз, затем ощупал лампу и регулировочный винт-барашек, а брат Корнхауэр тем временем с нетерпением следил за ним снизу.

— …et lux ergo fasta est,[108] — сказал монах, отыскав винт.

— Lucem esse bonam Deus vidit,[109] — обратился изобретатель к пятому монаху.

Пятый монах склонился над динамомашиной со свечой, в последний раз осмотреть щеточные контакты.

— …et secrevit lucem a tenebris,[110] — сказал он наконец, продолжая свое занятие.

— …lucem appelavit «diem» et tenebras «noctes»,[111] — хором заключили монахи у приводного колеса и уперлись плечами в перекладины крестовины.

Заскрипели и застонали оси, тележные колеса динамомашины начали вращаться, их низкое жужжание вскоре перешло в рев, затем в жалобный визг, а монахи, напрягаясь и пыхтя, все раскручивали приводное колесо. Наблюдающий за динамомашиной монах увидел, что от скорости вращения спицы расплылись и превратились в сплошной круг.

— Vespere occaso[112]… — начал он, затем остановился, лизнул два пальца и прикоснулся к контактам. Щелкнула искра.

— Luccifer![113] — завопил монах, отскакивая, а затем добавил жалобно: — ormus est primo die.[114]

— Контакт! — приказал брат Корнхауэр, когда дом Пауло, дон Таддео и его секретарь начали спускаться по лестнице.

Монах на лестнице зажег дугу. Прозвучало резкое «спфффт», и ослепительный свет затопил своды подвала сиянием, которого никто не видел двенадцать столетий.

Спускавшиеся по лестнице остановились. У дона Таддео перехватило дух, он только и смог, что выругаться на родном языке. Он отступил назад на одну ступеньку. Аббат, который не присутствовал на испытаниях и не верил сумасбродным заявлениям очевидцев, побледнел и прервал свою речь на полуслове. Секретарь в панике обратился в бегство с криком: «Пожар!»

Аббат перекрестился.

— Я и не подозревал! — прошептал он.

Ученый, преодолев первое потрясение, внимательно осмотрел подвал, заметив приводное колесо и крутящих его монахов. Его взгляд скользнул по медным обмоткам, задержался на монахе, сидевшем на стремянке, оценил назначение тележных колес динамомашины и отметил монаха, стоящего, потупив глаза, у подножия лестницы.

— Невероятно! — выдохнул дон.

Монах у лестницы поклонился в знак признательности и смирения. Бело-голубая вспышка словно лезвием ножа отсекла тени в подвале, а пламя свечей превратилось в смутные жгутики в потоке света.

— Ярче тысячи факелов, — говорил ученый сдавленным голосом. — Это, должно быть, древнее… Нет! Немыслимо!

Он спускался по лестнице словно в трансе. Остановившись рядом с братом Корнхауэром, он некоторое время рассматривал его с любопытством, а потом ступил на пол подвала. Ни к чему не прикасаясь, ни о чем не расспрашивая, а только внимательно разглядывая все, он обошел установку, обследовал динамомашину, провода, саму лампу.

— Это выглядит невозможным, но…

Аббат преодолел страх и спустился по лестнице.

— Хватит молчать! — прошептал он брату Корнхауэру. — Поговори с ним. Я никак не приду в себя.

Монах покраснел.

— Вам это нравится, господин аббат?

— Ужасно! — прошипел дом Пауло. — Лицо изобретателя вытянулось. — Потрясающий способ приема гостей. Эта штука до полусмерти напугала секретаря дона, он едва не лишился рассудка. Я огорчен!

— Да, пожалуй, она слишком яркая…

— Дьявольски яркая! Иди, поговори с ним, пока я придумаю, как лучше извиниться.

Но ученый, очевидно, уже вынес суждение — он быстро шествовал им навстречу. Его лицо было серьезно, но он был весьма оживлен.

— Электрическая лампа, — сказал он. — Как вы ухитрились скрывать ее все эти столетия! Мы много лет пытались разработать теорию… — Он снова слегка задохнулся и, казалось, пытался совладать с собой, как будто только что стал жертвой какой-то чудовищной шутки. — Почему вы скрывали ее? Из религиозных соображений? И что…

Он окончательно смутился, замолчал и оглянулся вокруг, словно намереваясь куда-то бежать.

— Ничего не понимаю, — тихо проговорил аббат, хватая брата Корнхауэра за руку. — Ради бога, брат, объясни!

Во все века не было лучшего бальзама, чтобы умастить уязвленную профессиональную гордость.