"Американские боги (пер. А.А.Комаринец)" - читать интересную книгу автора (Gaiman Neil)

Интерлюдия 1

Война началась, и никто этого не заметил. Буря спускалась, и никто этого не знал.

Упавшая балка на два дня перекрыла улицу в Манхэттене. Она убила двух прохожих, арабского таксиста и пассажира, сидевшего в его машине.

В Денвере нашли водителя грузовика в его же квартире. Орудие убийства, молоток с гвоздодером на резиновой ручке, лежал на полу рядом с телом. Лицо было нетронуто, а вот затылок размозжен и вмят, и несколько слов иностранными буквами были написаны коричневой помадой на зеркале в ванной.

На сортировочной почтовой станции в Фениксе, штат Аризона, сошел с ума мужчина, «пошел по почте», как сказали в вечерних новостях, и застрелил Терри «Тролля» Эвенсена, болезненно тучного, нескладного мужчину, который жил один в своем трейлере. Стрельба велась по нескольким людям на сортировочной станции, но только Эвенсен был убит. Человека, выпустившего пули – сперва его сочли за обиженного администрацией сотрудника, – так и не нашли, даже личность его не смогли установить.

– Честно говоря, – сказал в «Новостях в пять» начальник Терри «Тролля» Эвенсена, – уж если бы кто здесь и сошел с ума, то мы бы все думали, что это сам Тролль. Хороший работник, но уж больно чудной. Я хочу сказать, никогда ведь не знаешь…

Когда позднее интервью повторяли, этот эпизод был вырезан.

Девять человек в общине отшельников в Монтане были найдены мертвыми. Репортеры строили догадки, мол, это массовое самоубийство, но вскоре причиной смерти было названо отравление углекислым газом от престарелой плиты с плохой вытяжкой.

На кладбище в Кей-Уэст осквернили склеп.

В Айдахо пассажирский поезд «Эмтрек» врезался в грузовик «федерал-экспресс», погиб водитель грузовика. Среди пассажиров – ни одной серьезной травмы.

На этой стадии это была пока холодная война, липовая война, которую нельзя по-настоящему выиграть или проиграть.

Ветер качал ветви дерева. От огня летели искры. Надвигалась буря.

Королева Шеба, наполовину демон, как говорят, с отцовской стороны, колдунья, знахарка и государыня, которая правила в Шебе, когда эта страна была богатейшей на свете, когда ее пряности, самоцветы и ароматное дерево на кораблях и верблюдах развозили по всем уголкам Земли, которой поклонялись еще при жизни, на которую как на живую богиню молился мудрейший из королей, стоит на тротуаре бульвара Сансет в два часа ночи и пустым взглядом смотрит на проезжающие мимо машины, будто пластмассовая невеста-шлюшка на черном с неоном свадебном торте. Она стоит так, будто тротуар – ее владения, а с ним и ночь, что ее окружает.

Когда кто-то смотрит на нее, ее губы шевелятся, словно она говорит сама с собой. Когда мимо проезжают мужчины в машинах, она ловит их взгляд и улыбается.

Ночь была долгой.

Долгая была неделя, и долгие четыре тысячи лет.

Она гордится тем, что никому ничего не должна. У других девчонок на улице есть сутенеры, есть вредные привычки, есть дети, есть люди, которые отбирают у них то, что они зарабатывают. Но только не у нее.

В ее профессии не осталось ничего святого. Больше ничего.

Неделю назад в Лос-Анджелесе зарядили дожди, украсив улицы авариями, спуская грязевые оползни и обрушивая покосившиеся дома в каньоны, смывая мир в канализационные решетки, топя бродяг и бездомных, заночевавших в забетонированном канале реки. Дожди в Лос-Анджелесе всегда застают людей врасплох.

Всю неделю Билкис провела в четырех стенах. Не в силах стоять на тротуаре, она лежала, свернувшись калачиком в комнате цвета сырой печени, слушая шорох дождя по железному кожуху над кондиционером за окном. Поместив объявления в Интернет, она оставила свои приглашения на adultfriendfinder.com, LAescorts.com, Classyhollywoodsbabys.com, везде указывая анонимный адрес электронной почты. Она гордилась собой, что сумела освоить эту новую территорию, но нервничала – ведь она столько времени избегала всего, что могло бы оставить по себе след документов. Она даже никогда не отвечала на крохотные объявления на последних страницах «Лос-Анджелес таймс», предпочитая сама находить клиентов, искать по взгляду, прикосновению и запаху тех, кто станет поклоняться ей так, как ей того нужно, тех, кто с готовностью пойдет до самого конца…

Теперь, когда она, дрожа (февральские дожди ушли на восток, но принесенный ими промозглый холод остался), стоит на углу улицы, ей приходит в голову, что у нее такая же зависимость, как у шлюх, сидящих на смэке или на крэке, и от этого ей больно, и ее губы снова шевелятся. Если бы вы стояли достаточно близко к ее рубиново-красным губам, то услышали бы ее шепот: «Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям, и буду искать того, кого любит душа моя. – И еще: – На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя. Пусть же лобзает он меня лобзанием уст своих. Я принадлежу возлюбленному моему, а он – мне».

Билкис надеется, что просвет в дождях вернет клиентов на улицы. Большую часть года она выхаживает взад-вперед два-три квартала по Сансет, наслаждаясь прохладой лос-анджелесских ночей. Раз в месяц она платит офицеру департамента полиции Лос-Анджелеса, сменившему прежнего детектива, которому она платила раньше и который исчез. Его звали Джерри Лебек, и его исчезновение оказалось для коллег полной загадкой. Он стал одержим Билкис, взялся повсюду следовать за ней пешком. Однажды днем ее разбудил шум, и, открыв дверь своей квартиры, она обнаружила Джерри Лебека, который, стоя на коленях на линолеуме, раскачивался, склонив голову, из стороны в сторону и ждал, когда она выйдет. Разбудивший ее шум был мягкими ударами его лба о ее дверь, когда Джерри клал поклоны.

Погладив его по волосам, она предложила ему войти, а позднее сложила его одежду в черный пластиковый мешок и выбросила в мусорный контейнер позади отеля в нескольких кварталах от своего дома. Пистолет и бумажник она сложила в пакет из супермаркета и, налив сверху спитой кофейной гущи и скисшего молока, завязала и бросила пакет в урну на автобусной остановке.

Она не оставляет сувениры на память.

Где-то на западе, над морем, оранжевое ночное небо вспыхивает дальней молнией, и Билкис знает, что скоро снова польют дожди. Она вздыхает. Не хочется промокнуть. Она уже решает вернуться в квартиру, принять ванну, побрить ноги – похоже, она только и делает, что бреет ноги, – и спать, спать…

Она сворачивает на боковую улочку, которая поднимается на холм, где припаркована ее машина.

Сзади ее освещают фары, замедляясь при приближении, и она с улыбкой поворачивается к улице. Улыбка застывает у нее на губах, когда она видит белый шестидверный лимузин. Мужчины в шестидверных лимузинах желают трахаться в шестидверных лимузинах, а не в уединенном святилище Билкис. И все же это может стать зацепкой на будущее.

С жужжанием опускается затемненное стекло, и Билкис с улыбкой идет к лимузину.

– Привет, дорогуша, – говорит она. – Ищешь чего-нибудь?

– Сладкой любви, – отвечает голос с заднего сиденья.

Она заглядывает внутрь, насколько это возможно через приспущенное стекло: она знает девушку, которая села в лимузин с пятью пьяными футболистами, и ее сильно изувечили, но там, похоже, только один клиент, почти мальчишка на вид. По ощущению, такой поклоняться ей не станет, но деньги, приличные деньги, что она вот-вот возьмет из его рук, – сами по себе энергия (барака, называли ее когда-то), которую она может использовать, и, сказать по правде, в такие времена каждая малость идет в дело.

– Сколько? – спрашивает он.

– Зависит от того, чего ты хочешь и как долго, – говорит она. – И можешь ли ты себе это позволить. – Она чувствует дымный запах, тянущийся из окна лимузина. Запах тлеющих проводов и перегретых компьютерных плат. Дверь открывается изнутри.

– Заплачу за что захочу, – говорит клиент.

Она наклоняется внутрь машины, оглядывается по сторонам. Больше там никого нет, только один клиент, одутловатый мальчишка, которому на вид и пить-то рано. Никого больше, поэтому она садится.

– Золотая молодежь, а? – говорит она.

– Золотее не бывает, – отвечает он, придвигаясь к ней на кожаном сиденье. Двигается он неуклюже.

Билкис улыбается.

– М-м-м, – тянет она. – Заводит. Ты, наверное, один из Интернет-миллионеров, о которых я читала.

Тут он охорашивается, раздувая щеки, как бульдог.

– Ага. И многое другое. Я техномальчик.

Машина трогается с места.

– Ну, Билкис, – говорит он, – так сколько будет стоить отсосать?

– Как ты меня назвал?

– Билкис, – повторяет он, а потом поет голосом, для пения не подходящим, «Ты нематериальная девушка в материальном мире». Есть что-то заученное в его словах, будто он не раз разыгрывал этот диалог перед зеркалом.

Она перестает улыбаться, меняется в лице, которое становится мудрее, проницательнее, жестче.

– Чего тебе надо?

– Уже сказал. Сладкой любви.

– Я дам тебе то, что ты хочешь.

Ей нужно выбраться из лимузина. Машина едет слишком быстро, чтобы выпрыгнуть, открыв дверь, но она это сделает, если не сможет заговорить ему зубы. Что бы тут ни происходило, ей это не нравится.

– Чего я хочу. Да. – Он медлит, проводит языком по губам. – Я хочу, чтобы мир был чист. Я хочу, чтобы завтра принадлежало мне. Я хочу эволюции, делегации полномочий, революции. Я хочу, чтобы мои люди вышли из зоны пониженного давления на высокое плато господствующих тенденций. Твой народ – подполье. Это неправильно. Мы должны сиять в свете прожекторов. Софиты спереди и сзади. Вы так долго сидели в глубоком подполье, что совсем ослепли.

– Меня зовут Эйша, – говорит она, – я не понимаю, о чем ты говоришь. На углу улицы работает еще одна девушка, это ее зовут Билкис, а не меня. Мы могли бы вернуться на Сансет, тогда получишь нас обеих…

– Эх, Билкис, – говорит он, театрально вздыхая. – Запас веры, на каком всем нам жить, ограничен. Люди уже достигли предела того, что могут нам дать. Граница веры.

А потом снова поет фальшиво и гнусаво «Ты девочка-аналог в мире цифровом».

Лимузин слишком быстро сворачивает за угол, и мальчишку швыряет на нее. Водитель скрыт за затемненным стеклом. Тут ее охватывает иррациональная уверенность, что машину никто не ведет, что белый лимузин едет сам собой через Беверли-Хиллз, будто Херби, «фольксваген»-букашка из диснеевского мультфильма.

Протянув руку, мальчишка стучит по затемненному стеклу.

Машина замедляет ход, и не успевает она еще остановиться, как Билкис уже толкает дверь и наполовину выпрыгивает, наполовину выпадает на асфальт. Она – на шоссе на склоне холма. Слева от нее круто вверх уходит холм, справа – обрыв. Она бежит вниз по шоссе.

Лимузин стоит неподвижно, урчит мотор.

Дождь начинает моросить, туфли на высоком каблуке скользят, грозя вывернуть ногу. Она скидывает их на бегу, а дождь льет все сильнее, и Билкис бежит, выискивая, где бы сойти с шоссе. Ей страшно. Да, у нее есть сила, но это магия голода, магия похоти. Она помогла ей выжить в этой стране, но в остальном ей нужно полагаться на острые глаза и острый быстрый ум, на свой рост и свою выдержку.

Справа от нее – металлическое заграждение по колено высотой, не позволяющее машинам, которые занесло, скатиться кувырком вниз со склона, а теперь по шоссе льет дождь, превращая его в реку воды, и стопы у нее начинают кровоточить.

Перед ней раскинулись огни Лос-Анджелеса, мигающая электрическая карта воображаемого королевства, небеса, распростершиеся у нее под ногами, и она знает: чтобы спастись, ей нужно только сойти с шоссе.

«Черна я, но красива, как шатры Кидарские. Я нарцисс Саронский, лилия долин, – беззвучно произносит она в дождь и в ночь. – Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви».

Молния зеленым раскалывает небо. Она оступается, скользит несколько футов, обдирая ногу и локоть, а поднявшись, видит, как с холма на нее надвигается свет фар. Он приближается слишком быстро, и она не в силах решить: броситься ли вправо, где машина может размазать ее о склон, или влево, где можно упасть с обрыва. Она перебегает дорогу, собираясь вжаться во влажную землю, вскарабкаться наверх, но белый лимузин скользит, забирая задом вправо, по скользкому шоссе, черт, идет, наверное, под восемьдесят, может быть, даже летит по воде над шоссе, и она цепляется пальцами за землю и сорняки, вот сейчас она заберется наверх, она знает… но земля осыпается комьями, а вместе с ней падает на дорогу и Билкис.

Машина ударяет ее с такой силой, что гнется бампер, и подбрасывает в воздух будто куклу-варежку. Она приземляется на асфальт позади лимузина, и удар дробит ей таз, проламывает череп. Холодная дождевая вода бежит по ее лицу.

Она начинает проклинать убийцу: проклинает его молча, ибо не может шевельнуть губами. Она проклинает его дни и его сон, его жизнь и его смерть. Она проклинает его так, как способен проклинать только тот, кто сам наполовину демон по отцу.

Хлопает дверца машины. Хлюпают, приближаясь, шаги.

– Ты была аналог-девочка, – снова немелодично поет он, – в мире цифровом. – А потом говорит: – Мадонна траханая. Все вы мадонны траханые.

Он уходит.

Хлопает дверца машины.

Лимузин дает задний ход и задом медленно переезжает ее – в первый раз. Ее кости хрустят под колесами. Потом лимузин снова разгоняется с холма.

И когда наконец он уезжает – вниз со все того же холма, – на шоссе остается лишь размазанное красное мясо сбитой падали, в которой уже невозможно узнать человека, но вскоре и это смоет дождь.