"Наследники по прямой. Книга вторая" - читать интересную книгу автора (Давыдов Вадим)Тынша. Сентябрь 1928Она появилась на пороге кузни рано утром, едва только Гурьев успел развести огонь в горне. Поздоровалась и спросила, улыбаясь так белозубо и ясно, что он и сам улыбнулся. – Что, нету ещё дядьки Степана? – А я не помогу? - Гурьев обтёр ветошью руки, поправил зачем-то кожаный жёсткий фартук. Ему очень нравилось её имя - Пелагея. Правда, видел её Гурьев нечасто, а уж разговаривать и вовсе не доводилось. Как кстати нам на помощь приходит его величество случай, подумал он. А впрочем, случайностей, как известно, не бывает. – Ну, глянь, может, и справишься, - милостиво разрешила она, рассматривая его с явным любопытством, но ласково. - Кажись, рессора на бричке треснула. Он вышел из кузни. Щегольская бричка-одноколка, с красными ободами колёс, уместная скорее в каком-нибудь дачном посёлке под Питером, нежели здесь, запряжённая тонконогой кобылкой с ухоженной и коротко подстриженной гривой и тщательно расчёсанным хвостом, стояла во дворе. Гурьев нагнулся, осматривая рессору. В это время и появился кузнец. Гурьев совсем рядом услышал его голос: – Чего тебе, Пелагея? – Да вот, дядько Степан… Кузнец, сердито отстранив Гурьева, склонился у колеса. И тут же выпрямился, недовольно бурча: – И где ж тебя на ей нелёгкая носит?! Третью рессору за лето, туды твою растуды! Яшка, помоги кобылу-то выпрячь. К полудню управимся, дай Бог. Иди ты, иди, Христа ради, Пелагея. Не мешай, без тебя работы хватат! – Кто она? - спросил Гурьев, когда женщина скрылась за воротами. – Пелагея-то? Известно, кто, - буркнул Тешков и, посмотрев на Гурьева, усмехнулся. - Повитуха она и траву заговаривает. И вообще ведьма, - кузнец опять усмехнулся. - Что, глянулась? – А то, - просиял Гурьев. – Ты смотри, - погрозил ему кулаком Тешков. - Ты от ей держись, парень, подальше. Не ровен час… – Отчего же? - Тешков уже знал эту улыбочку, - когда Гурьев так начинал улыбаться, это означало… Что-то это непременно означало, одним словом. - Муж ревнивый? – Да нет у ей никакого мужа, - сплюнул в сердцах на землю Степан Акимович. - Ведьма она, говорю ж тебе русским языком, парень… – Ну, ведьма, так ведьма, - согласился Гурьев. - Так вы же знаете, дядько Степан, я жуть какой любопытный. Вдруг и у меня выйдет траву заговаривать? – Заговорит она тебе корень, попляшешь тогда, - пообещал Тешков. – Это как? - заинтересовался Гурьев. – А вот заговорит - тогда узнаешь, - совсем уже непонятно сказал кузнец. - Я тебя упредил, Яшка. Гляди! Лет-то тебе сколько? – Сколько ни есть - все мои, - отшутился Гурьев. – То-то. Я смотрю, ты девок сторонишься, - прищурился Тешков. - А Пелагея… Давай, работа стоит, хватит лясы точить! Гурьев подъехал на исправленной бричке к воротам, стукнул в них негромко обушком нагайки. Услышав голос Пелагеи, спрыгнул с козел, помог женщине распахнуть створки, завёл экипаж во двор: – Принимай работу, хозяйка. – Должна я чего? - Пелагея опять его разглядывала, из-под руки на этот раз, потому что голову ей запрокинуть пришлось. Гурьев тоже смотрел на неё. Была бы Пелагея городской барышней - не задержался бы он с заходом. А так… И понравилась она ему по-настоящему: косы чёрные, короной на голове уложены, и платка никакого нет, глаза тёмные, словно угли горячие. Сложена Пелагея тоже была отменно - тело гибкое, сильное, а кость - не по-крестьянски лёгкая. Что-то было в ней, не то цыганская кровь, а может, и персидская, - сколько разных чудес да историй в казачьей вольнице случалось, только держись. – А как же, - Гурьев улыбнулся отчаянно. - Один поцелуй. – А не рано ль тебе с бабами-то целоваться, - рассмеялась Пелагея. - Не боишься меня? – Так разве укусишь, - пожал он плечами. – Ну-ка, пригнись, - нетерпеливо поманила его Пелагея. - Или на скамейку мне встать?! Гурьев легко поднял её, - так, что женщина ахнуть едва успела, - поставил на подножку брички и приник губами к её губам. И целовалась Пелагея тоже никак не по-девичьи. Оторвавшись от неё, Гурьев шумно вдохнул полной грудью и опять улыбнулся. – Нахальный, - не то одобряя, не то осуждая, потрепала его по затылку Пелагея. - Ох, и нахальный же! – Есть немного, - не стал отпираться Гурьев. - А правду сказывают, что ты травы заговариваешь? – А тебе что?! – Меня научи. – Ишь, чего захотел. Не мужицкое это дело! Ты разве не в кузнецы наметился? – Я до всякой науки жадный. – Недосуг мне, - нахмурилась женщина и только теперь сделала попытку убрать ладони Гурьева со своей талии. - Пусти, ну?! – Не пущу, - он перехватил её руку, поцеловал сначала в запястье, потом в ладонь и почувствовал, как Пелагея вздрогнула, - еле заметно, но вздрогнула, и задышала чуть чаще. - Так что, научишь? А пойдёшь за травами, меня возьми с собой. Вдвоём веселее. А, Полюшка? – Скорый какой, - и снова не понять было, то ли нравится ей это, то ли не слишком. - А кузня как же? – Ты соглашайся, Полюшка, - усмехнулся Гурьев. - А с дядькой Степаном я договорюсь как-нибудь. – Ну, согласилась, - Пелагея смотрела на него сверху вниз. И вдруг ловким движением сбросила его руки, чуть оттолкнула. - А дальше что ж? – Дальше увидим, - Гурьев отступил ещё на полшага, подал ей руку, помогая сойти с брички. - Я приду, как в кузне закончу. Ты подожди, Полюшка. Он ушёл на закате. Тешков ничего не спрашивал, пока Гурьев собирался, - всё без слов было понятно. Поворчал, но больше для виду. Курень у Пелагеи был немаленький, хоть и жила женщина одиноко. Двор только небольшой, огород - тоже, из живности одних кур держала, а из скотины - кобылку, ту самую, что в бричку запрягала. Даже коровы не было. – Да на что мне корова, - отмахнулась на его вопрос Пелагея. - Да и недосуг, говорю же. Когда за скотиной-то ещё ходить, - пока станицы окрест объедешь! А ты что ж, вправду травному делу учиться надумал? – А то. Да я и тебя тоже кое-чему научить могу. – Целоваться, что ль? - посмотрела на него Пелагея. – Ну, и за этим не станет, - спокойно ответил Гурьев. - Смотри вот, Полюшка. Он показал ей несколько точек, нажимая на которые, можно было достаточно эффективно снимать боль, и точки резонанса: – Но тут, Полюшка, долгое воздействие требуется. Если боль снять - пяти минут достаточно, то для пробуждения жизненных сил недели нужны, а иногда - и месяцы. – Похоже китайцы-то лечат. Однако у тебя по-другому как-то. Где ж это ты узнал-то такое? – Выучился, - улыбнулся Гурьев. – Сколько годков-то тебе, Яша? – Дело не в возрасте. Меня этому с детства один мудрый человек обучал. Только я ещё так мало знаю. Вот, все секреты дядьки Степана выведаю, да дальше учиться поеду. – Ежели я тебя отпущу, - тихо проговорила Пелагея, обвивая его шею руками. Он только теперь ощутил, как соскучился по женскому телу и ласке. Это было, как взрыв, как буря, что налетает внезапно и яростно. Только он не спешил никуда. И лишь тогда, когда Пелагея взмолилась - не голосом, руками, ногами, потянув его на себя, - ворвался в неё, такую горячую, что разум не выдержал, отключился. – Бесстыжий, - шептала Пелагея, целуя Гурьева. А он лежал и улыбался, как последний дурак. - Ох, бесстыжий охальник… Яша… Люб ты мне… – И ты мне, - Гурьев провёл ладонью по её спине, так, что Пелагея вздрогнула длинно. - Ты такая красивая, Полюшка. – Никуда не пущу… Мой… Он не ответил, мягко отстранил женщину, перевернул на спину, развёл в стороны её руки, обвёл языком, мокрым и тугим, вокруг её сосков, - Пелагея застонала, выгнулась ему навстречу. Она лежала, вжавшись головой Гурьеву в плечо, и ловкие её пальцы скользили по его груди. Пелагея подняла лицо, осветившееся улыбкой: – Пойду баньку затоплю. – Не устала ты, Полюшка? – Уморить меня вздумал?! - тихонько рассмеялась Пелагея. - Подрасти малость, нахалёнок! Шучу, Яшенька, шучу я. Не сердись. Ох, да люб же ты мне… В бане, при свете лампы, пускай и не слишком ярком, Пелагея разглядела его как следует. Гурьев увидел удивление на её лице, усмехнулся: – Что, Полюшка? Не видала прежде обрезанных? – Всяких видала, - отрубила Пелагея, - чай, не первый день на свете живу! А ты-то - татарин, что ли?! Ведь не похож совсем. – Это, Полюшка, иногда в природе случается, - пояснил Гурьев. - Моисей, пророк, тоже обрезанным родился. Аврааму вот не повезло - пришлось на девяносто девятом году жизни такую деликатную операцию производить. – Ишь ты - Моисей, - задумчиво повторила Пелагея и улыбнулась. - А то слышала я, что ты нехристь. – Нехристь я, нехристь, Полюшка. Кто в городе живёт, в церковь не ходит да не постится - тот и есть нехристь, конечно. – Но крещёный же ты? – Нет. – Как же это?! – А так, Полюшка. – Так не спасёшься ведь! – Я?!? - изумился Гурьев. - Ох, Полюшка. Если б так просто спастись можно было - это же просто чудо, да и только. Погубить душу - минутное дело, а вот спасти… Это служба, так уж служба, Полюшка. Да ты ведь и сама знаешь. – Нельзя ведь человеку без веры-то, - убеждённо сказала Пелагея. - Что за вера у тебя, Яша? – Экуменист-агностик, - Гурьев наклонил голову набок. – Книжек ты много слишком читаешь, вот что, - нахмурилась Пелагея. – Не без этого, - Гурьев улыбнулся, рассматривая её, любуясь откровенно зрелищем её тела. – И чего уставился? Бабу голую ни разу не видал, что ли? – Иди сюда, Полюшка, - он потянул Пелагею за руку, прижал к себе, поцеловал в ключицу. - Полюшка моя. – Полюшка… Мать меня так звала. Угадал-то. Это мне только, или ты всем такой пожар промеж ног зажигаешь, Яшенька? Ох, нехристь ты мой… Он ушёл под утро, почти на рассвете, когда Пелагея седьмой сон досматривала. Зашёл в кузню, переоделся, огонь в горне раздул, поковки вчерашние разложил. Вспоминал эту ночь, улыбался, - дурак дураком. Тешков появился, поглядел на него. Ничего не сказал, только головой покрутил. К полудню шло дело, когда появилась Пелагея - с узелком и кувшином: – Здравствуй, дядько Степан. Здравствуй, Яша, - Пелагея остановилась в проёме, словно не решаясь дальше идти. - Я вот, поснедать тебе собрала. Тут морс клюквенный, холодный. Ты поел бы, а то ускакал спозаранку-то. Гурьев быстро ополоснул лицо, руки, взял у неё еду: – Спасибо, Полюшка. – Приходи, как завечереет, - тихо сказала Пелагея, украдкой поглядывая на Тешкова, что нарочито громко и с отсутствующе-озабоченным видом гремел каким-то инструментом. - Придёшь? – Приду, Полюшка. Обязательно, - Гурьев улыбнулся и осторожно погладил её по смуглой гладкой щеке. - Не тревожься, голубка, приду я. Приду. Когда женщина ушла, кузнец вытаращился на Гурьева, будто впервые увидел: – Ну, парень! Это что же такое делается?! Палашка-то, - это ж завсегда у ей в ногах кувыркались, а тут… Видать, колдун ты почище её-то будешь?! – Колдовство здесь ни при чём, дядько Степан, - вздохнул Гурьев. - Просто у каждого человека своя кнопочка имеется. Нужно только знать, где она и как на неё нажать правильно. – Вот это самое великое колдовство и есть, - кивнул кузнец. – Чего ж замуж не берёт её никто? - тоскливо спросил Гурьев. - Она же такая… – Вот ты и возьми, - сердито сказал Тешков. - Ведьма да нехристь, два сапога - пара. Как Егора-то её краснопузые подстрелили, ещё в двадцать третьем, так и кукует одна. И мать её, царствие небесное, такая ж была. Одна да одна. Кто ж из казаков такую ведьму, как Палашка, себе в жёны захочет? Жена, Яшка, это дело серьёзное. Это тебе не на сеновале ночами кувыркаться! А то ты не понимаешь. А ей одного завсегда не хватало. И как ты её объездил, вот чего не пойму! – А дети? – Да каки там дети, - закряхтел кузнец. - Дети! Сапожник без сапог сам завсегда, а то ты не знашь. Чего не так у ней там, не моё это дело, я не фельшер. Нету, и всё тут! – Идёмте, дядько Степан, - разом соскочил со скользкой темы Гурьев. - Хочу вам одну штуковину показать, что я со сплавом придумал. Без вашего глазомера не справиться. Она оказалась совсем не такой, какой расписывала её молва. Просто никто никогда не догадался - или не умел - приласкать Пелагею по-настоящему, как ей мечталось, пусть и не вполне осознанно. А Гурьев - сумел. И Пелагея со всей благодарностью, на которую только была способна её яркая, сильная и отважная душа, раскрылась ему навстречу. Он даже немного испугался того всплеска чувств и чувственности, которые разбудил в этой красивой, ещё совсем молодой - особенно по столичным меркам - женщине. Пелагея была старше его на восемь лет - это по станичным понятиям "баба", а на самом деле… И Пелагея, шалея от его нежности, носила, лелеяла свою нежность к нему, светясь ею так, что глазам было на неё неловко смотреть. Конечно, Гурьеву нравилось её обожание. Нравилось ощущать себя главным, мужчиной. Гурьеву нравилось, как цветут её лицо и глаза, как даже походка её изменилась. И люди отметили эту перемену. Бабы завидовали - отчаянно, но как-то не зло. Не поворачивалось почему-то на них злобиться. Пелагею и в самом деле будто подменили - едва ли не враз: куда только что подевалось от прежней. "Яшенька… Соколик мой ненаглядный…" Он действительно с удовольствием слушал Пелагею. А она, не отдавая себе отчёта в этом, растворялась в Гурьеве - первом в её жизни мужчине, который жадно и внимательно её слушал. Он отмечал её местами диковатые понятия об окружающем мире, но не считал себя вправе встревать с исправлениями, - даже в этой её дикости была удивительная, завораживающая его гармония. Пелагея была так восхитительно, пугающе хороша, - всегда, во всём и везде, чтобы ни делала: наводила ли глянец в доме, вышивала ли, когда выдавалась свободная минутка, раскрывала ли свои смешные знахарские секреты. Нет, он не смеялся. Он слушал. Сравнивал с тем, что успел узнать от Мишимы, удивлялся некоторым буквально поразительным совпадениям. Учился, с непонятным для Пелагеи вниманием, старался не упустить ни одного слова из её пояснений - не ожидала она такого от городского и учёного, каким казался ей некоторое время Гурьев, - вникая в детали и мелочи её умений и знаний. Она сама стала многое лучше понимать, рассказывая. Он ей объяснял, почему это происходит именно так, вырастая в её глазах ещё больше, становясь для неё ещё важнее. Иногда и сердилась на него Пелагея, не на шутку увлекаясь своей ролью учительницы: – Да что не так-то?! – А в прошлый раз ты это иначе рассказывала, Полюшка. – Что с того-то - в прошлый?! То прошлый и был. Я тебе что ж, не по писаному ведь, - Пелагея, кажется, смутилась. – Что ты, голубка, - покаянно повесил голову Гурьев. - Я ведь просто понять хочу. – И как у тебя голова не пухнет, - улыбнулась Пелагея, запуская Гурьеву пальцы в шевелюру и ероша ему волосы на макушке. - Вот уж дотошный, беда с тобой! Нет у меня книжек-то, Яшенька. Всё, что за мамкой выучить успела, а она померла, мне ещё и двенадцати годков не исполнилось. – А что, были и книжки? - удивлённо приподнялся, опираясь локтем на жёсткую, пропечённую солнцем степную землю, Гурьев. – Были, а как же. Остались там, - Пелагея махнула рукой в сторону границы. - Без книжек много и не упомнишь. Как бежали за речку, так не до книжек было. – А хочешь, я тебе привезу? - Гурьев наклонил голову к левому плечу. – Скаженный, - улыбнулась Пелагея. - Разве найдёшь их теперь?! Сожгли, не иначе. Жалко. Ну, ничего, и так проживём. Пелагея достала нож, который носила всегда на шейном шнурке. Гурьев и прежде видел его, но мельком. – Дай-ка мне на кинжал твой взглянуть, Полюшка. Он протянул было руку, но получил шлепок: – Нельзя. – Отчего же? – Нельзя, говорю, да и всё! Не простой это нож. Нельзя никому его трогать чужому. – Разве я чужой? - тихо спросил Гурьев, заглядывая ей в глаза. Поколебавшись мгновение, Пелагея протянула ему нож рукоятью вперёд. Он взял осторожно, внимательно рассмотрел. Нож странноватый - чёрная, толстая рукоять морёного дерева, клинок недлинный, вершка два, но обоюдоострый. И работа - так себе, прямо скажем, не блещет. Гурьев вернул нож Пелагее: – А хочешь, я тебе новый сделаю? – Что, мой не глянулся? – Нет, - честно сознался Гурьев. - Ей-богу, у меня лучше выйдет. – Ну, сделай, - кивнула, соглашаясь, Пелагея. - Может, и правда. Этот я сама точила, да, видать, не рукастая я на такое. Нож у Гурьева удался на славу. Узкий, с неглубоким долом, обоюдоострый клинок, по форме напоминающий остролист, с полировкой, отчётливо выявляющей структуру металла, и наборной рукояткой из кожаных шайб. Он надел женщине на шею чехол, - тоже кожаный, многослойный, с защёлкой-фиксатором, что не позволял ножу выскользнуть, даже зацепившись за что-то случайно: – С обновкой тебя, колдунья моя. Пелагея опустила глаза, рассматривая чехол, а Гурьев любовался. Полюбоваться, что греха таить, было чем. Он даже немножко гордился собой, - совсем чуть-чуть, потихоньку: такая женщина, - и его! Пелагея даже и не думала прятать от кого бы то ни было эту свою отныне безраздельную ему принадлежность - ни от самого Гурьева, ни от окружающих. Гурьев без стеснения принимал её знаки внимания - и вышитую рубашку, и поясок, и узелки с обедом. Это было так же естественно для Пелагеи, как дышать. Она знала о предстоящей разлуке. Ведь Гурьев спокойно и ясно говорил об этом, а Пелагея уже знала - как он скажет, так и будет. Её почему-то не волновало это ничуть. Как будто. |
|
|