"Дубровинский" - читать интересную книгу автора (Прокофьев Вадим Александрович)

Глава VIII

До Москве еще рыскают жандармы, полицейские, филеры и снова столбами стоят городовые. В Москве еще опасно появляться на улицах в одежде с вкраплением красного. Еще хватают людей в пенсне, студенческих шинелях и просто с «подозрительными физиономиями». Ведь прошел только месяц с окончания Московского восстания.

Но в Москву приехал Владимир Ильич. Приехал, чтобы на месте познакомиться с положением дел.

Литературно-лекторская группа при Московском комитете во главе с М. Н. Покровским по заданию комитета уже приступила к изучению опыта и уроков Московского восстания. Она быстро готовила сборник «Текущий момент».

Ленин подолгу беседовал с партийными организаторами районов, членами лекторской группы.

Владимир Ильич прошел и по местам баррикадных боев. Еще ветры не сдули копоть пожаров, еще стояли, ощерившись мертвым оскалом оконных глазниц, выбитых дверей, типография Сытина, Прохоровская мануфактура, дома Пресни. Когда в марте Ленин снова приехал в Москву, его сопровождал Скворцов-Степанов, который и записал в своих воспоминаниях, что Владимир Ильич «…с жгучим вниманием относился… ко всему, связанному с Московским восстанием. Мне кажется, я еще вижу, как сияли его глаза и все лицо освещалось радостной улыбкой, когда я рассказывал ему, что в Москве ни у кого, и прежде всего у рабочих, нет чувства подавленности, а скорее наоборот… Организация частично глубже ушла в подполье, но вовсе не отказалась и от открытой агитации и пропаганды. Никто не думает отрекаться от того, что большевики делали в последние месяцы.

О панике, об унынии не может быть и речи. От повторения вооруженного восстания нет оснований отказываться».

Встречался ли Владимир Ильич в Москве с Дубровинский? По всей вероятности, нет. Скорее всего такая встреча произошла в начале января 1906 года в Петербурге. Во всяком случае, уже в конце января 1906 года Иосиф Федорович стал членом объединенного Петербургского комитета вместе с большевиками И. А. Теодоровичем, П. А. Красиковым, Ф. И. Голощекиным, Д. 3. Мануильским, М. М. Эссен…

Но здоровье Дубровинского было подорвано вконец.

Не только физическое напряжение, сверхчеловеческая работа, бессонные ночи, недоедание, но и огромная нервная нагрузка обострили туберкулезный процесс. А ведь Иосиф Федорович и в более спокойной обстановке не очень-то заботился о своем здоровье. К его услугам не было лучших врачей, хотя, наверное, он и обращался к врачам-большевикам, среди которых были такие крупные специалисты, как доктор Обух.

В начале 1906 года Иосиф Федорович по настоянию и стараниями товарищей оказался в небольшом финском санатории. Царские жандармы, полиция еще не осмеливались проводить аресты в Финляндии, и здесь, в «ближайшей эмиграции», находилось много активных участников революции.

Дубровинский мог немного отдохнуть и подлечиться, не заботясь о безопасности. Он уже и не помнил, когда ему приходилось отдыхать. Да полно, приходилось ли? Разве что на «романовских курортах»…

А здесь тишина. Здесь сосны и нетронутые сугробы. Яркое солнце. И замкнутые, но доброжелательные люди.

А он как солдат, только что выползший из пекла боя. Он рвется снова туда, где гремит битва. Но у него нет сил подняться. И тишина, покой утомляют больше, чем бессонные ночи и грохот баррикад.

Как трудно иногда биографу проникнуть в мир чувств и настроений своего героя! Герой их скрывал не только от потомков, но даже от людей, соприкасавшихся с ним ежедневно. Была ли это скромность или природная замкнутость, минутное настроение или длительная полоса вынужденного молчания – теперь остается только гадать. И вероятность разгадки столь же ничтожна, как ничтожно малы у нас сведения о жизни, думах и настроениях Иосифа Федоровича в дни, когда он сидел у окна санатория, не рискуя выйти на мороз. Или в недолгие часы прогулок среди озябших сосен.

Возможно, что он писал письма домой, даже наверное писал. И может быть, вспомнил договор, заключенный с Анной Адольфовной еще в Яранске: «Кто из нас будет иметь меньше значения для революции, тот возьмет на себя основную заботу о детях».

Основная выпала на долю Анны Адольфовны. Она сама признавалась, что семья старалась освободить Дубровинского от забот о себе. «Но его постоянно мучила мысль о том, что он не может в должной мере помогать нам. „Когда, дружище, ты станешь более справедливой, менее доброй, более злой?“ – спрашивал он меня в одном из писем».

Может быть, это письмо пришло из Финляндии?

…Недолго пробыл Иосиф Федорович среди сосен и в тишине – меньше месяца. Наверное, к нему приезжали товарищи из Питера. Не забывали и те, кто временно удалился в Финляндию, заметая следы.

Они рассказывали о незатихающей революционной борьбе, о том, что перед партией сейчас встал вопрос об объединении всех сил пролетариата. И не кто иной, как Ленин, потребовал созыва нового, IV съезда. Объединение с меньшевиками? Да. Но Ленин, выступая за объединение РСДРП, ставил условие – сохранение идейной и организационной самостоятельности большевиков.

Большевики должны прийти на съезд со своей платформой, чтобы не смазывались принципиальные разногласия. Ленин говорил о боевом соглашении с Другими революционными партиями, но и требовал решительного разоблачения их псевдосоциалистического существа.

Мог ли Иосиф Федорович долго высидеть в санатории? Конечно, нет. Уже в конце января он включился в подготовку IV Объединительного съезда РСДРП.

По заданию Петербургского комитета и лично Ленина Дубровинский объезжал заводы, фабрики, железнодорожные мастерские. Разъясняя позицию большевиков на предстоящем съезде, он выполнял привычную работу.

Дубровинский знал, как нужно разговаривать с рабочими. Он не умел просто отговорить заранее заготовленную речь, ответить на вопросы и, добившись нужной резолюции, спешить на следующее заседание. По давно укоренившейся привычке он обязательно входил во все мелочи партийной работы на заводе или фабрике. Делился своим богатейшим опытом партийного организатора.

И когда Иннокентий докладывал комитету о состоянии дел на конкретном предприятии, то поражал всех знанием таких деталей, таких мелочей, словно он сам вел эту работу.

Естественно, что Петербургский комитет очень широко использовал организаторский дар Дубровинского…

Но краток наезд Иосифа Федоровича в столицу.

И снова первопрестольная. Весна 1906 года обещала быть здесь бурной. Уже в первомайских забастовках участвовало только в Москве 60 тысяч рабочих. А ведь было еще и промышленное Подмосковье!

Теперь в Москве бастовали и текстильщики, и булочники, и портные. А за ними потянулись и металлисты.

В Московском комитете хорошо понимали, что эти отдельные стачки легко могут привести к всеобщей забастовке. А, как показывал опыт, всеобщая забастовка неизбежно завершится решительным политическим столкновением. Иными словами, восстанием. Но к такому столкновению не подготовлены ни рабочие, ни тем более другие слои населения, без участия которых невозможно победоносное восстание пролетариата.

Необходимо было усилить работу в легальных организациях и прежде всего в профсоюзах.

Профессиональные союзы в Москве возникали один за другим, несмотря на репрессии. Уже к лету 1906 года их насчитывалось 46, и они объединяли 48 тысяч человек. Московские большевики резко выступили против меньшевистской теории «нейтральности» профсоюзов. Раз уж партия взяла на себя руководство всеми проявлениями классовой борьбы, она должна руководить и профессиональной борьбой пролетариата.

При Московском комитете была организована специальная группа партийных работников и представителей правления каждого профсоюза. Эта группа и осуществляла партийное руководство профсоюзами.

Дубровинский очень скоро включился в эту работу. Именно тогда он сблизился с В. П. Ногиным, Д. Курским, Г. Лунцем.

Вместе с Курским Иосиф Федорович участвует в организации новых профессиональных союзов, помогает Ногину в его нелегкой работе по руководству областным бюро профсоюзов.

Но это действительно было беспокойное лето. Вскоре Дубровинский опять распрощался с Москвой.

В Свеаборге, на кораблях Балтийского флота, в Кронштадте готовилось новое восстание моряков. Готовилось большевиками. Но так же, как и в октябре 1905 года, оно вспыхнуло внезапно, задолго до намеченных сроков. И в этом были повинны подстрекатели – эсеры.

Неизвестно, когда Дубровинский приехал в Петербург. Но бесспорно, что в середине июля он уже был там и вошел в городской Комитет петербургской военной организации.

На Ямской улице, в доме № 21, в не очень-то уютной квартире сестер Веры и Людмилы Менжинских, Иосиф Федорович не однажды встречался с Лениным, Крупской, Вячеславом Рудольфовичем Менжинским, тоже членом «военки» и притом еще и членом редакции газеты «Казарма».

Иосифу Федоровичу пришлось еще раз припомнить подробности прошлогоднего выступления матросов. Его опыт мог очень пригодиться военной организации большевиков.

20 июля рано-рано утром из Кронштадта пришло известие, что этой ночью в крепости началось восстание. И так же, как в Свеаборге, преждевременно. В Свеаборге еще шли бои, но было ясно – там восстание обречено. Руководители «военки» узнали, что Кронштадтская партийная организация буквально накануне восстания была ослаблена арестами.

Днем Иосиф Федорович, Ф. Гусаров, А. Малоземов были в Кронштадте. Но их приезд уже ничего не мог изменить. Моряки сражались отчаянно. Но к вечеру того же 20 июля они были разгромлены. Гусарова и Малоземова схватили. Арестовали Мануильского и Егора Канопула – членов военной организации Петербургского комитета и руководителей восстания.

Дубровинскому и на сей раз удалось избегнуть ареста. Он возвращался в Петербург один. И можно представить, с каким настроением, с каким смятением в душе. Ведь его товарищам Гусарову и Малоземову, Мануильскому и Канопулу грозила смерть. (Канопул был расстрелян, Гусаров и Малоземов отправлены на каторгу, Мануильский выслан на поселение.)

В Петербурге его ожидал новый удар. Оказывается, вечером 19 июля, когда в квартире сестер Менжинских он, как обычно, должен был встретиться с Лениным, Крупской и другими членами большевистского центра, чтобы обсудить все вопросы, связанные с восстанием моряков в Свеаборге, на другой квартире, члена Военного комитета А. Харика, были арестованы Менжинский, Браудо, Фрумкин, то есть почти вся новая редакция газеты «Казарма».

Только благодаря находчивости Вячеслава Рудольфовича, назвавшегося чужим именем Деканского, полиция не сразу произвела налет на его квартиру и на квартиру его сестер. Это спасло от ареста Ленина, Крупскую, Иннокентия и других членов большевистского центра.

Да, охранка за эти годы революции тоже кое-чему научилась. Ее удары стали слишком часто попадать в цель.

Все лето и осень 1906 года Иосиф Федорович курсирует между Петербургом и Москвой. Выезжает он и в другие города Центрального промышленного района, подготавливая I областную конференцию этого района. Она должна восстановить Московскую областную организацию РСДРП, объединить более 14 тысяч членов партии.

Владимир Ильич хотел присутствовать на конференции, но из-за слежки не приехал.

Дубровинский активно участвует в ее работе, выступает с докладами, в прениях, редактирует резолюции…

Возможно, что в это беспокойное лето Иосиф Федорович и заезжал домой в Орел. Его тревожила болезнь матери. Но он не мог подолгу задерживаться около больной…

Любовь Леонтьевна умерла. И ему не пришлось присутствовать даже на ее похоронах. Это был тяжелый удар для Дубровинского. Он очень любил мать. Всегда считался с ее мнением. И был вечно благодарен ей и за помощь в трудную минуту, и за ласковое слово, и за любовь, которой она окружила его семью.

Российские контрасты иногда бывают поразительны. Полчаса езды от Петербурга в сторону Выборга – все напоминает о том, что на дворе февраль года не 1905-го, а 1907-го. В вагоне поезда мало штатских и полно кокард. Чины полиции, жандармы ведут себя развязно, не то что в пятом. Громко гогочут, развалясь на полках, гремят шашками, бренчат шпорами. Шинели нараспашку, на мундирах у многих офицеров соцветия новеньких, еще не успевших пожухнуть орденов. Жандармы самодовольно поглядывают на них, крутят усы: «Де, мол, знай наших! И на нас пролился дождь царских милостей, не то что прежде! Ныне голубое в моде». Штатские жмутся по углам, молча уступают места, в глаза не смотрят.

В Белоострове полки пустеют. Поезд стоит долго. Из вагона в вагон следуют жандармы пограничной стражи. У них наметанный глаз. Принюхиваются к мастеровым – что им понадобилось в Финляндии? Студентов бесцеремонно высаживают. Почтительно прикладывают два пальца к каске, завидев примелькавшуюся дорогую шубу на лисьем меху. Подозрительно долго, в упор, разглядывают штрюцких «интеллигентского покроя» и особенно тех, кто с бородками и большими залысинами. Кого-то «препровождают».

Поезд трогается. Картина меняется. Финляндия, а вернее – Великое княжество Финляндское. Еще недавно среди ученых-юристов шли споры: а что из себя по своему политическому облику представляет это Великое княжество? То ли оно автономное государство, пользующееся внутренней самостоятельностью, то ли провинция Российской империи. То ли черт знает что! Во всяком случае, в эти революционные годы жителям Великого княжества очень хотелось бы все-таки выяснить: а есть ли финляндская конституция?

Это пока еще вопрос теоретический, но как повеселели пассажиры! Они поудобнее устраиваются на полках, лезут в баулы, выкладывают всевозможную снедь, улыбаются и даже не прочь пуститься в долгие дорожные беседы.

Виктор Павлович Ногин и Дубровинский понимающе переглянулись. Иосиф Федорович только что перебрался в вагон к Ногину. Ну конечно же, жандармы более всего интересовались бородкой Ногина и пенсне. Два таких криминала на одной физиономии! Дубровинский может похвастаться лишь одним – начинающей лысеть со лба головой. Но и эту «уличающую примету» нетрудно скрыть под шапкой.

Вскоре явился и Михаил Николаевич Покровский. Хмурый жандарм к нему придирался, и он не понимает, что развеселило его спутников? Слава богу, проскочили, а ведь как жандармы вились вокруг! Московский приват-доцент никак не привыкнет к «всевидящему оку». А уж кому-кому, а старому революционеру пора бы научиться на, «всевидящие» надевать шоры.

Еще полчаса – и Куоккала.

Дачный поселок на берегу Финского залива. Уютный. Дорогой. Раскинулся в заснеженном сосновом лесу, на высоком холме. А внизу замерзший залив и вольница для ветров. Здесь, у кромки льда, вечно метет колючая поземка и тоскливо, тревожно шумят сосны.

Где-то здесь снимает дачу «лощеный инженер» Красин. Дубровинский давно не видел Никитича и рад предстоящей встрече.

Тут рядом и репинские «Пенаты». К художнику они заходить не будут – слишком много там толчется народа, да и времени в обрез.

Если все благополучно, то уже сегодня представители Москвы, Петербурга, Центрального района, а также и редакции «Пролетария» смогут встретиться на «Вазе».

Неказистый домик с мезонином башенкой, веранда. Она пустует зимой, и только разноцветные стекла весело щурятся вслед угасающему солнцу, напоминая о тепле, лете и цветах. О цветах напоминает и что-то вроде большой вазы перед верандой. А может быть, маленького фонтанчика на высоком постаменте – не разобрать, все занесло снегом.

Когда входили в воротца, Ногин показал на деревянный барельеф вазы. Это было единственное украшение, которым отметил свою дачу хозяин-швед. Хорошо протоптанная тропинка в снегу. Еще бы, дача эта никогда не пустует. Ее снял у шведа большевик-врач Гавриил Давидович Лейтейзеп-Линдов. Низ заняли Ульяновы, наверху разместились Александр Богданов и еще несколько товарищей. Оставаться в Питере больше было невозможно. Шпики обложили Ленина со всех сторон.

Покровский остановился у ворот, близоруко вгляделся в барельеф.

– Но позвольте, Ильичи живут под королевским гербом?

В этот момент ни Дубровинский, ни Ногин не были склонны заниматься династической геральдикой. Им предстояла встреча с Лениным. Но в Покровском заговорил дух историка. Он определенно уверен, что хозяин дачи, швед, назвал свое владение «Вазой» в честь шведской королевской династии Вазов.

Может быть… Иосиф Федорович не слушал приват-доцента. Они с Ногиным уже ввалились в узенький коридорчик, отделявший комнаты. У Ногина сразу запотели стекла пенсне, и он беспомощно тыкался, держа пальто в руках и стараясь пристроить его куда-либо на вешалку. Но вешать было некуда, и вышедшая из комнаты Крупская указала на стул.

Все уже собрались в просторном кабинете Ильича. Дубровинский огляделся – железная кровать, небольшой стол, два стула, а по стенам стоят садовые скамейки. Их, видимо, внесли недавно, оттаивая, они подтекают лужицами у ножек.

Три дня совещались большевики, готовясь к V съезду. Нужно было заранее сформулировать, обсудить и уточнить резолюции по всей повестке дня заседаний съезда. Проекты резолюций предлагал Ленин. Четкие, ясные, точные формулировки Ильича приводили в восторг Дубровинского. Ему тоже приходилось не раз писать резолюции. Но никогда не удавалось их так великолепно сформулировать. Дубровинский чувствовал себя гораздо лучше на трибуне. И ему было неважно, стоит ли он за кафедрой в университете или на ящике в цехе, на площади или, на худой конец, на придорожной тумбе под открытым небом.

Он не был литератором, но и оратором, во всяком случае блестящим, его нельзя было назвать. Но именно на людях, в живом общении с ними, он находил нужные слова, интонации, движения. Это было творчество трибуна, умевшего моментально зажигаться и знавшего, что умеет зажечь, повести за собой.

Ленин вел за собой иным – мыслями, неопровержимой логикой правоты, умением охватить все и сразу выделить главное.

…И когда вдруг раздался чей-то скрипучий, скучный голос, Дубровинский словно с разбегу стукнулся о глухую стену. А голос скрипел, голос пророчествовал – «революция кончилась, и нечего ожидать нового подъема, оживления работы. А потому и все эти блестящие резолюции нежизненны». Дубровинский так и не разглядел, кому принадлежал голос.

Ленин не успел ответить. Все заговорили разом. И больше всех горячился Ногин. Он так отчитывал маловера, что только пух летел. Ленин был доволен – можно и продолжать. Но Виктор Павлович увлекся. И конечно же, заговорил о профсоюзах. Это его любимая и больная тема. Ведь IV съезд РСДРП как-то очень уж невнятно высказался о работе в профсоюзах. С одной стороны, меньшевики за нейтральность профсоюзов, их беспартийность впредь и на будущее, а с другой – они прибирают их к своим рукам. Этого никак нельзя допустить.

Дубровинский уже давно приобщен к профсоюзной вере, и Ногин считает это своей заслугой. Виктор Павлович уверен, что такое приобретение – большой залог успеха.

Иосиф Федорович поддержал Ногина. Да, профсоюзы необходимо подчинить идейному руководству большевиков и резолюцию в этом духе тоже необходимо принять на съезде.

Ленин согласен, но он напоминает москвичам, что уже имеется пункт, согласно которому члены партии должны входить в профсоюзы, связывать их с партией. Ногин и Дубровинский настаивают на более точной резолюции.

Договорились на том, что Виктор Павлович подготовит проект.

Прощались тепло и ненадолго. Ленин рассчитывал увидеть обоих в Копенгагене в апреле.

Когда-то Желябов, прощаясь с Александром Михайловым, пошутил: «Не говорите „до скорой встречи“, не произносите „до свидания“, лучше скажите: „счастливо“ или „всего вам доброго“».

Это была грустная шутка. И она прозвучала буквально накануне ареста Михайлова.

Да, скорая встреча не состоялась. И в Копенгагене Дубровинский так и не побывал.

Вернувшись из Куоккалы в Москву, он вновь окунулся в работу по подготовке V съезда партии.

Московская партийная организация избрала Иосифа Федоровича одним из своих делегатов на съезд.

11 марта 1907 года Дубровинский проводил районное собрание в Замоскворечье.

И вместе с еще более чем сотней участников этого собрания очутился в тюрьме, в Лефортовской полицейской части.

Март! Для легочных больных, для чахоточных этот первый весенний месяц очень часто оборачивается последней в жизни весной.

А если прибавить к весенним дуновениям спертый воздух битком набитых камер, вонь и тюремную похлебку…

Если вспомнить, что едва минул год с того времени, когда, обессиленный болезнью, этот сильный, мужественный человек вынужден был согласиться на пребывание в санатории, так как туберкулез уже истачивал легкие.

Если вспомнить, что он не долечился, да и не отдохнул тогда как следует, а сразу ринулся в самую гущу событий – стачек, митингов, восстаний, то новое заключение могло кончиться тюремной больницей. А в них не лечили. И особенно чахоточных.

Виктор Павлович Ногин, Михаил Николаевич Покровский, Анна Адольфовна подняли на ноги Московский комитет. Иннокентий не может оставаться в тюрьме. Он уже не встает с нар. И с каждым днем ему все хуже и хуже.

Московский комитет решил: Дубровинский и Анна Адольфовна должны подать прошение на имя министра внутренних дел.

Они должны настаивать на том, чтобы взамен любого наказания Дубровинского выслали из пределов России.

Конечно, все это должно аргументироваться состоянием здоровья. Иосиф Федорович обязан найти силы и обратиться официально к тюремному врачу за справкой. Пусть его освидетельствуют.

Иного выхода тогда не было.

Конечно, отвратительно снова писать «ваше высокопревосходительство… покорнейше прошу…». И это после 1905 года, после Пресни…

Ничего, он не должен сейчас расстраиваться по таким пустякам. Товарищи считают, что Иннокентий им очень нужен. А это лучшее лекарство.

И он написал. Он обратился к врачу.

Дубровинский не тешил себя напрасными иллюзиями. И менее всего верил в гуманность палачей. Сколько безвестных могил разбросано по Руси, могил, оставшихся последней скрижалью тем, кто был «гуманно» умерщвлен царскими опричниками! Вспомнился Ванеев. Он не был с ним знаком, о нем рассказывал Ильич. Енисейская ссылка доконала этого чудесного человека. И стража милостиво дала ему умереть «на руках» товарищей. А Леонид Радин?.. Не стоит перечислять…

Прошение написано. И он его пошлет. Это приказ Московского комитета, а он привык подчиняться партийной дисциплине.

И конечно, Анна немедля поддержит его ходатайство. Но прежде всего, что скажет доктор Савицкий? Ведь он как-никак тюремный врач. И наверное, проводил в мир иной не один десяток таких вот, как Инок, чахоточных. Ему ль привыкать?

Да и министры внутренних дел отнюдь не милосердные сестры. Об охранке и говорить нечего. Если уж что и поможет, так это отголоски былого страха у царских чиновников. Они еще не верят в свою победу, хотя уже и затопили Россию рабочей кровью. Конечно, департамент полиции хорошо знает, кто такой Иосиф Дубровинский. Его «Дело» пухнет год от года. Но с оружием в руках он, слава богу, не попался, «анархизм» ему не пришьешь. Значит, нельзя с ним расправиться по законам карателей. Нужно судить. А это волокитно, тем более что жандармские следователи прекрасно усвоили его манеру разговора с ними. Разговор простой – молчание.

Сгноить в Лефортовском полицейском доме? Не дадут. Охранка понимает – за Дубровинским стоит армия рабочих-партийцев. За его судьбой следят.

А ведь революция еще продолжается, и кто знает!..

Слабая, конечно, надежда. Но все же, может быть, правительство и пойдет на то, чтобы удалить из страны такого опасного, неисправимого смутьяна.

И приговор ему поспешили вынести – ссылка в Вологодскую губернию. Но ведь полицейские и сами не верят, что Дубровинский задержится там надолго. Сбежит!..

Большевики наловчились бегать. Ловят немногих, большинство благополучно уходит за границу или в подполье.

Иосиф Федорович не считал дней. Ему показалось, что минула неделя, а может быть, и полмесяца с того момента, как доктор Савицкий освидетельствовал его в приемном покое той же Лефортовской части.

И вот, наконец, заключение:

Дубровинскому не нужно было притворяться больным, он был болен. Очень болен. Заключение тюремного врача скорее смазывало действительную картину его заболевания, нежели что-то преувеличивало. Савицкий прямо не настаивал на изменении условий «содержания под стражей», он констатировал только – процесс в легких может обостриться. Остальное на усмотрение начальства.

Дубровинский еще раз перечитал заключение, приложил его к прошению на имя министра внутренних дел и… горько улыбнулся. Ведь он обрадовался этой справке! Как печально звучит старая истина, что нет худа без добра. Он не обманывал себя, знал, что если даже ему и на сей раз удастся вырваться на волю, то это не поможет его здоровью. Но не о нем он беспокоился. И не кашель, и боли в груди, и кровяные пятна на платке будут заботить его там, за стенами тюрьмы.

Прошение пошло по инстанциям. Дубровинский заставлял себя не думать о нем, не возлагать на эту бумажку особых надежд.

Опять потянулись унылые тюремные дни. И снова утром он заходился в кашле, а потом мучительно долго не мог отдышаться, не мог найти сил, чтобы встать с нар.

Приближалась середина апреля. В иные годы апрель в Москве бывает даже жаркий, но в том году и можайский лед прошел, а небо бороздят серые, не по-весеннему низкие облака. И землю исхлестывают злые, холодные дожди. По стенам камеры, особенно в углах, расползается плесень. Дубровинский часами сидит на табуретке, упершись руками в колено, – так немного легче втягивать в себя воздух.

И снова гулкий кашель. Потом долгие хрипы.

16 апреля, наконец, появилось солнце. В окно камеры оно не заглянуло, но даже его отраженный свет обещал тепло и напоминал о зелени. В этот день Иосиф Федорович почувствовал себя бодрее. Он почти не кашлял, и даже захотелось поесть.

Конечно, полицейские харчи не могли возбудить аппетита, но Дубровинский все же съел кусок полусырого хлеба и выпил кружку кипятка. За эти недели отсидки, приступов, упадка сил он почти ничего не читал. Рука потянулась за книжкой. Но не читалось.

Наверное, после обеда предложат прогулку. Сегодня он пойдет и во дворе полицейской части встретится с солнцем.

– Выходи!..

Это могло означать что угодно. И даже этап, ведь он назначен в вологодскую ссылку.

Но его вызвали без вещей…

В тюремной канцелярии вручили бумагу.

«Осип Федоров Дубровинский, обвиняемый в прикосновенности к деятельности революционных организаций, подлежит высылке в один из северных уездов Вологодской губернии под гласный надзор полиции на три года…»

Дальше можно не читать. Все же как хорошо, что он не связывал с этим прошением министру никаких надежд.

А Вологодская губерния… не привыкать. Если дойдет, то непременно убежит.

Но нужно расписаться. Иосиф Федорович взял ручку… и дочитал:

«…считая срок с 16 апреля 1907 года, но вместо высылки разрешить Дубровинскому выехать за границу, с тем что, в случае возвращения его в пределы России ранее 14 апреля 1910 года, настоящее о нем постановление в первой его части будет подлежать исполнению».

Можно только гадать, какими мотивами руководствовались департамент полиции и министр внутренних дел, разрешая Дубровинскому выезд за границу. Арестовав его 11 марта, жандармы тем самым предупредили поездку Дубровинского на V съезд РСДРП. А ведь 16 апреля съезд еще не начинал своей работы. И жандармы хорошо понимали, что Дубровинского на съезде примут и без мандата. И без бумажки – делегат. А в результате ему просто облегчалась поездка на съезд. Ведь Иосифу Федоровичу не придется нелегально переходить границу, как это делали остальные делегаты из России.

Дубровинский теперь уже не мог дождаться того дня, когда вновь откроется дверь и на сей раз ему скажут: «Выходи! С вещами!..»

Съезд не задержался в Копенгагене. И снова делегатам пришлось путешествовать, да еще с приключениями, в Лондон.

В Лондон спешил и Дубровинский. Кратчайшим путем. Не заезжая домой. Только бы успеть.

Качало в Ла-Манше. Укачало и в поезде. И Лондон встретил так, как он встречал всякого, кто впервой вступал на его панели. Туман и копоть, суета вокзала и Сити. А невдалеке, в районе Вестминстер, неторопливая чопорность прохожих и старомодные экипажи, знакомые по России трамваи и непривычное множество чадящих автомобилей.

Но Дубровинский торопился. Ему некогда разглядывать британскую столицу.

Он потерял слишком много времени. Потерял? Нет, он-то не потерял ни часу. Но департамент полиции не спешил с выдворением за рубеж нежелательного элемента. Пока оформляли документы!..

Иосиф Федорович попал па последнее заседание V съезда РСДРП, буквально в Последний день. И был тепло встречен Лениным, делегатами.

И как высшая награда, как величайшее доверие – он избран членом ЦК.

В Центральный Комитет вошли не только большевики. Там оказались и меньшевики и представители национальных социал-демократических организаций, которые были неустойчивы, часто колебались. Правда, сторонники Ленина имели в ЦК большинство.

И все же состав ЦК не обнадеживал. И это понимал Ленин. Поэтому еще в ходе съезда большевики на специальном совещании создали свой большевистский центр. И Иосиф Федорович также был введен в этот руководящий орган.

Несколько дней в Лондоне – как мираж, как сон. И не столица Британской империи тому виной.

Ведь Дубровинский впервой на съезде. Этот – пятый. А ведь он по праву мог бы участвовать в работе четырех. И не участвовал. Сидел в тюрьмах, отбывал ссылки. Одно дело читать протоколы съездов, резолюции, а другое – хотя бы один-единственный день провести в атмосфере заседаний.

В последний день уже поставлены все точки. Уяснены все позиции, но еще продолжает действовать инерция прошлых дней. Еще не угас полемический задор, и потому так ясно видно, кто чем дышит.

В эти дни отступили куда-то на задний план тревожные думы. А ведь еще несколько недель назад он был в их власти.