"Александр Бестужев-Марлинский" - читать интересную книгу автора (Кулешов В И)

2

Первоначальную литературную известность Бестужев снискал себе как журнальный критик. Перевод "Оды о навигации" Лагарпа, помещенный в "Сыне отечества" за 1818 год, прошел незаметно. Можно лишь принять во внимание, что ода импонировала Бестужеву, успевшему полюбить море, и выражала настроения его активной натуры; недаром он придал переводу символическое название — "Дух бури". Более существенным был критический разбор катенинского перевода «Эсфири» Расина, напечатанный в том же "Сыне отечества" за 1819 год, № 3, который впервые был подписан псевдонимом: "Александр Марлинский" (лейб-гвардии драгунский полк, в котором служил Бестужев, стоял в части Петергофа, примыкающей к дворцовому строению под пазванием "Марли"). Первоначально этим псевдонимом Бестужев почти не пользовался, предпочитая подписываться своим настоящим именем или криптонимами. Популярность псевдоним "Александр Марлинский" получил в 30-е годы, когда им был подписан рассказ "Страшное гаданье", появившийся в "Московском телеграфе" за 1831 год.

Разбор катенинского перевода трагедии Расина был замечателен нелицеприятной беспощадностью, несмотря на чрезвычайный авторитет Катенина в тогдашних литературных кругах: П. А. Катенин слыл знатоком драматургии, древнегреческих классиков, Корнеля, Расина. Кроме того, Катенин был в то время близок к декабристам и вскоре был выслан из Петербурга за то, что ошикал на сцене артистку Семенову, пользовавшуюся покровительством двора. В драматургии Катенин оставался классиком, а в других жанрах — в балладе, поэме — уже начинал пролагать пути романтизму. Складывавшийся декабристский романтизм был явлением сложным, и в рецензии Бестужева на катенинский перевод «Эсфири» чувствуются уже попытки сформулировать некоторые принципы гражданского романтизма. В следующей рецензии на постановку "Липецких вод" Шаховского Бестужев подверг уничтожающей критике автора популярных тогда русских комедий. Бестужев ставит ему в вину отсутствие характеров, противоестественность завязок и развязок, отсутствие настоящего действия, резонерский характер комедийности. Здесь впервые выдвигаются требования, которым гораздо позднее, в глазах Бестужева, удовлетворяла только грибоедовская комедия "Горе от ума".

От статьи к статье Бестужев быстро вырастал в ведущего русского критика, глашатая национальности и самобытности в литературе. Воплощением этих качеств, по его мнению, занималась та новая литература, которая создавалась писателями, активными участниками декабристского движения, и теми, кто к нему примыкал. Объединить же эти свежие силы Бестужев и Рылеев задумали в специальном альманахе "Полярная звезда" (вышло три выпуска: на 1823, 1824 и 1825 годы). В альманахе появились главные литературно-критические статьи Бестужева, выражавшие программу гражданского романтизма. Кроме того, декабристы почти полностью завладели "Сыном отечества" Н. И. Греча, в Москве появился альманах «Мнемозина» В. К. Кюхельбекера и В. Ф. Одоевского (двоюродного брата поэта А. Одоевского), деятельно работало "Вольное общество любителей российской словесности", своего рода филиал Союза Благоденствия, со своим органом "Соревнователь просвещения и благотворения".

Декабристская литература, то есть творчество К. Ф. Рылеева, В. К. Кюхельбекера, А. И. Одоевского, В. Ф. Раевского, Г. С. Ба-тенькова, самого А. А. Бестужева-Марлинского, на ранних этапах входивших в это движение Ф. Н. Глинки, П. А. Катенина или тесно примыкавших к ним в разной степени О. М. Сомова, Н. М. Языкова и других, — была одной из ветвей романтического направления в русской литературе. Оно разрабатывалось также В. А. Жуковским, К. Н. Батюшковым, юным Пушкиным, отчасти А. С. Грибоедовым (особенно после создания "Горя от ума"), по-своему отдал ему дань П. А. Вяземский. Развиваясь и разветвляясь в различных своих течениях, романтизм продолжал питать творчество В. Ф. Одоевского, А. Ф. Вельтмана, обрел своих журнальных глашатаев в лице братьев Н. А. и Fie. А. Полевых, из которых первый был и значительным прозаиком. Романтическим было позднее и творчество славянофилов А. С. Хомякова, братьев К. С. и И. С. Аксаковых. На сложных перекрещиваниях своих внутренних потоков романтизм дал такие громадной важности явления, как ранний Гоголь и Лермонтов.

Та линия в романтизме 10 — 20-х годов XIX века, которая про-лагалась творчеством писателей-декабристов, в общих чертах достаточно ярко была заявлена самими декабристами, особенно в статьях А. Бестужева, Кюхельбекера и Рылеева.

Романтизму свойственно отталкивание от существующей действительности, недовольство ею, стремление создать "мир иной, и образов иных существованье" (Лермонтов) — ив декабристском романтизме это качество проявилось с наибольшей силой. Литературная программа у них вытекала из политической: борьба за национальную, самобытную героико-патриотическую литературу, именно декабристы взяли на себя главную миссию критики российской действительности, выражения духа оппозиции — ив этом Смысле оказались наследниками всей русской сатиры XVIII и начала XIX веков. Вместе с тем декабристский романтизм проповедовал возвышенные идеалы общественной жизни, гражданские, патриотические добродетели, страстно искал в окружающей жизни и в русской истории героические личности, которые могли бы служить примером для современников. И в этом смысле романтики-декабристы оказывались наследниками русского гражданского классицизма и сентиментализма: ведь эти добродетели воспевали Радищев и поэты-"радищевцы", тот же Пнин, а также Княжнин и Карамзин. Декабристы-романтики были первыми, кто заговорил о необходимости «народности» в литературе, о выражении в ней неповторимого национального своеобразия.

Но идеология и литературные позиции декабристов имели и специфические черты, связанные с незрелостью и слабостью их движения. Декабристы выступали за народ, но без народа, как заговорщики — преувеличивали свои силы, свою способность перевернуть государственный строй в России. Отсюда же в литературе декабристов сосредоточение внимания на отдельных героях, а не на массе народа, прославление воли, героической личности, в уста которой вкладывалась, без должной исторической и психологической мотивировки, определенная гражданская и патриотическая программа. Произведениям этих писателей был свойствен некоторый схематизм образов, отвлеченная дидактичность, непростой, возвышенный литературный стиль. Пропагандистский характер романтизма декабристов был его силой и его слабостью. Силой поскольку в основе любой личности, любого деяния было сознание общественного долга, прогрессивной цели; в литературу активно включалась «политика», открыто произносился приговор над действительностью. Слабостью — поскольку этой программной устремленности придавался спартански-аскетический характер и не рассматривался человек во всей его внутренней сложности, противоречивости, в его связях с обществом, историей. Этот ригоризм сказывался не только в темах, сюжетах и образах собственного творчества декабристов, но и в однобоких суждениях о Карамзине, Жуковском и, что особенно досадно, о Пушкине, который шел в своем творчестве путем широчайшего синтеза лучших достижений всей русской литературы. Пушкин не раз указывал на узость подхода А. Бестужева-критика ко многим важным вопросам. Те явления, которые возникали не в русле их программы, не удостаивались высокой оценки или нередко приспосабливались к их собственной доктрине, получая однобокую, пристрастную оценку.

И само декабристское движение было сложно и многослойно, в нем были свои внутренние противоречия. По-разному, например, осознавались гражданские задачи «республиканцами» Пестелем, Рылеевым, А. Бестужевым, с одной стороны, и более умеренными Никитой Муравьевым и Ф. Глинкой — с другой. Далеко но совпадали в своих границах романтическая программа, которую формулировал А. Бестужев в критических статьях, с той программой, которую обрисовал близко общавшийся с декабристами О. Семов в трактате "О романтической поэзии", обсуждавшемся и одобренном на заседании "Вольного общества любителей российской словесности". Были различные оттенки в отношениях декабристов к "Истории государства Российского" Н. М. Карамзи-на. Никита Муравьев, как известно, полемизировал с ней, его поддерживал Михаил Орлов: "История принадлежит народам" — пот их главный тезис (а не «государям», как утверждал Карамзин). Но спор по этой линии с Карамзиным заслонял для Муравьева и Орлова другие достоинства "Истории…" Карамзина, а их хорошо видел А. Бестужев. Он сознавал, что эта "История…" помогает увидеть героические личности в Древней Руси, живые иредания Новгородского и Псковского веча, деспотизм царей и князей, патриотические подвиги народа, не раз спасавшего Русь. Вот почему у Бестужева и Рылеева (в "Думах") встречается много заимствований из Карамзина.

Не разделял А. Бестужев и чрезмерно критического отношения к Жуковскому со стороны Кюхельбекера и Рылеева. Бестужеву принадлежит известная эпиграмма на Жуковского ("Из савана оделся он в ливрею…"), но придворная служба Жуковского пе заслоняла в сознании Бестужева достоинств поэта, которому он сам в ряде случаев следовал; и у Рылеева в «Думах» северные, мрачные, «оссиановские» пейзажи нарисованы в духе баллад Жуковского. Чувствуется этот балладный дух и в некоторых «ливонских» повестях Марлинского. Есть определенная литературная преемственность между его же рассказом "Страшное гаданье", повестью "Вечер на Кавказских водах в 1824 году" и балладами Жуковского «Людмила», «Светлана». Патриотическое же стихотворение Жуковского "Певец во стане русских воинов" было чрезвычайно по душе декабристам.

По всеприемлемости явлений, отзывчивости на самые тонкие их оттенки Бестужева можно назвать одним из самых широких по кругозору декабристов-романтиков. В своем интересе к Байрону и Шекспиру, Гете и Шиллеру, Вашингтону Ирвингу и Эдгару

По он далеко превосходил многих своих приятелей-литераторов и даже наиболее чуткого к исканиям всего нового Рылеева.

Как литературный критик Бестужев во многом был предшественником Белинского.

В одной из первых своих статей, "Взгляд на старую и новую словесность в России", Бестужев набросал живую картину развития русской литературы, выделив в ней самые важные процессы, развитие обличения, сатиры и гражданского свободомыслия. Нередко ошибаясь в отдельных оценках, он в общем верно угадал главный пафос русской литературы. "Возвышенные песнопения" он прослеживает от "соловья Бонна", упоминаемого в "Слове о полку Игореве", до Рылеева, "сочинителя гимнов исторических", который "пробил новую тропу в русском стихотворстве", избрал "целию возбуждать доблести сограждан подвигами предков". Кантемир — "верный живописец нравов и обычаев века, будет жить слаБою в дальнем потомстве!", Ломоносов — "целым веком двинул вперед словесность нашу", Фонвизин — "в комедиях своих «Бригадире» и «Недоросле» в высочайшей степени умел схватить черты народности…", Крылов — "возвел русскую басню в оригинально-классическое достоинство". Идеалом же поэта, который является и «лириком-философом», и первым стал "говорить царям истину", и как "поэт вдохновенный" открыл тайну "возвышать души пленять сердца и увлекать их то порывами чувств, то смелостью выражений, то великолепием описаний", был для Бестужева Державин. Державина воспел в известной думе и Рылеев. Конечно, декабристы идеализировали Державина, приписывали ему слишком много доблести и смелости. И все же, как и Пушкин, они ценили в Державине "бича вельмож".

Бестужев прослеживает в старой и новой словесности развитие стилевых форм, средств художественной выразительности. Это позволяло ему даже у самых высокочтимых поэтов подмечать не только сильные, но и слабые стороны. Так, у Кантемира — "неровный, жесткий" слог, у Ломоносова — "единообразие в расположении и обилие в рассказе". У самого Державина — "часто восторг его упреждал в полете правила языка и с красотами вырывались ошибки". Но особенно важно в статьях Бестужева — внимательное и уважительное отношение к писателям, пе являвшимся прямыми предшественниками декабристов, но ценимым им за большие заслуги в преобразовании русского языка. Для Бестужева это — часть вопроса борьбы за национальную самобытность русской литературы, Карамзин важен для него тем, что чуть ли пе первым "блеснул на горизонте прозы", совершенно еще не обработанной никем; "он преобразовал книжный язык русский" "и дал ему народное лицо". Отодвигая на будущее оценку Карамзина как историка — "время рассудит", — он считал, что Карамзин уже и теперь достоин благодарности современников за "решительный переворот в русском языке". Точно так же и с Жуковского наряду с Батюшковым Бестужев ведет отсчет истории "новой школы" русской поэзии. И те самые мечтательность, призрачность, туманность колорита поэзии Жуковского, которые через год подвергнутся разгрому в нашумевшей статье Кюхельбекера "О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие" на страницах «Мнемозины», — все они получили у Бестужева высокую оценку. Бестужев и объясняет нетлештае, "чарующие столь сладостными звуками" свойства поэ-вии Жуковского: "Есть время в жизни, в которое избыток неизъяснимых чувств волнует грудь нашу; душа жаждет излиться и не находит вещественных знаков для выражения: в стихах Жуковского, будто сквозь сон, мы, как знакомцев, встречаем олицетворенными свои призраки, воскресшим былое". А ведь это — точно мысль Белинского, которая будет положена великим критиком в основу его оценок Жуковского.

От мажорного тона первой статьи, прослеживающей развитие русской литературы за много веков, Бестужев более сдержанно переходит к обозрению успехов литературы за один, 1823-й год. И хотя он пытается отсчитывать ритм развития литературы, идущей к определенным, по его мнению, целям, все же большее внимание он уделяет ее недостаткам, с той же сугубо декабристской точки зрения. В чем же они, эти недостатки?

Бестужев недоволен тем, что после общественного подъема, вызванного войной 1812 года, когда слова: "отечество и слава" электризовали каждого", наступило охлаждение ко всему родному, "политическая буря утихла, укротился и энтузиазм". Тайною мыслью Бестужева является подчинение литературного развития той новой политической «буре», которую готовили сами декабристы. И поскольку эта буря мыслилась как дело ближайшего будущего, отсюда и отсчет ритма литературного движения — обзор его по годам. Самым значительным выглядело упоминание об успехе в прошлом, 1823-м году "Полярной звезды", которая быстро разошлась, и почти все повести из нее были переведены на немецкий язык и повторились в других заграничных журналах. Только по быстрому и благосклонному приему "Полярной звезды" заметно было, что не погас жар к отечественной словесности в публике. Вся эта статья Бестужева пронизана пафосом ожидания "новой тропы", которую должна проложить в литературе "Полярная звезда".

В последней статье, то есть обзоре русской словесности за 1824 и начало 1825 годов, сливались мотивы прежних статей Бестужева, приобретали особую остроту, получали более глубокое объяснение. Автор с тем большей яростью нападает на «подражательность» литературы, чем яснее видит, что одними понуканиями критики ее не сделаешь оригинальной. "Было время, что мы невпопад вздыхали по-стерновски, потом любезничали по-французски, теперь залетели в тридевятую даль по-немецки. Когда же попадем мы в свою колею? Когда будем писать прямо по-русски?" Бестужев уже готов даже не связывать целиком судьбы русской литературы с успехами "Полярной звезды". Он ищет таланты и гении вокруг, ищет, на кого же опереться. Но оценки его носят по-прежнему пристрастный характер. И все выдает в нем убежденного романтика. Вот перед ним первая глава "Евгения Онегина", только что вышедшая в свет, и «Цыганы», которые он знал в рукописи. Начало стихотворного романа не манит его, это — всего лишь "заманчивая одушевленная картина неодушевленного нашего света. Везде, где говорит чувство, везде, где мечта уносит поэта из прозы описываемого общества, стихи загораются поэтическим жаром и звучней текут в душу". Бестужев не чувствует, что именно в этом обращении к «прозе» жизни и была сила романа Пушкина, его реализм. Бестужеву важнее те произведения, где "мечта уносит поэта" от повседневности. В «Цыганах» его прельщает как раз романтизм, "молнийные очерки вольной жизни и глубоких страстей…". В этих суждениях Бестужева о Пушкине четко обозначилась ограниченность романтизма критика, хотя декабристский ромаптизм нес в себе много важных проблем, решение которых способствовало становлению русского реализма.

Пушкин в письме к Бестужеву от мая — июня 1825 года оспорил многие положения его статьи: "У нас есть критика, а нет литературы. Где же ты это нашел? — именно критики у нас и недостает"; "Нет, фразу твою скажем наоборот: литература кой-какая у нас есть, а критики нет".[11] Оспаривал Пушкин в письмах к декабристам и недооценку содержания "Евгения Онегина", казавшегося им слишком легким, недостойным поэзии.

Высокая оценка Бестужевым "Горя от ума" как творения «народного», «феномена», какого не видали мы от времен «Недоросля», казалось, противоречила тому, что только что было сказано о "Евгении Онегине"; тут как раз в похвалу Грибоедову ставились: "Толпа характеров, обрисованных смело и резко; живая картина московских нравов, душа в чувствованиях, ум и остроумие в речах…" Но "ум и остроумие" явно подразумевают образ Чацкого-обличителя, который импонирует Бестужеву, а не саму по себе "картину нравов". Назвать прямо Чацкого в статье Бестужев не захотел, зная о цензурных гонениях на комедию Грибоедова, еще не напечатанную. Резко же обрисованный Чацкий выигрывал во многом в его глазах по сравнению с более противоречивым героем романа Пушкина. Высокая оценка реалистической комедии Грибоедова объясняется особым декабристским ее прочтением.