ЖИВАЯ СКУЛЬПТУРА

Встретив его, она не знала, кто он, да, впрочем, и немногие знали это. Он бродил по высоко расположенному саду вокруг груши, и земля пахла поздним летом и ветром.

Он поднял взгляд на стройную девушку лет двадцати пяти, на ее смелое лицо, глаза и волосы одного цвета, что необычайно пленяло, потому что волосы были золотисто-рыжими. А она посмотрела на загорелого мужчину лет сорока, на лепестковый электроскоп в его руке, и почувствовала себя нежеланным гостем.

— Ax, — сказала она, подходящим к ситуации голосом, однако мужчина кивнул и произнес:

— Подержите, пожалуйста, — тоном, исключавшим какую-нибудь мысль о назойливости.

Она присела рядом, держа прибор точно так, как он поместил его в ее руку, а мужчина немного отступил и постучал по колену камертоном.

— Показывает?

Голос у него был приятный, из тех, что охотно слушают.

Девушка разглядывала хрупкие золотые листочки на стеклянном диске электроскопа.

— Расходятся.

Он снова постучал, и листочки разошлись шире.

— Сколько?

— Около сорока пяти градусов, когда вы стучите камертоном.

— Отлично, это почти максимум того, чего можно добиться. — Он вытащил из кармана пиджака мешочек с мелкой пылью и сыпанул немного на землю. — Теперь я отойду, а вы останетесь на месте и будете сообщать о поведении лепестков.

Он принялся кружить вокруг груши, раз за разом стуча вилкой камертона, и девушка считывала результаты: десять градусов, тридцать, двадцать, ноль. Когда золотистые листочки расходились максимально — до 40 или даже больше градусов, мужчина сыпал еще меловой пыли. Когда он закончил, вокруг дерева возник неправильный овал белых точек. Мужчина вынул блокнот, нарисовал дерево и контуры овала, после чего взял у девушки электроскоп.

— Вы что-то искали здесь?

— Нет, — ответила она. — То есть да.

Он улыбнулся, и, хотя это длилось долю секунды, девушка решила, что для его лица это странное выражение.

— На языке юристов это трудно назвать однозначным ответом.

Она взглянула на холм, металлически сверкавший в свете заходящего солнца; на нем было немногое: скалы, трава, оставшаяся с лета, несколько деревьев, сад. Каждый пришедший сюда оставлял за спиной дальнюю дорогу.

— Вопрос был непрост, — ответила девушка, пытаясь улыбнуться, но вместо этого разрыдалась.

Это было глупо, и она сказала ему об том.

— Почему? — спросил он.

Впервые она столкнулась с такой характерной его чертой непрерывным потоком вопросов — и это ее обеспокоило. Это всегда беспокоит, а иногда становится невыносимо.

— Нельзя позволять себе такое публичное проявление чувств. Другие этого не делают.

— Вам можно. Я не знаю «других», о которых вы говорите.

— Я, пожалуй, тоже не знаю… но поняла это только сейчас, когда вы сказали.

— Тогда говорите правду. Нет смысла повторять: «Он подумает, что я…» — и тому подобное. Что бы я ни подумал, это не будет зависеть от ваших слов. Или просто уходите и не говорите больше ничего. — Она не шевельнулась, и он добавил: Постарайтесь решиться на откровенность. Если это важно значит, становится простым, а если просто — признаться в этом легко.

— Я умру! — выкрикнула девушка.

— Я тоже.

— У меня опухоль на груди.

— Пойдемте в дом, что-нибудь придумаем.

Сказав это, он повернулся и пошел через сад. Полуживая от страха, обиженная и вместе с тем полная абсурдных надежд, с коротким спазмом сдавленного смеха, она мгновение стояла, глядя, как он уходит, потом вдруг поняла (интересно, когда это я решилась?), что идет за ним следом.

С мужчиной она поравнялась на уходящем вверх краю сада.

— Вы врач?

Могло показаться, что он не заметил ни ее колебания, ни момента, когда она пошла за ним.

— Нет, — ответил он, не останавливаясь, по-прежнему словно не замечая, что девушка замирает на месте, покусывая нижнюю губу, и снова торопится за ним.

— Я, наверное, сошла с ума, — сказала она, догоняя его на садовой тропинке.

Девушка говорила сама с собой, и мужчина, видимо, это почувствовал, потому что ничего не ответил. Сад оживляли взъерошенные хризантемы и пруд, где она заметила пару мерцающих золотых рыбок — самых больших, которых когда-либо встречала. И наконец — дом.

Это была часть сада, окаймленная колоннадой, соединяющейся с каменными стенами. Дом находился на склоне холма и одновременно внутри него; горизонтальная крыша частично опиралась на вертикальную скальную стену. Дверь из брусьев, утыканная гвоздями, с двумя щелями, наподобие амбразур, была открыта, а когда захлопнулась, тишина и ощущение изоляции от внешнего мира были гораздо глубже, чем мог вызвать это лязг засова.

Девушка прислонилась спиной к двери и стояла, разглядывая хозяина через небольшое патио или, по крайней мере, его часть. Это был небольшой внутренний двор, посреди которого находился атриум с пятью застекленными стенами, открытыми сверху. Внутри росло карликовое дерево, кипарис или можжевельник, сучковатое и изогнутое, похожее на японское бонсаи.

— Дальше вы не пойдете? — спросил он, стоя у открытой двери по другую сторону атриума.

— Бонсаи не может быть пятнадцати футов высотой, — заметила она.

— Мой может.

Она медленно прошла мимо, разглядывая дерево.

— Давно вы его растите?

— Половину своей жизни.

Тон его выражал глубокое удовлетворение. Расспросы хозяина бонсаи, сколько лет его деревцу, нетактичны, поскольку намекают на желание узнать: ему ли принадлежит это творение или он принял и продолжил чужое дело. Невольно возникает соблазн чью-то идею и кропотливую работу записать на собственный счет. Зато вопрос «давно ли вы его растите?» тактичен, сдержан и чрезвычайно вежлив.

Девушка снова взглянула на бонсаи. Порой можно встретить подобные деревца полузаброшенными, полузабытыми, растущими в ржавых банках в какой-нибудь не слишком процветающей школе, не проданные только из-за слишком странной формы, некоторого количества мертвых ветвей или, наконец, слишком медленного роста целого или отдельных частей. Эти экземпляры отличаются интересной формой ствола и сопротивляемостью превратностям судьбы, которая позволяет им расцвести, найдя малейшую возможность для жизни. Возраст этого деревца был гораздо больше половины и даже всей жизни мужчины. Внезапно девушку поразила мысль, что эта красота могла бы быть необратимо уничтожена огнем, белками, личинками или термитами, чем-то, находящимся вне всяких понятий порядочности, справедливости или уважения.

Она посмотрела на деревце, потом на мужчину.

— Идемте?

— Да, — ответила она, и они вошли в мастерскую.

— Садитесь вон там и расслабьтесь. Это может немного затянуться.

«Там» означало большое кожаное кресло возле стеллажа. Книги оказались в пределах ее поля зрения — работы из области медицины, техники, ядерной физики, химии, биологии, психиатрии. Затем теннис, гимнастика, шахматы, восточная игра «го» и гольф. Далее драматургия, искусство письма, «Modern English Usage», «The American Language» с дополнением, «Rhyming Dictionaries» Вула и Уолкера, и ряд других словарей и энциклопедий. Длинную полку целиком заполняли биографии.

— У вас неплохая библиотека.

Он ответил достаточно лаконично, поскольку в эту минуту был поглощен работой и явно не проявлял желания разговаривать.

— Точно. Может, как-нибудь посмотрите ее. — Эти несколько слов заставили ее задуматься, что он хотел этим сказать.

«Пожалуй, лишь то, — мысленно решила девушка, — что эта библиотека необходима ему для работы, а настоящая находится где-то в другом месте». Она смотрела на него с набожным восторгом, следя за каждым его действием. Ей нравилось, как он двигался — быстро и решительно. Мужчина нисколько не сомневался в том, что делает. Часть устройств, которыми он пользовался, была ей знакома — стеклянный дистиллятор, мерное устройство, центрифуга. Были еще два холодильника, один из которых холодильником отнюдь не был, поскольку термометр на дверях показывал 70 градусов по Фаренгейту.

Однако все это, включая аппаратуру, которой она не знала, было лишь мертвым оборудованием. Внимание заслуживал только человек. Человек, занимавший ее настолько, что за все это время она даже не занялась книгами.

Наконец он закончил серию манипуляций на лабораторном столе, повернул какие-то рукоятки, взял высокий табурет, подошел к девушке и сел рядом, как птица на ветке. Уперев пятки в поперечину, он положил загорелые руки на колени.

— Испугались, — утвердительно заметил он.

— Пожалуй, да.

— Вы еще можете уйти.

— Учитывая альтернативу… — храбро начала она, но эта нотка храбрости тут же улетучилась. — Все равно это не имеет значения.

— Разумно, — сказал он почти с радостью. — Помню, когда я был ребенком, в доме, где мы жили, началась паника, вызванная пожаром. Все отчаянно рвались к выходу, и мой десятилетний брат выбежал на улицу с будильником в руке. Будильник был старый, давно не ходил, и все-таки из вещей, находившихся в квартире, мой брат выбрал именно его. Он так и не смог объяснить почему.

— А вы можете?

— Почему он выбрал будильник — нет. Думаю, однако, что знаю, почему он действовал так решительно нерационально. Паника — весьма специфическое состояние. Подобно ужасу и бегству или ярости и нападению, паника является достаточно примитивной реакцией на грозящую опасность. Это одно из проявлений инстинкта самосохранения, и довольно специфическое, поскольку вытекает из нерациональных предпосылок. Почему отказ от логики служит механизмом, обеспечивающим выживание?

Девушка задумалась — в мужчине было что-то, заставляющее серьезно относиться к его словам.

— Понятия не имею, — сказала она наконец. — Возможно, в определенных ситуациях разума недостаточно.

— Понятия не имеете. — В голосе его звучало такое одобрение, что девушка покраснела. — И уже доказали это. Если в минуту опасности вы пытаетесь думать логически, но это не помогает, вы отметаете логику. Отказ от того, что не действует, трудно назвать глупостью, не так ли? Итак, вас охватывает паника и вы начинаете действовать наугад. Подавляющее большинство этих действий ничего не даст, а некоторые будут даже опасны, однако это не имеет значения — вы и так уже в опасности. Когда в игру входит жажда жизни, человек понимает, что лучше один шанс на миллион, чем отсутствие шансов вообще. Вот почему вы сидите здесь испуганная вместо того, чтобы удрать. Что-то подталкивает вас к бегству, и все-таки вы остаетесь.

Девушка утвердительно кивнула, а мужчина продолжал:

— Вы обнаружили у себя опухоль и пошли к врачу, который после проведенных исследований сообщил вам дурные новости. Возможно, другой врач подтвердил этот диагноз. Вы принялись рыться в книгах, гадая, что же ждет вас в будущем — разнообразные эксперименты, полное или сомнительное выздоровление, долгое и мучительное пребывание тем, что медицина называет безнадежным случаем. И вас охватил ужас, вы отправились в какое-то путешествие, куда угодно, и помимо своей воли оказались в моем саду. — Он развел руками и снова позволил им спокойно улечься на колени. — Паника — это причина, заставляющая маленького мальчика выбежать из дома в полночь со сломанным будильником в руке и объясняющая существование шарлатанов. — Что-то зазвонило на лабораторном столе, мужчина улыбнулся ей и вернулся к работе, бросив через плечо: Однако я не шарлатан. Чтобы тебя признали шарлатаном, нужно претендовать на звание врача, а у меня нет» таких претензий.

Она смотрела, как он включает, выключает, мешает, отмеряет, измеряет. Он был дирижером, а послушный оркестр инструментов вторил ему хором и соло с гудением, шипением, свистом и щелканьем. Девушке хотелось смеяться, плакать, кричать, но она не поддалась этим желаниям, боясь, что раз начавши, уже не сможет остановиться.

Когда он вновь подошел, внутренняя борьба сменилась состоянием полного оцепенения. Увидев предмет в его руке, она смогла лишь широко раскрыть глаза и почти перестала дышать.

— Да, это игла, — шутливо сказал он. — Длинная, блестящая, острая игла. Только не говорите, что относитесь к людям, боящимся иглы. — Он слегка покачал провод, отходящий от черного футляра, в котором находился шприц, и сел верхом на табурет. — Хотите что-нибудь успокаивающее?

Она боялась отвечать, оболочка, отделяющая ее от безумия, натянулась до предела.

— Я бы вам не советовал, поскольку эта фармакологическая дкрзость имеет довольно сложный состав. Но если это необходимо…

Она сумела отрицательно покачать головой и вновь ощутила идущую от него волну одобрения. На языке вертелись тысячи вопросов. которые она хотела, собиралась, должна была ему задать. Что находится в шприце? Сколько процедур ее ждет? В чем они будут заключаться, сколько времени и где она будет находиться? А прежде всегго… Будет ли она жить?

Однако лишь один из этих вопросов заинтересовал его.

— Здесь использован изотоп калия. Если бы я рассказал вам все, что об этом знаю, и как до этого дошел, это заняло бы гораздо больше времени, чем мы располагаем. Поэтому объясню коротко. Теоретически каждый атом уравновешен в смысле электрических зарядов. Точно так же равновесие должно существовать и в молекулах: сколько плюсов, столько и минусов, а в сумме ноль. Случайно я установил, что баланс зарядов в перерожденной клетке не равен нулю — во всяком случае, не совсем. Это выглядит так, словно на молекулярном уровне свирепствует субмикроскопическая буря с небольшими молниями, пролетающими взад и вперед и меняющими знаки. Помехи мешают передаче информации, — рассказывал он, размахивая шприцем, и именно здесь зарыта собака. Когда что-то мешает передаче информации — особенно механизму ДНК, который говорит: «Изучи этот план, строй по нему и закончи в нужный момент», — когда информация эта путана, возникают искалеченные конструкции. Лишенные равновесия. Почти выполняющие свои функции и выполняющие их почти нормально — и все-таки это перерожденные клетки, и передаваемая информация еще более искажена.

Так вот, не имеет значения: вызвана эта буря вирусами, химикалиями, излучением, физической травмой или беспокойством — не думайте, что беспокойство не может этого вызывать. Самое главное, добиться состояния, исключающего возможность такой бури. Если это удастся, клетки, обладающие способностью к регенерации, сами исправят зло. Биологические системы, это не теннисные шарики с электрическими зарядами, ожидающие снятия заряда или разрядки через заземленный кабель. Они обладают некоторой эластичностью — я называю это толерантностью, — позволяющей им получить несколько больший или несколько меньший заряд и правильно функционировать. Так вот, скажем, некая группа клеток переродилась и положительный заряд на сто единиц больше. Она воздействует на ближние клетки, но дальние слои остаются нетронутыми.

Если бы эти последние могли принять дополнительный заряд, помочь в его проведении — это «вылечило» бы перерожденные клетки от избытка. Понимаете, о чем я говорю? Они сами сумели бы справиться с тем небольшим избытком или же передать его другим клеткам и так лалее. Иначе говоря, если я наполню ваш организм, он сумеет рассредоточить этот избыток заряда, нормальные физические процессы смогут протекать свободно и исправят повреждений, причиненные перерожденными клетками. Именно это средство и находится в шприце.

Он зажал шприц коленями, вынул из кармана халата пластиковую коробочку, из которой достал пропитанную спиртом ватку — не переставая говорить, взял ее испуганно напрягшуюся руку и продезинфицировал сгиб локтя.

— Я вовсе не утверждаю, что заряды в атомном ядре следует сравнивать с постоянным током. Это две разные вещи. Но существует и некоторая аномалия. Кстати, можно использовать и другую аналогию: сравнить заряд в переродившихся клетках с отложением жира. А мое средство с детергентом, который его растворяет так успешно, что тот становится совершенно необнаружим. Это снова подсказывает аналогию с электрическим током — организмы, нашпигованные этим средством, накапливают огромное количество заряда. Это побочное действие по причинам, о которых я могу пока лишь гадать, похоже, связано с акустическим спектром. Камертон и тому подобное — то, чем я занимался, когда вы подошли. Дерево насыщено этим средством. В нем было множество перерожденных клеток, но сейчас их не осталось.

Он неожиданно улыбнулся девушке, поднял шприц и выдавал немного жидкости. Второй рукой взял ее за предплечье, сдавив его осторожно, но решительно, затем, опустив иглу, вонзил ее в вену так ловко, что девушка громко вздохнула — не потому, что стало больно, совсем наоборот. Мужчина внимательно разглядывал часть стеклянного цилиндра, торчащую из черного футляра, и медленно отводил поршень, пока не заметил в бесцветной жидкости бахромчатого пятна крови.

После этого снова нажал на поршень.

— Пожалуйста, не двигайтесь. Сожалею, но процедура продлится некоторое время. Мне нужно ввести в вас много этого вещества, — сказал он тем же тоном, каким минуту назад говорил об акустическом спектре. — Здоровые биосистемы создают сильное электрическое поле, тогда как больные — очень слабое или вообще никакого. С помощью такого примитивного устройства, как небольшой электроскоп, можно установить, существует ли в организме группа перерожденных клеток, и если да, то где, какого размера и насколько далеко зашел этот процесс. Ловко, не двигая иглы в вене и одновременно нажимая на поршень, он изменил положение руки. Это становилось неприятно как боль, результатом которой является синяк. — Если вам интересно, почему этот москит имеет на себе футляр с подключенным проводом (хотя держу пари, что это вам безразлично, вы не хуже меня знаете, что я говорю только для отвлечения ваших мыслей) — могу объяснить. Это просто катушка, создающая переменный ток высокой частоты, отчего жидкость с самого начала магнитно- и электростатически нейтральна.

Он быстрым движением вынул иглу, приложил ватку и согнул ее руку.

— Впервые после процедуры я не услышала… — сказала девушка.

— Чего?

— Размера гонорара.

И вновь волна одобрения, на сей раз со словами:

— Мне нравится ваш стиль. Как вы себя чувствуете?

— Как хозяйка страшной спящей истерики, умоляющей не будить ее.

Мужчина рассмеялся.

— Скоро вы почувствуете себя так странно, что времени на истерику не останется.

Он встал и положил шприц обратно на лабораторный стол, свернул провод. Потом выключил переменное поле и вернулся с большой стеклянной миской и квадратом фанеры. Поставил миску вверх дном на пол рядом с девушкой и накрыл фанерой.

— Я вспомнила что-то в этом роде, — сказала она. — Когда я в средней школе… там создавали искусственные молнии с помощью… сейчас, сейчас… да, там была длинная лента, вращающаяся на валах, небольшие проводки, вызывающие трение, и вверху большой медный шар.

— Генератор Ван де Граафа.

— Верно. И с ним делали разные штуки. Помню, как я стояла на доске на миске вроде вашей, а они заряжали меня с помощью генератора. Я не испытывала ничего особенного, вот только все волосы на голове встали дыбом. Весь класс катался от смеха, а я выглядела как пугало. Потом мне сказали, что там было 40000 вольт.

— Отлично. Очень рад, что вы это помните. Здесь будет небольшое отличие — еще на 40000 вольт.

— О!

— Не беспокойтесь. Пока вы изолированы и все заземленные или относительно заземленные объекты — вроде меня — остаются на достаточном расстоянии от вас, никаких фейерверков не будет.

— Вы используете такой же генератор?

— Нет, не такой… Кстати, это уже сделано. Этот генератор — вы.

— Я… Ой! — Она подняла руку, лежащую на мягком подлокотнике, и вдруг — треск разряда и легкий запах озона.

— Да, вы, и даже больше, чем я ожидал, к тому же — быстрее. Пожалуйста, встаньте.

Она начала медленно вставать, но закончила это действие с большой стремительностью. Когда ее тело оторвалось от кресла, его на долю секунды обвила сеть шипящих голубовато-белых нитей. Они или она сама толкнули ее на полтора ярда вперед. Потрясенная, почти лишившаяся сознания, девушка едва не упала.

— Держитесь лучше, — резко сказал он, и она пришла в себя, хватая ртом воздух. Мужчина отступил на шаг. — Становитесь на доску. Быстрее.

Девушка повиновалась и сделала два шага, оставив два маленьких огненных следа. Ступив на фанеру, она покачнулась, волосы ее зашевелились.

— Что со мной происходит? — крикнула она.

— Все в порядке, — успокоил он ее.

Подойдя к столу, мужчина включил акустический генератор, который низко завыл в интервале 100–300 Гц. Мужчина увеличил силу звука и повернул регулятор высоты тона. Когда вой стал более высоким, ее золотисто-рыжие волосы начали извиваться, каждый волосок стремился отделиться от остальных. Звук усилился до 10 КГц, потом перешел в неслышимые, вибрирующие в желудке 11 КГц. В крайних точках волосы опускались, а около 110 КГц становились торчком, точь-в-точь как у пугала.

Установив звук на более-менее приемлемом уровне, мужчина взял электроскоп и, улыбаясь, подошел к девушке.

— Вы сейчас электроскоп, вы знаете об этом? А еще живой генератор Ван де Граафа. И, конечно, пугало.

— Можно мне сойти отсюда? — выдавала она.

— Еще не сейчас. Не двигайтесь. Разница потенциалов между вами и другими предметами настолько велика, что, окажись вы вблизи чего-нибудь, произойдет разряд. Вам это не повредит, поскольку это не электрический ток, но может обжечь и доставить нервное потрясение. — Он вытянул электроскоп. Даже с такого расстояния, и даже в своем ужасе, она заметила, что золотистые листочки разошлись. Мужчина обошел вокруг нее, внимательно следя за листочками, поднося прибор ближе и отодвигая дальше, манипулируя им с обеих сторон. Потом вернулся к генератору и несколько уменьшил звук. — Вы излучаете такое сильное поле, что я не могу заметить отклонений, объяснил он и снова подошел к ней, на этот раз чуть ближе.

— Я не могу больше… Не могу… — прошептала она.

Не слыша ее или не желая слышать, он поднес электроскоп к ее животу, потом выше.

— О, вот ты где, — сказал он весело, поднося электроскоп к ее правой груди.

— Что? — простонала она.

— Ваш рак. Правая грудь, низко, ближе к подмышке. — Он свистнул. — Средних размеров и злокачественный, как сто чертей.

Девушка пошатнулась и опустилась на пол. Темнота обрушилась на нее, потом отступила в сиянии ослепительной голубоватой белизны и снова рухнула, как падающая гора.

Место, где стена соприкасается с потолком. Чужая стена, чужой потолок. Неважно. Все равно.

Спать.

Место, где стена соприкасалась с потолком. Какая-то помеха. Его лицо, близко, напряженное, усталое — глаза внимательные, упрямые, пронзительные. Неважно. Все равно.

Спать.

Место, где стена соприкасается с потолком. Чуть ниже луч заходящего солнца. Чуть выше — рыжевато-золотистые хризантемы в зеленой вазе. Снова какая-то помеха — его лицо.

— Вы меня слышите?

Да, но не отвечать. Не двигаться. Не говорить.

Спать.

Комната, стена, стол, ходящий взад-вперед мужчина, окно, за ним — ночь. Хризантемы, которые можно принять за живые, но понимаешь, что они срезаны и умирают.

Знают ли они об этом?

— Как вы себя чувствуете?

Настойчиво, настойчиво.

— Пить.

Холод и глоток чего-то, вызывающего болезненное сжатие челюстей. Сок грейпфрута. Она бессильно откидывается назад, опираясь на его руку, в другой его руке стакан.

О, нет, это не…

— Спасибо. Большое спасибо…

Попробую сесть. Простыня… моя одежда!

— Прошу прощения, — сказал он, словно читая ее мысли. Некоторые вещи просто противоречили колготкам и мини-платью. Все выстирано и высушено, ждет вас в любую минуту. Вон там.

Коричневая шерсть, колготки и туфли на стуле.

Он предупредительно отошел, поставив стакан возле одинокого графина на ночном столике.

— Какие вещи?

— Рвота. Судно, — откровенно объяснил он.

Простыня может укрыть ее тело, но не смущение.

— Мне так неприятно. Я, должно быть…

Он качает головой, фигура его раскачивается перед глазами.

— Вы перенесли шок, который еще продолжается.

Мужчина заколебался, она впервые заметила у него колебание. Теперь уже она почти читала чужие мысли. Нужно ли ей об этом говорить? Конечно, нужно. И он сделал это.

— Вы не хотели выходить из шока.

— Я ничего не помню.

— Груша, электроскоп. Укол, электростатическая реакция.

— Нет, — сказала она, — ничего не помню. — Потом, вспомнив: — Нет!

— Возьмите себя в руки, — резко сказал он, и девушка увидела его возле кровати, над собой, почувствовала его руки на щеках. — Не вздумайте снова уйти, вы можете с этим справиться. Можете, потому что теперь все уже в порядке, ясно? Все хорошо.

— Вы сказали, что у меня рак.

В ее голосе звучало обвинение.

— Это говорили вы, а не я.

— Но я была уверена.

— Это объясняет все, — произнес он, словно освободившись от тяжкого груза. — Моя процедура ни в коем случае не могла вызвать трехдневного шока. Это было что-то, жившее в вас.

— Три дня?

— Я становлюсь несколько напыщенным — это результат того, что я часто бываю прав. Я был излишне уверен в себе, верно? Когда предположил, что вы ходили к врачу или даже подверглись биопсии? А вы ей не подвергались, да?

— Я боялась, — призналась она, поднимая на него взгляд. Моя мать умерла от этой болезни, тетка тоже, сестре ампутировали грудь. Этого было слишком много, поэтому, когда вы…

— Когда я установил то, о чем вы знали, но чего ни за что не хотели услышать, вы не смогли этого вынести. Вы побледнели, как бумага, и потеряли сознание. И это не имело ничего общего с семьюдесятью с чем-то там тысячами вольт постоянного тока, которые через вас проходили. Я успел подхватить вас в последний момент. — Он развел руки, показывая красные пятна ожогов, видимые из-под коротких рукавов рубашки. — Меня тоже почти нокаутировало, — улыбнулся он. — Но, по крайней мере, вы не разбили себе головы.

— Спасибо, — машинально сказала она и расплакалась. — Что мне теперь делать?

— Что? Вернуться домой и собрать воедино свою жизнь.

— Но вы же сказали…

— Когда до вас наконец дойдет, что это был не просто диагноз?

— Вы… неужели… Вы хотите сказать, что вылечили меня?

— Я хочу сказать, что в эту минуту вы лечите себя сами. Я уже говорил это раньше, помните?

— Помню, но не все. — Украдкой (однако он это заметил) она пощупала грудь. — Она все еще там.

— Если я вам дам палкой по голове, — сказал мужчина с нарочитой грубостью, — на ней вырастет шишка. Она будет там завтра, послезавтра, но через два дня начнет рассасываться. Через неделю она будет еще заметнее, но потом исчезнет окончательно. То же самое в вашем случае.

Только теперь до нее дошла важность этого факта.

— Одна процедура, излечивающая рак…

— О, Боже! — вздохнул он. — Снова придется выслушивать тираду. И не подумаю!

— Какую тираду?

— О моем долге перед человечеством. Обычно она имеет три фазы и многочисленные вариаций. Первая фаза касается моего долга перед человечеством и, в сущности, сводится к тому, что я мигу зарабатывать на этой основе. Вторая фаза касается исключительно моего долга перед человечеством, и ее я слышу не часто. Она совершенно игнорирует неприязнь, которую человечество проявляет к принятию полезной информации, если она нe из признанных и заслуживающих уважения источников. Первая фаза отлично это понимает, но ищет способ обойти препятствия.

— Я не… — начала было девушка, но он прервал ее:

— Упомянутые версии сопровождаются откровениями, вытекающими из веры или мистицизма. Или же принимают этическо-философскую форму, чтобы заставить меня пойти на уступки, вызывая чувство вины, дополненное жалостью.

— Но я просто…

— Вы, — сказал он, целясь в нее длинным пальцем, — лишили себя лучшего примера того, о чем я только что говорил. Если мои предположения верны, вы пошли к какому-то коновалу, который, установив рак, послал вас к специалисту, а тот, сделав то же самое, направил вас к коллеге на консультацию. Охваченная паникой, вы попали в мои руки и излечились. Знаете, какой будет их реакция, если вы сейчас вернетесь и продемонстрируете им это чудо? «Самопроизвольная ремиссия», скажут они. И, кстати, не только врачи, — продолжал он с внезапным гневом, так что девушка задрожала под простыней. Всяк кулик свое болото хвалит. Ваш диетолог уважительно вспомнил бы о своих ростках пшеницы или микробиотическом рисовом печенье, священник упал бы ниц, вознося благодарность небу, а генетик повторил бы свою любимую теорию о скачке поколений и заверил бы вас, что у ваших предков была точно такая же ремиссия, только они ничего о ней не знали.

— Пожалуйста!.. — крикнула она, но мужчина не дал ей возможности продолжить.

— Знаете, кто я такой? Двойной инженер — механик и электрик — к тому же с дипломом юриста. Окажись вы настолько глупы, чтобы сказать кому-нибудь о том, что здесь произошло (полагаю все-таки, что это не так, а если ошибаюсь, то знаю, как защищаться), вероятно, меня посадили бы за врачебную практику без разрешения. Вы могли бы обвинить меня в насилии, поскольку я вонзил иглу в ваше тело, и даже в похищении, если бы вам удалось доказать, что я перенес вас сюда из лаборатории. Никто не поверил бы мне, что я излечил рак. Вы не знаете, кто я, правда?

— Да, я даже не знаю вашей фамилии.

— И я вам ее не скажу. Я тоже не знаю, как вас зовут…

— Ну, моя фамилия…

— Прошу ничего мне не говорить! Я не хочу этого слышать! Мне захотелось заняться вашей опухолью, поэтому я ею занялся. А теперь я хочу, чтобы вы ушли вместе с нею, как только сможете это сделать. Я выразился достаточно ясно?

— Позвольте мне одеться, — сказала она, — и я немедленно уйду.

— Без тирады?

— Без нее. — Гнев ее неожиданно сменился жалостью и она добавила: — Я просто хотела выразить вам свою признательность. Разве это было неуместно?

Его злость тоже прошла, он подошел к кровати, присел, так что их лица оказались друг против друга, и мягко сказал:

— Это очень мило с вашей стороны, несмотря на то, что эта благодарность кончится дней через десять, когда вас убедят в «самопроизвольной ремиссии», или через полгода, год, два или пять, когда исследования будут раз за разом давать отрицательный результат.

Она почувствовала в этих словах такую печаль, что невольно коснулась его руки, которой он держался за край кровати. Мужчина не убрал руку, но и не показал, что этот жест доставил ему удовольствие.

— Почему мне нельзя выразить вам свою благодарность?

— Это был бы акт веры, — холодно ответил он, — а ее уже нет, если она вообще когда-нибудь была. — Он поднялся и направился к двери. — Не уходите сегодня вечером. На улице темно, а вы не знаете дороги. Увидимся утром.

Утром он нашел дверь открытой. Постель была заправлена, простыня, наволочка и полотенца, которыми она пользовалась, старательно сложены на стуле.

Девушка исчезла.

Выйдя на небольшой двор, он погрузился в созерцание бонсаи.

Утреннее солнце золотило верхнюю часть кроны старого дерева, придавая изогнутым сучьям выразительность коричнево-серого бархатного барельефа. Только спутник бонсаи до конца понимает существующую между ними связь (есть еще и хозяева бонсаи, но это более низшая раса). Дерево обладает личностью, поскольку является живым существом, а все живое изменяется, желая, однако, изменяться по своему желанию. Человек видит дерево, в его мозгу возникает изображение будущей формы этого дерева, и человек начинает реализовывать свою концепцию. Дерево, однако, делает лишь то, что может сделать, и скорее погибнет, чем сделает что-то такое, чего деревья не делают, или сделает в более короткое время, чем пристало дереву. Поэтому формирование бонсаи всегда является компромиссом и сотрудничеством. Человек не может сам создать бонсаи, как не может этого сделать и само дерево. Все должно происходить на принципах сотрудничества и понимания, а это требует долгого времени. Человек знает свое бонсаи на память — каждую веточку, каждую трещину, каждую иголку — и часто в бессонную ночь или в свободную минуту за тысячу миль от дома вспоминает ту или иную линию или же целое, планирует будущее. С помощью проволоки, воды и света, прикрывая тканью, сажая траву, забирающую воду, закрывая обшивкой корни, человек объясняет дереву, чего от него хочет. Если указания достаточно ясны, дерево откликнется на них и будет послушно. Почти.

Ибо всегда будут существовать некие чисто индивидуальные отклонения, возникающие от чувства собственного достоинства: «Хорошо, я сделаю, как ты хочешь, но по-своему». И всегда дерево готово представить человеку ясное и логичное объяснение этих отклонений, а чаще всего (почти с улыбкой) говорит ему, что, поступая с более глубоким чувством, он мог бы этого избежать.

Это самая медленная скульптура в мире, и порой возникает сомнение, кто тут является скульптором — человек или дерево.

Мужчина стоял так минут десять, разглядывая золотистые отблески на верхних ветвях, потом подошел к деревянному резному ящику и вынул из него потрепанную тиковую тряпку. Открыв стеклянную стену ящика, он накрыл полотном корни и землю с одной стороны ствола, оставив другую свободной для ветра и влаги. Может, через какое-то время — месяц или два — один из побегов, тянущихся вверх, поймет то указание, и неравномерный приток влаги сквозь слой камбия убедит его продолжить свой рост горизонтально. А может, и нет — и тогда придется применять более сильнодействующие аргументы: бандажи, проволоку. Не исключено, что и после этого дерево будет настаивать на росте вверх и сделает это так убедительно, что человек откажется от своего намерения — многозначительный, терпеливый и увенчанный наградой диалог.

— Добрый день.

— А, черт возьми! — рявкнул он. — Из-за вас я чуть не откусил себе язык. Я думал, вы ушли.

— Так оно и было. — Она сидела в тени под стеной, повернувшись лицом к атриуму. — Однако остановилась, чтобы побыть немного с этим деревом.

— Ну и что?

— Я много думала.

— О чем?

— О вас.

— Сейчас?

— Послушайте, — решительно начала она. — Я не пойду ни к какому врачу, ни на какие исследования. Я не хотела уйти, не сказав вам этого и убедившись, что вы мне верите.

— Пойдемте что-нибудь съедим.

— Не могу. Ноги затекли.

Не долго думая, он поднял ее на руки и пронес через атриум. Обхватив его за шею, глядя ему в лицо, девушка спросила:

— Вы мне верите?

Он не замедлил шагов и, лишь оказавшись возле деревянного ящика, остановился и заглянул ей в глаза.

— Верю. Не знаю, почему вы приняли такое решение, но готов поверить.

Он посадил ее на ящик и слегка отодвинулся.

— Это акт веры, о котором вы говорили, — серьезно ответила девушка. — Думаю, вы заслужили его хотя бы раз в жизни, чтобы никогда больше не повторяли того, что сказали. — Она осторожно стукнула пятками о каменный пол и болезненно скривилась. — Ох! Вот это мурашки!

— Я вижу, вы достаточно долго думали.

— Да. Сказать еще?

— Конечно.

— Вы ожесточились и боитесь.

Мужчина, казалось, пришел в восторг.

— Расскажите мне об этом.

— Нет, — спокойно ответила она. — Это вы мне расскажите. Я считаю это очень важным. Почему вы такой сердитый?

— Это не так.

— Почему вы такой сердитый?

— Повторяю, это не так. Хотя, — добродушно добавил он, вы делаете все, чтобы я таким стал.

— Еще раз спрашиваю: почему?

Ей показалось, что он разглядывает ее очень долго.

— Вы действительно хотите знать?

Девушка кивнула.

Мужчина обвел рукой вокруг себя.

— Как по-вашему, откуда все это взялось — этот дом, земля, аппаратура?

Она выжидательно смотрела на него.

— Система удаления выхлопных газов. — В его голосе звучала хрипловатая нота, которую она уже успела узнать. — Они выходят из двигателей, совершая вихревое движение. Не сгоревшие частицы отлагаются на стенках глушителя на слой стеклянной ваты, которую можно вынуть и заменить свежей через несколько тысяч миль. Остаток выхлопа воспламеняется запальной свечой, и таким образом сгорает то, что может гореть. Тепло разогревает топливо, а остатки вновь вихревым движением осаждаются на вату, которой хватает на пять тысяч миль. То, что в конечном итоге выходит наружу, является — по крайней мере, при сегодняшних нормах — почти чистым. А благодаря подогреву достигается большая эффективность двигателя.

— Значит, вы заработали на этом кучу денег.

— Да, я заработал кучу денег, — поворил он. — Но вовсе не потому, что мое изобретение способствовало очищению воздуха. Его купила автомобильная фирма, чтобы хранить у себя под замком. Им оно не понравилось, так как установка его на новых машинах требовала дополнительных расходов. А поскольку при этом повышалась эффективность двигателя, оно не понравилось и их друзьям из топливной промышленности. Что делать, человек учится на собственных ошибках, и никогда больше я такой ошибки не совершу. Но вы правы — я человек сердитый. Я был сердит и тогда, когда молодым парнем служил на танкере и мне велели тщательно вымыть переборку с помощью серого мыла и тряпки. Я сошел на берег и купил детергента, который оказался лучше, дешевле и действовал быстрее. Я показал его лоцману и получил по морде за то, что хотел быть умнее его. Правда, он был пьян, однако худшее началось потом, когда команда — старые морские волки — объединились против меня и назвали «доносчиком», что на корабле является самым обидным прозвищем. У меня в голове не умещалось, почему люди так упрямо сопротивляются прогрессу.

Всю жизнь я боролся с этим. У меня в мозгу есть какой-то механизм, который никогда не выключается, заставляя меня задавать все новые вопросы: почему все так и так? А почему не может быть так и этак? Любая ситуация создает возможность дальнейших исследований, и нельзя останавливаться, особенно если человек жаждет ответа, поскольку каждый вопрос несет с собой очередной ответ. А нынешние люди просто не желают задавать следующего вопроса.

Я получил кучу денег за вещи, которые никогда не будут служить людям, и если меня трясет от злости, это исключительно моя вина, поскольку я не могу удержаться от задавания очередных вопросов и поисков ответа. В этой лаборатории находятся полдюжины действительно стоящих изобретений, а еще штук пятьдесят — в моей голове. Но чего можно добиться в мире, где люди скорее перебьют друг друга в пустыне, даже если им доказать, что ее можно превратить в цветущий оазис, где миллионы идут на разведку и освоение нефтяных месторождений, несмотря на множество аргументов тому, что ископаемое топливо несет нам всем гибель?

Да, я сердит, но разве у меня нет к тому причин?

Она позволила эху его слов улететь через верхнее отверстие атриума и подождала еще немного, чтобы он понял, что находится здесь с нею, а не со своей яростью. Мужчина смущенно улыбнулся, когда это до него дошло.

— А может, — заговорила девушка, — вы задаете вопросы, неверно формулируя их? Возможно, люди, живущие по старым максимам, стараются не думать, однако я знаю максиму, заслуживающую самого пристального внимания: «Если ты правильно задал вопрос, то уже получил на него ответ». — Она сделала паузу, проверяя, слушает ли он ее. Слушал, и девушка продолжала: — Я хочу сказать, что, положив руку на раскаленное железо, вы могли бы задать себе вопрос: «Что делать, чтобы она не сгорела?» Ответ очевиден, правда? Если мир отбрасывает ваши предложения — если некий способ спросить «почему?», содержащий ответ.

— Ответ прост, — коротко сказал он. — Люди глупы.

— Это неверный ответ, и вы прекрасно это знаете.

— А как звучит правильно?

— Этого я не могу вам сказать! Знаю только, что в случае людей главное КАК делать, а не ЧТО. Вы же знаете уже, как поступать с бонсаи, чтобы реализовать свою идею, правда?

— Черт возьми!

— Люди тоже существа живые и развиваются. У меня нет даже одной сотой вашего опыта, если говорить о бонсаи, но уверена, что, когда вы начинаете их формировать, это редко бывают деревца здоровые, прямые, сильные. И именно из этих чахлых и изогнутых могут в будущем возникнуть самые красивые. Помните об этом, собираясь формировать человечество.

— Все это… Не знаю, рассмеяться ли вам в лицо или ударить кулаком.

Она встала, и он только сейчас заметил, насколько она высока.

— Я лучше пойду.

— Нет, говорите дальше. Это я не в буквальном смысле.

— Да нет, я вовсе не испугалась. Однако лучше мне уйти.

— Вы боитесь задать следующий вопрос? — спросил он, угадав ее мысли.

— Ужасно.

— И все же спрашивайте.

— Нет.

— Тогда я сделаю это за вас. Вы сказали, что я сердит и полон страха. Вы хотите знать, что меня пугает?

— Да.

— Вы. Я смертельно боюсь вас.

— В самом деле?

— В вас есть что-то, вызывающее на откровенность, — с трудом выдавил он. — Я знаю, что вы сейчас думаете: он боится близкого контакта с другим человеком. Боится всего, с чем не справится с помощью отвертки, спектроскопа или таблицы косинусов и тангенсов. С этим я ничего не могу поделать.

Тон его был шутлив, но руки дрожали.

— Вы справитесь с этим, поливая одну сторону или выставляя ее на солнце, — мягко сказала девушка. — Обходитесь с этим, как с живым существом — женщиной или бонсаи, — и оно станет тем, чем вы хотите, если вы позволите ему быть самим собой, посвятите ему свое время и усилия.

— Думаю, это своего рода предложение с вашей стороны. Почему?

— Пока я сидела так почти всю ночь, — ответила она, — меня посетила безумная идея. Как вы думаете, бывало когда-нибудь, чтобы два чахлых, изогнутых деревца сформировали друг из друга бонсаи?

— Как тебя зовут? — спросил он.