Часть вторая БЭБИ ТРИ ГОДА

Наконец я добрался до этого Стерна. Он оказался совсем не стариком. Посмотрел из-за своего стола, осмотрел меня с ног до головы и взял в пальцы карандаш.

— Садись сюда, сынок.

Я остался на месте, и он снова посмотрел на меня. Тогда я сказал:

— Послушайте, а если сюда войдет лилипут, что вы ему скажете? Садись сюда, коротышка?

Он положил карандаш и встал. Улыбнулся. Улыбка у него была такой же быстрой и острой, как взгляд.

— Я ошибся, — сказал он, — но откуда мне знать, что тебе не нравится, когда тебя называют сынок? Так-то лучше, но я все еще сердился.

— Мне пятнадцать лет, и не нужно тыкать меня в это носом.

Он снова улыбнулся и сказал «Ладно», а я подошел и сел.

— Как тебя зовут?

— Джерард.

— Это имя или фамилия?

— И то и другое, — сказал я.

— Правда? Я сказал:

— Нет. И не спрашивайте меня, где я живу.

Он опустил карандаш.

— Так мы далеко не уйдем.

— Это ваше дело. Что вас беспокоит? То, что я настроен враждебно? Приходится. У меня многое случилось, иначе я бы тут не был. Это остановит вас?

— Ну, нет, но…

— Что еще вас беспокоит? Оплата? — Я достал тысячедолларовую банкноту и положил на стол. — Это чтобы вам не выписывать мне счет. Берите. Скажете, когда нужно будет, и я дам вам еще. Так что мой адрес вам не нужен. Подождите, — сказал я, когда он протянул руку к деньгам. — Пусть лежит. Я хочу знать, за что плачу. Он сложил руки.

— Я так делами не занимаюсь, сын… я хочу сказать, Джерард.

— Джерри, — сказал я. — Займетесь, если хотите иметь дело со мной.

— Ты хочешь затруднить мне работу? Где ты взял тысячу долларов?

— Получил приз. Выиграл соревнование — описать в двадцати пяти словах качества продукции фирмы «Садсо». — Я наклонился вперед. — На этот раз я говорю правду.

— Хорошо, — ответил он.

Я удивился. Мне казалось, он знает, но он больше ничего не сказал. Просто ждал продолжения.

— Прежде чем начнем — если начнем, — сказал я, — я должен выяснить кое-что. То, что я вам скажу — то, что выходит из меня, когда мы работаем, остается между нами, как у священника или адвоката?

— Абсолютно, — ответил он.

— Что бы я ни сказал?

— Что бы ты ни сказал.

Я наблюдал за ним, когда он говорил это. И поверил ему.

— Берите деньги, — сказал я ему. — Вы наняты. Он не взял. Сказал:

— Как ты заметил минуту назад, это мое дело. Лечение нельзя купить, как конфеты. Нам предстоит работать вместе. Если один из нас не сможет, начинать бесполезно. Нельзя прийти к первому же психотерапевту, имя которого найдешь в телефонном справочнике, и выдвигать свои требования только потому, что платишь.

Я устало сказал:

— Я не отыскивал ваше имя в телефонном справочнике, и я не просто предполагаю, что вы можете мне помочь. Я отсеял с десяток психоаналитиков, прежде чем добрался до вас.

— Спасибо, — ответил он. Похоже, он собирается посмеяться надо мной, а мне это никогда не нравилось. — Отсеял, говоришь? И как же ты это сделал?

— Ну, слышишь всякое, читаешь. Сами знаете. Отнесите это туда же, куда и мой домашний адрес.

Он долго смотрел на меня. Впервые смотрел, а не просто бросал быстрый взгляд. Потом взял банкноту.

— Что мне сделать сначала? — спросил я.

— Что ты имеешь в виду?

— С чего мы начнем?

— Мы уже начали, когда ты вошел сюда.

Пришлось рассмеяться.

— Хорошо, вы выиграли. Но это только начало. Я не знаю, куда мы двинемся отсюда. Я не должен опережать вас.

— Очень интересно, — сказал Стерн. — Ты всегда все просчитываешь заранее?

— Всегда.

— И часто бываешь прав?

— Всегда. Кроме… но не буду говорить вам, что исключений не должно быть.

На этот раз он по-настоящему улыбнулся.

— Понятно. Один из моих пациентов оказался разговорчив.

— Один из ваших бывших пациентов. Ваши пациенты не болтают.

— Я их прошу об этом. К тебе это тоже относится. А что ты слышал?

— Что вы узнаете из слов людей, что они собираются делать, и иногда позволяете им это сделать, а иногда нет.

Как вы это узнаете? Он немного подумал.

— Мне кажется, у меня прирожденная способность замечать детали. К тому же я сделал множество ошибок, прежде чем научился их не делать. А ты как научился?

Я сказал:

— Если вы ответите на это, я больше к вам не приду.

— Ты правда не знаешь?

— Хотел бы знать. Послушайте, так мы ни к чему не придем.

Он пожал плечами.

— Все зависит от того, к чему ты хочешь прийти. — Помолчал, и я снова вложил в свой взгляд силу. — С каким определением психиатрии ты согласен?

— Не понимаю вас.

Стерн открыл ящик стола и достал прокуренную трубку. Понюхал ее, повернул, все время разглядывая меня.

— Психиатрия снимает слой за слоем с луковицы души, пока не доберется до кусочка незапятнанного эго. Или: психиатрия роет шурф, как на нефтяной скважине, проходит вниз, в сторону, снова вниз, обходит слои грязи и скал, пока не добирается до податливых слоев. Или: психиатрия берет горсть сексуальных мотиваций и швыряет их на китайский бильярд твоей жизни, так что они сталкиваются с различными эпизодами. Хочешь еще?

Я не мог не рассмеяться.

— Последнее определение особенно хорошо.

— Последнее определение особенно плохо. Они все никуда не годятся. Все пытаются упростить нечто сложное по самой своей природе. От меня ты узнаешь только вот что: никто не знает, что на самом деле с тобой, кроме тебя самого. Никто не может найти средство, кроме тебя самого; никто, кроме тебя, не сможет определить болезнь и найти лекарство. И когда ты его найдешь, никто, кроме тебя, не сможет его применить.

— А вы тогда для чего?

— Чтобы слушать.

— Мне не нужно платить дневную плату за час, что вы меня только слушали.

— Правда. Но ты убежден, что я буду слушать избирательно.

— Убежден? — Я задумался. — Наверно. Вы правда будете так слушать?

— Нет, но ты мне не поверишь.

Я рассмеялся. Он спросил, над чем я смеюсь. Я ответил:

— Вы больше не называете меня «сынок».

— Ты тоже себя так не зовешь. — Он медленно покачал головой. И при этом наблюдал за мной, так что глаза его перемещались в глазницах, когда он поворачивал голову. — А что такого ты хочешь узнать о себе, что я не должен рассказывать другим?

— Я хочу узнать, почему я убил одного человека, — прямо ответил я.

Это его нисколько не смутило.

— Ложись сюда. Я встал.

— На эту кушетку?

Он кивнул.

Неловко вытягиваясь, я сказал:

— Чувствую себя, словно в комиксе.

— В каком комиксе?

— Ну, там парень, как гроздь винограда, — ответил я, глядя в потолок. Потолок был серый.

— Как он называется?

— Не знаю. У меня их целый чемодан.

— Очень хорошо, — негромко ответил он. Я искоса посмотрел на него. Я знал, что он из тех, кто смеется про себя, если вообще смеется.

Он сказал:

— Когда-нибудь я напишу книгу с описаниями историй болезни. Но твоего случая там не будет. Что заставляет тебя говорить? — Когда я не ответил, он встал и передвинул свой стул так, чтобы я не мог его видеть. — Можешь перестать проверять меня, сынок. Я для твоих целей вполне подхожу.

Я так стиснул зубы, что заболели челюсти. Потом расслабился. Весь расслабился. Это было удивительно.

— Хорошо, — сказал я. — Простите. — Он ничего не ответил, но у меня снова появилось ощущение, что он смеется. Но не надо мной.

— Сколько тебе лет? — неожиданно спросил он.

— Гм… пятнадцать.

— Гм… пятнадцать, — повторил он. — А что означает «гм»?

— Ничего. Мне пятнадцать лет.

— Когда я спросил тебя о возрасте, ты колебался, потому что у тебя в сознании появилось другое число. Но ты его отбросил и заменил пятнадцатью.

— Какого дьявола? Мне пятнадцать!

— Я не говорил, что это не так. — Голос его звучал терпеливо. — Так какое это было другое число? Я снова рассердился.

— Никакого другого числа не было! Что вы хотите извлечь из моих хмыканий? То, чего там нет? Он молчал.

— Мне пятнадцать лет, — вызывающе сказал я, потом добавил:

— Мне не нравится, что мне пятнадцать. Вы это знаете. И я не настаиваю, что мне пятнадцать лет.

Он ждал, по-прежнему ничего не говоря.

Я почувствовал себя побежденным.

— Второе число — восемь.

— Итак, тебе восемь лет. А как тебя зовут?

— Джерри. — Я приподнялся на локте и вывернул шею, чтобы видеть его. Он отложил трубку и смотрел на настольную лампу. — Джерри без всяких «гм»!

— Хорошо, — мягко ответил он, отчего я почувствовал себя дураком.

Я снова лег и закрыл глаза. Восемь, подумал я. Восемь.

— Здесь холодно, — пожаловался я.

Восемь. Восемь, носим, просим, косим. Просим восемь, косим, что носим. Мне это не понравилось, и я открыл глаза. Потолок по-прежнему серый. Все в порядке. Стерн где-то за мной со своей трубкой, и все в порядке. Я сделал два глубоких вдоха, три, потом закрыл глаза. Восемь. Восемь лет. Восемь, просим. Годы, невзгоды. Холодно, голодно. Черт побери! Я ерзал на кушетке, пытаясь согреться. Косим, что носим…

Я хмыкнул и мысленно взял все восьмерки, все рифмы, все, что стоит за этим, и заставил исчезнуть. Но они не исчезали. Нужно их куда-то девать, поэтому я сделал большую светящуюся восьмерку и просто подвесил ее. Но она начала поворачиваться и мигать. Как кадры кино в бинокле. Придется смотреть на нее, хочу я этого или нет.

Неожиданно я перестал сопротивляться и позволил накатиться на себя. Бинокль все приближался, и вот я здесь.

Восемь. Восемь лет голода, холода. Холодно, как собаке в канаве. Канава возле железной дороги. Увядшая прошлогодняя трава. Почва красная, и когда не скользит и не липнет, становится застывшей, как цветочный горшок. Сейчас она твердая, покрытая изморозью, холодная, как зимний свет, который разливается над холмами. Ночью огни теплые, но они все в домах людей. Днем солнце тоже словно в чьем-то доме, потому что мне оно ничего хорошего не приносит.

Я умираю в канаве. Ночью канава — место для сна не хуже других, а утром место для смерти. И все. Восемь лет, во рту вкус прогоркшего свиного жира и мокрого хлеба из отбросов. И ужас, который охватывает, когда крадешь джутовый мешок и слышишь чьи-то шаги.

А я слышу шаги.

Я лежу на боку. Переворачиваюсь на живот, потому что иногда они пинают в живот. Закрываю голову руками. И больше ничего не могу сделать.

Немного погодя я посмотрел вверх, не поворачивая голову. И увидел большой башмак. Из него торчит лодыжка. Рядом второй башмак. Я лежал, ожидая удара. Не то, чтобы меня что-то тревожило, просто стыдно было. Все эти месяцы я жил один, и меня ни разу не поймали, даже близко не подошли. А теперь так стыдно, что я заплакал.

Башмак поддел меня под мышку, но не ударил. Перевернул. Я так оцепенел от холода, что перевернулся, как доска. Закрыл лицо и голову руками и продолжал лежать с закрытыми глазами. Почему-то я перестал плакать. Думаю, плачут только тогда, когда есть надежда на помощь.

Когда ничего не произошло, я открыл глаза и чуть сдвинул руки, чтобы было видно. Надо мной стоял человек в милю ростом. На нем поблекший комбинезон и куртка «Эйзенхауэр» с темными пятнами под мышками. Лицо в щетине, как у парней, которые не могут отрастить бороду и в то же время не бреются.

Человек сказал:

— Вставай.

Я посмотрел на его башмак, но он не собирался меня пинать. Я чуть приподнялся и едва не упал, но он подставил мне под спину свою большую руку. Я секунду лежал, прислонясь к ней, потому что ничего не мог сделать, потом встал на одно колено.

— Вставай, — повторил он. — Идем.

Клянусь, у меня скрипели все кости, но я встал. Вставая, поднял круглый белый камень. Взвесил его в руке. Пришлось посмотреть на него, чтобы убедиться, что он у меня в руке, потому что пальцы онемели от холода. Я сказал мужчине:

— Держись подальше от меня, или я выбью тебе зубы камнем.

Он опустил руку так быстро, что я даже не увидел этого, и вырвал у меня камень. Я начал проклинать его, но он просто повернулся спиной и пошел по насыпи к рельсам. Повернувшись, сказал:

— Идешь?

Он за мной не гнался, поэтому я не стал убегать. Он не разговаривал со мной, поэтому я не спорил. Он не бил меня, и я не сердился. Просто пошел за ним. Он меня ждал. Положил на меня руку, и я плюнул на нее. Тогда он пошел по рельсам, скрываясь из виду. Я побрел за ним. Кровь начала двигаться в руках и ногах, и они превратились в четырех повисших дикобразов. Когда я поднялся на насыпь, человек стоял на ней и ждал меня.

Дорога здесь ровная, но когда я посмотрел вдоль нее, мне показалось, что она все круче и круче поднимается на холм, пока не нависает надо мной. А в следующее мгновение я уже лежал на спине и смотрел в холодное небо.

Человек подошел и сел на рельс рядом со мной. Он не притрагивался ко мне. Я несколько раз вздохнул и неожиданно почувствовал, что все будет в порядке, если я посплю с минуту, всего лишь с минуту. Я закрыл глаза. Человек сильно толкнул меня в ребра пальцем. Больно.

— Не спи, — сказал он.

Я посмотрел на него.

Он сказал:

— Ты замерз и ослаб от голода. Я хочу взять тебя в дом, согреть и накормить. Но до дома далеко, и ты не дойдешь. Если я тебя понесу, тебе будет все равно? Как если бы ты шел сам?

— А что ты сделаешь со мной в доме?

— Я тебе уже сказал.

— Хорошо, — согласился я.

Он поднял меня и понес. Если бы он сказал еще что-нибудь, я скорее согласился бы лежать на месте и замерзать до смерти. Но зачем я ему? Я ни на что не гожусь.

Я перестал гадать и задремал.

Проснулся я, когда он свернул с дороги и углубился в лес. Тропы не было, но он как будто знал, куда идет. В следующий раз я пришел в себя от скрипа. Он нес меня через замерзший пруд, и лед скрипел у него под ногами. Человек не торопился. Я посмотрел вниз и увидел белые трещины у него под ногами. Но он на них не обращал внимания. Я снова задремал.

Наконец он опустил меня. Мы пришли. И оказались в комнате. В ней было тепло. Он поставил меня на ноги, и я быстро огляделся. И прежде всего поискал дверь. Увидел и отскочил к ней, прижался спиной к стене рядом с выходом, на случай, если захочу убежать. Потом осмотрелся.

Комната большая. Одна стена из сплошного камня, остальные бревенчатые, щели между бревнами чем-то заткнуты. В стене, в углублении, огонь. Это не настоящий камин, просто углубление. На полке напротив старый автомобильный аккумулятор, и от него отходят два провода к желтоватым лампам. В комнате стол, несколько ящиков и трехногих стульев. В воздухе пахнет дымом и такой удивительно вкусной едой, что у меня во рту забил фонтан слюны.

Человек сказал:

— Что я принес, Бэби?

Комната оказалась полна детей. Вернее, их всего трое, но казалось гораздо больше. Девочка примерно моего возраста — восьми лет, я хочу сказать, — с голубой краской на щеке. Она держала мольберт и палитру со множеством красок, а также несколько кистей, которыми не пользовалась.

Размазывала краску руками. Маленькая, лет пяти, черная девочка смотрела на меня, широко раскрыв глаза. А в деревянной корзине, поставленной на козлы, так что получилось подобие колыбели, младенец. Мне показалось, что он трех-четырех месяцев отроду. Он делал то, что делают все дети: пускал слюну, пузыри, бесцельно махал руками и ногами.

Когда мужчина заговорил, девочка с мольбертом посмотрела сначала на меня, потом на младенца. Младенец продолжал пинаться и пускать слюни.

Девочка сказала:

— Его зовут Джерри. Он сердится.

— На что сердится? — спросил мужчина. Он смотрел на младенца.

— На все, — ответила девочка. — На все и на всех.

— Откуда он? Я сказал:

— Эй, в чем дело? — Но никто не обратил на это внимания. Мужчина продолжал задавать вопросы младенцу, а девочка отвечала. Ничего нелепей я никогда не видел.

— Он убежал из приюта, — сказала девочка. — Там его хорошо кормили, но никто с ним не слишивался. Так и сказала — «слишивался». Тогда я открыл дверь, ворвался холодный воздух.

— Ты обманул, — сказал я человеку, — ты из приюта.

— Закрой дверь, Джейни, — сказал мужчина. Девочка с мольбертом не шевельнулась, но дверь за мной захлопнулась. Я попытался открыть ее снова, она не поддавалась. Я нажал на нее с криком.

— Мне кажется, тебе нужно встать в угол, — сказал мужчина. — Поставь его в угол, Джейни.

Джейни посмотрела на меня. Один из трехногих стульев поплыл ко мне по воздуху. Повис перед мной и свернул в сторону. Подтолкнул меня своим плоским сидением. Я отпрыгнул, и он устремился за мной. Я отскочил в сторону, потом в угол. Стул летел за мной. Я попытался сбить его и только ушиб руку. Нырнул он тоже опустился. Я уперся в него руками и попытался перескочить, но он просто упал, и я с ним. Я встал и, дрожа, стоял в углу. Стул опустился на ножки и остался стоять передо мной. Мужчина сказал:

— Спасибо, Джейни. — Потом повернулся ко мне. — Стой спокойно, ты. Я займусь тобой позже. Не нужно пинаться и поднимать шум. — Потом обратился к младенцу:

— У него есть все, что нам нужно?

И снова ответила девочка. Она сказала:

— Конечно. Он тот самый.

— Что ж, — сказал мужчина. — Хорошо. — Он подошел ко мне. — Джерри, ты можешь здесь жить. Я не из приюта. И никогда не отдам тебя туда.

— Да, как же!

— Он тебя ненавидит, — сказала Джейни.

— Что мне с этим делать? — спросил он.

Джейни повернула голову и посмотрела на колыбель.

— Покорми его. — Мужчина кивнул и начал разжигать огонь.

Все это время маленькая негритянка стояла на месте, вытаращив большие глаза и глядя на меня. Джейни снова принялась рисовать, ребенок лежал, как всегда, поэтому я повернулся к негритянке. И выпалил:

— Что уставилась? Она улыбнулась мне.

— Джерри хо-хо, — сказала она и исчезла. То есть на самом деле исчезла, погасла, как свет, оставив на месте свою одежду. Ее маленькое платье взвилось в воздухе и упало грудой на то место, где она стояла. И все. Девочки не было.

— Джерри хи-хи, — услышал я. Поднял голову и увидел ее, совершенно голую, в узкой впадине в скальной стене у самого потолка. И как только я ее увидел, она снова исчезла.

— Джерри хо-хо, — сказала она. Теперь она сидела на верху груды ящиков, которую здесь использовали как полки, по другую сторону комнаты. — Джерри хи-хи! — Теперь она была под столом.

— Джерри хо-хо! — Она стояла со мной в углу, прижимая меня.

Я заорал, попытался отскочить от нее и ударился о стул.

Я испугался, снова прижался в угол, а девочка исчезла. Мужчина оглянулся через плечо, отвернувшись от огня.

— Перестаньте, дети, — сказал он. Наступила тишина. Девочка вышла из-за ряда ящиков. Подошла к своему платью и надела его.

— Как ты это делаешь? — спросил я.

— Хо-хо, — ответила она. Джейни сказала:

— Спокойней. На самом деле они близнецы.

— О, — ответил я. Откуда-то из тени показалась вторая девочка, точно такая же, и встала рядом с первой. Они были совершенно одинаковые. Стояли рядом друг с другом и смотрели на меня. На этот раз я дал им возможность смотреть.

— Это Бонни и Бинни, — сказала художница. — Это Бэби, а это, — она указала на мужчину, — это Лоун. Меня зовут Джейни.

Я не знал, что ответить, и просто сказал:

— Да. Лоун сказал:

— Воды, Джейни. — Протянул кастрюлю. Я услышал журчание воды, но ничего не увидел. — Достаточно, — сказал он и подвесил кастрюлю на крюк. Потом взял треснувшую фарфоровую тарелку и принес мне. Тарелка была полна жарким с большими кусками мяса, густой подливкой, клецками и морковью- Вот, Джерри. Садись.

Я посмотрел на стул.

— На это?

— Конечно.

— Не я, — ответил я. Взял тарелку и присел у стены.

— Эй, — сказал он немного погодя. — Спокойней. У нас хватает еды. Никто у тебя не отнимет.

Я принялся есть еще быстрее. И почти кончил, когда меня вырвало. И тут почему-то голова моя ударилась о край стула. Я выронил тарелку и ложку и упал. Мне было очень плохо.

Лоун подошел и посмотрел на меня.

— Прекрати, парень, — сказал он. — Прибери, Джейни. Прямо у меня на глазах месиво на полу исчезло. Мне тогда уже было все равно. Я почувствовал руку мужчины у себя на шее. Он взъерошил мне волосы.

— Бинни, дай ему одеяло. Все ложимся спать. Он должен отдохнуть.

Я почувствовал, как меня укрыли одеялом, и думаю, что уснул еще до того, как Лоун уложил меня.

Не знаю, сколько времени я проспал. А проснувшись, не понял, где я, и это меня испугало. Подняв голову, я увидел тусклый свет углей в очаге. Лоун лежал на полу прямо в одежде. В красноватой темноте мольберт Джейни походил на большое охотящееся насекомое. Я увидел в колыбели голову младенца, но не мог решить, смотрит он на меня или в сторону. Джейни лежала на полу у двери, а близнецы — под старым столом. Никто не двигался. Только подскакивала голова младенца.

Я встал и осмотрел комнату. Просто комната, с одной дверью. Я на цыпочках подошел к двери. Когда проходил мимо Джейни, она открыла глаза.

— Что с тобой? — прошептала она.

— Не твое дело, — ответил я. И пошел к двери, наблюдая за ней. Она ничего не делала. Дверь была закрыта так же прочно, как и в тот раз.

Я вернулся к Джейни. Она продолжала смотреть на меня. Не испугалась. Я сказал ей:

— Мне нужно в уборную.

— О, — ответила она. — Почему ты сразу не сказал? Неожиданно я ахнул и схватился за живот. Не могу передать, что я почувствовал. Вел себя так, словно мне больно, но больно не было. Никогда раньше со мной такого не случалось. Что-то шлепнулось в снег снаружи.

— Вот и все, — сказала Джейни. — Ложись.

— Но мне нужно…

— Что нужно?

— Ничего. — И правда. Мне никуда не нужно было идти.

— В следующий раз сразу говори мне.

Я ничего не ответил. Вернулся к своему одеялу.

— Это все? — спросил Стерн. Я лежал на кушетке и смотрел в серый потолок. Стерн спросил:

— Сколько тебе лет?

— Пятнадцать, — сонно ответил я. Он подождал, пока серый потолок не оброс стенами, полом, ковром, лампами и стулом со Стерном на нем. Я сел и немного подержал голову руками, потом посмотрел на психоаналитика. Он играл трубкой и смотрел на меня.

— Что вы со мной сделали?

Я тебе говорил. Я ничего не делаю. Ты делаешь.

— Вы меня загипнотизировали.

— Нет. — Говорил он спокойно и искренне.

— Тогда что это было? Было… было так, словно снова происходит на самом деле.

— Ты что-нибудь чувствовал?

— Все. — Я вздрогнул. — Все чувствовал. Что это было?

— Всякий, кто так делает, потом чувствует себя лучше. Теперь ты можешь к этому вернуться, когда захочешь и сколько захочешь, и боль станет меньше. Вот увидишь.

Впервые за многие годы меня что-то удивило. Я обдумал его слова и спросил:

— Если я делаю это сам, почему со мной такого никогда не случалось?

— Кто-то должен слушать.

— Слушать? Значит, я говорил?

— Очень много.

— Рассказал все, что происходило?

— Откуда мне знать? Меня там не было. Ты был.

— Вы ведь не поверили? В этих исчезающих девочек, и в стул, и во все?

Он пожал плечами.

— Не мое дело верить или не верить. Для тебя это было реально?

— Еще бы!

— Это все, что имеет значение. Ты жил с этими людьми? Я откусил беспокоивший меня ноготь.

— Недолго. Только до тех пор, пока Бэби не исполнилось три года. — Я посмотрел на него. — Вы напоминаете мне Лоуна.

— Почему?

— Не знаю. Нет, не напоминаете, — неожиданно сказал я. — Не знаю, почему я так сказал. — И резко лег.

Потолок посерел, лампы потускнели. Я слышал, как черенок трубки скрипнул в его зубах. Лежал я долго.

— Ничего не происходит, — сказал я наконец.

— А чего ты ожидал?

— Как раньше.

— В тебе что-то хочет выйти. Позволь ему. У меня в голове словно вращался барабан, а на нем наклеены фотографии мест, вещей и людей, которых я разыскиваю. И барабан этот очень быстро вращается, так быстро, что я не могу отличить одну картинку от другой. Я заставил его остановиться, и он остановился на пустом месте. Я снова повернул его и остановил.

— Ничего не получается, — сказал я.

— Бэби три года, — повторил Стерн.

— О, — сказал я. — Это. — И закрыл глаза. Может быть. Может, гложет, позже, по коже. Может, позже гложет по коже. Может, Бэби. Может, Бэби гложет по коже…

Иногда ночами я лежал на одеяле, а иногда и нет. В доме Лоуна все время что-нибудь происходило. Иногда я спал днем. Мне кажется, все одновременно спали, только когда кто-нибудь заболевал, как я, когда там появился. В комнате всегда было темно, днем и ночью горел огонь, горели две желтые лампы. Их провода отходили от старого аккумулятора. Когда лампы тускнели, Джейни меняла батарейку, и они снова начинали гореть ярко.

Джейни делала все, что необходимо. Остальные тоже. Лоун часто отсутствовал. Иногда близнецы помогали ему, но их отсутствие не замечалось, потому что они появлялись и пропадали мгновенно. А Бэби всегда оставался в своей колыбели.

Я сам делал многое. Рубил дрова для очага, сделал больше полок. Часто ходил купаться с Джейни и близнецами. И разговаривал с Лоуном. Я ничего не делал такого, чего не могли бы сделать они, зато они делали много недоступного мне. И я злился, все время злился из-за этого. Но не знал бы, что с собой делать, если бы все время на кого-нибудь или что-нибудь не злился. Это не мешало нам слишиваться. Слишиваться — это слово Джейни. Она говорила, что ей его сказал Бэби. Она говорила: это значит, что все вместе, хотя и занимаются разными делами. Две руки, две ноги, одно тело, одна голова — все действуют вместе, хотя голова не может ходить, а руки — думать. Лоун сказал, что, может, это смесь «сливаться» и «смешиваться», но не думаю, чтобы он сам в это поверил. В слове было нечто гораздо большее.

Бэби все время говорил. Он походил на радиостанцию, работающую круглосуточно. Ее можно услышать, если настроишься. Но если и не слушаешь, она все равно передает. Когда я сказал, что он говорил, я не совсем это имел в виду. По большей части он просто махал руками и ногами. Можно было подумать, что эти движения руками, ногами, головой бессмысленны, но на самом деле нет. Это была передача значения, но символами служили не звуки, а движения. Они передавали мысли.

То есть протяните левую руку, поднимите правую, топните левой пяткой, и все это означает: «Всякий, кто считает, что скворец — домашняя птица, просто ничего не знает о скворцах» — или что-то в этом роде. Джейни говорила, что, может, Бэби изобрел этот способ передачи смысла. Она сказала, что раньше слушала мысли близнецов — так и сказала: «слушала мысли», — а они слушали мысли Бэби. Поэтому она спрашивала близнецов, что ей нужно узнать, близнецы спрашивали Бэби и пересказывали ей, что он говорит. Но когда они начали подрастать, постепенно теряли эту способность. Так происходит со всеми детьми. Бэби пришлось научиться понимать слова и изобрести способ отвечать движениями.

Лоун не понимал его, я тоже. Близнецам было все равно. Зато Джейни не отрывала от Бэби взгляда. Он всегда понимал, о чем его хотят спросить, и отвечал Джейни, а она пересказывала нам. Часть во всяком случае. Всего никто не мог понять, даже Джейни.

Джейни просто сидела, рисовала свои картины и смотрела на Бэби, иногда начинала смеяться.

Бэби не рос. Джейни росла, близнецы тоже, и я с ними. Но только не Бэби. Он просто лежал. Джейни кормила его и каждые два-три дня мыла. Он не плакал и не причинял никаких неприятностей. Никто никогда не подходил к нему.

Каждую свою картину Джейни показывала Бэби, потом очищала картон от краски и рисовала новую. Ей приходилось так делать, потому что у нее было только три куска картона. И хорошо, что она так делала: не хочется думать, во что превратился бы дом, если бы она сохраняла все свои картины. Она рисовала их по пять штук за день. Лоун и близнецы все время таскали ей скипидар. Она без всякого труда сметала краски назад, в маленькие чашечки, просто посмотрев на них, но скипидар — совсем другое дело. Мне она сказала, что Бэби помнит все ее картины, поэтому ей и не нужно их хранить. Это все были рисунки машин, зубчатых передач, механических цепей, чего-то похожего на электрические соединения и тому подобное. Я никогда не думал об этих рисунках.

Иногда я уходил с Лоуном за скипидаром и свининой. Мы шли к железной дороге, проходили по ней несколько миль до того места, откуда становились видны огни города. Потом снова лес, пригороды и боковые улицы.

Лоун как всегда шел молча, все о чем-то думая.

Мы подошли к складу, Лоун направился к двери, посмотрел на замок и вернулся, качая головой. Потом мы отыскали универсальный магазин. Лоун хмыкнул, и мы остановились в тени у двери. Я осмотрелся.

Неожиданно рядом оказалась Бинни, голая, как всегда в таких случаях. Она открыла дверь изнутри. Мы вошли, и Лоун закрыл за нами дверь.

— Возвращайся домой, Бинни, — сказал он, — пока не простудилась до смерти.

Она улыбнулась мне, ответила:

— Хо-хо, — и исчезла.

Мы отыскали два отличных куска ветчины и двухгаллоновую банку скипидара. Я взял еще ярко-желтую шариковую ручку, но Лоун отругал меня и заставил положить ее на место.

— Мы берем только необходимое, — сказал он.

После того как мы вышли, снова появилась Бинни и закрыла дверь изнутри. Я ходил с Лоуном всего несколько раз, когда он один не мог все унести.

Так я прожил три года. Это все, что я могу вспомнить. Лоун был в доме или уходил, но никакой разницы. Близнецы большую часть времени проводили друг с другом. Мне нравилась Джейни, но мы никогда подолгу не разговаривали. Бэби говорил все время, только я его не понимал.

Мы все были очень Заняты. Мы слишивались.

Я неожиданно сел на кушетке. Стерн сказал:

— В чем дело?

— Ни в чем. Так я ни к чему не приду.

— Ты так говорил, когда мы еще не начали. Как тебе кажется, мы с того времени ничего не добились?

— О, добились, но…

— Тогда откуда ты знаешь сейчас? — Когда я ничего не ответил, он спросил:

— Тебе понравилась последняя часть? Я сердито ответил:

— Нравится — не нравится. Это бессмысленно. Просто., просто разговоры.

— Тогда какая разница между последним сеансом и предыдущими?

— Черт возьми, огромная разница! В первый раз я все чувствовал. Все как будто реально со мной происходило. А на этот раз — ничего.

— Как по-твоему, почему это?

— Не знаю. Скажите вы.

— Предположим, — задумчиво сказал он, — существует настолько неприятный эпизод, что ты не смеешь оживлять его.

— Неприятный? А когда я замерз чуть не до смерти, это приятно?

— Ну, неприятности бывают разные. Иногда то, что ты ищешь, то, что способно тебя избавить от всех бед, настолько отталкивающе, что ты не хочешь к нему приближаться. Или пытаешься от него спрятаться. Подожди, — вдруг сказал он, — возможно, «неприятный» и «отталкивающий» — неподходящие для объяснения слова. Что-то тебя очень беспокоит. И ты не хочешь выяснить, что это.

— Я хочу выяснить.

Он подождал, как будто размышлял про себя, потом сказал:

— Что-то в этой фразе «Бэби три года» заставляет тебя отшатываться. Что это?

— Будь я проклят, если знаю.

— Кто это сказал?

— Я не… ям… Он улыбнулся.

— Гм?

Я улыбнулся ему в ответ.

— Я сказал.

— Хорошо. Когда?

Я перестал улыбаться. Он наклонился вперед, потом встал.

— В чем дело? — спросил я. Он ответил:

— Не думал, что кто-то может так злиться. — Я промолчал. Он отошел к своему столу. — Не хочешь продолжать?

— Нет.

— Допустим, я сказал бы тебе, что ты хочешь остановиться, потому что подошел к самому краю того, что стремишься узнать?

— Почему бы так и не сказать и не посмотреть, что я буду делать?

Он только покачал головой.

— Я тебе ничего не говорю. Можешь уходить, если хочешь прекратить. Я тебе отдам сдачу.

— Многие ли останавливаются на краю ответа?

— Немногие.

— Ну, я не собираюсь. — Я снова лег. Он не рассмеялся и не сказал «Хорошо», он вообще не суетился. Только поднял трубку телефона и сказал:

— Отмените прием на вторую половину дня. — Потом вернулся на свой стул, где мне его не было видно. Стало очень тихо. Кабинет звуконепроницаем. Я спросил:

— Как по-вашему, почему Лоун разрешил мне жить с ними так долго, если я не мог делать то, что другие?

— Может, ты мог.

— О, нет, — уверенно ответил я. — Я часто пытался. Я был силен для своих лет и умел держать язык на замке, но в остальном, думаю, ничем не отличался от своих ровесников. Не думаю, что и сейчас отличаюсь. Разве что появились отличия, потому что жил с Лоуном и детьми.

— Какое это имеет отношение к «Бэби три года»? Я посмотрел на серый потолок.

— Бэби три года. Бэби три года. Я подошел к большому дому с извивающейся подъездной дорогой, которая проходит словно под театральным шатром. Бэби три года. Бэби…

— Сколько тебе лет?

— Тридцать три, — ответил я и в следующее мгновение вскочил, словно кушетка обожгла меня, и направился к двери.

Стерн схватил меня.

— Не глупи. Ты хочешь, чтобы у меня пропал целый день?

— А мне какое дело? Я заплатил.

— Хорошо, решай сам. Я вернулся.

— Мне это не нравится.

— Отлично. Уже теплее.

— Почему я сказал «тридцать три»? Мне не тридцать три, мне пятнадцать. И еще одно…

— Да?

— Относительно «Бэби три года». Я сказал это, да. Но когда вспоминаю, мне кажется, что это не мой голос.

— Как тридцать три — не твой возраст?

— Да, — прошептал я.

— Джерри, — мягко сказал он, — тебе нечего бояться. Я понял, что дышу учащенно. Собрался. И ответил:

— Мне не нравится вспоминать, что я говорю чьим-то голосом.

— Послушай, — сказал он. — Психоанализ не совсем то, что обычно считают. Когда я погружаюсь в мир твоего сознания — вернее, когда ты сам в него погружаешься, — этот мир не так уж отличается от так называемого реального мира. Вначале так не кажется, потому что пациент приходит со множеством фантазий, иррациональностей и причудливых испытаний. Но все живут в таком мире. Когда один из древних мудрецов сказал, что «правда необычней вымысла», он имел в виду именно это.

— Куда бы мы ни пошли, что бы мы ни делали, мы окружены символами, такими знакомыми предметами, что не видим их, не замечаем, даже если на них смотрим. Если бы кто-нибудь мог точно рассказать, что видел и о чем думал, пройдя десять футов по улице, мы получили бы невероятно странную, туманную и искаженную картину. И никто не смотрит на окружающее внимательно, пока не оказывается в таком месте, как этот кабинет. И неважно, что здесь человек смотрит на события прошлого. Он видит их яснее просто потому, что старается увидеть.

— Теперь вернемся к тридцати трем годам. Обнаружить, что у тебя чужие воспоминания, — это самое сильное потрясение. Эго для человека слишком важно, чтобы он смирился с этим. Но подумай: все твое мышление происходит в зашифрованном, закодированном виде, и ключ у тебя только к десятой части. И вот ты столкнулся с закодированным участком, который вызывает у тебя отвращение. Неужели неясно, что найти ключ можно только одним способом? Перестать избегать этого участка.

— Вы хотите сказать, что я… начал вспоминать то, что в чужом сознании?

— Похоже на то. Попробуем разобраться.

— Хорошо. — Меня затошнило. Я страшно устал. И неожиданно понял, что и тошнота, и усталость — все это средства сбежать.

— Бэби три года, — сказал Стерн.

Бэби три, мне тридцать три, я, ты, твою, Кью.

— Кью! — заорал я. Стерн ничего не сказал, — Послушайте, не знаю почему, но мне кажется, я могу добраться. Но не таким путем. Не возражаете, если я попробую что-то другое?

— Ты у нас врач, — ответил он. Я рассмеялся. И закрыл глаза.

Сквозь изгородь казалось, что окна и карнизы дома подпирают небо. Раскинулись зеленые газоны, аккуратные и чистые, и цветы выглядели так, словно боятся потерять лепестки, чтобы не стало грязно.

Я шел по подъездной дороге в ботинках. Пришлось надеть ботинки, и ноги у меня не дышали. Мне не хотелось идти в этот дом, но нужно было.

Я поднялся по ступеням между большими белыми колоннами и посмотрел на дверь. Хотелось бы посмотреть сквозь нее, но она слишком белая и толстая. Над ней окно в форме веера, впрочем, слишком высоко, и окна по обе стороны, но в них вставлены цветные стекла. Я постучал в дверь, оставив на ней грязный след.

Ничего не произошло, и я постучал снова. Дверь открылась, в ней стояла худая высокая цветная женщина.

— Чего тебе нужно?

Я сказал, что хочу увидеть мисс Кью.

— Ну, мисс Кью не хочет видеть таких, как ты, — ответила женщина. Она говорила слишком громко. — У тебя грязное лицо.

Я начинал сердиться. Мне и так не хотелось приходить сюда, приближаться к людям, идти днем и все такое. Я сказал:

— Мое лицо не имеет к этому никакого отношения. Где мисс Кью? Иди и найди ее. Она ахнула.

— Ты не смеешь со мной так разговаривать!

Я ответил:

— Я вообще не хочу с тобой разговаривать. Впусти меня. — Мне захотелось, чтобы тут оказалась Джейни. Джейни смогла бы ее передвинуть. Но приходится управляться самому. Женщина захлопнула дверь, прежде чем я смог ее выругать.

Поэтому я начал колотить ногой. Для этого башмаки как раз очень хороши. Немного погодя она неожиданно снова распахнула дверь. Я едва не упал. У женщины в руках была метла. Она закричала на меня:

— Убирайся отсюда, подонок, или я вызову полицию! — Она толкнула меня, и я упал.

Встал с крыльца и бросился к ней. Она отступила и ударила метлой, но я успел заскочить внутрь. Женщина с криком гналась за мной. Я отобрал у нее метлу, и в это время кто-то сказал:

— Мириам! — Сказано это было гусиным голосом. Я застыл, а женщина впала в истерику.

— О, мисс Алишия, вы только посмотрите! Он убьет нас всех. Вызовите полицию! Вызовите…

— Мириам! — снова послышался гусиный возглас, и Мириам замолчала.

На верху лестницы стояла женщина с красным лицом, в платье с кружевами. Она выглядела старше своего возраста, может, потому, что слишком плотно сжимала губы. Я подумал, что ей тридцать три года — тридцать три. У нее были злые глаза и маленький рот.

Я спросил:

— Вы мисс Кью?

— Да. Что значит это вторжение?

— Я должен поговорить с вами, мисс Кью.

— Не говори «должен». Выпрямись и расскажи, в чем дело.

Служанка сказала:

— Я вызову полицию. Мисс Кью повернулась к ней.

— Это успеется, Мириам. А теперь, грязный маленький мальчик, что тебе нужно?

— Я должен поговорить с вами наедине, — ответил я.

— Не позволяйте ему, мисс Алишия, — воскликнула служанка.

— Тише, Мириам. Маленький мальчик, я велела тебе не говорить «я должен». Можешь сказать, что хочешь, в присутствии Мириам.

— Какого дьявола! — Они обе ахнули. Я сказал:

— Лоун велел мне говорить только с вами.

— Мисс Алишия, не позволяйте ему…

— Тише, Мириам! Молодой человек, ты будешь вести себя вежливо… — Тут глаза ее округлились. — Кто тебе велел?

— Лоун.

— Лоун. — Она стояла на лестнице, глядя себе на руки. Потом сказала:

— Мириам, ты можешь идти. — И сказала это как совсем другой человек.

Служанка открыла рот, но мисс Кью указала на нее пальцем, как будто палец заканчивался стволом оружия. Служанка пошла.

— Эй, — сказал я, — ваша метла. — Я уже собирался бросить ее, но мисс Кью подошла и взяла у меня метлу.

— Сюда, — сказала она.

Она заставила меня пройти перед собой в комнату, большую, как наша нора. По стенам шкафы с книгами, на столах кожаная обивка, в углах по коже вышиты золотые цветы.

Женщина указала на стул.

— Садись здесь. Нет, подожди минутку. — Она подошла к камину, достала из ящика газету, принесла и расстелила на стуле. — Теперь садись.

Я сел на бумагу, а она подтащила другой стул, но не стала закрывать его газетой.

— В чем дело? Где Лоун?

— Он умер, — сказал я.

У нее перехватило дыхание, она побледнела. Смотрела на меня, пока на глазах не навернулись слезы.

— Вы больны? — спросил я. — Давайте, пусть вас вырвет. Почувствуете себя лучше.

— Умер? Лоун умер?

— Да. На прошлой неделе нас затопило, а потом он вышел в сильный ветер. Большое старое дерево подмыло наводнением. И оно упало прямо на него.

— Упало на него, — прошептала она. — О, нет., это не правда.

— Нет, правда. Мы закопали его сегодня утром. Не могли больше держать его. Он начал во…

— Перестань! — Она прикрыла лицо руками.

— В чем дело?

— Я сейчас приду в себя, — негромко ответила она. Встала и постояла перед камином, повернувшись ко мне спиной. Ожидая, когда она вернется, я снял один ботинок. Но она заговорила со мной со своего места. — Ты маленький мальчик Лоуна?

— Да. Он велел мне прийти к вам.

— О, мое бедное дитя! — Она подбежала ко мне, и я на секунду подумал, что она собирается схватить меня или что-нибудь такое, но она остановилась и немного сморщила нос. — К…как тебя зовут?

— Джерри, — ответил я.

— Ну, Джерри, не хочешь ли пожить со мной в этом красивом большом доме? У тебя будет чистая одежда… и все остальное.

— Ну, в том-то и дело. Лоун велел мне прийти к вам. Он сказал, что у вас столько денег, что вы не знаете, что с ними делать, и еще он сказал, что вы у него в долгу.

— В долгу? — Это, казалось, ее встревожило. Я попытался объяснить.

— Ну, он говорил, что когда-то сделал для вас что-то, а вы сказали, что когда-нибудь отплатите ему, если сможете. Вот что.

— Что он об этом сказал? — К ней вернулся трубный гусиный голос.

— Да ни черта не говорил!

— Пожалуйста, больше не пользуйся такими выражениями, — сказала она, закрыв глаза. Потом снова открыла и кивнула. — Я ему обещала. Отныне можешь здесь жить. Если… если хочешь.

— Мое желание к делу не относится. Так сказал Лоуп.

— Тебе здесь будет хорошо, — сказала она. И осмотрела меня снизу доверху. — Я об этом позабочусь.

— Ладно. Привести остальных ребят?

— Остальных ребят? Детей?

— Да. Это не только для меня. Для нас всех. Она откинулась на стуле, достала глупый маленький платочек, промокнула губы, все это время глядя на меня.

— Теперь расскажи мне об этих… о других детях.

— Ну, во-первых Джейни. Ей, как и мне, одиннадцать. Бонни и Бинни восемь, они близнецы. И Бэби. Бэби три года.

Я закричал. Стерн мгновенно оказался рядом с кушеткой, прижал ладони к моим щекам, удерживая голову. Голова у меня дергалась вперед и назад.

— Хороший мальчик, — сказал Стерн. — Ты нашел. Ты еще не знаешь, что это, но знаешь где.

— Еще бы, — хрипло ответил я. — Вода есть? Он налил мне воды из термоса. Она была такой холодной, что заныло во рту. Я снова лег и отдыхал, словно после подъема на гору. Потом сказал:

— Я больше такого не выдержу.

— Хочешь кончить на сегодня?

— А вы?

— Я буду продолжать, пока ты хочешь.

Я подумал.

— Хотелось бы продолжать, но не так тяжело. Пока.

— Если хочешь еще одну приблизительную аналогию, — ответил Стерн, психиатрия подобна карте дорог. Всегда существует множество путей, чтобы добраться с одного места на другое.

— Я лучше пойду кружным путем, — сказал я ему. — По дороге восьмеркой. А не в грузовике через холм. У меня сцепление отказывает. Где же мне повернуть?

Он усмехнулся. Мне это понравилось.

— Поезжай по дороге из гравия.

— Я там уже был. На ней размыт мост.

— Ты здесь на всех дорогах был, — сказал он. — Начни по другую сторону моста.

— Никогда об этом не думал. Мне казалось, что нужно пройти все заново, каждый дюйм.

— Может, так и придется, а может, нет. Но мост легче будет перейти, если побываешь в других местах. Этот мост может иметь значение, а может и не иметь, но ты не узнаешь, пока не побываешь повсюду.

— Пошли. — Я снова был полон желания.

— Можно сделать предложение?

— Нет.

— Просто поговорим. Не углубляйся слишком в то, что говоришь. Первая часть — когда тебе восемь — ты ее по-настоящему пережил. Вторая — с этими детьми ты просто рассказывал о них. Третья — это посещение в одиннадцать — ты чувствовал. А сейчас снова просто рассказывай.

— Ладно.

Он подождал, потом негромко сказал:

— В библиотеке. Ты рассказал ей об остальных детях.

Я рассказал ей о… и тогда она сказала… и что-то произошло, и я закричал. Она успокаивала меня, а я бранил ее.

Но мы сейчас не говорим об этом. Мы идем.

В библиотеку. Кожа, столы, могу ли я договориться с мисс Кью, как велел Лоун.

А Лоун сказал вот что:

— Там на вершине холма живет женщина, ее зовут Кью. Она будет о вас заботиться. Пойди и скажи ей об этом. Делайте все, что она говорит, только оставайтесь вместе. Не разрешайте ни одному из вас уходить от остальных, слышите? А в остальном пусть мисс Кью будет довольна, и вы будете довольны. Делайте, что я велю. — Вот что сказал Лоун. Все его слова связаны стальным тросом, и все в целом превращается в нечто неуничтожимое. Я во всяком случае сломать это не могу.

Мисс Кью сказала:

— Где твои сестры и младенец?

— Я их приведу?

— Это близко?

— Достаточно близко. — Она ничего на это не ответила, и я встал. — Скоро вернусь.

— Подожди, — сказала она. — Я., на самом деле мне нужно подумать. Я хочу сказать… ну, нужно же подготовиться, понимаешь?

Я ответил:

— Думать вам не нужно, и вы готовы. Пока.

У двери я услышал, как она говорит все громче и громче:

— Молодой человек, если хочешь жить в этом доме, у тебя должны быть хорошие манеры… — и много еще такого же.

Я крикнул в ответ:

— Ладно, ладно! — И вышел.

Солнце грело, небо ясное, и очень скоро я снова оказался в доме Лоуна. Огонь погас, от Бэби несло. Джейни уронила свой мольберт и сидела на полу, положив голову на руки. Бонни и Бинни обнявшись сидели на стуле, они как можно теснее прижимались друг к другу, словно в комнате холодно. Но холодно не было.

Я ударил Джейни по руке, чтобы она пришла в себя. Она подняла голову. У нее серые глаза — а может, зеленые, — но сейчас они выглядели странно, как вода в стакане, в который накапали молока.

Я спросил:

— Что тут происходит?

— А что? — переспросила она.

— Все. Она сказала:

— Нам все равно, вот что.

— Хорошо, — ответил я, — но мы должны сделать, что сказал Лоун. Идемте.

— Нет.

Я посмотрел на близнецов. Они повернулись ко мне спинами. Джейни сказала:

— Они хотят есть.

— Почему ты их не покормишь? Она только пожала плечами. Я сел. И зачем только Лоун позволил себя раздавить?

— Мы больше не можем слишиваться, — сказала Джейни. Казалось, это все объясняет.

— Послушай, — ответил я, — сейчас я буду Лоуном. Джейни задумалась, а Бэби принялся болтать ногами. Джейни посмотрела на него.

— Ты не можешь, — сказала она.

— Я знаю, где раздобыть еду и скипидар, — ответил я. — Могу отыскивать упругий мох, чтобы затыкать щели в бревнах, могу рубить дрова и все остальное.

Но не могу за мили позвать Бонии и Бинни, чтобы они открыли изнутри дверь. Не могу просто сказать Джейни, и она добудет воду, разожжет огонь и зарядит аккумулятор. Не могу помочь нам слишиваться.

Так мы просидели долго. Потом я услышал скрип колыбели. Поднял голову. Джейни смотрела на Бэби.

— Ну, ладно, — сказала она. — Пошли.

— Кто сказал?

— Бэби.

— Кто здесь главный? — сердито спросил я. — Я или Бэби?

— Бэби, — ответила Джейни.

Я встал и пошел к ней, чтобы ударить по рту, но остановился. Если Бэби скажет им делать то, что велел Лоун, получится. Если я начну ими командовать, не получится. Поэтому я ничего не сказал. Джейни встала и пошла к двери. Близнецы наблюдали за ней. И тут Бонни исчезла. Бинни подобрала одежду Бонни и вышла. Я вытащил Бэби из колыбели и положил к себе на плечо.

Снаружи нам стало лучше. День подходил к концу, но было тепло. Близнецы мелькали в деревьях, как пара белок-летяг, а мы с Джейни шли так, словно отправляемся купаться или еще куда-нибудь. Бэби начал пинаться, Джейни посмотрела на него и накормила, и он снова успокоился.

Подойдя к городу, я захотел собрать их всех, но боялся что-нибудь сказать. Сказал это Бэби. Близнецы вернулись к нам, Джейни отдала им одежду, и они благопристойно пошли рядом с нами. Не знаю, как Бэби это делал. Они терпеть не могли ходить так.

Неприятностей у нас не было. Только недалеко от дома мисс Кью нам встретился один парень. Он застыл на месте и уставился на нас, но Джейни взглянула на него и заставила его шляпу опуститься на глаза, и ему трудно было вернуть ее на место.

И знаете, когда мы подошли к дому, кто-то уже смыл грязь с двери, которую я оставил. Одной рукой я держал Бэби за ногу, другой — за шею, поэтому пришлось постучать в дверь ногой и оставить еще немного грязи.

— Здесь есть женщина, по имени Мириам, — сказал я Джейни. — Если она заговорит, вели ей убираться к дьяволу.

Дверь открылась, в ней была Мириам. Она бросила один взгляд и подпрыгнула на шесть футов. Мы все вошли. Мириам обрела дар речи и завопила:

— Мисс Кью! Мисс Кью!

— Иди к дьяволу, — сказала Джейни и посмотрела на меня. Я не знал, что делать. Впервые Джейни сделала так, как я сказал.

По лестнице спустилась мисс Кью. На ней было другое платье, но такое же нелепое и тоже в кружевах. Она открыла рот, но ничего не сказала. Рот ее оставался открытым. Наконец она произнесла:

— Да сохранит нас милостивый Господь! Близнецы встали рядом и уставились на нее. Мириам, стараясь держаться подальше от нас, скользнула вдоль стены, пока не добралась до двери и не закрыла ее. Она сказала:

— Мисс Кью, если эти дети будут здесь жить, я увольняюсь.

Джейни сказала:

— Иди к дьяволу.

Бонни присела на ковер. Мириам закричала и подскочила к ней. Она попыталась схватить Бонни за руку. Бонни исчезла, оставив в руках Мириам свое платье. На лице у служанки было глупейшее выражение. Бинни улыбалась так, словно лицо ее раскололось пополам, и, как безумная, махала руками. Я посмотрел, куда она указывает. Голая Бонни сидела на перилах на верху лестницы.

Мисс Кью повернулась, увидела ее и села прямо па ступеньку. Мириам тоже опустилась, как подкошенная. Бинни подняла платье Бонни, прошла по лестнице мимо мисс Кью и протянула одежду. Бонни надела платье. Мисс Кью вытаращила глаза и посмотрела вверх. Бонни и Бинни, держась за руки, спустились с лестницы ко мне. Снова встали рядом и уставились на мисс Кью.

— Что с ней? — спросила Джейни.

— Иногда ей бывает плохо.

— Пошли назад домой.

— Нет.

Мисс Кью ухватилась за перила и встала. Постояла некоторое время, продолжая держаться за перила и закрыв глаза. Потом неожиданно распрямилась. И стала на четыре дюйма выше. Решительно спустилась к нам.

— Джерард, — прогремела она.

Мне кажется, она хотела сказать что-то совсем другое.

Но вовремя спохватилась. Показала.

— Что, во имя неба, это такое? — Она показывала на меня пальцем.

Я не сразу понял, поэтому осмотрелся.

— Что?

— Это! Это!

— Ах, это. Это Бэби.

Я снял его с плеча и протянул, чтобы она могла посмотреть. Она издала стонущий звук, подскочила и взяла его у меня. Подержала перед собой, снова застонала, стала называть его бедняжкой, положила на длинную скамью с подушками под окном с цветными стеклами. Наклонилась к нему, прикусила костяшки пальцев, снова простонала. Потом повернулась ко мне.

— Сколько он в таком состоянии?

Я посмотрел на Джейни, а она на меня. Я ответил:

— Он всегда такой. — Мисс Кью закашлялась и подбежала к тому месту, где на полу лежала Мириам. Несколько раз шлепнула Мириам по щекам. Служанка села и огляделась. Закрыла глаза, вздрогнула и, держась за мисс Кью, встала.

— Соберись, — сквозь зубы сказала мисс Кью. — Принеси ванну с горячей водой и мылом. Губку. Полотенца. Быстрей! — Она сильно толкнула Мириам. Служанка пошатнулась, ухватилась за стенку и побежала.

Мисс Кью вернулась к Бэби, наклонилась, причмокивая губами.

— Не нужно с ним возиться, — сказал я. — С ним все в порядке. Мы хотим есть.

Она посмотрела на меня так, словно я ее ущипнул.

— Не разговаривай со мной!

— Послушайте, — сказал я, — нам это нравится не больше, чем вам. Если бы Лоун нам не сказал, мы бы ни за каким дьяволом не пришли бы. Нам хорошо было у себя.

— Никогда не говори «ни за каким дьяволом», — сказала мисс Кью. Она одного за другим осмотрела нас всех. Потом взяла свой глупый маленький платочек и прижала ко рту.

— Видишь? — сказал я Джейни. — Ее все время рвет.

— Хо-хо, — сказала Бонни. Мисс Кью долго смотрела на нее.

— Джерард, — сказала она сдавленным голосом, — мне казалось, ты говорил, что эти девочки — твои сестры.

— Ну и что?

Она посмотрела на меня, как на дурака.

— У нас не бывает цветных сестер, Джерард. Джейни сказала:

— А у нас бывает.

Мисс Кью принялась быстро расхаживать взад и вперед.

— Многое придется сделать, — сказала она как будто про себя.

Пришла Мириам с большой овальной ванной, полотенцами и другими вещами. Ванну она поставила на скамью, и мисс Кью сунула руку в воду, потом взяла Бэби и опустила его в ванну. Бэби начал пинаться. Я сделал шаг вперед и сказал:

— Минутку. Подождите. Что вы собираетесь сделать?

Джейни сказала:

— Заткнись, Джерри. Он говорит, что все в порядке.

— Все в порядке? Она его утопит!

— Нет, не утопит. Заткнись.

Намылив губку, мисс Кью несколько раз протерла Бэби, вымыла ему голову и вытерла большим одеялом. Мириам смотрела, а мисс Кью обернула Бэби полотенцем, как пеленкой. И когда закончила, трудно было понять, что это тот же ребенок. К этому времени мисс Кью как будто лучше владела собой. Дышала она тяжело, и рот у нее был сжат еще крепче. Она протянула ребенка Мириам.

— Возьми бедняжку, — сказала она, — и положи…

Но Мириам попятилась.

— Простите, мисс Кью, но я ухожу, и мне теперь все равно. Мисс Кью обрела свой гусиный голос.

— Неужели ты оставишь меня в таком трудном положении? Эти дети нуждаются в помощи. Разве тебе это не ясно?

Мириам посмотрела на меня и Джейни. Она дрожала.

— Вы в опасности, мисс Алишия. Они не просто грязные. Они сумасшедшие!

— Они просто заброшенные дети. Вероятно, и мы с тобой в их положении выглядели бы не лучше. И не говори «не просто»! Джерард!

— Что?

— Не говори… о, Боже, как много нужно сделать! Джерард, если ты и твои… и эти дети собираетесь жить здесь, многое должно измениться. Вы не можете жить под этой крышей и вести себя по-прежнему. Понятно?

— Конечно. Лоун сказал, чтобы мы вас слушались и чтобы вы были довольны.

— Ты будешь делать, что я скажу?

— Я ведь уже сказал только что.

— Джерард, ты должен научиться не разговаривать со мной в таком тоне. Теперь, молодой человек, если я скажу тебе слушаться Мириам, что ты ответишь? Я обратился к Джейни:

— Как насчет этого?

— Спрошу Бэби. — Джейни посмотрела на Бэби, и он замахал руками и пустил слюну. — Он говорит, все в порядке.

Мисс Кью сказала:

— Джерард, я задала тебе вопрос.

— Не выскакивайте из штанов, — ответил я. — Мне ведь нужно было спросить? Да, если вы этого хотите, мы будем слушаться Мириам.

Мисс Кью повернулась к Мириам.

— Слышала, Мириам?

Мириам посмотрела на мисс Кью, потом на нас и покачала головой. Потом протянула руки к Бонни и Бинни.

Они подошли к ней. Каждая взяла ее за руку. Они смотрели на нее и улыбались. Вероятно, планировали какую-то дьявольскую проказу, но выглядели привлекательно. Рот Мириам дернулся, и мне на секунду показалось, что она похожа на человека. Она сказала:

— Хорошо, мисс Кью.

Мисс Кью подошла и протянула ей ребенка, и служанка пошла с ним вверх по лестнице. Мисс Кью повела нас вслед за Мириам. Мы все пошли на второй этаж.

Они принялись работать над нами и не останавливались все три последующих года.

— Это был ад, — сказал я Стерну.

— Им пришлось прекратить.

— Да, вероятно. Нам тоже. Понимаете, мы собирались делать то, что сказал Лоун. Ничто в мире не могло удержать нас. Мы были обязаны делать все, что говорят мисс Кью и Мириам. Но они, кажется, так этого и не поняли. Мне кажется, они считали, что все время должны нас подталкивать. А им нужно было только дать нам понять, чего они от нас хотят, и мы бы это сделали. Хорошо, когда речь шла о том, чтобы я не ложился в постель с Джейни. Мисс Кью подняла из-за этого настоящий ад. Можно было подумать по ее поведению, словно я украл коронные драгоценности.

— Но когда она говорила что-нибудь вроде: «Вы должны вести себя, как настоящие джентльмены и леди», для нас это не имело смысла. И иногда ее приказы были такими. «Ax! — говорила она. — Язык, язык!». Вначале я этого совершенно не понимал. Наконец спросил, что она имеет в виду, и тогда она объяснила. Понимаете, о чем я?

— Конечно, — согласился Стерн. — Стало ли легче со временем?

— Настоящие неприятности случались только дважды, один раз с близнецами, другой с Бэби. Эта последняя была очень серьезной.

— А что случилось?

— С близнецами? Ну, мы прожили с неделю или около того и начали замечать что-то такое, от чего несет. Мы с Джейни, я хочу сказать. Мы стали замечать, что почти не видим больше Бонни и Бинни. Все равно словно в доме оказались два дома, один для мисс Кью, Джейни и меня, а другой для Мириам и близнецов. Я думаю, мы заметили бы это раньше, если бы сначала не было такой суматохи: новая одежда, необходимость спать по ночам и тому подобное. Но вот мы видим. Приходит время ланча, и мы едим с мисс Кью, а близнецы с Мириам. Поэтому Джейни спросила:

— А почему близнецы не едят с нами?

— О них заботится Мириам, дорогая, — ответила мисс Кью.

Джейни посмотрела на нее этим своим взглядом.

— Я это знаю. Пусть едят здесь, и я буду о них заботиться.

Мисс Кью поджала губы и сказала:

— Они маленькие цветные девочки, Джейни. А теперь ешь.

Но это ничего не объяснило ни Джейни, ни мне. Я сказал:

— Я хочу, чтобы они ели с нами. Лоун сказал, что мы должны держаться вместе.

— Вы и так вместе, — ответила она. — Вы живете в одном доме. Едите ту же еду. Больше не будем об этом говорить.

Я посмотрел на Джейни, она на меня, и Джейни сказала:

— Так почему же мы не можем жить и есть вместе? Мисс Кью положила вилку и пристально посмотрела на нее.

— Я уже объяснила и сказала, что больше не должно быть никаких разговоров.

Ну, подумал я, это нас никуда не приведет. Поэтому я откинул голову и позвал:

— Бонни! Бинни! — Щелк, и они оказались рядом. И тут разразился ад. Мисс Кью приказала им уходить, а они не захотели, потом, держа их платья, с криком вбежала Мириам и не смогла их поймать, а мисс Кью продолжала гусиным голосом кричать на них, а потом и на меня. Она сказала, что это уж слишком. Ну, может, у нее была трудная неделя, но и у нас тоже. И вот мисс Кью приказала нам убираться.

Я взял Бэби и пошел к выходу, а Джейни и близнецы за мной. Мисс Кью дождалась, пока мы выйдем, а потом побежала за нами. Обогнала, встала передо мной, и мне пришлось остановиться. Остановились и все остальные.

— Так вы выполняете желание Лоуна? — сказала она. Я сказал ей «да». Она ответила, что, как она поняла, Лоун хотел, чтобы мы жили у нее. А я сказал:

— Да, но еще больше он хотел, чтобы мы были все вместе.

Она велела нам возвращаться. Сказала, что нужно поговорить. Джейни спросила Бэби, тот сказал «Все в порядке», и мы вернулись. Мы достигли компромисса. Больше мы не обедали в столовой. В доме было боковое крыльцо и застекленная терраса, из которой дверь вела в столовую, а другая дверь — на кухню, и после этого случая мы всегда ели там. Мисс Кью ела одна в столовой.

Но у этого происшествия были забавные последствия.

— Какие? — спросил Стерн. Я рассмеялся.

— Мириам. Выглядела она и разговаривала, как всегда, но начала совать нам печенье между едой. Знаете, мне потребовались годы, чтобы разобраться, в чем дело. Я серьезно. По тому, что я узнал, существуют как бы две силы, сражающиеся из-за рас. Одна хочет, чтобы белые и черные были отделены друг от друга, другая пытается их соединить. Но не понимаю, почему обе стороны так встревожены этим.

Почему просто не забудут обо всем?

— Не могут. Понимаешь, Джерри, людям необходимо верить, что они в чем-то выше других. Ты, Лоун и дети — вы очень тесная группа. Разве вам не казалось, что вы немного лучше остального мира?

— Лучше? Как мы можем быть лучше?

— Ну, тогда другие не такие, как все.

— Ну, наверно, хотя мы об этом не думали. Другие — наверно. Но лучше нет.

— Вы уникальный случай, — сказал Стерн. — А теперь расскажи о второй неприятности. С Бэби.

— Бэби. Да. Ну, прошло несколько месяцев, как мы жили у мисс Кью. Все постепенно налаживалось. Мы даже научились говорить «Да, мэм. Нет, мэм» и тому подобное, и она засадила нас за уроки. Мы учились в определенные часы по утрам и в середине дня, пять дней в неделю. Джейни давно перестала заботиться о Бэби, а близнецы ходили куда хотели. Это было забавно. Они могли выскочить прямо перед мисс Кью, словно ниоткуда, и тут же исчезнуть, и она не верила своим глазам. Ее особенно беспокоило, что они появляются голые. Они перестали это делать, и она была довольна. Она многим была довольна. Много лет она никого не видела. Она даже счетчики выставила наружу, чтобы никто не заходил в дом. А с нами она начала оживать. Перестала надевать старомодные платья и стала похожа на человека.

Иногда даже ела с нами.

— Но однажды я проснулся, чувствуя себя очень странно. Как будто во сне у меня что-то украли, только я не знаю, что именно. Я вылез через окно и спустился по стене в комнату Джейни, что мне не разрешалось. Она была в постели. Я подошел и разбудил ее. До сих пор вижу ее глаза, когда она чуть приоткрыла их. В них был сон. И вдруг она их распахнула. Мне не нужно было говорить ей, что что-то не так. Она это знала и знала, что именно.

— Бэби исчез! — сказала она.

— Нам было все равно, разбудим ли мы кого-нибудь. Мы вылетели из комнаты Джейни, пробежали по коридору и влетели в маленькую комнатку в конце, в которой спал Бэби. Вы ни за что не поверите. Красивая колыбель, и белые ящики с распашонками, и множество пластмассовых погремушек — все это исчезло. В комнате стоял только письменный стол. То есть Бэби словно никогда и не существовало.

— Мы ничего не сказали. Просто повернулись и побежали к спальне мисс Кью. Я в ней никогда не бывал, а Джейни заходила несколько раз. Однако в этот раз все было по-другому. Мисс Кью лежала в постели с заплетенными волосами. Еще до того как мы вошли, она проснулась. Села, опираясь спиной о подушку. И холодно посмотрела на нас.

— В чем дело?

— Где Бэби? — заорал я.

— Джерард, — ответила она, — не нужно кричать. Джейни всегда была спокойна, но она сказала:

— Лучше скажите нам, где он, мисс Кью. — И когда она говорила это, смотреть на нее было страшно.

Лицо мисс Кью стало каменным, она протянула к нам руки.

— Дети, — сказала она. — Простите. Мне действительно жаль. Но я сделала как лучше. Я отослала Бэби. Он будет жить с другими такими же детьми. Здесь мы никогда не сможем сделать его счастливым. Вы ведь знаете это.

Джейни сказала:

— Он никогда не говорил нам, что несчастен. Мисс Кью принужденно рассмеялась.

— Если бы он мог говорить, бедняжка!

— Лучше верните его назад, — сказал я. — Вы не понимаете, с чем имеете дело. Я ведь говорил вам, что мы не должны разлучаться.

Она начала сердиться, но сдерживалась.

— Попытаюсь объяснить тебе, дорогой, — сказала она. — Ты и Джейни и даже близнецы — вы все нормальные здоровые дети и вырастете мужчинами и женщинами. Но бедный Бэби… другой. Он не будет расти, он никогда не сможет ходить и играть с другими детьми.

— Это неважно, — сказала Джейни. — Вы не имели права отсылать его. А я сказал:

— Да. Так что лучше верните его, и побыстрее. Тут она начала сердиться по-настоящему.

— Среди многого, чему я вас учила, есть и такое правило: не говорите старшим, что им делать. А теперь идите, одевайтесь для завтрака, и больше не будем об этом разговаривать.

Я сказал ей как можно вежливей:

— Мисс Кью, вы скоро захотите вернуть его. Но вы должны вернуть его как можно быстрее. Иначе… Она встала с кровати и выбежала из комнаты.

Я некоторое время молчал, и Стерн наконец спросил:

— А что дальше?

— О, — ответил я, — она его вернула, — Я неожиданно рассмеялся. — Сейчас, как вспомнишь, так смешно становится. Три месяца она командовала нами, гоняла с места на место, и вдруг неожиданно мы установили закон. Мы очень старались поладить с нею, действовать в соответствии с ее идеями, но на этот раз, клянусь Богом, она зашла слишком далеко. И как только захлопнула дверь, тут же начала проходить лечение. У нее под кроватью стоял большой фарфоровый горшок, так вот он взлетел в воздух и разбился о ее туалетное зеркало. Потом открылся ящик шкафа, оттуда вылетела перчатка и ударила ее по лицу.

Она прыгнула назад в кровать, и тут на нее обрушилась штукатурка с потолка. В ванной пошла вода, а пробка оказалась заткнутой, и как раз в это время вода начала вытекать, и все ее платья упали с вешалок. Она хотела выбежать из комнаты, но дверь не открывалась, а когда она дернула за ручку, дверь распахнулась, и мисс Кью растянулась на полу. Дверь снопа захлопнулась, и сверху обрушился новый пласт штукатурки. Мы стояли, глядя на нее. Она плакала. Я даже не знал, что она может плакать.

— Вернете Бэби? — спросил я.

Она лежала, продолжая плакать. Немного погодя подняла голову и посмотрела на нас. Выглядела она очень жалко. Мы помогли ей встать. Она некоторое время смотрела на нас, потом посмотрела в зеркало, на побитый потолок и прошептала:

— Что случилось? Что случилось?

— Вы отослали Бэби, вот что, — ответил я. Она подпрыгнула и очень испуганным, по твердым голосом сказала:

— Что-то ударилось в дом. Самолет. Может, землетрясение. Поговорим о Бэби после завтрака. Я сказал:

— Дай ей еще, Джейни.

Большой водяной шар ударил ее в лицо и грудь, промочил ночную рубашку, так что она прилипла к телу. Почему-то это расстроило ее больше всего. Косы ее начали подниматься, они тянули голову, так что мисс Кью пришлось встать. Она открыла рот, чтобы закричать, и рот ей забила пудра с туалетного столика. Она стала доставать пудру изо рта.

— Что вы делаете? Что вы делаете? — спрашивала она со слезами.

Джейни посмотрела на нее и сложила руки за спиной.

— Мы ничего не сделали, — ответила она. А я сказал:

— Пока не сделали. Вернете Бэби? Она закричала:

— Перестаньте! Перестаньте! Перестаньте говорить об этом идиоте монголоиде! Он не нужен никому, даже самому себе! Как я могу его оставить?

Я сказал:

— Давай крыс, Джейни.

У плинтуса послышался шорох. Мисс Кью закрыла лицо руками и опустилась в кресло.

— Не надо крыс, — сказала она. — Здесь нет крыс. Тут что-то запищало, и она разбилась вдребезги. Видели когда-нибудь, как человек распадается на куски?

— Да, — ответил Стерн.

— Я был ужасно сердит, — продолжал я, — но и для меня это было слишком. Но она не должна была отсылать Бэби. Потребовалось несколько часов, чтобы она настолько пришла в себя, что смогла поговорить по телефону, но еще до ланча Бэби вернулся. — Я рассмеялся.

— Что смешного?

— Она потом не могла вспомнить, что с ней было. Недели три спустя я слышал, как она говорит об этом с Мириам. Она сказала, что дом неожиданно начал оседать. Сказала, что хорошо поступила, как раз в это время отослав Бэби на медицинский осмотр. Бедняжка мог пострадать. Мне кажется, она на самом деле в это верила.

— Вероятно. Это довольно распространенный случай. Мы не верим в то, во что не хотим верить.

— А вы насколько верите? — неожиданно спросил я.

— Я уже тебе сказал: это неважно. Мне не нужно верить или не верить.

— А вы не спрашиваете меня, насколько я сам в это верю?

— Мне и это не нужно. Ты уже сам принял решение.

— Вы хороший психоаналитик?

— Кажется, да. А кого ты убил? Вопрос застал меня врасплох.

— Мисс Кью, — ответил я. Потом начал браниться и проклинать его. — Я не собирался говорить вам это.

— Не волнуйся, — ответил он. — Почему ты это сделал?

— Я для того и пришел, чтобы узнать.

— Ты, должно быть, очень ее ненавидел. Я заплакал. Мне пятнадцать лет, а я плачу!

Он позволил мне выплакаться. Сначала всхлипывания и писки, от которых заболело горло. Потом, быстрей, чем можно подумать, потекло из носа. И наконец — слова.

— Знаете, откуда я пришел? Самое первое мое воспоминание — удар в рот. Я все еще вижу кулак размером с мою голову. Потому что я плакал. С тех пор я боюсь плакать. А плакал я, потому что был голоден. Или замерз. Или и то и другое. А потом огромные общие спальни, и самые сильные получают лучшее. Избивают тебя до полусмерти, если ты плохой, и дают огромную награду, если хороший. Огромная награда — тебя оставляют в покое. Попытайтесь так пожить. Попытайтесь жить так, что лучшее в этом проклятом мире, самое желанное и удивительное — чтобы тебя оставили в покое!

— А с Лоуном и детьми — чудо. Удивительное — ты часть чего-то, ты принадлежишь. Со мной раньше такого никогда не случалось. Две желтые лампы и очаг, но они осветили весь мир. В этом вес, что есть, и все, что будет.

— Потом большая перемена: чистая одежда, хорошо приготовленная пища, пять часов уроков ежедневно; Колумб и король Артур, и книга об основах гражданского права, и книга о гигиене. И большой кубический кусок льда, и ты смотришь, как он тает, как сглаживаются его углы, и знаешь, что это из-за тебя мисс Кью… Ну, дьявольщина, она слишком хорошо владела собой, чтобы распускать с нами нюни, но оно было здесь, это чувство. Лоун заботился о нас, потому что это была часть его образа жизни. Мисс Кью заботилась о нас, но это не имело отношения к ее образу жизни. Она просто хотела так делать.

— У нее были очень странные представления о «правильном» и «не правильном», но она твердо их держалась, пыталась по-своему делать нам добро. Когда не могла понять, считала это своей ошибкой… а было очень много, что она не понимала и никогда не смогла бы понять. То, что правильно, было нашим достижением. Не правильно — ее ошибкой. И в тот последний год., ну, ладно.

— Так что?

— Так что я убил ее. Послушайте, — сказал я. Я чувствовал, что мне нужно говорить быстро. Не в том дело, что я торопился. Просто нужно было избавиться. — Я вам расскажу все, что знаю. В тот день, когда я ее убил, я проснулся утром, и свежие простыни подо мной скрипели, солнце пробивалось сквозь белые занавески и яркие красно-голубые портьеры. Шкаф, полный моей одежды — моей, понимаете?

До того у меня никогда своего не было. А внизу Мириам суетится с завтраком и смеются близнецы. Смеются вместе с ней, заметьте, а не только друг с другом, как всегда раньше.

— В соседней комнате ходит Джейни, напевает, и когда я ее увижу, у нее будет сияющее лицо. Я встал. Есть горячая-горячая вода, и зубная паста обожгла мне язык. Одежда мне по росту, и я спускаюсь вниз, и все уже там, и я рад их видеть, я они рады видеть меня, и все садятся, и приходит мисс Кью, и все приветствуют ее.

— Так проходит утро, потом уроки с перерывом в большой длинной гостиной. Близнецы, высунув языки, рисуют алфавит, вместо того чтобы писать его, а Джейни, когда наступает время, рисует картину, настоящую картину, с коровой среди деревьев и желтым забором на расстоянии. А я сижу, зажатый между двумя частями квадратного уравнения, и мисс Кью наклоняется, чтобы помочь мне, и я ощущаю запах ее сухих духов. Я наклоняю голову, чтобы чувствовать их лучше, а на кухне слышен стук котлов, которые задвигают в печь.

— И так проходит середина дня, снова уроки, и гуляние во дворе, и смех. Близнецы гоняются друг за дружкой, они бегают на своих двоих. Джейни рисует листья на своей картине, пытаясь сделать так, как учит ее мисс Кью. А у Бэби большой новый манеж. Бэби не очень много двигается, он просто смотрит и пускает слюнки. И он всегда накормлен, и на нем чистая одежда.

— И вечера, и ужин, и мисс Кью читает нам, меняя голос каждый раз, как заговаривает новый персонаж, читает быстро и шепотом, когда чтение ее смущает, но все равно выговаривает каждое слово.

— И мне приходится убить се. Вот и все.

— Ты не сказал почему, — заметил Стерн.

— Вы что — дурак? — крикнул я.

Стерн ничего не ответил. Я перевернулся на живот, подпер подбородок руками и посмотрел на него. По его внешности ни за что не поймешь, что у него внутри, но мне показалось, что он удивлен.

— Я объяснил почему, — сказал я.

— Не мне.

Неожиданно я понял, что требую от него слишком многого. И медленно сказал:

— Мы просыпались в одно и то же время. Мы делали то, чего хотят другие. Мы проживали дни по образу других, мыслили чужими мыслями, произносили чужие слова. Джейни рисовала чужие картины, Бэби ни с кем не разговаривал, и все были довольны. Теперь понимаете?

— Еще нет.

— Боже! — сказал я. Немного подумал. — Мы не слишивались.

— Не слишивались? А! То есть после смерти Лоуна.

— Нет, тут совсем другое. Как будто в машине кончился бензин. Но машина-то осталась, в ней все исправно. Просто нужно подождать. Но после того как мисс Кью приняла нас, машина начала разваливаться на части, ясно?

Наступила его очередь задуматься. Наконец он сказал:

— Мозг заставляет нас делать странные вещи. Некоторые из них кажутся абсолютно неразумными, не правильными, сумасшедшими. Но краеугольный камень работы мозга в следующем: во всем, что мы делаем, есть железная, неопровержимая логика. Покопайся как следует и найдешь причину и следствия так же ясно, как и в любой другой области. Я сказал «логика»; я не говорю «правильность», «верность», «справедливость» или что-нибудь в этом роде. Логика и истина — две совершенно разные вещи, хотя для сознания, прилагающего эту логику, они часто кажутся совпадающими.

— Когда подсознание действует противоположно поверхностному сознанию, человек испытывает замешательство. В твоем случае я понимаю, на что ты указываешь: чтобы сохранить или восстановить особую личную связь между вами, тебе нужно было избавиться от мисс Кью. Но логики я не вижу. Не понимаю, почему восстановление этого «слишивания» стоило вновь обретенной безопасности, которая — ты сам это признаешь — вам нравилась.

Я в отчаянии сказал:

— Может, и не стоило.

Стерн наклонился вперед и указал па меня черенком трубки.

— Стоило, потому что заставило тебя сделать то, что ты сделал. После действия, возможно, обстоятельства выглядят по-другому. Но когда ты действовал, тебе важно было устранить мисс Кью и вернуть то, что было прежде. Я не понимаю почему, и, по-моему, ты тоже не понимаешь.

— Как мы это узнаем?

— Ну, давай перейдем к самой неприятной части, если ты готов. Я лег.

— Я готов.

— Хорошо. Расскажи обо всем, что случилось, перед тем как ты убил ее.

Я покопался в последнем дне, пытаясь ощутить вкус пищи, вспомнить голоса. Одно и то же возникало, исчезало и возникало вновь — ощущение свежих накрахмаленных простыней. Я отбрасывал его, потому что это начало дня, но оно возвращалось, и я понял, что это, напротив, конец.

Я сказал:

— Я уже рассказал о детях, которые делали то, чего хотели другие, и о том, что Бэби перестал разговаривать, и все были довольны, и наконец мне пришлось убить мисс Кью. Много времени ушло на то, чтобы дойти до этого, и еще больше чтобы начать. Мне кажется, я четыре часа лежал в постели и думал, прежде чем снова встать. Было темно и тихо. Я вышел из своей комнаты, прошел по коридору, зашел в спальню мисс Кью и убил ее.

— Как?

— Это все! — закричал я громко, как только мог. Потом успокоился. — Было ужасно темно… все еще темно. Не знаю. Не хочу знать. Она любила нас. Но мне нужно было убить ее.

— Ладно, ладно, — сказал Стерн, — не надо пугаться. Ты…

— Что?

— Ты очень силен для своего возраста, верно, Джерард?

— Наверно. Достаточно силен.

— Да, — согласился он.

— Я по-прежнему не вижу логики, о которой вы говорите. — Я начал колотить кулаком по подушке, сильно, по удару на каждое слово:

— Почему — я - должен — был — это — сделать?

— Перестань, — сказал он. — Ты поранишься.

— Я должен пораниться, — ответил я.

— Да? — спросил Стерн.

Я встал, подошел к столу и налил себе немного воды.

— Что мне делать?

— Расскажи, что делал после убийства, вплоть до того, как пришел сюда.

— Не очень много, — ответил я. — Это произошло вчера вечером. Я взял ее чековую книжку. Потом, словно отупев, вернулся в свою комнату. Оделся, только не стал обуваться. Ботинки понес с собой. И вышел. Долго шел, пытаясь размышлять. Подошел к банку, когда он открылся. Получил деньги по чеку в одиннадцать сотен долларов. Потом решил обратиться к психоаналитику, почти весь день провел, отыскивая подходящего, пришел сюда. Это все.

— Были трудности с получением денег?

— У меня никогда не возникает трудностей, когда нужно заставить человека делать то, что я хочу. Он удивленно хмыкнул.

— Я знаю, о чем вы думаете. Я мог заставить мисс Кью делать то, что мне нужно.

— Частично ты угадал, — согласился он.

— Если бы я это сделал, — объяснил я, — она бы не была больше мисс Кью. А теперь о банкире. Я только заставил его быть банкиром.

Я посмотрел на Стерна и неожиданно понял, зачем он все время вертит трубку. Чтобы смотреть на нее, чтобы я не мог заглянуть ему в глаза.

— Ты убил ее, — сказал он, и я понял, что он меняет тему, — и уничтожил нечто очень ценное для тебя. Должно быть, это менее ценно, чем твои прежние отношения с детьми. Но ты не уверен в ценности. — Он поднял голову. Описывает ля это состояние твоих мыслей?

— Примерно.

— Знаешь, что единственное заставляет людей убивать? — Когда я не ответил, он сказал:

— Стремление выжить. Спасти себя или что-то отождествляемое с собственной личностью. Но в данном случае это не применимо, потому что твое положение у мисс Кью имело гораздо большую ценность для выживания и тебя одного, и всей группы.

— Так что, может, у меня не было причины убивать ее.

— Была, потому что ты это сделал. Мы просто пока еще ее не установили. Я хочу сказать, что причина у нас есть, мы только не понимаем, почему она так важна. Ответ заключен где-то в тебе.

— Где?

Он встал и немного походил.

— Перед нами достаточно последовательное изложение событий жизни. Конечно, вымысел смешан с фактами, и остаются области, о которых у нас не хватает сведений, но у нас есть начало, середина и конец. Я не могу быть совершенно уверен, но ответ может находиться на мосту, который ты недавно отказался переходить. Помнишь?

Я помнил. И сказал:

— Почему? Почему мы не можем попробовать что-нибудь другое?

Он спокойно ответил:

— Потому что ты только что это сказал. Почему ты так избегаешь этого?

— Не делайте серьезных выводов из этой мелочи, — ответил я. Почему-то этот парень начал меня раздражать. — Меня это тревожит. Не знаю почему.

— Что-то скрывается в тебе, и оно тебя так тревожит, что ты пытаешься его утопить. Все то, что ты стараешься скрыть, возможно, и есть то, что нам нужно. Твоя тревога скрыта, верно?

— Ну, да, — ответил я, ощутил тошноту и головокружение и подавил их. Неожиданно я решил не останавливаться. — Давайте продолжим. — И снова лег.

Он позволил мне смотреть на потолок и некоторое время слушать тишину, потом сказал:

— Ты в библиотеке. Ты только что встретился с мисс Кью. Она разговаривает с тобой; ты рассказываешь ей о детях.

Я лежал неподвижно. Ничего не происходило. Нет, происходило: внутри у меня все напряглось, начиная от костей и наружу, и напрягалось все больше. Стало совсем плохо, но по-прежнему ничего не происходило.

Я слышал, как Стерн встает и подходит к столу. Порылся там немного, что-то зазвенело и щелкнуло. Неожиданно я услышал собственный голос:

— Ну, во-первых, Джейни. Ей, как и мне, одиннадцать. Бонни и Бинни восемь, они близнецы. И Бэби. Бэби три года.

И звук моего собственного крика…

И пустота.

Выплевывая темноту, я забил кулаками и вынырнул. Сильные руки ухватили меня за запястья. Они меня не удерживали, только тащили. Я открыл глаза. Все на мне мокрое. Термос лежит на боку на ковре. Рядом, держа меня за руки, на корточках сидел Стерн. Я перестал сопротивляться.

— Что случилось?

Он выпустил мои руки и встал, внимательно глядя на меня.

— Боже, — сказал он, — ну и приступ! Я схватился за голову и застонал. Он бросил мне полотенце, и я им воспользовался.

— Что меня ударило?

— Я все время тебя записывал, — объяснил он. — Когда ты не захотел вспоминать, я решил подтолкнуть тебя твоим собственным рассказом. Иногда это совершает настоящие чудеса.

— И на этот раз совершило чудо, — простонал я. — Мне кажется, у меня сгорел предохранитель.

— В сущности так и есть. Ты был на самом краю погружения в то, что не хочешь вспоминать, и предпочел бессознательность.

— А чем вы так довольны?

— Эффект последнего стежка, — кратко сказал он. — Теперь это у нас в руках. Всего лишь еще одна попытка.

— Подождите. Последний стежок — это когда я умру.

— Не умрешь. Долгое время этот эпизод сохранялся в твоем подсознании, и тебе это не причинило вреда.

— Правда?

— Ну, во всяком случае, тебя это не убило.

— Откуда вы знаете, что не убьет, когда мы вытащим его наружу?

— Вот увидишь.

Я искоса посмотрел на него. Мне почему-то показалось, что он знает, что делает.

— Сейчас ты знаешь о себе гораздо больше, чем тогда, — негромко объяснил он. — И можешь оценивать то, что исходит из тебя. Может, не полностью, но достаточно, чтобы защититься. Не беспокойся. Доверься мне. Я могу остановить, если будет плохо. Теперь просто расслабься. Смотри на потолок. Ощути пальцы своих ног. Не смотри на них. Смотри прямо вверх. Твои пальцы, большие пальцы ног. Не двигай ими, но чувствуй их. Отсчитывай пальцы, начиная с большого. Один, два, три. Ощути третий палец на ноге. Ощути его, ощути, как он расслабляется, становится вялым. Потом пальцы с обеих сторон от него расслабляются. Теперь все твои пальцы расслаблены, все расслаблены…

— Что вы делаете? — закричал я.

Он все тем же шелковым голосом ответил:

— Ты мне доверяешь, и пальцы твоих ног тоже мне доверяют. Они расслаблены, потому что ты мне доверяешь. Ты…

— Вы пытаетесь меня загипнотизировать. Я не позволю вам.

— Ты загипнотизируешь себя сам. Ты все сделаешь сам. Я просто показываю тебе дорогу. Я ставлю пальцы твоих ног на эту дорогу. Только ставлю пальцы ног. Никто не может заставить тебя идти туда, куда ты не хочешь, но ты хочешь идти туда, куда указывают пальцы твоих ног, и твои пальцы расслаблены, твои пальцы…

И так далее и так далее. А где же свисающее золотое украшение, где свет в глаза, где загадочные пассы? Он даже сидит так, что я не могу его видеть. Где разговор о том, каким я становлюсь сонным? Ну, он знает, что я не сонный и не хочу становиться сонным. Я всего лишь хочу стать пальцами ног. Хочу расслабиться, быть расслабленными пальцами ног. В пальцах ног нет мозга, пальцы идут, идут одиннадцать раз, одиннадцать, мне одиннадцать…

Я раскололся надвое, и это правильно, одна часть наблюдает за второй, той, что пошла в библиотеку, и мисс Кью наклонилась ко мне, но не слишком близко, я сижу на стуле, и газета шуршит подо мной, один башмак у меня снят, и пальцы ног свисают расслабленно… и я чувствую от всего этого только легкое удивление. Потому что это гипноз, но я остаюсь в сознании, понимаю, что лежу на кушетке, и Стерн сидит рядом и что-то тянет, и я вполне могу перевернуться, сесть и поговорить с ним, и выйти из кабинета, если захочу, но я этого не хочу. О, если гипноз всегда такой, я согласен. Мне нравится. Все в порядке.

На столе я вижу золото, и я остаюсь вместе с мисс Кью, с мисс Кью…

–.. Бонни и Бинни восемь, они близнецы. И Бэби. Бэби три года.

— Бэби три года, — повторяет она.

Ощущается какое-то присутствие, протяжение… разрыв. Этот разрыв вызывает боль и торжество, и торжество затопляет боль и исчезает.

И вот что оказывается внутри. Все всплывает, мгновенно, в одной вспышке.

Бэби три года? Моему ребенку будет три, если есть ребенок, а его никогда не будет…

Лоун, я открыта перед тобой. Открыта, достаточно ли этой открытости?

Его зрачки подобны колесам. Я уверена, что они вращаются, только никогда этого не успевала заметить. Зонд, который исходит из его мозга и проникает в мое сознание, проходит через глаза. Понимает ли он, что это значит для меня? Не все ли ему равно? Ему все равно, и он не понимает, не знает; он опустошает меня, и я чувствую, как он руководит мной; он пьет, и ждет, и пьет, и никогда не отрывает взгляда от чашки.

Когда я впервые увидела его, я танцевала на ветру, в лесу, в дикости, я поворачивалась, а он стоял в тени листвы и смотрел па меня. Я возненавидела его за это. Это больше не мой лес, не моя заросшая папоротником, в золотистых пятнах поляна. Он забрал мой танец, и я застыла навсегда, потому что он оказался там. Я ненавидела его за это, ненавидела то, как он смотрит, как стоит, погрузившись в прошлогоднюю листву. Он похож на дерево с ногами вместо корней, и с корой-одеждой цвета земли. Когда я остановилась, он шевельнулся и превратился в обычного человека, большую широкоплечую обезьяну, грязное животное, и вся моя ненависть неожиданно перешла в страх, и я стояла на месте, оцепенев.

Он знал, что сделал, но ему было все равно. Танец… я больше никогда не танцевала, потому что лес больше никогда не освобождался от его глаз, не освобождался от рослого беззаботного грязного человека-зверя. Летними днями одежда душила меня, зимними вечерами приличия окутывали меня саваном, и я никогда больше не танцевала и никогда не могла подумать о танце, не вспомнив о том, как он смотрел на меня. Как я его ненавидела! Как ненавидела!

Танец в лесу, в одиночестве, где никто меня не видит, — вот единственное, что я скрывала в себе, когда стала известна как мисс Кью, викторианка, старше своих лет, старше своего времени; правильная и чопорная, вся в кружевах и льне, и всегда одинокая. А теперь я навсегда останусь такой, какой все меня воспринимают, потому что он ограбил меня, отобрал единственное, что я хотела сохранить в тайне.

Он вышел на солнце и подошел ко мне, чуть наклонив набок большую голову. Я стояла на месте, застыв внутри Я снаружи, и под слоем страха во мне скрывался слой гнева. Руки у меня по-прежнему были вытянуты, я по-прежнему склонялась в танце, и когда он остановился, я выдохнула, потому что больше не могла задерживать дыхание. Он спросил:

— Ты читаешь книги?

Я не могла вынести, что он рядом со мной, но не могла и пошевелиться. Он протянул руку, взял меня за подбородок и поднял голову, так что я посмотрела ему в лицо. Я хотела отшатнуться, но не могла оторваться от его руки, хотя он меня не держал, просто приподнимал голову.

— Ты должна прочесть для меня кое-какие книги. У меня нет времени отыскивать их. Я спросила:

— Кто ты?

— Лоун, — ответил он. — Будешь читать для меня книги?

— Какие книги? — спросила я.

Он ударил меня по лицу, не очень сильно. Это заставило меня снова посмотреть на него. Он опустил руку. Его глаза, их зрачки начинали вращаться…

— Открой, — сказал он. — Открой и дай мне взглянуть. У меня в голове было множество книг, и он просматривал их названия… нет, не названия, потому что он не умел читать. Он смотрел на то, что я узнала из этих книг. Неожиданно я ощутила себя ужасающе бесполезной, потому что у меня было очень немного такого, что ему нужно.

— Что это? — рявкнул он.

Я знала, о чем он спрашивает. Он извлек это из моей головы. Я сама даже не знала, что оно там есть, но он нашел.

— Телекинезис, — ответила я.

— Как это делается?

— Никто не знает, можно ли это сделать. Двигать физические объекты мыслью!

— Можно, — сказал он. — А это?

— Телепортация. То же самое — ну, почти. Передвижение собственного тела с помощью мысли.

— Да, да, это я видел, — хрипло ответил он.

— Различение молекул. Телепатия и ясновидение. Я об этом ничего не знаю. Мне все это кажется глупостью.

— Читай об этом. Неважно, понимаешь ты или нет. Это что?

Оно у меня в сознании, на губах.

— Гештальт.

— Что это?

— Группа. Как лечение множества болезней одним лекарством. Как множество мыслей, выраженных в одной фразе. Целое больше суммы составляющих.

— Читай и об этом. Много читай. Об этом больше всего. Это важно.

Он отвернулся от меня, и когда его взгляд выпустил меня, как будто что-то сломалось, я задрожала и опустилась на колено. Он, не оглядываясь, ушел в лес. Я собралась с мыслями и убежала в дом. Гнев обрушился на меня, как буря. Страх ударил, как ветер. Я знала, что должна прочесть эти книги, что он вернется, знала, что никогда больше не смогу танцевать.

И потому читала книги и возвращалась. Иногда ежедневно, иногда через три-четыре дня, а если не могла найти определенную книгу, то приходила и через десять. Он всегда ждал меня на маленькой поляне, стоял в тени, брал, что хотел, из книг и никогда у меня. Он никогда не говорил о нашей следующей встрече. Не знаю, приходил ли он ежедневно или только тогда, когда приходила я.

Он заставлял читать книги, которые для меня не имели никакого смысла, книги об эволюции, об общественной и культурной организации, о мифологии и всегда и прежде всего — о симбиозе. Мы с ним не разговаривали; иногда не произносилось ни слова, лишь изредка он заинтересованно хмыкал.

Он вырывал из меня содержание книг, как ягоды с куста, все сразу; от него пахло потом, землей и зеленью, которую он давил, когда пробирался через лес.

Если он чему-то учился из книг, внешне это никак не отражалось.

Но вот наступил день, когда он, сидя рядом со мной, принял решение.

Он сказал:

— В какой книге есть что-то такое? — Долго сидел, думая. — Ну, вот термиты не могут переварить дерево, а микробы у них в желудке могут, а термиты поедают то, что оставляют микробы. Что это?

— Симбиоз, — вспомнила я. Я помнила слова. Лоун извлекал содержимое и отбрасывал слова. — Два типа жизни, зависящие в своем существовании друг от друга.

— Да. А есть книги о четырех-пяти типах, которые так связаны?

— Не знаю. Тогда он спросил:

— А как насчет этого? У тебя есть радиостанция и четыре-пять приемников; каждое принимающее устройство способно делать что-то одно, например, копать землю, летать или издавать звуки, но все они получают приказы из одного места. И у каждого своя энергия и свои собственные цели, но все они обособлены. Так вот: существует ли такая организация в жизни, а не в радио?

— Каждый организм часть целого, но в то же время все они отдельные? Не думаю… если только иметь в виду социальную организацию, как отряд или группу рабочих, которые получают приказы от одного начальника.

— Нет, — сразу ответил он, — не так. Как одно животное. — Он собрал руку горстью, сделав жест, который я поняла.

Я спросила:

— Ты имеешь в виду форму жизни? Но это фантастика.

— Значит, книг об этом нет?

— Никогда о них не слыхала.

— Мне нужно об этом знать, — тяжело сказал он. — Такое существует. И я хочу знать, существовало ли раньше.

— Не понимаю, как такое может существовать.

— Существует. Одна часть приносит, другая рассчитывает, третья находит, четвертая говорит.

— Говорит? Только люди могут говорить.

— Знаю, — ответил он, встал и ушел.

Я искала и искала такую книгу, но ничего даже отдаленно похожего не находила. Вернулась и сказала ему. Он долго сидел неподвижно, глядя на голубую линию холмистого горизонта. Потом устремил ко мне взгляд своих вращающихся зрачков и принялся искать.

— Ты узнаешь, но не думаешь, — сказал он наконец и снова посмотрел на холмы.

— Это происходит с людьми, — сказал он спустя много времени. — Происходит прямо у них под носом, и они не видят. У вас есть такие, кто умеет читать мысли. Есть люди, которые умеют мыслью передвигать предметы. Могут сами передвигаться с помощью мысли. Есть люди, которые все могут рассчитать, стоит их только попросить. Нет только человека, который мог бы свести их воедино, как мозг, соединяющий все органы, все части, которые давят, тянут, чувствуют тепло, ходят, думают и все остальное.

— Я такой человек, — неожиданно закончил он. И сидел неподвижно так долго, что я подумала, он забыл обо мне.

— Лоун, — сказала я, — что ты делаешь здесь в лесу?

— Жду, — ответил он. — Я еще не закончен. — Он посмотрел мне в глаза и раздраженно фыркнул. — Не то, что ты думаешь. Я хочу сказать, что еще не… завершен. Ты знаешь, что если червя разрезать, он снова вырастет? Так вот, забудь о разрезе. Допустим, он так вырастает с самого начала. Я приобретаю части. Я еще не закончен. Я хочу найти книгу о существе, которое подобно мне, каким я буду законченным.

— Я не знаю такой книги. Может, расскажешь что-нибудь еще? Может, тогда я смогу отыскать нужную книгу?

Он сломал своими большими руками палку, положил обломки рядом и снова переломил их.

— Я знаю только, что поступаю, как птица, когда пришло время вить гнездо. И знаю, что когда закончу, хвастаться будет нечем. У меня будет сильное и быстрое тело, каких ни у кого нет, но без головы. Но, может, это потому, что я только первый. Тот рисунок, который у тебя есть, пещерный человек…

— Неандерталец?

— Да. Как подумаешь, он не представлял собой ничего особенного. Ранняя попытка чего-то нового. Вот кем я стану. Но, может, когда я кончу, появится и нужная голова. Вот тогда уже будет что-то.

Он довольно хмыкнул и ушел.

Я искала, искала много дней, но не могла найти то, что ему нужно. Нашла журнал, в котором утверждалось, что следующий шаг в эволюции человека будет в психическом, а не в физическом направлении, но ничего не говорилось о… назовем это организмом. Говорилось кое-что о плесени, но это скорее напоминало совместную деятельность амеб, а не симбиоз.

Моему ненаучному, лично незаинтересованному сознанию не представлялось ничего подобного тому, что он ищет. Разве что оркестр, в котором каждый музыкант играет на особом инструменте, со своей техникой и по особым нотам, но при этом получается одна мелодия. Но он имел в виду нечто совсем другое.

И вот я пошла к нему однажды в прохладный осенний вечер, и он взял то немногое, что у меня было, и гневно отвернулся от меня с проклятием, которое я не разрешаю себе вспоминать.

— Не можешь найти, — сказал он мне. — Больше не приходи.

Он встал, отошел к изорванной березе, прислонился к ней и стал смотреть на движущиеся на ветру тени. Я думаю, обо мне он совершенно забыл. И когда я заговорила с ним, подпрыгнул как испуганное животное. Должно быть, настолько погрузился в свои странные мысли, что не слышал, как я подошла.

Я сказала:

— Лоун, не вини меня в том, что я не нашла. Я старалась.

Он справился с неожиданностью и посмотрел на меня этим своим взглядом.

— Винить? Кто тебя винит?

— Я тебя подвела, — сказала я, — и ты сердишься. Он смотрел на меня так долго, что я почувствовала себя неловко.

— Не знаю, о чем ты говоришь, — сказал он наконец. Я не хотела, чтобы он отворачивался от меня. Он ушел бы. Оставил бы навсегда, даже не подумав обо мне; ему было все равно! Это не жестокость и не беспечность, как они мне известны. Он был равнодушен, как равнодушна кошка к распускающемуся бутону.

Я взяла его за руку и затрясла, но это все равно, что трясти фасад моего дома.

— Теперь ты знаешь! — закричала я. — Ты знаешь, что я читала! Ты должен знать, что я думаю! Он покачал головой.

— Я личность, я женщина! — кричала я. — Ты использовал меня и ничего не дал взамен. Ты заставил меня нарушить все привычки моей жизни, заставил читать много часов напролет, приходить к тебе в дождь и в воскресенье, и ты не разговариваешь со мной, не смотришь на меня, ты ничего не знаешь обо мне, и тебе все равно. Ты наложил на меня заклятие, которое я не могу разорвать. А когда закончил, ты говоришь мне: «Больше не приходи».

— Я должен давать что-то взамен того, что взял?

— Люди поступают так.

Он снова заинтересованно хмыкнул.

— А чего ты хочешь от меня? У меня ничего нет. Я отодвинулась от пего. Я чувствовала… не знаю, что я чувствовала. Немного погодя я сказала:

— Не знаю.

Он пожал плечами и отвернулся. Я едва не прыгнула на него, потащила назад.

— Я хочу, чтобы ты…

— Ну, черт побери, что?

Я не могла смотреть на него, говорила с трудом.

— Не знаю. Есть что-то, но не знаю, что именно. Что-то такое… даже если бы знала, не могла бы сказать. — Он покачал головой, и я снова взяла его за руку. — Ты читаешь книги во мне. Не можешь прочесть… меня?

— Я никогда не пытался. — Он зажал мне лицо и придвинулся. — Вот.

Взгляд его проник в меня, как необычный зонд, и я закричала. Попыталась вырваться. Я не хочу этого, уверена, что не хочу. Я отчаянно вырывалась. Думаю, он оторвал меня от земли своими большими руками. Держал, пока не закончил, потом выпустил. Я, всхлипывая, жалась к земле. Он сел рядом. Не пытался притронуться ко мне. Не пытался уйти. Наконец я успокоилась и ждала.

Он сказал:

— Больше так не буду.

Я села, подоткнула под себя юбку и легла щекой на поднятое колено, чтобы видеть его лицо.

— Что произошло? Он выругался.

— У тебя внутри все перемешалось. Тебе тридцать три года. Зачем ты так живешь?

— Я живу очень удобно, — раздраженно ответила я.

— Да, — сказал он. — Десять лет в одиночестве, только служанка. Больше никого.

— Мужчины животные, а женщины…

— Ты на самом деле ненавидишь женщин. Они знают что-то такое, чего ты не знаешь.

— И не хочу знать. Я и так счастлива.

— Еще бы. Дьявольски счастлива!

Я ничего не ответила на это. Не выношу такую речь.

— Ты хочешь от меня две вещи. Ни одна не имеет смысла. — Он посмотрел на меня, и впервые на лице его я увидела чувство — глубокое удивление. — Ты хочешь все знать обо мне, откуда я пришел, как стал таким.

— Да, хочу. А что еще я хочу от тебя? Что знаешь ты и не знаю я?

— Я где-то родился и рос, как сорняк, — сказал он, не обращая на меня внимания. — Среди людей, которые не могли даже сдать меня в приют. Поэтому я готовился стать чем-то вроде деревенского дурачка. А потом ушел в лес.

— Почему?

Он подумал и наконец ответил:

— Наверно, потому, что образ жизни людей не имел для меня смысла. А в лесу я рос, как хотел.

— Как это? — спросила я, преодолевая огромное расстояние, которое постоянно то возрастало, то убывало между нами.

— Это то, что я и хотел узнать из твоих книг.

— Ты мне никогда не говорил. Он вторично сказал:

— Ты учишься, но не думаешь. Существует нечто… ну, личность. Сделана из отдельных частей, но это одна личность. У нее есть руки, ноги, рот, который может говорить, и у нее есть мозг-Это я, мозг этой личности. Не очень умный, но лучший из тех, что я знаю.

— Ты сошел с ума.

— Нет, — ответил он, не обижаясь и совершенно уверенно. — У меня уже есть части, подобные рукам. Я могу переместить их куда угодно, и они делают все, что я хочу, хотя они еще слишком молоды, чтобы принести много добра. Есть часть, которая говорит. Говорит очень хорошо.

— Не думаю, чтобы ты хорошо говорил, — сказала я. Не выношу не правильный английский. Он удивился.

— Я говорю не о себе! Она там, с остальными.

— Она?

— Та, что говорит. Теперь мне нужна часть, которая думает, которая может взять все что угодно, сложить одно с другим и получить верный ответ. И когда все части будут вместе и привыкнут действовать сообща, я буду тем новым типом существа, о котором говорил тебе. Понятно? Только… хотел бы я, чтобы у него была голова получше.

У меня самой голова закружилась.

— Что заставляет тебя это делать? Он серьезно обдумал вопрос.

— А что заставляет тебя выращивать волосы под мышками? — спросил он. Такие вещи не планируют. Они просто происходят.

— А что… что происходит, когда ты смотришь мне в глаза?

— Тебе нужно название? У меня его нет. Не знаю. Знаю, что могу любого заставить делать, что мне нужно. Ну, например, заставить тебя забыть обо мне.

Я сдавленно ответила:

— Я не хочу забывать о тебе.

— Забудешь. — Не знаю, что он хотел этим сказать: что заставит меня забыть или я сама этого захочу. — Ты меня ненавидишь, но потом, спустя много времени, будешь мне благодарна. Может, когда-нибудь сумеешь сделать что-то для меня. И так будешь благодарна, что обрадуешься такой возможности. Но ты забудешь, забудешь все, кроме какого-то… ну, чувства. И может, моего имени.

Не знаю, что заставило меня это сделать, но я жалобно спросила:

— И никто не узнает о тебе и обо мне?

— Никто не сможет узнать, — ответил он. — Если… не появится у существа новая голова, как я или лучше. — И он встал.

— О, подожди, подожди! — воскликнула я. Он не должен уходить, еще не должен. Этот высокий грязный человек-зверь чем-то околдовал меня. — Ты не дал мне другого…

— О, — сказал он. — Да, это.

Он сделал стремительное движение. Какое-то давление, натяжение… разрыв. С ужасной болью и торжеством, подавляющим боль, это было сделано.

Я вынырнул на двух разных уровнях. Мне одиннадцать лет, и я задыхаюсь от потрясения, от невероятной боли перемещения в другое эго. И:

Мне пятнадцать, я лежу на кушетке, а Стерн тянет:

…спокойно, расслабленно, твои ноги расслаблены, твой живот расслаблен, твой живот мягкий, шея у тебя такая же расслабленная, как живот, все в теле становится мягким, вялым…

Я сел и свесил ноги на пол.

— Все в порядке.

Стерн посмотрел на меня чуть раздраженно.

— Должно получиться, — сказал он, — но только если ты будешь помогать. Просто лежи…

— Получилось, — ответил я.

— Что?

— Все. От «а» до «я». — Я щелкнул пальцами. — Вот так.

Он пристально посмотрел на меня.

— О чем ты?

— Все было во мне, как вы и сказали. В библиотеке. Когда мне было одиннадцать. Когда она сказала «Бэби три года». Это высвободило что-то, что бурлило во мне три года, и все это вырвалось наружу И я получил страшный удар Просто ребенок, без предупреждения, без защиты. Это была такая., боль Я никогда такой не испытывал — Продолжай, — сказал Стерн.

— В сущности все. Не то, что во мне. То, что со мной было. Я словно побывал в ней. Узнал все, что произошло с ней за четыре месяца. Абсолютно все. Она знала Лоуна.

— Ты хочешь сказать, множество эпизодов?

— Да.

— Ты пережил их все сразу? В долю секунды?

— Верно. Послушайте, на эту долю секунды я стал ею, понятно? Я был ею, всем, что она делала, что думала, слышала и чувствовала. Все, все, и в правильном порядке, если бы мне понадобилось. И все, и любая часть. Если я должен рассказать, что ел на ланч, нужно ли заодно рассказывать все, что произошло со мной с рождения? Нет. Говорю вам, я стал ею, и отныне могу вспомнить все, что помнила она. И все это в одно мгновение.

— Гештальт, — прошептал он.

— Ага! — сказал я и задумался. Подумал об этом и еще о множестве вещей. Но потом отложил на время и спросил:

— А почему я не знал этого раньше?

— У тебя эти воспоминания были заблокированы Я возбужденно ответил.

— Не понимаю почему, совсем не понимаю.

— Просто естественное отвращение, — предположил он — Как ты считаешь? Ты не хотел становиться женщиной, даже на мгновение.

— Вы мне с самого начала говорили, что у меня таких проблем нет.

— Ну, а это как тебе? Ты ведь сказал, что ощутил боль Ну ты не хотел возвращаться к этому, чтобы боль не повторилась.

— Дайте мне подумать, дайте подумать. Да, да, отчасти это так это вхождение в чужое сознание. Она раскрылась передо мной, потому что я напомнил ей о Лоуне. Я вошел. Но я не был готов. Я никогда этого не делал Ну, может немного, преодолевая сопротивление. Но тут я вошел свободно, и это было для меня слишком. Я испугался и продолжал пугаться годы. А оно лежало во мне, свернувшись, закрытое. Я рос, сила моего мозга тоже росла, а я по-прежнему боялся ею воспользоваться. И чем становился старше, тем глубже ощущал, что мисс Кью должна быть убита, прежде чем убьет меня то, чем я становлюсь. Боже! — воскликнул я — Вы знаете, кто я?

— Нет, — ответил он — Не хочешь ли рассказать об этом?

У него появилось профессиональное непредубежденное выражение. Не веры или недоверия, а просто внимания. Мне нужно бы то рассказать ему, но я вдруг понял, что мне не хватает слов. Я знал сущности, но не знал их названий.

Лоуи брал значения и отбрасывал слова.

Еще дальше назад.

Ты читала книги Прочитай для меня.

Взгляд в его глаза Это «раскрытие», «проникновение».

Я вернулся к Стерну Он посмотрел на меня, я наклонился ближе. Вначале он вздрогнул, потом справился с собой, придвинулся еще ближе.

— Боже, — прошептал он — Я раньше не смотрел в эти глаза Готов поклясться, что они вращаются, как колеса.

Стерн читал книги Я даже не представлял себе, что существует столько книг. Я скользнул туда, ища то, что мне нужно.

Не могу сказать, на что это похоже. Словно идешь по туннелю, а в туннеле, от пола до потолка, торчат деревянные руки как в карусели на ярмарке, когда можно схватить медное кольцо. На конце каждой руки медное кольцо, и ты можешь взять любое из них.

Теперь представьте себе, что вы знаете, какие именно кольца вам нужны. И теперь в деревянных руках только такие кольца. Теперь представьте себе, что у вас самого тысячи рук, которыми вы можете брать одновременно. Представьте себе, что туннель невероятно длинный, и вы можете пройти его из конца в конец, хватая кольца, за одно мгновение. Вот как это, только еще легче.

Для меня это было легче, чем для Лоуна.

Выпрямившись, я отодвинулся от Стерна. Он выглядел больным и испуганным.

— Все в порядке, — сказал я.

— Что ты со мной сделал?

— Мне нужны были некоторые слова. Послушайте, отнеситесь к этому как профессионал.

Я им восхищался. Он положил трубку в карман и прижал кончики пальцев ко лбу и щекам. Потом сел и стал выглядеть как всегда.

— Знаю, — сказал я. — Так себя чувствовала мисс Кью, когда Лоун это с ней проделал.

— Кто ты?

— Я вам сказал. Я центральный нервный узел, ганглий сложного организма, состоящего из Бэби-компьютера, Бонни и Бинни, способных к телепортации, Джейни, занятой телекинезисом, и меня самого, телепата, осуществляющего центральный контроль. Нет среди наших способностей ни одной, которая не была бы задокументирована раньше. Телепортация йогов, телекинезис некоторых игроков, умственно отсталые гениальные математики, а прежде всего так называемый полтергейст, когда девочки передвигают веши в доме. Только в нашем случае каждая часть способна на самое лучшее применение этих способностей.

— Лоун организовал нас, вернее, мы сформировались вокруг него. Неважно, что именно. Я заменил Лоуна, но я еще недостаточно развился, когда он умер, а сверх того получил встряску от соприкосновения с мисс Кью. Вы были правы, когда сказали, что это испытание заставило меня подсознательно уходить от всего с ним связанного. Но есть еще одна причина, по которой я не мог уходить за преграду «Бэбн три года».

Мы столкнулись с проблемой, которая для нас оказалась важней безопасности в доме мисс Кью. Разве вы еще не поняли? Мой гештальт-организм находился на грани смерти от этой безопасности. Я понял, что либо умрет мисс Кью, либо умрет этот организм — Я. О, части будут продолжать жить: две маленькие цветные девочки с задержкой речи, одна девочка постарше со склонностью к самоанализу и живописи, один идиот-монголоид и я — девяносто процентов потенциала замкнуты, а десять процентов — просто малолетний преступник. — Я рассмеялся. — Конечно, она должна была погибнуть. Это просто инстинкт самосохранения гештальт-организма.

Стерн пошевелил губами и наконец выговорил:

— Я не…

— И не нужно, — рассмеялся я. — Замечательно. Вы настоящий специалист, очень хороший специалист. Я могу вам сказать это, и вы оцените как профессионал. Вы говорите о блоках. Я не мог пройти блок «Бэби три года», потому что за ним скрывался ключ к тому, кто я такой на самом деле. Не мог, потому что боялся вспомнить, что на самом деле я существую на двух уровнях: маленький мальчик мисс Кью и нечто гораздо, гораздо большее. Я не мог быть и тем и другим, но не мог и отказаться от одного из состояний.

Он спросил, не отрывая взгляда от трубки:

— А теперь можешь?

— Могу.

— И что теперь?

— О чем вы?

Стерн перегнулся через угол своего стола.

— Тебе не приходило в голову, что, может, этот… твой гештальт-организм уже мертв?

— Он не мертв.

— Откуда ты знаешь?

— Откуда ваша голова знает, что руки действуют? Он прикоснулся к своему лицу.

— Вот так… и что дальше? Я пожал плечами.

— Разве синантроп посмотрел на подошедшего гомо сапиенса и спросил: «Что дальше?». Мы будем жить, все вместе, как человек, как дерево, как любой живой организм. Будем расти, и питаться, и ощущать, и размножаться. Будем защищать себя. — Я развел руки. — Будем совершать естественные поступки.

— Но что вы можете сделать?

— А что может сделать электрический мотор? Все зависит от того, к чему мы приложим усилия. Стерн побледнел.

— А что ты… хочешь делать? Я задумался. Он молча ждал.

— Знаете что? — сказал я наконец. — С самого рождения люди меня пинали, пока обо мне не позаботилась мисс Кью. И что произошло тогда? Она едва меня не убила.

Я подумал еще и сказал:

— Всем было весело, кроме меня. Всем весело, все забавляются, когда есть возможность пнуть того, кто слабее тебя и не может защититься. О, тебе делают одолжения, пока не завладеют тобой или не убьют тебя. — Я посмотрел на Стерна и улыбнулся. — Я собираюсь позабавиться, только и всего.

Он повернулся спиной ко мне. Я думал, он начнет расхаживать, но он тут же снова повернулся ко мне. Я знал, что теперь он все время будет наблюдать за мной. Он сказал:

— Ты проделал большой путь после того, как зашел ко мне.

Я кивнул.

— Вы хороший психоаналитик.

— Спасибо, — горько ответил он. — И ты считаешь, что теперь излечился, приспособился и готов действовать?

— Конечно. А разве вы так не считаете? Он покачал головой.

— Ты только узнал, кто ты такой. Тебе нужно еще многое узнать.

Я готов был проявить терпение.

— Что, например?

— Например, что бывает с людьми, которые живут с чувством вины, как у тебя. Ты отличаешься, Джерри, но не настолько.

— Я должен чувствовать вину, что спас свою жизнь? Он не обратил на это внимание.

— Еще одно. Ты сам сказал, что всю жизнь на всех сердился. Так ты жил. А думал ли ты, почему?

— Не могу сказать, что думал.

— Одна причина в том, что ты был один. Поэтому для тебя так много значили эти дети и мисс Кью.

— Ну и что? Дети по-прежнему со мной. Он медленно покачал головой.

— Ты и дети — единый организм. Уникальный. Беспрецедентный. — Он ткнул в меня черенком трубки. — Совершенно один.

Кровь зашумела у меня в ушах.

— Заткнитесь, — сказал я.

— Только подумай, — негромко продолжал он. — Ты можешь практически все. Можешь иметь все, что захочешь. Но все это не избавит тебя от одиночества.

— Заткнитесь! Все одиноки. Он кивнул.

— Некоторые могут научиться жить с этим.

— Как?

Немного погодя он ответил:

— Благодаря тому, что есть нечто, о чем ты ничего не знаешь. Даже если я тебе скажу, оно для тебя ничего не будет значить.

— Скажите, и посмотрим.

Он очень странно взглянул на меня.

— Это нечто называется моралью.

— Наверно, вы правы. Не понимаю, о чем вы говорите. — Я собрался. Больше мне незачем его слушать. — Вы боитесь, — сказал я. — Боитесь гомогештальта.

Он сделал огромное усилие и улыбнулся.

— Ублюдочная терминология.

— Мы ублюдочное племя, — ответил я. Показал:

— Садитесь сюда.

Он пересек комнату и сел за стол. Я наклонился к нему, и он заснул с открытыми глазами. Я выпрямился и осмотрел кабинет. Взял термос, наполнил его и поставил на стол. Поправил угол ковра, положил чистое полотенце в головах кушетки. Прошел мимо стола и посмотрел на магнитофон.

Словно протянув руку, вызвал Бинни. Она стояла у стола, широко раскрыв глаза.

— Посмотри сюда, — сказал я. — Внимательно посмотри. Я хочу стереть запись. Спроси у Бэби, как это сделать.

Она посмотрела на меня, как-то встряхнулась и наклонилась к магнитофону. Исчезла — и сразу вернулась. Прошла мимо меня, повернула две ручки, нажала кнопку, что-то дважды щелкнуло. Лента быстро начала перематываться назад.

— Все в порядке, — сказал я. — Уходи. Она исчезла, Я взял пиджак и направился к выходу. Стерн по-прежнему сидел за столом и смотрел, ничего не видя.

— Хороший психоаналитик, — прошептал я. Чувствовал я себя отлично.

Снаружи я немного подождал, потом повернулся и снова вошел.

Стерн посмотрел на меня.

— Садись сюда, сынок.

— Простите, сэр, — сказал я. — Ошибся кабинетом.

— Ничего, — ответил он.

Я вышел и прикрыл за собой дверь. И всю дорогу до полицейского участка улыбался. Мой рассказ о мисс Кью запишут, и он им понравится. Я посмеивался, думая о Стерне, как он будет гадать, куда пропал почти целый день и откуда у него тысяча баксов. Это гораздо забавнее, чем думать о нем мертвом.

И что это за дьявольская штука — мораль?