"В руках врага" - читать интересную книгу автора (Мерфи Уоррен, Сэпир Ричард)

Глава третья

Падение дисциплины — вот что прежде всего бросилось в глаза полковнику Василию Василивичу во дни новообретенной славы «Трески». Покуда команда «Подсолнух» ошивалась в тех же самых европейских городах, что и «Треска», никто не осмеливался ехать в лифте в одиночку, никто не решался засесть в ресторанном сортире, не оставив снаружи напарника для подстраховки, и все бойцы постоянно поддерживали контакт с остальными членами террористического подразделения.

А теперь он, начальник «Трески», мог неделями не знать, где находятся его люди. Они в каких-нибудь полчаса управлялись с намеченными жертвами, после чего отправлялись вкушать деликатесы в ресторанах западных столиц и давали о себе знать, только когда оказывались на мели. Тогда они появлялись: казали свои небритые рожи, дышали перегаром и пьяно улыбались, едва держась на ногах и словно гордясь своим непотребным видом.

Когда Иван Михайлов, гигант хохотун, вернулся на явку в Риме — в ресторан «Джено» на узенькой, карабкающейся под гору улочке неподалеку от отеля «Атлас», — он буквально рассвирепел от того, что полковник Василивич пожурил его за то, что тот вернулся только по причине растраты денежного довольствия.

Обычно такие, как Иван, оставались безвыездно в своих деревнях на Кавказе, выполняя работу тягловых лошадей. Но его феноменальную силу очень рано заметили в КГБ, и в семью Михайловых стали носить леденцы, радиоприемники и лишние продуктовые заказы. И к тому времени, когда юному Ивану исполнилось пятнадцать, он с радостью отправился в учебно-тренировочный лагерь под Семипалатинском, где высокопоставленные инструкторы с изумлением взирали на его чудеса: он мог легко переломить ладонями двухдюймовые доски, одной рукой поднять за задний бампер черный членовоз-quot;3илquot;. И еще он умел убывать. И ему это правилось.

Семипалатинск был расположен менее чем в двухстах милях от китайской границы, и, когда однажды патруль Народной армии Китая сбился с маршрута и попал на советскую территорию, из школы КГБ полетело срочное донесение в Пятнадцатую стрелковую дивизию Советской Армии, что подразделение КГБ разберется с китайским патрулем, — Пятнадцатой дивизии оставалось только отрезать им путь к бегству через границу. Донесение в действительности означало, что командир подразделения КГБ просто хочет дать своим курсантам боевое крещение. Командир стрелковой дивизии презирал тайную полицию и шпионов, пытавшихся выполнять солдатское дело, но ему пришлось выполнять этот приказ.

Три полка из состава стрелковой дивизии заперли китайский патруль в ловушку в небольшой долине. Китайцы отошли, карабкаясь по склонам долины, и залегли в вырытых ими крошечных пещерах. Командир стрелковой дивизии хотел было обрушить на пещеры огонь из пушек и гранатометов и отойти на место дислокации, если китайцы не сдадутся. У КГБ же возникли иные соображения.

С приходом ночи в долину выслали курсантов «Трески», вооруженных ножами, удавками — гароттами и пистолетами. Приказ, им отданный, гласил, за каждую выпущенную ими пулю каждый курсант получит порцию березовой каши.

Василивич, работавший тогда в школе инструктором по английскому и французскому языку, той ночью ждал исхода операции вместе с командиром стрелковой дивизии. Со стороны пещер до них доносились отрывочные выстрелы. Примерно в 3:45 утра раздался человеческий вопль, который стих только к 4:00. Потом наступила гробовая тишина.

— Придется на рассвете ударить по пещерам из артиллерии, — сказал командир дивизии. — Зря только пролили русскую кровь. Вот что вы, филеры проклятые, наделали? Зря пролили молодую русскую кровь! Вам бы только засовывать «жучки» в задницы — только на это и годитесь!

— А почему вы так уверены, что китайцы остались живы?

— Во-первых, мы слышали стрельбу из китайских стволов. Во-вторых, даже если ваши сопляки всех там перебили, они бы уже давно вернулись. С первым лучом солнца мы сделаем то, что должны были сделать с самого начала.

— У них приказ — не пользоваться огнестрельным оружием и оставаться на занятой позиции до рассвета — чтобы ваши солдатики не одурели от страха и не перестреляли их с перепугу, а тем самым не принудили нас, товарищ генерал, ликвидировать вас. Сожалею, но это приказ, генерал.

— Совсем свихнулись! — бросил генерал. Его штабные офицеры молчали, потому что в присутствии офицеров КГБ все армейские чины обычно молчат.

Василивич пожал плечами, а наутро, когда первые лучи солнца окрасили багрянцем долину, курсанты «Трески» с песнями и танцами появились из укрытий. Из пещеры выпрыгнул Иван, подбрасывая на своих исполинских ладонях две головы, и все курсанты продемонстрировали обоймы своих пистолетов в подтверждение того, что они убивали, не применяя огнестрельного оружия.

Солдатам было приказано собрать трупы. Несколько из них упали в обморок при виде открывшегося им зрелища. Хохотуну-Ивану пришлось сказать, что головы ему надо сдать.

— Отдай их пограничникам, Иван. Молодец, Иван, — сказал ему тогда Василивич.

Иван сунул обе головы в руки генералу, нехотя их принявшему, и недовольно зарычал — ведь они принадлежали ему по праву. Он срезал их у китайцев — так почему же не может оставить их у себя и привезти к себе в деревню, когда поедет туда в отпуск: ведь никто в его деревне сроду не видывал китайских голов?

— Твоей матери это не понравится, Иван, — сказал тогда Василивич.

— Вы моей матери не знаете, — буркнул в ответ Иван.

— Я знаю, о чем говорю, Иван. Мы можем послать ей яблок.

— Есть у нее яблоки.

— Мы можем послать ей новенький хромированный радиоприемник!

— Есть у нее радиоприемник.

— Мы можем послать ей все, что она захочет.

— Она захочет головы китайцев.

— Ты не знаешь, Иван. Ты врешь.

— Не вру. Она всю жизнь хотела головы китайцев.

— Это неправда, Иван.

— Она бы очень обрадовалась, кабы их получила.

— Нет, Иван. Ты никогда не получишь эти головы.

— Никогда?

— Никогда.

— Ни сейчас, ни потом?

— Никогда. Ни сейчас, ни потом. Ни-ко-гда.

С Иваном всякое случалось, но раньше он всегда уважал сильную руку. Когда тот американец, Форбиер, выбыл — Иван сокрушил ему ребра одним ударом, — Василивич сказал: «Хватит», — и Иван тут же остановился, Василивич по-дружески потрепал его по щеке, и они отправились наслаждаться прекрасным весенним днем в Париже.

Но теперь, когда Иван сидел в полумраке итальянского ресторана перед тремя тарелками спагетти с телятиной в сметанном соусе, Василивич понял, что урезонить его будет нелегко.

— Я не все деньги потратил, — заявил Иван и выгреб своими ручищами из карманов ворох десятитысячелировых банкнот, каждая из которых соответствовала примерно двенадцати американским долларам. В «Треске» было принято пересчитывать не в рубли, а в американские доллары. Иван выложил деньги на стол перед командиром. Василивич сложил банкноты и пересчитал.

Иван поднял тарелку со спагетти, поднес к губам, точно блюдце, и в один прием высосал содержимое вместе с кусками телятины и соусом, точно это были опивки чая.

Он облизал губы. Потом точно также опрокинул обе оставшиеся тарелки спагетти и попросил официанта принести ему корзину с фруктами, выставленную на столе перед дверью кухни. Официант улыбнулся и с характерным итальянским изяществом доставил Ивану корзину. Иван обхватил ее и стал поглощать яблоки и груши целиком, точно это были крошечные пилюльки. Официант поспешно выхватил корзину из его объятий, опасаясь, что клиент схрумкает и ее.

Потом подали две сосиски, которые Иван заглотнул как устрицы, а затем влил в себя полгаллона граппы. На десерт Иван съел два пирога.

— Здесь сорок миллионов лир, Иван, — сказал Василивич. — Мы дали тебе двадцать. Откуда ты взял эти деньги?

— Что я — прохожих граблю? — спросил Иван.

— Иван, где ты достал эти деньги?

— Я потратил не все деньги, как видите.

— Иван, но где-то ты должен был достать зги деньги?

— Вы же сами дали.

— Нет, Иван, я дал тебе двадцать миллионов лир три дня назад. Три дня ты жил на суточные и теперь возвращаешься с сорока миллионами. Это значит, что ты где-то еще раздобыл, по крайней мере, двадцать миллионов лир — это при условии, что ты три дня не ел и не пил, в чем я очень сомневаюсь.

— Еще раз пересчитайте!

— Я пересчитал, Иван.

— Я потратил не все деньги.

— А откуда у тебя эти новые часы, Иван? — спросил Василивич, заметив золотой «Ролекс» на широченном запястье Ивана.

— Нашел.

— Где ты их нашел, Иван?

— Да в церкви. Поп там колошматил беспомощных старух монашек, а Иван спас монашек и работников церкви, и они дали ему часы, потому что поп такой гад был — все заставлял их отдавать свои вещи государству.

— Это неправда, Иван.

— Правда, — сказал Иван. — Правда, говорю. Вас там не было, вы не знаете. Поп тот вона какой здоровенный, гад, и ужасно сволочной. Он говорил, что председатель Брежнев сует свой конец овцам в задницы и что Мао Цзэдун хороший, а Брежнев плохой.

— Ты врешь, Иван. Это неправда.

— Вам китайцы нравятся, а русских вы не любите. Вы их всегда не любили. Я знаю.

И очень ласково, ибо только так и можно было обращаться с Иваном, Василивич вывел эту огнедышащую мартеновскую печь из ресторана и повел по улице к отелю «Атлас», а потом поднялся по лестнице и оставил Ивана в небольшом номере, наказав охранять этот номер и никуда не уходить. Иван получит еще одну медаль за охрану этого объекта, а он, Василивич, конечно же, поверил тому, что рассказал ему Иван. Он ведь любил Ивана. И все любили Ивана, потому что теперь он был начальником этого очень важного объекта, который он не должен покидать. В холодильнике была выпивка, и Василивич обещал регулярно присылать в номер еду.

Он осознал, как взволнован, лишь когда, уже спускаясь вниз в лифте, почувствовал, как дрожат у него руки, и сунул их в карманы своего элегантного итальянского костюма.

Если бы Василий Василивич верил в Бога, то помолился бы. Он снова двинулся по узкой улочке и свернул в туннель под Квириналем. Его шага отдавались гулким эхом под низкими сводами бетонного лаза. Небольшой спортивный магазин — в витрине выставлены горнолыжные очки, которые, как уверяла реклама, носил сам Густаво Тони, — был открыт. Василивич постучал пять раз. Из двери за прилавком показался худощавый смуглый мужчина, который, уважительно кивая, провел Василивича в заднюю комнату без окон, с бетонными стенами.

За столиком сидели трое и что-то писали на длинном листе бумаги. Василивич кивком приказал двоим выйти. Один остался. Василивич сказал ему:

— Сэр, у нас неприятности.

— Шшшш! — нахмурился человек. Он был кругленький, как пупсик, но лыс, и кожа собралась на его лице складками, точно на дешевом саквояже. Глазки как у рака — маленькие темные шарики — выглядывали из-под черных с проседью бровей, которые топорщились, словно ростки пшеницы в засуху. На нем была белая рубашка апаш и темный в полоску дорогой костюм, который смотрелся дешево на его приземистой упитанной фигуре.

У него под мышкой висела новенькая светлая кобура — такая же, как и у Василивича, с той лишь разницей, что она сразу же бросалась в глаза, ибо в ней не было необходимой неприметности, которая отличает ее от других. Ну да ладно. Этого человека тем не менее трудно было недооценить. Его мозг мог решать три проблемы одновременно, он идеально говорил на двух иностранных языках, бегло — на четырех и понимал еще три. В нем было то, чего КГБ всегда добивался от своих командиров, — сила. Опытный глаз это сразу же замечал. Василивич знал, что сам он обделен этим природным даром.

Некоторые мужчины, как показала вторая мировая война, обладали этим даром Его легче всего проявить в боевых условиях. Мирное время позволяло с помощью тонких интриг выдвигать людей, не обладавших силой, на должности, где она была необходима. Но генерал Деня, шестидесятичетырехлетний лысеющий и седеющий крепыш, вечно неряшливо одетый, имел этот дар в избытке. Он был таким командиром, какого подчиненные, познавшие немалые тяготы, сами бы себе выбрали в том случае, если бы высшее командование проигнорировало бы его кандидатуру.

Теперь же он и слышать не хотел о неприятностях. Он открывал бутылку шампанского для своего помощника.

— Сегодня мы отмечаем. Мы отмечаем то, на что я уж и не надеялся.

— Генерал Деня! — прервал его Василивич.

— Не называй меня так.

— Здесь безопасно. В этом помещении стены со свинцовой защитой.

— Я говорю тебе, Василий, не называй меня «генерал», потому что я больше не генерал, — сказал он, и слезы затуманили его взор, и в то же мгновение пробка вылетела из бутылки. — Я теперь фельдмаршал Григорий Деня, а ты — генерал Василий Василивич. Да-да, генерал — генерал Василивич. А я фельдмаршал Деня. Выпьем.

— Я что-то не понимаю.

— Никогда у нас еще не было таких побед. Никогда еще столь малыми силами мы не совершали столь великих дел. Пей, генерал Василивич. Ты тоже будешь Героем Советского Союза. Пей! В Центральном Комитете партии только и разговоров что о нас.

— У нас неприятности, Григорий.

— Пей! Потом о неприятностях.

— Григорий, ты же сам говорил мне, что неуместный оптимизм, как и неуместный пессимизм — верная дорога к смерти. У нас неприятности с Иваном. Будет международный скандал.

— Не может быть никаких международных скандалов. Мы — непобедимая сила на этом континенте. От тайги до Британских морей — кругом только КГБ. Ты еще не понял, что мы отмечаем? Ты пересчитал трупы? ЦРУ парализовано от Стокгольма до Сицилии. От Афин до Копенгагена существуем только мы — и никто больше.

— Мы слишком растянули фронт, Григорий. Америка что-нибудь придумает.

— Америка ничего не придумает. Они кастрировали себя на глазах у всего мира. А если ты считаешь, что нас чересчур облагодетельствовали, то ты бы посмотрел, что творится в отделе пропаганды ЦК! Это мерзко. Там у них теперь столько «Зилов» и обслуги, что цари могли бы позавидовать. Ну, за нас, дорогих! Будущее теперь принадлежит нам!

— И тем не менее нельзя рассчитывать, что так будет всегда. Мы же очень сильно растянулись по всему фронту. Вот уже и Иван вышел из-под контроля, а он далеко не единственный. У нас есть сотрудники, которые разместились в роскошных виллах. Я уже неделю не имею сведений о трех оперативных группах.

— Я отдам один приказ — единственный приказ, генерал. Атакуйте! Нам еще не приходилось сталкиваться с полным разгромом противника. Говорю: мы не можем совершить ошибки. Это теперь невозможно.

— А я говорю, товарищ фельдмаршал, что каждому действию есть противодействие.

— Только когда есть сила, способная противодействовать, — заметил Деня. — Атакуйте! — И он передал потрясенному Василивичу рукописный список: капли шампанского с его бокала упали на бумагу, и чернила расплылись, сделав две фамилии неразборчивыми.

Василивичу никогда еще не приходилось видеть ничего подобного. В списке было двадцать семь фамилий. Когда еще существовал «Подсолнух», время от времени возникал только один кандидат на ликвидацию — подвергнутый тщательной проверке, с описанием примет и характеристик, полученных из разных источников, так чтобы было уничтожено именно описанное лицо, а никто иной. О кандидате создавали чуть ли не целую книгу. Теперь же перед его глазами был лишь перечень имен и адресов.

В составленном столь небрежно списке по крайней мере пять имен должны были быть ошибочными.

— Это похоже на неприцельную стрельбу, если можно так выразиться, — сказал Василивич. От шампанского он отказался.

— Сам знаю! — ответил фельдмаршал Деня. — Да какая разница. Главное — трупы! Мы поставляем Центральному Комитету трупы. Сколько их душе угодно. А вы сообщите Ивану, что он произведен в майоры.

— Иван — дебил с наклонностями убийцы.

— А мы гении с наклонностями убийц, — парировал фельдмаршал Деня и выпил шампанское, да так поспешно, что пролил себе содержимое бокала на костюм.

На изучение списка Василивич не затратил много времени. Здесь значились имена всех людей в Италии, которые, по мнению Центрального Комитета, наилучшим образом содействовали бы делу коммунистического строительства, отправившись в мир иной, — в том числе и с полдюжины лиц, которые, по разумению Василивича, не совершили ничего плохого, разве что оскорбили какого-нибудь сотрудника КГБ. Это был бред сумасшедшего, а не список. Успех сделал то, что не удалось целой команде американского «Подсолнуха». Успех подорвал боевой и политический дух подразделения «Треска».

Услышав известие о том, что он получил чин майора, Иван Михайлов заплакал. Он упал на колени, и под тяжестью его тела треснули кафельные плитки. Он стал молиться. Он благодарил Господа, Святого Николая Угодника, а также Ленина, Маркса и Сталина.

Василивич приказал ему замолчать. Но Иван не слушал. Он просил Господа получше присматривать за Лениным и Сталиным, которые в настоящий момент были на небесах.

— Мы же не верим в загробную жизнь, майор, — ядовито напомнил Василивич.

— А куда же уходят после смерти лучшие коммунисты? — спросил майор Иван Михайлов.

— Они сходят с ума, — ответил генерал Василивич, веривший, что коммунизм будет наилучшей формой государственного устройства для человека — надо вот только устранить некоторые дефекты (его, однако, постоянно тревожила мысль, не коренятся ли причины этих дефектов в самом человеке). Такая логика с неизбежностью приводила к выводу, что человек сам по себе еще не готов быть сам себе судьей и правителем.

— С ума сходят, — повторил Василивич.

В комнате стоял холодильник, набитый сувенирными бутылочками виски и банками прохладительных напитков. Коридорные ежедневно проверяли содержимое холодильника и вставляли в счет стоимость всего потребленного.

Василивич открыл семидесятиграммовую бутылочку «Джонни Уокера» с красной этикеткой и стал делать пометки в списке. Имена не были даже закодированы. Просто список. С таким же успехом можно было дать ему листки, вырванные из телефонной книги. В его распоряжении не было спецгрупп, которым можно было бы дать инструкции и поставить задачи. Но Иван, все еще не пришедший в себя от возбуждения по поводу производства в майоры, мог горы свернуть, добираясь до очередной жертвы.

Что ж, пусть даже от всей его команды останутся рожки да ножки, сам Василий Василивич не намерен нарушать устав. Он заметил в списке фамилии семи итальянских коммунистов, к которым испытывал теплые чувства.

Каждое утро они с Иваном дважды должны «входить в контакт» и продолжать акты ликвидации до тех пор, пока полиция не установит их приметы — только тогда они дадут задний ход. Уже были известны приметы членов группы «Альфа» и группы «Дельта». Раньше, в более здравые времена, их бы сразу отозвали в Москву.

Его оторвал от дум плач Ивана.

— В чем дело, Иван?

— Ну вот, я майор, а командовать мне некем!

— Когда вернешься домой, там будет над кем покомандовать, — пообещал Василивич.

— А можно мне вами покомандовать?

— Нет, Иван.

— Ну хоть разочек?

— Завтра, Иван.

Рано утром в небольшом городишке под названием Палестрина под Римом доктор Джузеппе Роскалли сварил себе кофе и разогрел булочку. Он тихо напевал что-то себе под нос, когда снимал кофейник со старенькой железной плиты, схватившись за ручку той же застиранной тряпкой, которой вытирал посуду. Он был одним из столпов «москвичей» — небольшой фракции итальянской коммунистической партии, следовавшей линии Москвы. По крайней мере, так было до прошлой недели, когда его бывший друг опубликовал разоблачительную статью о жизни в России, а уже на следующий день его раздавило кабиной лифта. Доктор Роскалли не сомневался, что это было убийство, как не сомневался, что за этим убийством стоят русские. Произошел резкий разговор с русским консулом, и он пригрозил обнародовать имена вдохновителей убийц. Доктор намеревался бросить обвинение Москве.

Роскалли мысленно сочинил речь, и у него в ушах уже звучали аплодисменты. Он обвинит Москву в том, что ее нынешние правители ничем не отличаются от царей, только цари были некомпетентными и на флаге у них был крест, а не серп и молот.

«Вы, кто объявляете себя слугами народа, в действительности являетесь господами! Вы — новые рабовладельцы, новые феодалы, живущие в роскоши и изобилии, в то время как ваши несчастные крепостные трудятся за гроши. Вы — олицетворение мерзости в глазах мыслящих и прогрессивных людей всего мира!»

Ему нравилось слово «мерзость». Оно в данном случае было очень подходящим, потому что радужные обещания России выглядели куда более отвратительными на фоне ее реальности. Только американская киноактриса с мякиной вместо мозгов могла бы этого не заметить. Нормальные же люди все больше и больше осознавали коммунистическую угрозу.

Он услышал стук в дверь, и голос снаружи сообщил ему, что почтальон принес пакет. Он открыл дверь. На пороге стоял хорошо одетый мужчина с коробкой, завернутой в блестящую серебряную бумагу и перевязанную розовой ленточкой. Мужчина улыбнулся.

— Доктор Роскалли?

— Да, да, — ответил Роскалли, и тотчас из-за спины щеголя вырос исполин, зажавший непомерной ладонью рот доктору Роскалли. Ладонь легла на лицо, закрыв его целиком. Роскалли почувствовал, как большой палец, точно шип, вонзился ему в позвоночник, и, ясно видя все происходящее сквозь похожие на бананы исполинские пальцы, ощутил, как нижняя часть его тела поплыла куда-то, а потом он словно попал в гигантские кастаньеты, и жизнь одним щелчком выскочила из него.

— Положи тело у кресла, Иван, — сказал Василивич.

Аналогичный пакет в то же утро доставили Роберту Бакуайту, американцу, работавшему по контракту в итальянской нефтеперерабатывающей компании. Бакуайт был геологом. Кроме того, Бакуайт работал на ЦРУ. В другое время его бы сочли обыкновенным шпионом, к которому надо всего лишь приставить советского шпиона.

Бакуайт был, в общем-то, мелким фигурантом, которого после его смерти должны были заменить таким же. Его смерть не принесла бы никаких дивидендов, разве что позволила бы «Треске» вставить очередное имя жертвы в свои отчеты, посылаемые в Центральный Комитет.

Итак, когда Бакуайт возвращался к себе домой (а жил он в небольшом городишке АльСано), где его дожидалась любовница, двое мужчин остановили его машину на шоссе. Один из них держал в руках коробку в серебряной обертке с розовой ленточкой.

— Синьор Бакуайт?

Бакуайт кивнул, и его голова не успела докончить кивок. Шея Бакуайта переломилась у основания.

— Возьми его бумажник, Иван.

— Но вы же говорили, что нам нельзя воровать.

— Верно. Просто я хочу, чтобы выглядело так, будто его обворовали другие.

— Можно мне оставить этот бумажник?

— Нет, мы его потом выбросим.

— Если нельзя оставить, зачем тогда вообще его брать? Зачем?

— Затем, что Сталин на небеси так хочет.

— А...

Иван проголодался. Василивич сказал, что с обедом придется повременить, потому что в маленьких городках, чьим жителям ломают шеи, высокорослые незнакомцы могут привлечь внимание.

И тут Ивану захотелось отдать единственный приказ — ведь он был майором.

Василивич разрешил.

— Я приказываю вам немедленно пойти обедать, — сказал Иван. — Все должны обедать. Немедленно. Это приказ майора Михайлова.

— Я выполню твой приказ, Иван, чуть позже.

— Нет, сейчас, — настоял Иван.

Он заказал себе две бараньи ноги в чесночном соусе, которые слопал точно две отбивные, галлон кьянти и двадцать семь песочных трубочек, наполненных тягучими жирными сливками. Когда он поедал двадцать седьмую, прибыл взвод карабинеров.

Они потребовали предъявить удостоверения личности. Они потребовали, чтобы оба посетителя ресторана положили руки на стол. Они потребовали беспрекословного подчинения.

Иван рыгнул. А потом сломал карабинеров, как соломинки. Один успел выстрелить. Пуля попала Ивану в плечо. Ему эта рана была что слону дробина. Раздался второй выстрел, но и он не возымел большого эффекта. Стреляли из короткоствольного револьвера 22-го калибра.

Уже в машине Иван выдавил пулю из плеча, как подростки давят прыщи на лице. Он и не вспомнил, что итальянские полицейские пользуются 25-м калибром, пуля же 22-го калибра должна быть выпущена из какого-то другого оружия. Он даже не удосужился задуматься над тем, что единственный человек, который мог бы попытаться убить его пулей 22-го калибра, — это, скорее всего, генерал Василий Василивич.

Иван поднес окровавленный кусочек к ветровому стеклу и затем расплющил свинцовый катышек между кончиками двух гигантских пальцев.

Василивич почувствовал, что его мочевой пузырь опорожнился: в ботинках стало мокро. Он предложил Ивану за свой счет покормить его в Риме — ведь их обед прервали. Из явочной квартиры с окнами на виа Венето — фешенебельного перевалочного пункта, используемого при поспешном бегстве из страны в критических обстоятельствах, — Василивич по телефону заказал в ближайшей продуктовой лавке несколько мешков спагетти, несколько ящиков грибов, несколько галлонов вина и говяжью ногу.

Генерал собрался лично выбрать соответствующий соус. Он пошел в небольшой угловой магазинчик и купил там четырнадцать банок американского крысиного яда.

Зайдя в кафе неподалеку, Василивич позвонил в магазин спортивных товаров близ Квириналя. Телефон не отвечал. Он хотел проинформировать маршала Деню, что Иван стал полностью неуправляемым и что он собирается обезвредить Ивана — ради безопасности всей группы.

Тем временем в квартире Иван поедал сырую говяжью ногу, заглатывая огромные куски. Он смотрел итальянское телевидение. Иван не понимал ни слова по-итальянски. Ведь он работал на русских. Но ему нравились возникавшие на экране картинки. Три года ему понадобилось для уяснения того, что английский язык — это не какая-то диковинная разновидность русского.

Но еще больше, чем итальянское телевидение, ему нравились американские мультики. Он плакал, когда офицер КГБ переводил ему фильм про Бемби. Тот офицер очень предусмотрительно сказал ему, что охотники — это американцы, а олени — коммунисты. С тех самых пор Иван мечтал убивать американцев. Беда только в том, что он никак не мог отличить их от русских. Для Ивана все люди были на одно лицо, за исключением, правда, китайцев. Он мог отличить китайца от европейца, и довольно часто ему удавалось распознать африканцев. Хотя когда их группа «чистила» команду «Подсолнуха» и они прикончили американского негра, Иван решил, что началась война с Африкой.

Василивич отрубил от ноги здоровенный кусок килограммов в пять. Он добавил пару килограммов масла и три вязанки чеснока. Он тушил все это в течение пяти часов, после чего сделал соус с крысиным ядом и сливками.

К полуночи Иван все это слопал. Он лег на диван и закрыл глаза. Василивич вздохнул с облегчением. Он бросил свой револьвер и кобуру в стенной шкаф, предварительно стерев все отпечатки пальцев, и переоделся. Потом в ванне он сжег свой легко узнаваемый костюм и проветрил помещение. Потом сбрил усики.

Василивич поглядел на часы. Прошло ровно шестьдесят минут с тех пор, как Иван съел четырнадцать баночек крысиного яда. На всякий случай Василивич пощупал у Ивана пульс. Когда его пальцы дотронулись до гигантского запястья, Иван, моргая, вскочил.

— Ага, — сказал он. — День прошел — и руль в кармане. — Он захохотал и пожаловался на легкую головную боль.

Василивич взял Ивана с собой в магазин спортивных товаров. На его стук никто не открыл. Дверь была незаперта. Иван вошел в магазин следом за Василевичем. Василивич шепотом приказал соблюдать осторожность. Он выкликнул три разных пароля на трех разных языках. Когда он заговорил по-английски, ему ответили:

— Привет, радость моя! Добро пожаловать!

Из задней комнаты появился худой американец с толстыми запястьями. На нем была черная водолазка, серые штаны и итальянские теннисные туфли ручной работы. Он взглянул на Ивана и, не выказав никаких признаков ужаса, улыбнулся. И еще зевнул.

— Ты кто? — спросил Василивич.

— Дух разрядки, — ответил американец.

Василивич острым взглядом скользнул по облегающей одежде американца и не заметил признаков спрятанного оружия. Он услышал, как за его спиной Иван возбужденно заурчал.

— Китаеза! Китаеза! — пробубнил Иван, указывая пальцем на золотую занавеску, мелькнувшую в задней комнате. Там оказался пожилой тщедушный азиат с белым клочком бороды.

И Василивич понял, что на сей раз ему не удастся уговорить Ивана отказаться от головы.