"Отклонение от нормы" - читать интересную книгу автора (Уиндем Джон)

10

Когда она впервые сказала нам об этом, мы сразу почувствовали вызов в ее тоне. Поначалу мы не восприняли это всерьез. Трудно было в это поверить, и мы все были уверены, что это всего лишь шутка. Во-первых, ее избранником, как она сказала, был Алан Эрвин, тот самый Алан, который донес на Софи. И потом, у родителей Анны была хорошая ферма, немногим меньше, чем весь Вакнук. Алан же был сыном простого кузнеца и стать он мог только кузнецом, как его отец. Внешне он вполне подходил для этой работы – был высок и силен, но на этом все его достоинства кончались. Было ясно, что родители Анны не одобрят ее выбор, поэтому сначала мы не особенно беспокоились. Но, как оказалось, напрасно.

Каким-то образом она сумела уговорить мать и отца, и скоро мы узнали, что свадьба Анны и Алана – дело решенное. Это был гром среди ясного неба. Волей-неволей, а мы были причастны к происходящему, нас не могло не коснуться это событие, и, несмотря на нашу молодость, мы ясно представляли себе, чем все может кончиться. Первым попытался поговорить с ней Мишель.

– Анна, милая, это же безумие! Ты не должна этого делать, хотя бы ради себя самой! – пытался убедить он ее. – Ведь это все равно, что связать свою жизнь с… калекой. Подумай, мы все просим тебя! Подумай сама, к чему это может привести?!

– Я не дурочка! – злобно отозвалась она. – И уж будьте уверены, я хорошо подумала, прежде чем решиться на это. И думала больше, чем вы все! Поймите, я женщина! И я хочу выйти замуж и рожать детей! Я имею на это право! Вас трое, а нас, женщин, пятеро. Что же, по-вашему, две из нас так или иначе обречены на одиночество?! Никогда не иметь семью, своего дома?! Выходит, все равно две из нас должны выйти за нормальных. Я люблю Алана и хочу выйти за него!

– Нельзя этого делать! – терпеливо убеждал ее Мишель. – Наверняка мы не одни такие. Где-то должны быть еще… Может быть, не в нашей округе… Если бы ты немножко подождала…

– Почему я должна ждать? Я могу так прождать годы, прождать всю мою жизнь! Я нашла Алана, уже нашла, а вы хотите, чтобы я черт знает сколько ждала человека, который, может быть, вообще никогда не появится! И кого, быть может, я возненавижу вместо того, чтобы полюбить, если он даже и придет! Так вот, знайте: этого не будет, потому что я так не хочу! Не моя вина в том, что я не такая, как все. Но у меня, как и у всех, есть право жить! Конечно, мне будет нелегко. Но неужто вы думаете, что мне будет легче жить вот так, как сейчас? День за днем, год за годом быть одной… Допустим, вы трое женитесь на трех из нас, а что станет с двумя оставшимися? Они будут и не со всеми остальными, но и не с вами – они… Для них вообще не будет места! Так что же, по-вашему, они должны просто… просто исчезнуть?! Это у тебя, Мишель, неладно с мозгами! Ты сам разучился думать, вернее, все вы. Я-то хоть знаю, чего хочу и что мне делать, а остальные даже ведь не думали об этом, потому что никто из вас не влюблялся, кроме Розалинды и Дэвида. Вы просто еще не сталкивались с тем, с чем столкнулась я…

Кое в чем она была права. Но если мы и не решили всех проблем, с которыми нам предстояло столкнуться, мы хорошо представляли себе все сложности, с которыми сталкивались уже, причем сталкивались постоянно, изо дня в день.

Подсознательно мы надеялись когда-нибудь избавиться от необходимости постоянно лгать, притворяться. Как? Когда это произойдет? Мы не знали. Но одно мы знали твердо – брак с «нормальным», вообще любое близкое соприкосновение с НОРМОЙ, станет для любого из нас невыносимой мукой. Наше теперешнее положение, наша жизнь в домах с родными и близкими – все это было очень тяжело. Но жить как… как муж с женой с тем, кто не умеет говорить, стало бы просто невыносимым. Во-первых, любой (или любая) из нас все равно был бы более близким всем нашим, чем «нормальному», с которым он (или она) жил. Этот брак неизбежно вылился бы в видимость брака, где люди были бы разделены даже больше, чем говорящие на разных языках. Это было бы несчастьем, пародией на близость, это вылилось бы в постоянную боязнь выдать себя, ненароком оговориться. А ведь мы знали, что подобные оговорки неизбежны.

Другие люди казались нам такими скучными, такими ограниченными по сравнению с нами… Разве может «нормальный» понять, что значит думать вместе, если на языке слов это даже звучит как-то нелепо? И как он может понять, что два мозга могут сделать то, что никогда бы не смог один. Нам же не нужно подбирать слова: даже если бы мы в разговоре и захотели скрыть что-то друг от друга, в чем-то притвориться, вряд ли у нас это получилось. Мы не могли даже как-то неверно понять друг друга, так что же могло выйти, если бы один из нас привязался бы к «нормальному», который, в лучшем случае, может лишь смутно угадать, что чувствует близкий ему человек? Нет, ничего не могло тут выйти, кроме изнурительной замкнутости, невыносимого притворства. И все это неизбежно бы закончилось роковой оговоркой… Несколькими незначительными, случайно сорвавшимися с языка словами, которые постепенно начинали бы вызывать все большее подозрение, и тогда…

Анна понимала все это не хуже нас. Но сейчас она предпочитала обманывать себя. Желая подчеркнуть незыблемость своего решения, она перестала вступать с нами в контакт, не отзывалась на обращения. Но мы так и не знали, совсем она «закрылась» от нас или продолжает слушать, не вступая в разговор. Мы склонились ко второму и поэтому даже не рисковали обсуждать между собой создавшееся положение. Да и что в самом деле мы могли предпринять? Лично я ничего не мог придумать, Розалинда тоже была в растерянности.

За шесть лет из нескладного подростка Розалинда превратилась в высокую, стройную девушку. Она была очень красива, черты ее лица были правильными и привлекательными. Но что гораздо важнее – она была очень женственна. Мягкость и женственность проявлялись во всем, что она делала: в манере держаться, разговаривать… Для многих парней эта женственность была приманкой, они принимали ее за кокетство и лезли к ней со своими ухаживаниями. Но она могла быть с ними приветлива – и только… У нее был какой-то внутренний способ защиты. Не знаю как, но она умела очень быстро отгородиться от приставаний – отгородиться внутри и каким-то образом дать почувствовать это ухажерам… Так или иначе, все они очень быстро оставляли ее в покое, словно натыкались на какую-то неодолимую, хотя и невидимую преграду. Для нее, быть может, близкие отношения с кем-то из «нормальных» были невозможными, неприемлемыми… Наверно, поэтому случившееся с Анной было для нее гораздо большим потрясением, чем для остальных наших.

Мы встречались с ней редко, всегда украдкой, и я думаю, никто, кроме наших, не догадывался об этих встречах. В те редкие часы, когда мы могли любить друг друга, нас никогда не покидал привкус горечи, никогда не оставляла мысль: сумеем ли мы когда-нибудь быть вместе открыто, не таясь? История с Анной усилила эту горечь – сама мысль о браке с НОРМОЙ для нас обоих была невыносимой.

Единственным человеком, у которого я мог попросить совета, был дядя Аксель. Как и все в округе, он знал о предстоящей свадьбе. Но он не знал, что Анна была одной из наших. Когда я сказал ему об этом, он помрачнел. Подумав, он сказал:

– Нет, Дэви. Это никуда не годится. Вы все правы, и я предвидел, что когда-нибудь дело дойдет до этого, хотя и надеялся, что как-нибудь обойдется. Теперь же, готов поклясться, вы все ее с места не сдвинете. Ведь так, мальчик? Иначе бы ты не пришел ко мне с этим?

– Она и слушать нас не хочет, – кивнул я. – Больше того, она нам не отвечает… Сказала, что с этим покончено. Она не хочет больше отличаться от… нормальных – так и сказала. Это была первая ссора у нас… В конце концов она сказала… сказала, что ненавидит нас всех! На самом деле это, конечно, не так… Просто она очень хочет выйти за Алана – так хочет, что не может и думать о каких-то помехах. Она… она словно ослепла, или… Ну, в общем, она даже не хочет себе представить, что из этого может получиться. И я просто не знаю, что нам теперь делать…

– А есть хоть один шанс, что она все-таки сумеет жить с… с нормальным? Или об этом нечего и говорить? – спросил Аксель.

– Мы уже думали об этом, – сказал я ему. – Она может, конечно, не отвечать нам, что она сейчас и делает. Ну, это, как если бы ты отказался разговаривать. Но долго она так не вытянет, ведь невозможно хранить обет молчания всю жизнь! Она никогда не сможет заставить себя стать «нормальной». Это просто невозможно! Мишель говорит, что это будет примерно так, как если бы она притворялась, что у нее только одна рука из-за однорукости своего мужа… Нет, ничего у нее не получится, дядя, поэтому я и пришел к тебе…

Аксель задумался.

– Скажи, – спросил он, – а ты уверен, что она и впрямь свихнулась с этим Аланом? Я хочу сказать, свихнулась по-настоящему, ну, что она вроде как не в себе? – он покрутил пальцем у виска.

– Она совсем не похожа на себя, – задумчиво сказал я. – Она… как будто разучилась думать… Ее последние мысли, перед тем, как она замолчала, были… были как бы и не ее…

– Женщины всегда думают, что любят, когда выходят замуж, – вздохнув, сказал Аксель, – и беды тут большой нет. Каждому человеку нужны мечты, каждый хочет за что-то ухватиться… Но с женщиной, которая на самом деле любит, шутки плохи. Она живет в мире, где совсем другие законы – она слепа, глуха ко всему, что ее окружает, и море ей по колено. Она способна на все, на любые жертвы и… Рано или поздно, Дэви… Рано или поздно…

Он не договорил, но я понял, что он хочет сказать. Ведь и я думал то же самое.

– Что же нам делать? – в отчаянии прошептал я.

Он посмотрел мне в глаза, и в его взгляде я увидел… решение. Приговор…

– Послушай меня внимательно, мальчик, – сказал он. – Один из вас угрожает жизни всех, понимаешь, всех. Может быть, того не понимая, но… Это так. Даже если она искренно думает, что не выдаст вас, вы все теперь зависите от случайно оброненного слова, одной-единственной оговорки, вообще любой случайности. Так имеет ли она право – одна – подвесить жизнь семерых на тоненьком волоске, только лишь потому, что она хочет жить с этим самым Аланом? А, Дэви?

Я колебался. Возражать было нечего.

– Если ты… Если ты ставишь вопрос так… – пробормотал я неуверенно.

– А как иначе, Дэви? Так есть у нее такое право?

– Мы сделали все, чтобы убедить ее! – вырвалось у меня невпопад.

– И у вас ничего не вышло. Что же теперь? Вы будете сидеть сложа руки и ждать, когда она проговорится?

– Я… не знаю, – с трудом выдавил я.

– Знал я одного человека, – медленно начал Аксель, бросая время от времени на меня косой взгляд исподлобья, – который плавал на судне… Как-то матросы оказались в шлюпке – судно загорелось… Болтались они в море без еды и почти без воды сколько-там дней, пока один из них не вынес жажды… Он выпил морской воды и сошел с ума. В припадке буйства он стал ломать лодку… Они все погибли бы, неминуемо погибли, но они скрутили его и выбросили за борт. Остальные трое – всего их было четверо – дотянули до берега. Если бы они не сделали то, что сделали, тот сошедший с ума все равно бы сдох. Но с ним вместе погибли бы и все остальные!

Возникла тяжелая пауза. Наконец, я отрицательно покачал головой.

– Нет, дядя. Этого мы не сделаем, – твердо сказал я.

– Наш мир не райские кущи, – медленно проговорил Аксель, – в особенности для тех, у кого есть отклонения. Я, признаться, был уверен, что вы из тех, кто способен бороться за свою жизнь и… И победить. Но может статься, я ошибся.

– Пойми, дядя, – сказал я, – если бы речь шла об Алане, если бы это его нужно было «вышвырнуть за борт», мы бы не колебались. Но Анна!… Дело даже не в том, что она женщина! Если бы на ее месте был любой из нас, это ничего не меняло бы. Мы слишком близки друг другу, понимаешь? Она – Анна – даже теперь гораздо ближе мне, чем родные сестры… Мне трудно объяснить тебе это… – я запнулся, потому что никак не мог найти слов, которые он бы понял. Я чувствовал, что слова здесь вообще не помогут. – Это… Это было бы не просто убийство, дядя, а… все равно как отрезать часть самого себя… Нет! Мы никогда не сможем сделать это!…

– Но тогда это камнем будет висеть над вашими головами до тех пор… – он не закончил, но мы оба знали, что он имел в виду.

– Я знаю, – вздохнул я, – но то, что ты предлагаешь, для нас не выход. Если бы мы сделали это, «камень» висел бы над каждым внутри. И это было бы для нас во сто крат хуже…

Я даже не мог передать остальным наш разговор с Акселем, ведь его могла услышать Анна. Но я твердо знал, что они сказали бы то же, что и я. Я понимал, что Аксель предложил нам единственный реальный выход из создавшегося положения. Мой отказ последовать его совету означал полное наше бессилие и обреченность.

Анну мы с тех пор не слышали ни разу. Но хватает ли у нее воли не слушать нас? Мы не были в этом уверены. От ее сестры Рэйчел мы узнали, что она отзывается только на нормальную речь и всеми способами старается доказать себе, что она такая же, как все. Но все равно мы теперь не могли уже свободно разговаривать друг с другом: мы боялись.

Прошло несколько недель. Все оставалось по-прежнему. Похоже было, что Анна и впрямь сумела забыть о своем отличии от остальных… Приближался день ее свадьбы, и наконец, они с Аланом переехали в дом, который ее отец построил им на своей ферме. Кое-кто поговаривал, что она напрасно вышла замуж за сына кузнеца, но никаких тревожных для нас слухов вроде не было.

Несколько месяцев мы не слышали о ней ничего. Она избегала даже встреч со своей сестрой, видимо не желая, чтобы и эта тонюсенькая ниточка связывала ее с нами. Что ж, нам оставалось только надеяться, что ее брак оказался удачным и опасения наши были напрасными.

Постепенно наши страхи улеглись. В какой-то степени этому способствовало то, что пришло время, во всяком случае для нас с Розалиндой, подумать и о себе. Не помню, когда нам стало ясно, что мы должны быть вместе. Это было для нас таким очевидным и естественным, так совпадало с нашими мыслями и желаниями, что нам казалось, мы знали об этом всегда. Это стало чем-то само собой разумеющимся задолго до того, как мы начали говорить об этом. Я подумать никогда не мог, что возможен какой-то другой вариант, – двое людей, выросших вместе, думающих вместе, а кроме того, объединенных в том, что ощущают враждебность всего окружающего мира, чувствуют необходимость друг в друге еще раньше, чем сознают, что они любят…

Но случается, когда они, наконец, понимают, что любят друг друга, они неожиданно для себя понимают и то, что отличаются не только от всех остальных, но и друг от друга… И порой они сталкиваются с теми же проблемами, как и все «нормальные»…

Неприязнь между нашими семьями после истории с лошадьми вылилась в открытую вражду, и с годами вражда эта не утихла. Мой отец и его двоюродный брат Ангус Мортон, отец Розалинды, вели между собой что-то вроде партизанской войны: каждый внимательно следил за землями другого – не появились ли там хоть малейшие отклонения. Известно было даже, что оба как-то раз назначили награду тому, кто углядит отклонение на земле соседа.

В своем стремлении перещеголять Мортона отец жертвовал многим. Он, например, обожал помидоры, но когда они однажды уродились неправильные, он вообще перестал сажать помидоры и картошку: с той поры нам приходилось покупать все это у соседей. Некоторые пряности тоже были занесены в «черный список» и той, и другой стороной, и хотя все это еще больше поднимало моральный престиж наших семей, но отнюдь не способствовало нормальным, добрососедским отношениям.

Было совершенно ясно, что обе стороны костьми лягут, но не дадут нам с Розалиндой пожениться.

С годами ситуация становилась все хуже и хуже. Мать Розалинды уже не раз делала попытки устраивать что-то вроде смотрин, да и моя мать, я видел, поглядывала на молодых девиц, словно прикидывая, которая из них больше годится ей в невестки.

Пока что мы были уверены, что о нашей близости никто не догадывается. Ничем, кроме колкостей и плохо скрытых оскорблений, Стрормы и Мортоны не обменивались, и для всех в округе было естественным считать, что и дети разделяют чувства родителей. Единственным местом, где нас могли видеть вместе, была церковь: я уже говорил, что встречались мы с Розалиндой редко и всегда украдкой…

Но выхода из создавшегося тупика мы не видели, и было похоже, что положение не изменится к лучшему до тех пор, пока мы сами не придумаем что-нибудь. Был, правда, один вариант – он назывался у нас «свадьбой со стрельбой», – когда невесту как бы похищали, понятно с согласия родителей. Мы бы, конечно, пошли на это, если бы вражда Стрормов и Мортонов не заставляла нас всерьез опасаться, что ружья Мортонов будут стрелять на этой «свадьбе» отнюдь не холостыми зарядами. Кроме того, мы были уверены, что даже если нам удастся каким-то образом пожениться, от наших родителей мы не получим ни гроша, и нам придется уйти из родных домов в чем мать родила.

Тем временем прошло уже полгода со свадьбы Анны, и все оставалось без перемен.

Что касается остальных, то мы чувствовали, что за полгода их страх по поводу брака Анны не то чтобы совсем исчез, но притупился. Конечно, мы не до конца успокоились, никогда не забывали о нашем отличии и о том, какую беду оно могло рано или поздно на нас навлечь. Но, привыкнув с детства жить в этом страхе, мы постепенно привыкли и к мысли об Анне. Продолжалось это до тех пор, пока Алана не нашли мертвым на дороге к его дому. В горле у него торчала стрела.

Эту новость сообщила нам Рэйчел, и мы в жуткой тревоге, затаив дыхание, слушали, как она пытается поговорить со своей сестрой. Она старалась изо всех сил, собрала всю свою волю, но у нее ничего не получалось. Анна наглухо закрылась от нас. Даже в том отчаянии, которое она сейчас должна была испытывать, она не желала разговаривать.

– Я пойду к ней, – сказала Рэйчел. – Кто-то должен быть сейчас возле нее.

Вернулась она часа через полтора, очень расстроенная.

– Она не хочет меня видеть… Даже в дом не впустила. Она позвала соседку, а мне закричала, чтобы… чтобы я убиралась вон!

– Наверно, она думает, что это сделал кто-то из нас, – услышали мы Мишеля. – Может быть, кто-то из вас и в самом деле? Или хотя бы догадывается, кто это мог быть?

Мы все ответили отрицательно.

– Нужно, чтобы она это знала, – сказал Мишель. – Она не должна думать, что это мы… Попробуйте все связаться с ней.

Мы все напряглись, но и это не дало никакого результата.

– Плохо, – сказал Мишель. – Каким-то образом мы должны дать ей об этом знать. Рэйчел, шепни ей как-нибудь при случае это словами. Но так, чтобы никто из посторонних не слышал.

– Я попробую, – неуверенно сказала Рэйчел.

Час с лишним мы провели в тревожном ожидании. Вернувшись, ничего хорошего она нам не сообщила.

– У меня ничего не вышло, – сказала Рэйчел. – Я передала записку через соседку, но та вернулась и сказала, что Анна порвала записку не читая. Сейчас у нее мать. Она уговаривает Анну вернуться домой… к нам.

– Теперь мы должны быть готовы ко всему! – помолчав, сказал Мишель. – Приготовьтесь бежать, если это вдруг понадобится. Но пока старайтесь не вызывать подозрений. А ты, Рэйчел, попробуй узнать, что у нее на уме, и держи нас в курсе.

Я понятия не имел, что мне делать. Петра была уже в кроватке, и я не мог разбудить ее так, чтобы никто в доме этого не заметил. Кроме того, я еще не был уверен в том, что дело так серьезно. Да и могла ли Анна заподозрить в убийстве Алана ребенка? И потом, мы ведь только предполагали, что Петра – одна из нас. Словом, пока я решил ничего не предпринимать. В доме все уже спали, когда Рэйчел связалась с нами вновь.

– Мы с мамой уходим к себе, – сказала она. – Анна выгнала всех из своего дома, и теперь она там одна. Мама хотела остаться, но с Анной сейчас невозможно разговаривать, она… Она совсем не в себе. Она сказала маме, что знает виновных в смерти Алана, но называть никого не будет.

– Ты думаешь, она имела в виду нас? – спросил Мишель. – Но ведь вполне возможно, что у Алана была с кем-то ссора, о которой не знаем мы, но знает она?

Рэйчел подумала и ответила отрицательно.

– Если бы дело было в этом, она впустила бы меня. Она не закричала бы мне: «Убирайся прочь!» Я схожу туда рано утром, как только рассветет. Может, за ночь она успокоится…

Так мы и порешили и впервые за несколько часов позволили себе хоть немного расслабиться.

На следующий день Рэйчел рассказала нам, что произошло утром. Она встала на заре и пошла через поле к дому Анны. Когда она подошла к двери, ей почему-то стало не по себе… В ушах у нее звенел крик сестры: «Убирайся!…» Но просто стоять возле дома было бессмысленно, и она, собравшись с силами, постучала. Ей никто не ответил. Она постучала сильнее, так что эхо разнеслось по всему дому. Изнутри не доносилось ни звука. Тогда она страшно перепугалась и стала колотить изо всех сил кулаками в дверь и окна. По-прежнему никто не отзывался. Рэйчел решила пойти к соседке, которая вчера передавала ее записку Анне.

Валявшейся во дворе доской они с соседкой высадили окно и влезли в дом. Анну они нашли наверху, в спальне: ноги ее не доставали полуметра до пола… Она повесилась на перекладине, поддерживающей крышу…

Вдвоем они сумели снять ее и уложить на кровать. Судя по всему, она умерла часа за два до их прихода. Соседка накрыла ее простыней…

Рэйчел воспринимала все происходящее так, словно это был какой-то кошмарный сон, она почти не соображала, что говорит. Соседка взяла ее за руку, как ребенка, и вывела из дома. Когда они уже выходили, соседка случайно заметила клочок бумаги, валявшийся на столе.

– Возьми это, – сказала она Рэйчел и сунула бумагу ей в руку. – Наверняка она написала это перед смертью тебе или родителям.

Рэйчел машинально повертела бумагу в руках.

– Нет, это не… – начала было она, но вовремя спохватилась и сделала вид, что внимательно читает написанное. – А-а, да-да, верно, это для отца с матерью… Я… передам им. – И с этими словами она спрятала письмо за корсаж платья. Адресовано оно было не ей, не родителям, а инспектору.

Муж соседки проводил Рэйчел до дому, и она рассказала родителям о том, что произошло. Потом, оставшись в своей комнате одна, она прочла письмо. Это был донос на нас всех, включая Рэйчел и даже Петру. Анна обвиняла нас в убийстве Алана, потому что… Словом, она написала все как есть. Рэйчел дважды прочитала письмо сестры, а потом сожгла его.

Через день-два страсти вокруг этого дела улеглись. Самоубийство Анны, конечно, было трагедией, но никто не счел эту трагедию загадочной и необъяснимой. Молодая женщина, впервые забеременевшая, у которой так внезапно погиб муж, помешалась от горя и покончила с собой – таково было всеобщее мнение, и никто не нашел ничего необычного в случившемся.

Смерть Алана так и осталась загадкой для всех, в том числе и для нас. В ходе расследования заподозрили несколько человек, у которых были ссоры с погибшим, но ни у кого из них не было достаточно веского повода для убийства. К тому же все подозреваемые сумели доказать свое алиби.

Старый Уильям Тэй опознал стрелу, сделанную им самим, но все стрелы почти у всех в округе были сделаны им, так что это ничего не значило. Стрела была безо всяких отметин – самая обыкновенная, которых было полно в каждом доме. Конечно, появилось множество слухов: кто-то говорил, что у молодых не все было ладно в семье, что Анна будто бы в последнее время побаивалась своего мужа. К крайнему возмущению родителей Анны, пронесся слух, будто она сама убила Алана, а потом повесилась, испугавшись, что ее поймают, а может, и от угрызений совести. Но об этом тоже вскоре прекратили болтать – ведь никаких реальных оснований обвинять Анну в таком преступлении ни у кого на самом деле не было. Эта смерть молодого сына кузнеца так и осталась для всех неразрешимой загадкой. Мы в страхе ждали, что кто-нибудь каким-то образом заподозрит нас, но страхи наши были напрасны: никому и в голову не пришло связать нас с этим странным событием. Но тем не менее, все это не прошло для нас бесследно. С еще большой остротой, чем прежде, мы ощутили, на каком краю пропасти все мы находимся. Ощутили, как жизнь всех зависит от жизни каждого в отдельности.

Нам было жаль Анну, но горе утраты смягчалось сознанием того, что потеряли мы ее давно, задолго до разразившейся катастрофы. И только один Мишель, казалось, не разделял нашего относительного спокойствия.

– Один из нас смог предать!… Смог!… – задумчиво сказал он.