"Солдатская награда" - читать интересную книгу автора (Фолкнер Уильям)

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Лоу, Джулиан, номер…, бывший курсант летного училища, энской эскадрильи Воздушных сил, прозванный «Однокрылым» другими будущими асами своего звена, смотрел на мир желчным и разочарованным взглядом. Он страдал таким же разлитием желчи, как и многие вышестоящие военные чины, начиная от командира звена до генералов и небожителей с одной нашивкой (не говоря уж о неприметной серой скотинке с летного поля, которую французы так красиво называют «надеждой авиации»): войну закончили без него.

Он сидел, снедаемый тоской и возмущением, даже не радуясь привилегированному месту в международном вагоне, и вертел на пальце свою фуражку с проклятой белой ленточкой.

– Понюхал воздуху, братишка? – осведомился Пехтура, тоже возвращавшийся домой: от него на весь вагон несло скверным виски.

– Иди ты к черту, – буркнул тот, и Пехтура сдернул свою мятую фуражку.

– Ох, виноват, генерал! Или вас надо величать лейтенантом? Нет, извиняюсь, мадам, мне глаза выжгло на камбузе, зрение не то. Ну, давай на Берлин! А как же, вот именно на Берлин! Я тебе задам, Берлин, я тебе покажу номер! Номер никакая тыща, никакая сотня, ни фига, ни нуля – рядовой (вполне рядовой) Джо Гиллиген: на парад опоздал, на дежурство опоздал, на завтрак опоздал, конечно, если завтрак опоздал. Статуя свободы никогда меня не видала, а если увидит – сейчас же: налево крутом – марш!

Курсант Лоу прищурил глаз с видом знатока.

– Слушай, братец, а что ты пьешь?

– Друг, не знаю! Этого самого, кто ее гонит, еще в прошлый четверг наградили медалью: он придумал, как кончить войну. Надо только призвать всех голландцев в нашу армию и поить их этим зельем сорок дней и сорок ночей, понял? Любой войне конец!

– Еще бы. Никто не разберет, война это или танцулька.

– Нет, это-то они разберут. Женщины-то начнут танцевать, понял? Слушай, была у меня чудная девочка, говорит: «Фу, черт, да ты не умеешь танцевать». А я говорю: «Я-то? Еще как умею!» Стали танцевать, а она спрашивает: «Ты в каком звании?» А я говорю: «Тебе зачем? Танцую я не хуже генерала, не хуже майора, даже, может, не хуже сержанта, потому как я только что выиграл четыреста монет в покер». А она говорит: «Ну?» И я говорю: «Я тебе говорю – держись меня, детка». А она говорит: «А где деньги?» Да разве я стану ей показывать? А тут подходит один такой, говорит: «Разрешите вас пригласить на этот танец?» И она говорит: «Пожалуйста, все равно этот тип не умеет танцевать!» А он, сержант, – громадина, я в жизни таких не видал. Знаешь, похож на того малого из Арканзаса, что сцепился с негром. А приятель его спрашивает: «Говорят, ты вчера негра убил?» – «Да, говорит, на двести пудов весом». Как про медведя.

Поезд дернуло, Пехтура покорно качнулся, и курсант Лоу сказал:

– Здорово тебя заносит.

– Ничего! – успокоил его тот. – Зато вреда от нее никакого. Я ее давно пью. Конечное дело, пес мой пить это не станет, но ведь он, подлюга, взял привычку огинаться у штаба бригады. Единственный мой трофей. Вот ему-то уж никогда не влепят за то, что он вовремя не приветствует этих макак бесхвостых. Послушьте, генерал, окажите любезность пригубить стаканчик, чтоб эта чертова дорога не нагоняла сонную одурь. Я угощаю! Ничего, после двух глотков сразу привыкаешь. Меня от нее тоска по дому берет: здорово пахнет гаражом. Ты в гараже когда-нибудь работал?

На полу меж двух скамеек сидел попутчик Пехтуры и пытался раскурить размокшую, распухшую сигару. «Похоже на разрушенную Францию», – подумал курсант Лоу, вспомнив тягучие рассказы капитана Блейта, английского летчика, временно приданного их части, чтобы укрепить силы демократии.

– Бедный солдат! – плачущим голосом сказал его сосед. – Один в ничейной зоне, и ни одной спички. Сущий ад эта война, верно? Я тебя спрашиваю! – Он попробовал ногой опрокинуть своего спутника, потом стал медленно толкать его: – Подвинься, старая салака! Подвинься, болван стоеросовый. Увы, мой бедный Йорка[1], или как его там (это я в театре слышал, понятно? Красивые слова!), давай, давай! Видишь, к нам приехал генерал Першинг[2], хочет выпить с бедными солдатами. – Он обернулся к курсанту Лоу: – Погляди на него, до чего напился, до чего погряз во грехе.

– Битва при Коньяке, – бормотал сидевший на полу. – Десять убитых. А может, пятнадцать. А может, сто. Бедные детки, плачут дома: где ты, Алиса?

– Вот именно – Алиса. Куда ты к черту запропастилась? Где вторая бутылка? Ты что с ней сделал? Бережешь до дому, там в ней плавать будешь?

Человек на полу уже плакал:

– Обидел ты меня. Винишь, что я спрятал закладную на дом? Ну, бери, все забирай – душу, тело. Насильничай, ты сильнее!

– Погоди, я тебя снасильничаю – отберу бутылку, винный уксус, винный уксус, – бормотал тот, шаря под сиденьем. Он выпрямился, с торжеством поднял бутылку. – «Чу! битвы гром и хохот лошадиный! Но им не снять мятежную главу!» Нет, нет! Вот бы мне посмотреть – как это лошади хохочут. Наверно, там одни кобылы. Ваше пресветлое высочество, – и он церемонно поднял бутылку, – соблаговолите благосклонно снизойти и почтить добрых, но недостойных странников в чужом краю!

Курсант принял бутылку, глотнул, поперхнулся и сразу выплюнул все. Солдат обхватил его, похлопал по спине.

– Будет, будет, не такая уж это гадость. – И, ласково обняв Лоу за плечи, он силой воткнул ему в губы горлышко бутылки. Лоу отталкивал бутылку, отбивался. – Да ты попробуй. Я тебя держу. Ну, пей!

– О ч-черт! – сказал Лоу, отворачивая голову. Заинтересовались и другие пассажиры. Пехтура успокаивал его:

– Ну, ну, давай. Тебя никто не обидит. Тут одни друзья. Нам, солдатам, надо крепко держаться друг за дружку, мы же тут в чужой стране. Давай, пей сразу. Куда ж это годится, выплевывать добро себе под ноги?

– О ч-черт, не могу я, понимаешь?

– Можешь, ей-Богу! Слушай меня: ты думай про цветочки. Думай про свою бедную седую маму, как она рыдает у калитки, надрывает свое бедное седое сердце. Слушай, ты думай о том, что приедешь домой и сразу придется искать работу. Война – это ад, верно? Но если б еще годик повоевать – я стал бы капралом!

– К черту, не могу!

– Нет, ты обязан! – ласково сказал новый приятель, и вдруг сунул бутылку ему в рот и наклонил ее.

Положение безвыходное – либо выпить, либо облить всего себя; пришлось выпить, удержать глоток. Желудок подскочил, застрял в глотке, потом стал медленно опускаться вниз.

– Ну, вот, разве так уж страшно? Пойми, мне еще жальче, чем тебе, когда добро пропадает. А газолинчиком оно попахивает, верно?

Желудок у курсанта Лоу болтался, как неприкаянный, словно воздушный шар на привязи. Курсант ловил воздух ртом, его внутренности скручивал холодный восторг. Приятель снова сунул бутылку ему в рот.

– Пей сразу! Вклад надо беречь, понял? Жидкость заливала его брюки, от второго глотка по животу прошла судорога, дивный огонь пронзил тело. Подошел кондуктор пульмановского вагона и с беспомощным отвращением посмотрел на них.

– Смиррно! – заорал Пехтура, вскакивая на ноги. – Берегись, офицер идет! Встать, рядовые, приветствуйте адмирала! – Он схватил кондуктора за руку, крепко стиснул. – Мальчики, этот человек командовал флотом. При попытке врага взять Кони-Айленд[3] он был на посту. Нет, ошибка – в Чикагском архипелаге. Верно, полковник?

– Ну, прекратите, не надо!

Но Пехтура уже чмокнул его в руку.

– А теперь ступайте отсюда, сержант! Вы свободны до обеда!

– Послушайте, перестаньте хулиганить! Вы мне весь вагон загадите!

– Бог с вами, капитан, да у вас вагон в такой целости и сохранности, что можно бы вашей дочке пожелать! – Солдат, сидевший на полу, попытался встать, и Пехтура выругал его: – Сиди смирно, слышишь? Слушайте, кажется, он думает, что сейчас ночь. Может, ваш камердинер уложит его спать? Он только мешает.

Кондуктор, решив, что Лоу – самый трезвый, обратился к нему;

– Слушай, солдат, может быть, хоть ты что-нибудь c ними сделаешь?

– С удовольствием! – сказал курсант Лоу. – Будьте спокойны. Я за ними присмотрю. Они смирные.

– Очень прошу, уговорите их. Не могу же я привезти в Чикаго целый полк пьяных солдат. Ей-богу, Шерман[4] был прав!

– Солдаты, – сказал он сурово. – Мы тут лишние. 11от благодарность за то, что мы проливали кровь за родину. Да, брат, для него мы тут лишние. Ему для нас поезда жалко. А если бы мы не пошли на зов родины, какой поезд вы бы тогда водили? Битком набитый немцами, вот какой. Битком набитый пассажирами, которые жрали бы колбасу и пили пиво до самого Мильвоки, вот в каком поезде вы бы ехали!

– Не хуже, чем ехать с вами. Вы и сами не знаете, куда едете, – сказал кондуктор.

– Ах, вот как? – сказал Пехтура. – Хорошо, мы уйдем с вашего поезда, будь он проклят. Думаете, другого поезда на свете нет?

– Не надо, не надо! – торопливо сказал кондуктор. – Ничего, ничего! Я вас вовсе не гоню. Только надо нести себя приличнее, не беспокоить других пассажиров.

Солдат, сидевший на полу, покачнулся. Со всех сторон смотрели любопытные глаза.

– Нет! – сказал Пехтура. – Вы отказали в гостеприимстве на вверенном вам поезде спасителям вашей страны. Даже в Германии с нами обращались бы лучше. – Он обернулся к Лоу. – Солдаты, мы сходим на следующей станции. Правильно, генерал?

– Господи Боже! – воскликнул кондуктор. – Если когда-нибудь еще раз объявят мир, я не знаю, что будет с железными дорогами. Я думал, война – бедствие, но это – фу, господи ты Боже!

– Вали, вали! – сказал Пехтура. – Вали отсюда! Поезд ты из-за нас останавливать не станешь, придется на ходу прыгать. Говорите – благодарность? Д где она, ваша благодарность? Даже поезд остановить не могут, выпустить несчастных солдатиков. Знаю я, что вы затеяли. Набьют полные поезда несчастными солдатами и прямо всех их – в Тихий океан. По крайней мере кормить не надо. Бедные, несчастные солдаты! Нет, Вудро[5], ты бы не стал так со мной обращаться!

– Эй, что ты делаешь?

По тот и не взглянул на кондуктора – он уже поднял раму окна и тянул дешевый фибровый чемодан через колени своего спутника. И прежде чем Лоу или кондуктор успели поднять руку, он выкинул чемодан в окошко.

– Рота, выходи!

Его пьяный спутник приподнялся с полу.

– Эй! Зачем мои вещи выкинул?

– А разве ты с нами не выходишь? Все вещи выкинем, а как ход замедлит, мы и сами выскочим.

– Мои раньше всех выкинул, – сказал пьяный.

– Правильно. Я же тебе помогаю, понял? Да ты не обижайся: хочешь – выкинь мои, а потом этот Першинг и наш адмирал пусть друг другу помогут ихние вещи выкидывать. Есть у тебя чемодан? – спросил он у кондуктора. – Неси сюда быстро, чтоб нам не ходить за ним к черту на рога.

– Послушайте, ребята, – сказал кондуктор, и курсант Лоу, думая про Эльбу, про свои внутренности, скрученные от виски и медленно тлеющие в алкогольном огне, увидел золотые служебные нашивки на шапке кондуктора. Штат Нью-Йорк плоско поплыл мимо; дальше неизбежно подступал Буффало. – Слушайте, ребята, – повторил кондуктор. – У меня у самого сын во Франции. Шестой отряд морской пехоты. С октября матери не пишет. Я все для вас сделаю, ребята, только Бога ради ведите себя прилично.

– Нет, – сказал Пехтура. – Вы нам отказали в гостеприимстве, и мы уходим. Когда остановка? Прыгать нам, что ли?

– Нет, нет, ребята, сидите тут. Сидите смирно, ведите себя – как следует, и все будет в порядке. Не надо выходить.

Он ушел, покачиваясь от движения поезда, а пьяный вынул изо рта свою истерзанную сигару.

– Ты мои вещи выкинул, – повторил он. Пехтура взял курсанта Лоу под руку.

– Слушай, ну как тут не расстраиваться? Пытаешься помочь человеку начать новую жизнь, а что получаешь? Одни жалобы, жалобы без конца! – Он повернулся к своему приятелю. – Да, я выкинул твой чемодан. А чего ты хотел? Дождаться, пока приедем в Буффало и заплатить носильщику четвертак, чтоб он его понес?

– Но ты же выбросил мой чемодан, – повторил тот.

– Верно. Выбросил. Что же ты собираешься делать?

Цепляясь за стенку, тот с трудом поднялся на ноги, вцепился в оконную раму и тяжело повалялся на ноги курсанту.

– О, черт! – сказал курсант и силой посадил его на место. – Осторожнее, слышишь?

– Хочу выйти, – слезливо пробормотал тот.

– Куда?

– В окошко, – объяснил он, пытаясь встать. Стукаясь об оконную раму, качаясь и падая, он вдруг высунул голову в окно.

Курсант Лоу схватил его за короткую полу гимнастерки.

– Назад, дурья голова, назад, слышишь! Нельзя так.

– А почему нельзя? – возразил Пехтура. – Пусть прыгает, если хочет. Все равно он до Буффало не доедет.

– Да он же убьется к чертовой матери.

– О, господи! – простонал кондуктор.

Тяжело топая, он уже бежал к ним по проходу. Перегнувшись через Лоу, он схватил солдата за ногу. Тот, высунув голову и туловище в окно, качался, обмякший, как мешок отсыревшей муки. Пехтура оттолкнул Лоу и пытался оторвать руки кондуктора, вцепившиеся в ногу солдата.

– Пустите его. Не прыгнет он ни за что.

– Господи Боже мой, да как же я могу рисковать? Стой, стой, солдат! Держи его! Тяни его назад!

– А, черт, да бросьте его! – сдался наконец Лоу.

– Верно, – добавил Пехтура. – Пусть прыгает. Посмотрим, как это у него выйдет, раз ему так хочется. И потом он совсем не компания для таких приличных молодых людей, как мы. Скатертью дорожка. Давай-ка поможем ему! – добавил он и подтолкнул обмякшее тело приятеля.

Но будущий самоубийца немного отрезвел, на ветру с него сорвало шапку и стряхнуло одурь, и теперь он изо всех сил сопротивлялся, стараясь втянуть голову обратно. Он явно передумал. Но его спутник добросовестно удерживал его:

– Давай, давай! Не теряйся! Смелее! Давай прыгай!

– Помогите! – заорал тот навстречу ветру.

– Помогите! – закричал кондуктор, вцепившись в его ногу.

Два испуганных пассажира с негром-проводником подбежали на помощь. Они побороли Пехтуру и втащили в вагон насмерть перепуганного солдата. Кондуктор наглухо закрыл окошко.

– Джентльмены, – он обращался к двум пассажирам, – пожалуйста, посидите тут, не давайте им выкинуть его в окно. Я их всех ссажу, только бы доехать до Буффало. Я бы остановил поезд сейчас же, но если оставить их одних – они его прикончат. Генри, вызови главного кондуктора, – приказал он проводнику,

– и попроси его телеграфировать в Буффало, что мы везем двух сумасшедших.

– Да, да, Генри, – подхватил Пехтура. – Вели им приготовить оркестр и три бутылки виски. Если нет своего оркестра – пусть наймут, я оплачу! – Он вытащил из кармана распухший комок долларов и один отдал проводнику. – А тебе тоже оркестр? – спросил он Лоу. – Нет, нет, тебе он ни к чему. Поделимся. Беги! – сказал он проводнику.

– Слушаюсь, сэр капитан! – Белые зубы блеснули, как внезапно открытый рояль.

– Присмотрите за ними, господа! – попросил кондуктор своих добровольных стражей. – Эй, Генри! – крикнул он вдогонку белой куртке проводника.

Приятель Пехтуры, бледный, весь в поту, боролся с подступившей тошнотой. Пехтура и Лоу сидели спокойно: один – приветливый, другой – воинственный. Новые пассажиры сели, плечом к плечу, словно ища друг у друга поддержки, и вид у них был растерянный, но решительный. Другие пассажиры снова равнодушно втянули головы в плечи, наклонились над газетами и книгами; поезд мчался мимо заката.

– Ну-с, джентльмены, – начал Пехтура.

Оба штатских вскочили, как наэлектризованные, и один сказал:

– Ну-ну-ну! – и успокоительно обхватил солдата руками. – Не шуми, солдат, мы тебе поможем. Мы – американцы, мы ценим, что вы для нас сделали.

– Хэнк Уайт, – пробормотал пьяный.

– Что? – переспросил его приятель.

– Хэнк Уайт, – повторил тот.

Пехтура обрадовано повернулся к штатскому.

– Вот так штука, будь я неладен. Оказывается, это наш старый добрый Хэнк Уайт собственной персоной. Я же с ним рос вместе! Слушай, Хэнк! А мы слышали, что ты не то умер, не то чем-то торгуешь, кажется, роялями. Тебя, случайно, не выгнали, нет? Что-то я не вижу при тебе рояля.

– Нет, нет, – испуганно залопотал штатский. – Вы ошиблись. Шлюсс моя фамилия, у меня свое дело – дамское белье. – Он вытащил карточку.

– Да что вы говорите! Вот это славно! Послушайте, – Пехтура доверительно наклонился к штатскому, – а у вас образчиков с собой нет, образчиков дамочек? Нет? Жаль, жаль! Ну, ничего. Я вам достану в Буффало. Нет, не куплю, а просто достану, так сказать, во временное пользование. Горацио! Где бутылка? – спросил он Лоу.

– Вот, майор! – И Лоу вытащил бутылку из-под куртки.

Пехтура открыл ее, протянул штатским.

– Спасибо, – сказал тот, кого звали Шлюсс, церемонно передавая бутылку своему соседу.

Оба осторожно наклонились и выпили. Пехтура и курсант Лоу выпили, не наклоняясь.

– Легче, легче, солдатики! – предупредил Шлюсс.

– Не бойтесь! – сказал Лоу. Все снова выпили.

– А почему он не пьет? – спросил второй штатский, молчавший до сих пор, и показал на спутника Пехтуры.

Тот сидел в углу, странно согнувшись. Пехтура тряхнул его, и он вяло сполз на пол.

– Вот как влияет этот дьявольский ром, друзья! – торжественно произнес Пехтура и отхлебнул из бутылки.

Выпил и курсант Лоу. Он протянул бутылку штатским.

– Нет, нет! – настойчиво повторил Шлюсс. – Сейчас больше нельзя!

– Он не то говорит, – сказал Пехтура. – Необдуманно. – И он и Лоу пристально уставились на штатских. – Дай время, пусть придет в себя.

Шлюсс подумал и взял бутылку.

– Все в порядке, – доверительно сообщил Пехтура курсанту. – А я было решил, что он хочет оскорбить честь нашего мундира. Но это не так, а?

– Нет, нет, что вы! Никто так не уважает военных, как я. Верьте, я бы и сам пошел сражаться вместе с вами! Но кому-то надо было вести дела, пока ребята были на фронте. Разве неправда? – обратился он к курсанту Лоу.

– Не знаю! – со сдержанной неприязнью ответил тот. – Я сам и поработать не успел!

– Что ты, что ты! – упрекнул его Пехтура. – Не всем же повезло, не все такие молодые.

– В чем это мне повезло? – зло спросил курсант Лоу.

– А если не повезло – молчи, нам и своих забот хватает.

– Конечно! – торопливо подхватил Шлюсс. – У всех свои заботы. – Он слегка прихлебнул из бутылки, но Пехтура сказал:

– Да пейте же как следует.

– Нет, нет, спасибо, с меня хватит. Глаза у Пехтуры стали, как у змеи.

– Ну-ка, выпей! Хочешь, чтоб мы вызвали кондуктора и пожаловались, что ты у нас отнимаешь виски?

Тот сразу отдал ему бутылку, а он обернулся к другому штатскому:

– Чего это он чудит, а?

– Не надо, не надо! – сказал Шлюсс. – Слушайте, ребята, вы пейте, а мы за вами присмотрим.

Молчаливый штатский добавил:

– Как родные братья. И Пехтура сказал:

– Они думают, что мы хотим их отравить. Они, кажется, решили, что мы – немецкие шпионы.

– Да что вы, что вы! Я военных уважаю, как родную мать!

– Раз так – давай выпьем!

Шлюсс хлебнул из бутылки, передал ее второму. Тот тоже выпил, оба страшно вспотели.

– А он ничего не будет пить? – спросил молчаливый штатский, и Пехтура сочувственно посмотрел на второго солдата.

– Увы, мой бедный Хэнк! – вздохнул он. – Мой бедный друг, боюсь, что он окончательно погиб. Конец нашей долгой дружбе, господа.

Курсант Лоу пробормотал:

– Да, конечно! – Он ясно видел перед собой двух Хэнков.

А Пехтура продолжал:

– Взгляните на это доброе мужественное лицо. Мы вместе росли, вместе собирали цветики на цветущих лугах, мы с ним прославили батальон погонщиков мулов, мы с ним разорили Францию. И вот – взгляните, чем он стал! Хэнк! Неужто ты не узнаешь, чей это голос рыдает, неужели не чувствуешь нежную дружескую руку на своем лбу? Прошу вас, генерал, – он обернулся к курсанту Лоу, – будьте добры, позаботьтесь о его прахе. Я отряжу этих добрых незнакомцев в первую же кожевенную мастерскую, пусть закажут шлею для мулов, всю из цветов шиповника, а инициалы из незабудок.

Шлюсс, со слезами на глазах, попытался обнять Пехтуру.

– Будет, будет, смерть еще не разлука. Бодрись, друг. Выпей глоток, сразу станет легче.

– Что верно, то верно, – сказал тот. – Все-таки у тебя доброе сердце, братец. А ну, подымайся по сигналу, ребята!

Шлюсс вытер ему лицо грязным, но надушенным платком, и они снова выпили. В розовом свете алкоголя и заката плыл мимо Нью-Йорк; поезд подошел к Буффало, и снова, горя огнем, они увидали вокзал. Бедный Хэнк уже мирно спал, склонясь на плевательницу.

Курсант Лоу и его сосед, похолодев от предчувствия, встали и подняли своих спутников. Шлюсс выразил некоторое нежелание выходить. Он сказал, не может быть, это не Буффало, в Буффало он бывал сто раз. Приятели держали его на весу и уверяли, что это оно самое и есть, а кондуктор, сердито взглянув на них, исчез. Лоу и Пехтура надели фуражки и вывели штатских в коридор.

– Слава Богу, что мой сын был слишком молод, чтоб попасть в солдаты, – сказала какая-то женщина, с трудом протискиваясь мимо них, а Лоу спросил Пехтуру:

– Слушай, а что с ним будет?

– С кем? – опросил тот, поддерживая Шлюсса.

– С тем, что остался. – И Лоу показал на спящего.

– А, с ним! Да бери его себе, если хочешь.

– Как, разве он не с тобой ехал?

На станции было шумно и дымно. За окнами спешили и суетились пассажиры и носильщики, и, двигаясь по коридору, Пехтура ответил:

– Кой черт, я его никогда в жизни не видел. Пусть проводник его выметет с мусором или оставит, пусть делает с ним что хочет.

Они наполовину тащили, наполовину несли обоих штатских, и хитрый, как черт, Пехтура провел их вдоль всего поезда и вывел через общий вагон. На перроне Шлюсс обнял его за шею.

– Слуш-шьте, братцы, – сказал он проникновенно, – фам-м-милю м-мою вы знаете, адрес знаете. Слуш-шьте, я в-вам докажу – Америка ценит ваш-ш подвиг. Наш флаг, развевайся на море и на су-у-ше! Слушьте, все, что мое – ваше, ничего не жаль для солдата! Солдат ты или не солдат-это б-без-з-раз-з-лично, я с тобой на все сто п-п-процентов. Я т-т-тебя люблю, ч-ч-честью клянусь!

– Верю! – сказал Пехтура, поддерживая его. Потом, увидев полисмена, повел своего спутника к нему.

За ним побрел Лоу, ведя второго, молчаливого, пассажира.

– Стой крепче, слышишь? – прошипел он ему, но у того глаза вдруг наполнились неизъяснимой грустью, как у больного пса. – Ладно, иди как можешь, – смягчившись, сказал Лоу, а Пехтура уже стоял перед полицейским и говорил ему:

– Ищете двух пьяных, сержант? Вот эти двое житья не давали всему поезду. Неужто нельзя дать солдатам спокойно ехать? То им сержанты житья не дают, то пьяные.

– Посмотрел бы я на того, кто рискнет тронуть солдата, – заметил полисмен. – Ну-ка, проходи!

– Да ведь это же опасные люди. Зачем вам жалованье платят, если вы не можете навести порядок?

– Сказано вам – проходите. В участок захотел, что ли?

– Вы делаете ошибку, сержант. Это же те, кого вы ищете.

Полисмен переспросил:

– Ищете? – и внимательно посмотрел на Пехтуру.

– Конечно. Разве вы не получили нашу телеграмму? Мы телеграфировали, чтоб вы встречали поезд.

– А-а, так это те, психи? А где тот, которого они пытались убить?

– Ну да, именно психи. Разве нормальный человек дойдет до такого состояния?

Полисмен посмотрел на всех четверых скучающим взглядом.

– Ладно, проходи. Все вы пьяны, как стелька. Проходите, иначе всех заберу.

– Прекрасно. Забирайте. Придется идти в участок, если нельзя иначе избавиться от этих психов.

– А где старший кондуктор поезда?

– Он с доктором перевязывает раненого.

– Слушай, что-то ты много себе позволяешь. Ты что – разыграть меня хочешь?

Пехтура поднял своего спутника.

– Стой как следует! – скомандовал он и встряхнул его. «Л-люблю, как брата», – забормотал тот. – Да вы на него посмотрите, – сказал он, – посмотрите на них, на обоих. А там, в вагоне, – потерпевший. Что ж, вы так и будете стоять, так ничего и не сделаете?

– Да я было подумал, что ты меня разыгрываешь. Значит, это они? – Полисмен поднял свисток. На свист прибежал второй полисмен. – Вот они, Эд. Постереги их, а я пойду выясню: там, в вагоне, убитый. Стойте тут, солдаты, поняли?

– Вполне, сержант, – согласился Пехтура. Тяжело топая, полисмен убежал, а он обратился к штатским: – Все в порядке, друзья. За вами пришли вестовые, они вас проводят на парад, сейчас он начнется. Вы идите с ними, а мы с этим вот офицером отправимся в вагон за проводником и кондуктором. Им тоже охота попасть на парад.

Шлюсс снова заключил его в объятия.

– Люблю, к-к-как бра-брата. Все мое – твое. Проси чего хочешь.

– Отлично, – сказал тот. – Присмотрите за ними, капитан, они совсем спятили. Ну, вот, идите с этим добрым дяденькой.

– Стой! – сказал полисмен. – Подождите-ка тут, вы, оба!

С поезда раздался крик, лицо кондуктора походило на раздутый орущий шар.

– Поглядеть бы, как он лопнет! – пробормотал Пехтура.

– За мной, слышишь?! – крикнул он Пехтуре и Лоу.

Он отходил все дальше, и Пехтура торопливо сказал Лоу:

– Пошли, генерал! Давай быстрее! Прощайте, друзья! Пошли, мальчик!

– Стой! – заорал полисмен, но, не обращая на него внимания, они побежали вдоль длинной платформы, пока там кричали и шумели.

В сумерках, за вокзалом, город вычертил резкие контуры на вечернем зимнем небе, и огни казались сверкающими птицами на недвижных золотых крыльях, колокольным звоном, застывшим на лету; под неправдоподобным, тающим волшебством красок проступала некрасивая серость.

В брюхе пусто, внутри зима, хотя где-то на свете есть весна, и с юга от нее веет забытой музыкой. И, охваченные волшебством внезапной перемены, они стояли, чуя весну в холодном воздухе, словно только что пришли в новый мир, чувствуя свою мизерность и веря, что впереди их ждет что-то новое и удивительное. Они стыдились этого чувства, и молчание стало невыносимым.

– Да, братец, – и Пехтура изо всей силы хлопнул курсанта Лоу по плечу,

– все-таки с этого парада мы с тобой дали деру, верно, а?