"Золотое яблоко" - читать интересную книгу автора

Трип шестой, или ТИФАРЕТ

Утро 25 апреля Джон Диллинджер начал с беглого просмотра «Нью-Йорк таймс»; как он заметил, фнордов было больше обычного. «Верьмо допало в пентилятор», – мысленно ухмыльнулся он, включая восьмичасовые новости, – и, как нарочно, попал на сообщение о происшествии в особняке Дрейка: еще один плохой знак. В Лас-Вегасе, в залах, где никогда не выключался свет, никто из игроков не заметил, что уже наступило утро. Кармел, возвращаясь из пустыни, где похоронил Шерри Бренди, съехал с дороги, чтобы оглядеть дом доктора Чарли Мочениго в надежде увидеть или услышать что-нибудь полезное. Он услышал револьверный выстрел и быстро укатил прочь. Оглянувшись, увидел столб пламени, подскочивший до небес. Над Атлантическим океаном Р. Бакминстер Фуллер посмотрел на стрелки трех пар своих часов и увидел, что в самолете сейчас два часа ночи, в Найроби, куда он летел, полночь, а дома в Карбондэйле (штат Иллинойс) уже шесть утра. В самом Найроби Нкрумах Фубар, изготовитель кукол вуду, причинявших головную боль президенту Соединенных Штатов, готовился ко сну, с нетерпением ожидая завтрашней лекции мистера Фуллера в университете. (Мистер Фубар с его сложным примитивизмом, как и Саймон Мун с его примитивистской сложностью, не считал, что магия противоречит математике.)

В Вашингтоне часы пробили пять; «фольксваген», украденный Беном Вольпе, притормозил у дома сенатора Эдварда Коука Бейкона, самого известного американского либерала и главной надежды всех молодых людей, еще не вступивших в «Моритури».

– Одна нога здесь, одна там, – лаконично скомандовал Бен Вольпе своим спутникам, – «приковбойте».

Сенатор Бейкон перевернулся в постели на другой бок (Альберт «Учитель» Штерн стреляет в Голландца) и пробормотал: «Нью-арк». Лежавшая рядом жена проснулась: ей послышался шум в саду {«Мама, мама, мама», – бормочет Голландец). «Мама», – слышит она голос сына и опять засыпает. Но град пуль выбрасывает ее из сна в море крови; в одной вспышке она видит умирающего рядом мужа, сына, плачущего двадцать лет назад над сдохшей черепашкой, лицо Менди Вейсса и пятящихся из комнаты Бена Вольпе и двух других.

В 1936 году, когда Роберт Пашни Дрейк вернулся из Европы, собираясь стать вице-президентом отцовского банка в Бостоне, полиция уже знала, что на самом деле Голлландца застрелил отнюдь не Альберт Учитель. Однако лишь немногие, вроде Эллиота Несса, обладали информацией, что его заказали мистер Счастливчик Лучано и мистер Альфонс Капоне (из тюремного заключения в Атланте) через Федерико Малдонадо. И никто за пределами Синдиката не ведал имен настоящих убийц – Джимми Землеройки, Чарли Жука и Менди Вейсса. Никто, кроме Роберта Патни Дрейка.

1 апреля 1936 года в доме Федерико Малдонадо зазвонил телефон. Когда Малдонадо поднял трубку, некто с интеллигентным бостонским выговором произнес: «Мама это лучший выбор. Не дайте Сатане тянуть вас слишком быстро». И повесил трубку.

Малдонадо думал об этом весь день, а вечером поделился с одним очень близким другом:

– Сегодня мне позвонил какой-то псих и произнес часть той тирады, которую Голландец выдал копам перед смертью. И что забавно: он повторил именно то, что могло бы нас всех погубить, если бы хоть кто-то в полиции или ФБР понял смысл.

– Бывают такие психи, – изрек в ответ мафиозный дон, элегантный пожилой джентльмен, похожий на одного из соколов Фридриха Второго. – Они умеют настраиваться, как цыгане. Телепатия, понимаешь? Однако, в отличие от цыган, у них в голове все перепутывается, потому что они психи.

– Да, наверное, ты прав, – согласился Малдонадо. – Он вспомнил своего сумасшедшего дядюшку, который среди бессвязной чепухи о том, как священники «это самое» со служками в алтаре или как Муссолини прятался на пожарной лестнице, иногда вдруг произносил такой секрет Братства, о котором никак не мог знать. – Они настраиваются – как и Глаз, а?

И он расхохотался.

На следующее утро телефон зазвонил снова, и тот же голос с новоанглийской интонацией произнес: «Грязные крысы настроились. Порция свежей бобовой похлебки». Малдонадо бросило в холодный пот; тогда-то он и решил, что его сын, священник, будет каждое воскресенье служить мессу за упокой души Голландца.

Малдонадо думал об этом весь день: «Бостон… акцент ведь явно бостонский… Когда-то там были ведьмы. Порция свежей бобовой похлебки. Боже, ведь Гарвард совсем рядом с Бостоном, а Гувер набирает федералов в Гарвардском юридическом институте. Неужели среди юристов тоже есть ведьмы? Приковбойте сукина сына, приказал я, и они нашли его в мужском сортире. Вот чертов Голландец. Пуля в брюхе, но успел выболтать все, что можно, о Segreto[1] Проклятые tedeschi[2]…»

В тот вечер Роберт Патни Дрейк ужинал омаром «Ньюберг» с одной юной леди из малоизвестной ветви Фамилии Морганов. Затем они сходили в кино на «Табачную дорогу». В такси, по пути в отель, Дрейк всерьез обсуждал с ней страдания бедняков и мастерство Генри Халла, сыгравшего роль Джитера. После этого он трахал ее в своем номере до самого завтрака. В десять утра, после того как юная леди удалилась, Дрейк вышел из душа – тридцатитрехлетний, богатый, привлекательный голый самец, ощущающий себя здоровым и счастливым хищным млекопитающим. Оглядывая свой пенис и вспоминая змей из мескалиновых видений в. Цюрихе, он накинул на себя купальный халат, стоивший столько, что на эти деньги голодающая семья из близлежащих трущоб могла бы кормиться в течение полугода. Потом он закурил толстую кубинскую сигару и сел возле телефона – счастливый хищник-самец. Набирая номер и прислушиваясь к щелчкам в трубке, Дрейк вспоминал аромат духов матери, склонившейся над его детской кроваткой однажды вечером тридцать два года назад, и запах ее грудей, а также свой первый гомосексуальный эксперимент в Бостонском Парке – бледный опустился перед ним в туалетной кабинке, запах мочи и лизола, а на двери выцарапано: «Элеонора Рузвельт сосет»… и промелькнувшая на миг фантазия, что перед его горячим твердым членом, как в церкви, преклонил колени не какой-то педик, а жена самого Президента…

– Да? – послышался в трубке раздраженный звенящий голос Бананового Носа Малдонадо.

– Когда я зашел в сортир, парень вышел на меня, – сказал Дрейк, растягивая слова и ощущая, как эрекция усиливается. – А как остальные шестнадцать? – Он быстро положил трубку.

(– Блестящий анализ, – сказал о его статье, посвященной разбору предсмертных слов Голландца Шульца, профессор Тохус в Гарварде. – Особенно удачно то, что один и тот же образ вы в одном месте трактуете по Фрейду, считая его отражением сексуальности, а в другом месте – по Адлеру, как отражение жажды власти. Весьма оригинальный подход.

Дрейк засмеялся и сказал:

– Боюсь, маркиз де Сад опередил меня на полтора столетия. Для некоторых мужчин сексуальность – это и есть Власть и Обладание.)

Способности Дрейка не остались незамеченными в юнговском кругу в Цюрихе. Однажды, когда Дрейк под мескалином совершал с Паулем Клее и друзьями то, что они называли «своим Путешествием на Восток», он стал предметом долгого и сложного обсуждения в кабинете Юнга.

– Мы не видели ничего подобного с тех пор, как здесь бывал Джойс, – заметила одна женщина-психиатр.

– У него блестящий ум, да, – печально произнес Юнг, – но испорченный. Настолько испорченный, что я потерял надежду его понять. Мне даже интересно, что бы сказал о нем старик Фрейд. Этот человек не хочет убить отца и обладать матерью; он хочет убить Бога и обладать Космосом.

На третье утро в доме Малдонадо раздались два телефонных звонка. Первый был от Луиса Лепке, огорошившего резким вопросом:

– В чем дело, Банановый Нос?

Оскорбительное употребление этой клички в качестве обращения было умышленным и почти непростительным, но Малдонадо простил.

– Ты засек, что за тобой следят мои мальчики, да? – добродушно спросил он.

– Я засек твоих солдат, – Лепке подчеркнул это слово, – а это значит, ты хотел, чтобы я их засек. Так в чем дело? Ты же знаешь, если тронут меня, тронут и тебя.

– Никто тебя не тронет, caro mio [3], – сердечно ответил дон Федерико. – У меня возникла сумасшедшая идея по поводу одной утечки, которая, как я подумал, могла исходить изнутри, и я решил, что единственный, кто достаточно знал, чтобы это сделать, был ты. Но я ошибся. Я понял это по твоему голосу. Ведь если бы я оказался прав, ты мне не позвонил бы. Миллион извинений. Больше тебя никто не будет вести. За исключением разве что следователей Тома Дьюи, а? – расхохотался он.

– О'кей, – медленно сказал Лепке.

– Отзови своих бойцов, и я обо всем забуду. Но не вздумай меня снова запугивать. Когда я пугаюсь, я совершаю безумные поступки.

– Никогда в жизни, – пообещал Малдонадо.

Лепке положил трубку, а Малдонадо все хмурился у телефона. «Теперь я его должник, – размышлял он. – Надо бы грохнуть кого-нибудь из тех, кто ему досаждает: это будет очень учтивое и уместное извинение. Но, Дева Мария, если это не Мясник, то кто же? Настоящая ведьма?»

Снова зазвонил телефон. Перекрестившись и мысленно призвав в помощь Богородицу, Малдонадо снял трубку.

– Пусть он сначала тебе покорится, а уж потом докучает, – с удовольствием процитировал Роберт Патни Дрейк. – Веселиться так, веселиться!

Он не повесил трубку.

– Послушайте, – сказал дон Федерико, – кто это?

– Голландец умирал три раза, – могильным голосом произнес Дрейк. – Когда в него стрелял Менди Вейсс, когда в него стрелял призрак Винса Колла и когда в него стрелял отморозок Учитель. А Диллинджер ни разу не умер.

– Мистер, по рукам! – сказал Малдонадо. – Вы меня убедили. Я встречусь с вами где угодно. При свете дня. В Центральном парке. В любом месте, где вы чувствуете себя в безопасности.

– Нет, прямо сейчас вы со мной не встретитесь, – холодно отозвался Дрейк. – Сначала вам придется обсудить это с мистером Лепке и мистером Капоне. Вы также обсудите это с… – и он перечислил еще пятнадцать имен. – После того как у каждого из вас будет время подумать, я снова с вами свяжусь.

Как всегда в напряженный момент, когда совершалась важная сделка, Дрейк выпустил газы и повесил трубку.

«Теперь, – сказал он себе, – страховка».

На гостиничном столе перед ним лежала фотокопия второго анализа последних слов Голландца Шульца, сделанного им лично для себя, а не для публичного разбора на кафедре психологии в Гарварде. Аккуратно сложив бумагу, он прикрепил к ней записку: «Еще пять копий хранится в сейфах пяти разных банков». Затем он вложил фотокопию в конверт, адресовав его Лучано. Выйдя из номера, Дрейк бросил конверт в гостиничный почтовый ящик.

Вернувшись в номер, он позвонил Луису Лепке (настоящее имя – Луис Бухалтер), представлявшему организацию, которую падкая на сенсации пресса впоследствии назвала «Корпорацией убийств». Когда Лепке снял трубку, Дрейк торжественно продекламировал очередную цитату из Голландца: «Мне дали месяц. Они это сделали. Давайте, Иллюминаты».

– Черт побери, кто это? – услышал Дрейк крик Лепке, аккуратно кладя трубку на рычаг.

Через несколько минут он завершил процедуру выписки из гостиницы и дневным рейсом улетел домой, чтобы посвятить пять утомительных суток реорганизации и модернизации отцовского банка. На пятый вечер он расслабился и сводил юную леди из семьи Лоджей потанцевать под оркестр Теда Уимса и послушать нового молодого певца Перри Комо. Потом всю ночь напролет он трахал юную леди так и эдак. На следующее утро он вытащил маленькую книжечку, в которой были аккуратно записаны все самые богатые семейства Америки, и напротив фамилии Лодж, как неделей раньше перед фамилией Морган, поставил галочку и вписал имя девушки. На очереди были Рокфеллеры.

Дневным рейсом он улетел в Нью-Йорк и целый день вел переговоры с представителями Треста Морганов. В тот вечер он увидел очередь безработных за бесплатным питанием на Сороковой улице, и это глубоко его взволновало. Вернувшись в отель, он сделал одну из своих редких записей в дневнике:

В любой момент может произойти революция. Если бы Хьюи Лонга не застрелили в прошлом году, она бы уже свершилась. Если бы Капоне позволил Голландцу застрелить Дьюи, в качестве ответных мер Министерство юстиции обрело бы больше полномочий и смогло бы обеспечить безопасность государства. Если Рузвельт не изыщет способ ввязаться в начавшуюся войну, наступит полный крах. А до войны осталось не более трех или четырех лет. Если бы мы смогли вернуть Диллинджера обратно, Гувер и юстиция укрепились бы, но Джон, кажется, в другом лагере. Возможно, мой план – это последний шанс, но Иллюминаты пока не выходят на связь, хотя должны уже были настроиться. О Вейсгаупт, что за бестолочи пытаются продолжать твое дело!

Он нервно вырвал эту страничку, пукнул и сжег ее в пепельнице. Затем, по-прежнему взволнованный, набрал номер мистера Чарльза Лучано и тихо произнес: «Я тертый калач, Винифред. Министерство юстиции. Я получил это из самого министерства».

– Не вешайте трубку, – тихо сказал Лучано. – Мы ждали вашего звонка. Вы слушаете?

– Да, – сосредоточенно сказал Дрейк, плотно сжав губы и сфинктер.

– О'кей, – продолжил мистер Счастливчик. – Вы знаете об Иллюминатах. Вы знаете, о чем пытался сообщить полиции Голландец. По-моему, вы даже в курсе насчет «Liberteri» и Джонни Диллинджера. Что вы хотите?

– Всё, – ответил Дрейк. – И вы непременно мне это дадите. Но еще не время. Не сегодня.

Он положил трубку.

(Колесо времени, как знали еще древние майя, вращается в трех ритмах: Земля крутится вокруг собственной оси, одновременно вращаясь по орбите вокруг Солнца и при этом вместе с Солнцем совершая долгий путь вокруг центра галактики; и это колесо завершает один круг, когда Дрейк кладет телефонную трубку, другой – когда Груад Серолицый рассчитывает траекторию кометы и говорит своим последователям: «Видите? Даже небесные тела подчиняются закону, и даже сам ллойгор, так не должны ли мужчины и женщины тоже ему подчиняться?», и третий, поменьше, – когда Семпер Куний Лингус, центурион на забытых богами задворках Империи, со скукой слушает увлеченный рассказ субалтерна: «Тот мужик, которого мы распяли в прошлую пятницу… Люди по всему городу клянутся, что видели, как он бродит по окрестностям. Один парень даже утверждает, что вставлял ему руку меж ребер!» Семпер Куний Лингус цинично смеется: «Расскажешь это гладиаторам», – говорит он. А Альберт Штерн включает газ, впрыскивает последнюю дозу морфия и в состоянии полной эйфории медленно умирает с сознанием того, что навсегда останется в людской памяти тем человеком, который убил Голландца Шульца, не подозревая, что через пять лет Эйб Рилз раскроет правду.)

Во время второго путешествия Джо на «Лейфе Эриксоне» они отправились в Африку, где у Хагбарда состоялось важное совещание с пятью гориллами. Это он сказал, что важное; Джо не мог об этом судить, поскольку беседа велась на суахили.

– Они немного говорят по-английски, – объяснил Хагбард, когда вернулись на лодку, – но я предпочитаю суахили: этим языком они владеют свободнее и могут передать больше смысловых оттенков.

– Ко всему прочему ты еще и первый человек, научивший обезьяну разговаривать? – спросил Джо.

– Нет, что ты, – скромно отозвался Хагбард. – Ладно уж, открою тебе дискордианский секрет. Первым человеком, общавшимся с гориллой, был дискордианский миссионер, которого звали Малаклипс Старший; он родился в Афинах, но был изгнан за сопротивление мужской диктатуре, когда афиняне создали патриархат и заперли женщин в домах. Потом он странствовал по всему древнему миру, узнавал разные тайны и оставил в память о себе бесценную коллекцию умопомрачительных легенд. Он был тем «безумцем», который спел Конфуцию о Фениксе [4]; он же, известный как Кришна, изложил эту славную библию революционной этики, «Бхагавад-Гиту», Арджуне в Индии. И совершил еще много других подвигов. Кажется, ты встречался с ним в Чикаго, когда он выдавал себя за христианского Дьявола.

– Но как же вам, дискордианцам, удалось скрыть тот факт, что гориллы разговаривают?

– Мы привыкли держать язык за зубами, а уж если пускаем его в ход, так только для того, чтобы кого-то разыграть или свести с ума.

– Я это заметил, – сказал Джо.

– Да и сами гориллы слишком умны, чтобы болтать с кем попало: они общаются только с другими анархистами. Видишь ли, все гориллы – анархисты, и они проявляют здоровую осмотрительность насчет людей в целом и правительственных чиновников в частности. Одна горилла мне как-то сказала: «Если станет известно, что мы умеем разговаривать, то консерваторы половину из нас истребят, а остальных заставят арендовать землю, на которой мы живем. А либералы начнут учить нас токарному делу. На хрен нам сдалось работать у станка?» Им нравится их пасторальный, эристический уклад жизни, и лично я не хочу им мешать. Но мы с ними общаемся, как и с дельфинами. Оба эти вида достаточно разумны и понимают, что, помогая горстке людей-анархистов, пытающихся прекратить или хотя бы притормозить всемирную анэристическую бойню, они помогают самим себе, как части земной биосферы.

– Я все еще немного путаюсь в ваших теологических – или психологических? – терминах. Анэристические силы, особенно Иллюминаты, помешаны на структуре и хотят навязать свое понимание «порядка» всему миру. Но я до сих пор не могу разобраться, в чем разница между эридианцами, эридистами и дискордианцами. Не говоря уже о ДЖЕМах.

– Эридизм – это противоположность анэридизма, – терпеливо начал Хагбард, – и, значит, они тождественны друг другу. Как Шаляй и Валяй. К примеру, такие писатели, как де Сад, Макс Штирнер и Ницше, – это эридисты; гориллы тоже. Эридисты стоят за абсолютное господство индивидуальности и полностью отрицают коллективизм. Это не обязательно «война всех против всех», как представляют анэристические философы, но в условиях стресса возможно и такое развитие событий. Чаще всего эридисты-пацифисты, как и наши волосатые друзья там, в джунглях. Теперь эридианство. Это более умеренная позиция. Эридианцы признают, что анэристические силы – это тоже часть всемирного театра, от которой невозможно полностью избавиться. Эридианство нужно для того, чтобы восстановить равновесие, потому что за время эпохи Рыб человеческое общество слишком уж отклонилось в сторону анэридизма. Мы, дискордианцы, – активисты эридианского движения, люди действия. Чистые эридианцы работают более тонко, по даосскому принципу увэй, то есть эффективного недеяния. ДЖЕМы – это наше левое крыло. Они могли бы стать анэридистами, если бы не особые обстоятельства, которые заставили их пойти в направлении полного свободомыслия и полной свободы действий. Но они, с их типично левацкой ненавистью, все запутали к чертям собачьим. Они не поняли «Гиту» и не научились искусству сражаться с любящим сердцем.

– Странно, – сказал Джо. – Доктор Игги из сан-францисской клики ДЖЕМов объяснял совсем по-другому.

– А чего ты ожидал? – ответил Хагбард. – Знание двоих знающих никогда не бывает одинаковым. Кстати, почему ты мне не сказал, что эти гориллы были людьми, переодетыми в шкуры горилл?

– Я становлюсь доверчивее, – ответил Джо.

– Очень жаль, – грустно констатировал Хагбард. – Ведь это действительно были люди, переодетые гориллами. Это был экзамен: я проверял, легко ли тебя разыграть, и ты его не выдержал.

– Эй, подожди! Они же воняли, как гориллы. Никакой это был не розыгрыш. Разыгрываешь ты меня сейчас.

– Верно, – согласился Хагбрад. – Мне хотелось посмотреть, чему ты больше доверяешь: своим органам чувств или слову такого Прирожденного Лидера и Гуру, как я. Ты доверился собственным чувствам и сдал экзамен. Пойми, дружище, я разыгрываю тебя не ради шутки. Самая трудная задача для человека с геном доминирования и пиратской родословной, как у меня, заключается в том, чтобы не стать проклятой властной фигурой. Мне необходима любая информация и максимально возможная обратная связь – с мужчинами, женщинами, детьми, гориллами, дельфинами, компьютерами, любыми разумными организмами, – но никто, как тебе известно, не спорит с Властью. Обмен информацией возможен только между равными: это первая теорема социальной кибернетики и фундаментальная основа анархизма, поэтому мне приходится постоянно ломать человеческую зависимость от меня, чтобы не превратиться в чертового Великого Отца, который уже не сможет рассчитывать на получение точной информации извне. Когда дубоголовые Иллюминаты и их анэристические подражатели во всех правительствах, корпорациях, университетах и армиях мира поймут этот простой принцип, до них наконец дойдет, что происходит на самом деле, и тогда они перестанут проваливать все проекты, которые начинают. Я – Свободный Человек Хагбард Челине, а не какой-нибудь несчастный правитель. Когда ты полностью осознаешь, что я тебе ровня, что мое дерьмо воняет так же, как и твое, и что каждые несколько дней мне нужен секс, чтобы не становиться брюзгой и не принимать дурацких решений, и что есть Тот, Кому можно доверять больше, чем всем буддам и мудрецам, но найти Его ты должен сам, – только тогда ты начнешь понимать, что такое Легион Динамического Раздора.

– Тот, Кому можно доверять больше, чем всем буддам и мудрецам?… – повторил Джо, чувствуя, что еще больше запутался, хотя мгновение назад был так близок к абсолютному пониманию.

– Чтобы воспринимать свет, ты должен быть восприимчивым, – коротко и резко сказал Хагбард. – Думай сам, что это значит. Ну а тем временем возьми это с собой в Нью-Йорк и немного пораскинь мозгами.

– Он вручил Джо брошюру, на обложке которой значилось:

Хагбард Челине, С.Ч., Д. Г. Не свисти, когда писаешь: руководство по самоосвобождению

На протяжении следующих недель, пока Пат Уэлш из отдела журналистских расследований «Конфронтэйшн» проверяла информацию об иллюминатах, которую Джо получил от Хагбарда, Саймона, Диллинджера и доктора Игноциуса, он внимательно читал брошюру. Хотя местами она была великолепна, многое оставалось неясным, и он не нашел ни единого намека на то, кем же был Тот, Кому можно доверять больше, чем всем буддам. И вот однажды вечером, под гашишем «черный аламут», он начал над этим размышлять в состоянии расширенного и углубленного сознания. Малаклипс Старший? Нет, он был мудрым и в некотором смысле великодушным в своей обреченности, но, безусловно, доверия не заслуживал. Саймон? Несмотря на молодость и «двинутость», у него бывали вспышки озарения, но до уровня просветленности Хагбарда он явно не дотягивал. Диллинджер? Доктор Игноциус? Таинственный Малаклипс Младший, который исчез, оставив после себя лишь загадочную «Principia Discordia»!

«Боже, – подумал Джо, – какой же я мужской шовинист! Почему я не подумал о Стелле?» Ему вспомнилась старая шутка: «Ты видел Бога?» – «Да, и она чернокожая».

Конечно. Разве не Стелла проводила его посвящение в часовне доктора Игги? Разве не говорил Хагбард, что она займется инициацией Джорджа Дорна, когда Джордж будет готов? Конечно.

Джо навсегда запомнил то мгновение экстаза и уверенности, когда он многое понял об употреблении наркотиков и злоупотреблении ими, а также о том, почему иллюминаты пошли по ложному пути. Потому что это мгновение прошло, а понимание, которым его почти наделило сверхсознание, рассеялось под действием загрязняющего влияния бессознательного, стремящегося увидеть в каждой классной любовнице материнскую фигуру. Лишь много месяцев спустя, как раз накануне кризиса в Фернандо-По, он, вне всякого сомнения, открыл наконец Того, Кому можно доверять больше, чем всем Буддам и мудрецам.

(А Семпер Куний Лингус, устроивший разнос субалтерну за слишком серьезное отношение к местным суевериям, в тот же вечер проходил по оливковой роще и увидел Семнадцать… и с ними был Восемнадцатый, тот, кого они в последнюю пятницу распяли. «Magna Mater, – выругался он, подкрадываясь ближе, – неужто я схожу с ума?» Восемнадцатый, как-бишь-его, тот самый проповедник, крутил установленное горизонтально колесо, вокруг которого на земле были начертаны цифры. Он громко называл число, напротив которого останавливалась отметка на колесе, а Семнадцать что-то отмечали на дощечках для письма. Так повторялось, пока здоровенный парень, Симон, не крикнул «Бинго!» Потомок благородной семьи Лингусов развернулся и убежал… За его спиной светящаяся фигура сказала:

– Делайте так в память обо мне.

– Я полагал, что в память о Тебе мы должны причащаться вином и хлебом! – возразил Симон.

– Делайте и то, и другое, – согласился призрак. – Для некоторых людей причащение вином и хлебом слишком символично и загадочно. А такая игра приживется в народе. Поймите, ребята, если вы хотите вовлечь людей в Движение, начинайте процесс с того уровня, на котором находятся люди. Лука, не надо это записывать. Это часть тайных учений.)

(– Но как вы объясните поведение такого человека, как Дрейк? – спросил один из гостей Юнга за чашкой воскресного Kaffeeklatsc[5] о странном молодом американце, вызывавшем у них огромный интерес. Юнг задумчиво пососал трубку, думая на самом деле о том, удастся ли ему когда-нибудь отучить своих коллег относиться к нему как к гуру, и наконец ответил:

– Тонкий ум схватывает идею, как стрела бьет в цель. Американцы до сих пор не породили такой ум, поскольку они слишком самонадеянны, слишком общительны. Они набрасываются на какую-нибудь идею, даже важную идею, как футбольные защитники на мяч. Поэтому они всегда выхолащивают ее и уродуют. У Дрейка именно такой ум. Он знает о власти все – больше, чем знает о ней Адлер, при всем его интересе к этой теме, – но он не знает о власти самого главного. Он не знает, как уклониться от власти. У него нет религиозного смирения, которое так ему необходимо, но, увы, скорее всего, он никогда до него не поднимется. Это невозможно в его стране, где даже интроверты большую часть времени проявляют качества экстровертов.)

Первый намек на то, что Мафия всегда называла il Segreto, Дрейку фактически дал знаменитый романист, впоследствии получивший Нобелевскую премию. Они беседовали о Джойсе и его несчастной дочери, и романист упомянул о попытках Джойса убедить себя, что на самом деле у нее не было шизофрении.

– Он сказал Юнгу: «В конце концов, я и сам творю такие же вещи, но только с языком». И знаете, что ему ответил Юнг, этот древний китайский мудрец, переодетый психиатром? «Вы ныряете, а она тонет». Хлестко, да; но все мы, кто пишет о том, что скрыто за ширмой натурализма, прекрасно понимаем скептицизм Джойса. Никто из нас никогда не знает наверняка, ныряет он или попросту тонет.

Дрейк вспомнил о своей статье, посвященной разбору последних слов мистера Артура Флегенхеймера, известного также под именем Голландца Шульца. Он подошел к письменному столу, вытащил из ящика стопку листов, дал ее романисту и спросил:

– Что скажете об авторе этой статьи: ныряет он или тонет? Романист читал медленно, и по мере чтения его интерес все возрастал; наконец он поднял голову и с любопытством взглянул на Дрейка.

– Это перевод с французского? – спросил он.

– Нет, – ответил Дрейк. – Автор – американец.

– Значит, это не бедняга Арто. А я было подумал… После поездки в Мексику он, как говорят англичане, сбрендил. Насколько мне известно, сейчас он занимается очень любопытными астрологическими картами, связанными с канцлером Гитлером.

Романист погрузился в молчание, а затем спросил:

– Какую строку вы считаете здесь самой интересной?

– «Мальчик никогда не плакал и не рвал тысячу ким»[6], – процитировал Дрейк, поскольку его больше всего беспокоила эта строка.

– О, образ такого ребенка трансперсонален, просто подавленный гомосексуализм, обычное дело, – нетерпеливо отозвался романист. – «Когда я зашел в сортир, парень вышел на меня». Я полагаю, что автор каким-то образом причинил этому ребенку вред. Здесь чувствуется нечто большее, чем обычная гомосексуальная вина.

«Господи, – подумал Дрейк, – Вине Коля. Он был достаточно молод, чтобы в глазах Шульца выглядеть мальчишкой. В том сортире в Нъюарке Голландец решил, что в него стреляет призрак Колла».

– Смею предположить, что в настоящее время автор либо покончил жизнь самоубийством, либо находится в психиатрической клинике, – задумчиво добавил романист.

– Он мертв, – неохотно выдавил Дрейк. – Но больше подсказок не будет. Интересно понаблюдать, в состоянии ли вы справиться самостоятельно.

– Вот еще любопытное место, – сказал романист. – «Я это слышал, это слышал окружной суд, возможно, даже Верховный суд. Это расплата. Прошу вас, придержите дружков Китайца и Командира Гитлера». Вы уверены, что автор был американцем?

– Вообще-то родом он из Германии, – сказал Дрейк, вспомнив юнговскую теорию генетической памяти. – Но канцлер Гитлер никогда бы с этим не согласился. Его предки не были арийцами.

– Он еврей? – воскликнул романист.

– А почему вас это так удивляет?

– Вряд ли за пределами внутреннего круга нацистской партии в целом мире найдется более двух-трех человек, которые поймут, что подразумевается под словами «Китаец» и «Командир Гитлера». Должно быть, автор весьма глубоко изучал оккультную литературу, читал Элифаса Леви, или Людвига Принна, или же докопался до самых строго охраняемых розенкрейцерских секретов, а потом высказал совершенно удивительную догадку в верном направлении.

– О чем вы, черт побери, толкуете?

Романист смерил Дрейка долгим взглядом, а затем сказал:

– Мне даже не хочется это обсуждать. Некоторые вещи слишком ужасны. Как говорил ваш мистер Эдгар По, не позволяйте себе читать некоторые книги. Даже сам я многое зашифровываю в моей знаменитой работе, которой читатели совершенно неоправданно восхищаются. В поисках мистического я узнал вещи, которые предпочел бы забыть, и реальная цель герра Гитлера относится к таким вещам. Но вы должны мне сказать: кто этот загадочный автор?

(– Он только что мне звонил, – Лучано рассказывает Малдонадо, – и, по крайней мере, я понял, что он не шантажист. Это большой человек, который вынашивает далеко идущие планы. Я вытащил из постели моего адвоката, велел ему проверить все лучшие бостонские семьи и выяснить, в какой из них есть сын, проявляющий склонность к присвоению чужого. Держу пари, что это семейство банкиров. Я слышу хруст купюр в его голосе.)

Дрейк упорствовал, и наконец романист сказал:

– Как вы знаете, я отказываюсь жить в Германии из-за того, что там происходит. Тем не менее, это моя родина и мне действительно кое-что известно. Если я попытаюсь вам объяснить, вам придется перестать мыслить с точки зрения обычной политики. Когда я говорю, что у Гитлера на самом деле есть Хозяин, это вовсе не значит, что он подставное лицо в обывательском политическом смысле. – Романист помолчал. – Как бы мне рассказать, чтобы вы поняли? Вы же не немец… Разве вы можете понять народ, о котором справедливо говорят, что одной ногой он стоит на своей земле, а другой – на земле Туле? Вы когда-нибудь слышали о Туле? Это немецкое название легендарного царства, которое древние греки называли Атлантидой. Существовало ли когда-нибудь это царство, не столь важно; вера в него существует от начала истории, а верования побуждают к действию. Нельзя понять поведение человека, пока не поймешь, во что он верит.

Романист снова помолчал, а затем начал рассказывать об обществе «Золотая Заря» в Англии 1890-х годов.

– Странные вещи написаны его членами. Например, Элджернон Блэквуд писал о разумных существах, которые населяли Землю до появления человечества. Можете ли вы отнестись к этой концепции всерьез? В состоянии ли понять смысл предостережений Блэквуда, зашифрованный в такой, например, фразе: «Каковы же были те великие силы или существа, о которых осталась лишь смутная память и которые сохранились в мифах и легендах как боги, демоны и чудовища?» А Артур Мейчен, рассказавший во время Великой войны об «ангелах Монса»? Вы знаете, что он опубликовал свой рассказ за два дня до того, как солдаты, участвовавшие в битве под Монсом и на самом деле видевшие «ангелов», подали рапорты о случившемся? Мейчен был членом «Золотой Зари» и ушел из нее, снова вернувшись в лоно католической церкви. Он предупреждал: «Есть святые таинства не только Добра, но и Зла». Уильям Батлер Йейтс тоже был членом «Золотой Зари», и вы наверняка знаете его замечательные строки: «Что за косматая тварь – Ее время пришло – Спускается на Вифлеем, чтобы родиться?» «Золотая Заря» была просто внешним порталом Мистерий. Того, что узнал Кроули, когда ушел из «Золотой Зари» и примкнул к «Ордену Восточного Храма», или ОТО[7]. Как известно, Гитлер запретил оба этих ордена. Сам он принадлежит к Обществу «Вриль», где хранятся настоящие внеземные секреты…

– Судя по всему, вы никак не подберете слова, чтобы подойти к сути дела, – заметил Дрейк.

– Есть вещи, к которым нельзя подходить напрямую, а лучше пользоваться намеками и даже аллегориями. Вы же пробовали мескалин с Клее и его друзьями, и всю ночь наслаждались Великими Видениями. Неужели я должен вам напоминать, что реальность не одномерна?

– Ладно, – сказала Дрейк. – За фасадом «Золотой Зари», и ОТО, и Общества «Вриль» скрывается тайная группа истинных Посвященных. Есть немецкая ветвь «Золотой Зари», и Гитлер был ее членом. Вы хотите, чтобы я понял, что святые таинства Зла и существ из Атлантиды нельзя воспринимать слишком упрощенно, считая их народными сказками. Верно?

– «Золотая Заря» была основана немкой, продолжавшей традицию, которая сотни лет существовала в Баварии. Что касается этих сил или существ из Туле, они существуют не так, как кирпичи или бифштексы. Физик, манипулируя фантастическими электронами – которые, смею вам напомнить, попадают из одного места в другое, не проходя через какое бы то ни было промежуточное пространство, словно это фея или призрак, – предъявляет реальное явление, воспринимаемое чувствами. Вот так же манипулируя существами или силами из Туле, определенные люди способны вызывать эффекты, которые тоже можно увидеть и ощутить.

– Что собой представляла «Золотая Заря»? – увлеченно спросил Дрейк. – Как она появилась?

– Она появилась очень давно, задолго до средневековья. Современную организацию основал в 1776 году человек, который ушел из ордена иезуитов, потому что считал себя атеистом, пока его исследования истории Востока не привели к поразительным результатам…

(– Это он! – крикнул Гитлер, – Он пришел за мной! – А потом, как вспоминал Герман Раушнинг, «он скатился в бессвязное бормотание». – Сам босс, – стонал Голландец Шульц, – О мама, мне не довести это дело до конца. Прошу. Давайте, откройте мыльные билеты. Трубочисты. Возьмитесь за меч. Заткнись. У тебя большой рот.)

– У нас есть два возможных варианта, – сообщил адвокат мистера Лепке. – Но один из них бостонский ирландец, вы говорите, что слышали акцент коренного бостонца. Тогда второй человек, возможно, и есть тот, кого вы ищете. Его зовут Роберт Патни Дрейк.

Стоя спиной к дому на Бенефит-стрит, Дрейк видел на другом конце города вершину Сентинеллского холма и старую заброшенную церковь, которая в семидесятые годы девятнадцатого века приютила секту «Звездной Мудрости». Он повернулся лицом ко входу, приподнял старинное дверное кольцо {вспоминая, что и репортер Лиллибридж, и художник Блейк умерли, пытаясь что-то узнать об этой секте) и трижды сильно постучал.

Дверь открыл бледный, сухопарый и изможденный Говард Филипс Лавкрафт.

– Мистер Дрейк? – сердечно спросил он.

– Замечательно, что вы согласились со мной встретиться, – сказал Дрейк.

– Какая ерунда, – ответил Лавкрафт, вводя его в прихожую, обставленную в колониальном стиле. – Я всегда рад встрече с каждым любителем моих скромных рассказов. Их так мало, что я мог бы пригласить всех сюда на обед без особого убытка для продуктовых запасов моей тетушки.

«Возможно, он один из самых важных людей, живущих на Земле, – подумал Дрейк, – и совсем об этом не догадывается».

(– Сегодня утром он сел на поезд и покинул Бостон, – докладывал боевик Малдонадо и Лепке. – Он направлялся в Провиденс, штат Род-Айленд.)

– Конечно, я без колебаний готов это обсуждать, – сказал Лавкрафт, когда они расположились в старинном кабинете, стены которого были заставлены книжными полками, и миссис Гэмхилл принесла им чай. – Что бы ни ощущал ваш друг из Цюриха, я был и навсегда останусь неисправимым материалистом.

– Но вы были в контакте с этими людьми?

– О, безусловно, и какие же они нелепые, все эти люди! Все началось с того, что я опубликовал рассказ «Дагон», в… дайте-ка вспомнить, в 1919 году. Я читал Библию, и описание морского бога филистимлян, Дагона, заставило меня вспомнить легенды о морском змее и изображения динозавров, воссозданные палеонтологами. И тогда я начал фантазировать: предположим, Дагон был реальностью – не богом, а просто долгоживущим существом, состоявшим в отдаленном родстве с огромными ископаемыми ящерами. Я написал простой рассказ, желая развлечь тех, кто любит читать о потусторонних силах и готических ужасах. Представьте мое удивление, когда со мной начали связываться различные оккультные группы, спрашивая, к какой группе я принадлежу и на чьей я стороне. Они ужасно разозлились, когда я предельно четко заявил, что не верю в такую ерунду.

– Но тогда зачем, – спросил в недоумении Дрейк, – вы узнавали все больше и больше об этих тайных оккультных учениях и вводили их в последующие рассказы?

– Я художник, – сказал Лавкрафт, – боюсь, довольно посредственный художник, и не убеждайте меня в обратном. Среди всех добродетелей я больше всего ценю честность. Мне бы хотелось верить в сверхъестественные миры, в мир социальной справедливости и в мою гениальность. Но здравый смысл велит смотреть фактам в лицо: мир состоит из слепой материи, порочные и жестокие всегда третировали и будут третировать слабых и невинных, а моя возможность создать в небольшом художественном пространстве жуткий мир, привлекательный для весьма ограниченной и весьма специфической читательской аудитории, почти микроскопична. Однако мне бы хотелось, чтобы все было иначе. Поэтому, пусть и в консервативной форме, я поддерживаю некоторые законодательные инициативы, которые могут улучшить социальные условия жизни бедноты, и хотя мой писательский дар более чем скромен, я стремлюсь повысить уровень моей жалкой прозы. Вампиры, привидения и оборотни себя изжили; они вызывают больше хихиканья, чем страха. Таким образом, когда после публикации «Дагона» я начал изучать древнее знание, то решил вводить его в мои рассказы. Вы даже не представляете, сколько часов я потратил в Мискатонике на чтение старых томов, пробираясь сквозь тонны макулатуры – Альхазреда, Леви и фон Юнцта, которые, вы же понимаете, были клиническими случаями, – чтобы выискать действительно неизвестные фантазии, которые могли вызвать у моих читателей неподдельный шок, и заставить их по-настоящему содрогнуться.

– И вы ни разу не получали угроз от какой-нибудь из оккультных групп за то, что в открытую писали в своих рассказах о Йог-Сототе или Ктулху?

– Только когда я написал о Хали, – ответил Лавкрафт с насмешливой улыбкой. – Нашлась добрая душа, которая напомнила, что произошло с Бирсом, когда он начал писать на эту тему слишком откровенно. Однако это было дружеское предупреждение, а вовсе не угроза. Мистер Дрейк, вы ведь банкир и бизнесмен. Разумеется, вы не воспринимаете все это всерьез?

– Позвольте мне ответить вопросом на вопрос, – осторожно произнес Дрейк. – Почему вы, решив превратить эзотерическое знание в экзотерическое, введя его в ваши рассказы, нигде не упоминаете о Законе Пятерок? Не совсем так, – поправил его Лавкрафт. – На самом деле я намекал на него довольно откровенно в рассказе «В горах безумия». Вы его не читали? Это самое длинное и, как мне кажется, самое лучшее мое произведение на сегодняшний день. – Он неожиданно побледнел.

– В «Жизни Чарльза Декстера Уорда», – настаивал Дрейк, – вы цитируете формулу из «Истории магии» Элифаса Леви. Но цитируете не полностью. Почему?

Лавкрафт сделал глоток чая, очевидно, стараясь получше сформулировать ответ. Наконец он сказал:

– Не обязательно верить в Санта-Клауса, чтобы понимать, что в канун Рождества люди будут обмениваться подарками. Не обязательно верить в Йог-Сотота, Пожирателя Душ, чтобы понять, как поведут себя люди, которые в него верят. У меня не было ни малейшего намерения сообщать в моих сочинениях сведения, которыми мог бы воспользоваться пусть даже один психически неуравновешенный читатель, чтобы поставить эксперименты, однозначно заканчивающиеся потерей человеческой жизни.

Дрейк встал.

– Я пришел сюда учиться, – сказал он, – но, судя по всему, мне придется вас учить. Позвольте напомнить вам слова Лао-цзы: «Говорящий не знает, знающий не говорит». Большинство оккультных групп относится к первой категории, и вы совершенно справедливо считаете все их спекуляции абсурдными. Но от тех, кто относится ко второй категории, не так просто отмахнуться. Они оставили вас в покое потому, что ваши рассказы появляются только в журналах, которые кажутся интересными очень незначительному меньшинству. Однако эти же журналы в последнее время публикуют рассказы о ракетах, цепных ядерных реакциях и прочих вещах, которые относятся к величайшим технологическим достижениям. Когда такие фантазии начнут воплощаться в реальности – а это, вероятно, произойдет в течение ближайшего десятилетия, – к журналам, и в том числе к вашим рассказам, возродится более широкий и пристальный интерес. И тогда вы привлечете к себе крайне нежелательное для вас внимание.

Лавкрафт остался сидеть.

– По-моему, я понял, о ком вы говорите: я ведь тоже читаю газеты и умею делать выводы. Даже если они настолько безумны, чтобы пойти на это, у них не хватит средств. Им придется захватывать власть не в одном, а во многих государствах. Смею надеяться, что они будут слишком увлечены этим занятием, чтобы отвлекаться на всякие мелочи и беспокоиться по поводу тех или иных строк, появляющихся в рассказах, которые печатаются под рубрикой «фантастика». Я могу представить, что очередная война приведет к открытиям в области ракетостроения и ядерной энергетики, но я сомневаюсь, что даже она увеличит число людей, воспринимающих мои рассказы всерьез или способных увидеть связи между определенными ритуалами, которые я никогда подробно не описываю, и действиями, которые будут толковаться как типичные проявления деспотизма.

– До свидания, сэр, – официальным тоном сказал Дрейк. – Я должен ехать в Нью-Йорк, и ваше благополучие меня на самом деле не слишком заботит.

– До свидания, – сказал Лавкрафт, с колониальной учтивостью поднявшись с кресла. – Поскольку вы были столь любезны, что решили меня предупредить, я тоже окажу вам любезность. Мне кажется, ваш интерес к этим людям основан не на желании им противодействовать, а на желании им служить. Прошу вас, помните, как они относятся к слугам.

Оказавшись на улице, Дрейк впал в глубокое уныние. «Он пишет о них около двадцати лет, а они так и не вошли с ним в контакт. Я возмущал их спокойствие на двух континентах, но они не вошли в контакт и со мной. Как заставить их раскрыться? И если я их не понимаю, то все мои планы насчет Малдонадо и Капоне нереальны. Я не могу иметь дело с Мафией, не вступив в сделку с ними. Что делать? Не помещать же объявление в газетах: „Не будет ли Всевидящее Око столь любезно взглянуть в мою сторону? Р. П. Дрейк, Бостон“».

А когда Дрейк покинул Бенефит-стрит, направляясь обратно в центральную часть города, от тротуара возле соседнего дома отъехал «понтиак» (украденный час назад в Кингспорте) и продолжил за ним слежку. Дрейк не оглядывался, поэтому не видел, что случилось с этой машиной, но он обратил внимание на то, как старик, который шел ему навстречу, вдруг остановился и сильно побледнел.

– Боже праведный, – едва слышно пробормотал старик. Дрейк бросил взгляд через его плечо, но ничего, кроме пустынной улицы не увидел.

– Что? – спросил он.

– Не обращайте внимания, – сказал старик. – Вы все равно никогда бы мне не поверили, мистер. – Он сошел с тротуара и направился через улицу к ближайшему бару.

(– Что это значит: «потерял четырех бойцов»? – кричал в трубку Малдонадо.

– То, что я сказал, – ответил Эдди Вителли, из тех Вителли, которые контролировали игорный, героиновый и бордельный бизнес в Провиденсе. – Мы обнаружили вашего Дрейка в отеле. Четверо наших лучших солдат начали его вести. Один раз они позвонили и сказали, что объект находится в доме на Бенефит-стрит. Я велел им взять его, как только он выйдет. Тут и сказочке конец. Все четверо как сквозь землю провалились. Я послал всех своих людей искать машину, в которой они были, но она тоже пропала.)

Дрейк отменил поездку в Нью-Йорк и вернулся в Бостон, где с головой окунулся в банковское дело, обдумывая следующий шаг. Через два дня к его столу приблизился вахтер, почтительно державший в руке фуражку, и спросил:

– Можно с вами поговорить, мистер Дрейк?

– Что случилось, Гетти? – раздраженно отозвался Дрейк. Он специально взял такой тон: наверняка вахтер пришел просить о повышении жалованья, поэтому его лучше сразу поставить в положение обороняющегося.

– Вот, сэр, – сказал вахтер, положив на стол визитную карточку.

Она была напечатана на каком-то неизвестном Дрейку виде пластика и переливалась всеми цветами радуги, напомнив ему цюрихские мескалиновые сеансы. Сквозь мерцание он увидел контуры тринадцати ступенчатой пирамиды с красным глазом на вершине. Дрейк уставился на вахтера – и не заметил на его лице обычного подобострастия.

– Великий Магистр Восточных Соединенных Штатов готов с вами поговорить, – тихо сказал вахтер.

– Святая Клеопатра! – воскликнул Дрейк. Все кассиры в недоумении уставились на него.

– Клеопатра? – переспросил Саймон Мун через двадцать три года. – Расскажи ему о Клеопатре.

Стоял солнечный октябрьский денек, и шторы в столовой квартиры на семнадцатом этаже дома №2323 на Лэйк-Шор-драйв были раздвинуты. Из углового окна открывался вид на небоскребы делового района Чикаго и голубое озеро Мичиган, с белыми барашками волн. Джо сидел, развалясь в кресле, лицом к озеру. Саймон и Падре Педерастия сидели на кушетке под громадной картиной с названием «Клеопатра». Клеопатра здорово смахивала на Стеллу Марис и прижимала к груди змею. Несколько раз в иероглифах, начертанных на стене гробницы за ее спиной, встречался символ глаза в пирамиде. В кресле напротив картины сидел стройный смуглый мужчина с резкими чертами лица, каштановыми волосами до плеч, раздвоенной темной бородкой и зелеными глазами.

– Клеопатра, – сказал он, – была блестящей актрисой. Мгновенно заучивала роль. Останься жива, стала бы Полиматерью всего мира. Она чуть не свалила Римскую империю – во всяком случае, очень приблизила ее конец. Ведь она вынудила Октавиана установить такую сильную анэристическую власть, что империя раньше времени вошла в состояние бюрократии.

– Как мне вас называть? – спросил Джо. – Люцифер? Сатана?

– Зови меня Малаклипсом Старшим, – сказал раздвоеннобородый с улыбкой, которая, словно просвечивала сквозь густую вуаль чувства собственного достоинства.

– Я что-то не пойму, – сказал Джо. – В первый раз, когда я вас увидел, мы все чуть с ума не сошли от страха. Хотя потом, когда вы наконец появились в облике Билли Грэма, я не знал, смеяться мне или блевать. Но знаю, что мне было страшно.

Падре Педерастия расхохотался.

– Ты так испугался, сын мой, что попытался прямиком влезть в большое красное гнездышко нашей маленькой рыжеволосой красавицы. Так испугался, что твой здоровенный член, – он облизнул губы, – забрызгал весь ковер. Ох, как же ты испугался, сын мой. Да, ода!

– Вообще-то в тот момент, о котором ты говоришь, мне было не так страшно, – сказал с улыбкой Джо. – Мне стало страшно чуть позже, перед появлением вот этого нашего друга. Ты и сам испугался, Падре Педерастия. Вспомни, как ты все время вопил: «Приди не в этой форме! Приди не в этой форме!» А сейчас все мы сидим в этой столовой, ведем себя так, словно мы старые приятели, а это… это существо предается воспоминаниям о старых добрых временах с Клеопатрой.

– Это были ужасные времена, – сказал Малаклипс. – Крайне жестокие времена, весьма печальные времена. Непрерывные войны, пытки, массовые убийства, распятия. Плохие времена. – Я вам верю. И хуже того, я знаю, как трудно мне будет жить с мыслью о том, что вы существуете, если я окончательно поверю в ваше существование. Вот так сидеть и запросто с вами курить.

Откуда-то из пальцев Малаклипса вынырнули две зажженные сигареты. Одну из них он протянул Джо. Джо затянулся; сигарета была сладковатой, явно с добавкой марихуаны.

– Банальный трюк, – заметил Джо.

– Это помешает тебе слишком быстро избавиться от твоих прежних представлений обо мне, – сказал Малаклипс. – Кто слишком быстро понимает, тот слишком быстро понимает неправильно.

Падре Педерастия сказал:

– В тот вечер, когда мы проводили Черную Мессу, я просто довел себя до состояния, в котором полностью поверил. В конце концов, это и есть магия. Люди, которые собрались в тот вечер, хорошо реагируют на «магию левой руки», миф о Сатане, легенду о Фаусте. Это был самый быстрый способ их увлечь. С тобой это тоже сработало, но теперь дело другое: мы нуждаемся в твоей помощи. Так что тебе больше не нужны ловушки.

– Вовсе не обязательно быть сатанистом, чтобы любить Малаклипса, – сказал Малаклипс.

– А лучше вообще им не быть, – заметил Саймон. – Сатанисты – ничтожества. Они сдирают шкуру с живых собак и занимаются прочим дерьмом в таком же роде.

– Потому что большинство сатанистов – христиане, – объяснил Джо. – А это весьма махозистская религия.

– Эй, минуточку, – возмутился, было, Падре Педерастия.

– Он прав, Педерастия, – осадил его Малаклипс. – Коли на то пошло, кто знает об этом лучше тебя… или меня!

– Вы когда-нибудь встречались с Иисусом? – спросил Джо, который ощущал благоговение, несмотря на весь свой скептицизм.

Малаклипс улыбнулся.

– Я был Иисусом.

Падре Педерастия всплеснул руками и подскочил на месте.

– Ты слишком много говоришь!

– По мне, доверие либо полное, либо его нет вообще, – сказал Малаклипс. – Мне кажется, я могу доверять Джо. Я не был настоящим Иисусом, тем, которого распяли. Но через несколько веков после того, как мне довелось испытать трансцендентальное просветление в Милосе, я проходил по Иудее в облике греческого купца. Как раз когда распинали Иисуса. В тот день, когда он умер, я встретил нескольких его последователей и разговаривал с ними. Если ты считаешь, что христианство в его нынешнем состоянии – это религия, замешанная на крови, то эта кровь – всего лишь капля по сравнению с тем, сколько ее могло бы пролиться, если бы Иисусу не удалось вернуться. Если бы семнадцать истинных апостолов – о пятерых из них потом уничтожили все письменные упоминания – были предоставлены сами себе, от ужаса и страха из-за смерти Иисуса они впали бы в ярость и начали бы мстить. Христианство было бы самым настоящим исламом, но только появившимся на семь столетий раньше. Вместо постепенного захвата Римской империи и сохранения большей части греко-римского мира нетронутым оно распространилось бы на Восток, уничтожило основы западной цивилизации и заменило его более деспотической теократией, чем при фараонах в Древнем Египте. Я остановил этот процесс при помощи нескольких магических трюков. Явившись в облике воскресшего Иисуса, я внушал им, что после моей смерти в их душах не должно быть ни ненависти, ни жажды мщения. Я даже пытался им объяснить, что жизнь – это игра, и для этого научил их играть в бинго. По сей день никто так ничего и не понял, а критики называют это элементом коммерциализации Церкви. Священное колесо Таро, вращающуюся Мандалу! Вот почему, несмотря на мои усилия, христианство ставит во главу угла распятие Христа – которое не имеет ни малейшего отношения к тому, чему он учил, пока был жив, – и остается разновидностью культа смерти. Когда Павел отправился в Афины и воссоединился с иллюминатами, которые использовали в качестве прикрытия платоновскую Академию, идеология Платона объединилась с мифологией Христа для нанесения нокаутирующего удара по языческому гуманизму и заложила основы современного мира сверхдержав. После этого я снова изменил внешность, взял себе имя Симона Волхва и довольно успешно занялся распространением идей, противоречащих христианству.

– Значит, вы можете по желанию изменять внешность, – полуспросил Джо.

– Естественно. Я не менее ловок по части создания мысленных проекций, чем любой другой.

Он задумчиво засунул мизинец в левую ноздрю и провернул его. Джо остолбенел. Ему не хотелось смотреть, как кто-то публично ковыряет в носу. Он решительно перевел взгляд за левое плечо Малаклипса.

– Сейчас, Джо, когда ты знаешь о нас столько, сколько знаешь, пора бы начинать с нами работать. Как тебе известно, в этом полушарии нервный центр иллюминатов находится в Чикаго, поэтому именно здесь мы испытаем АУМ, новый наркотик с потрясающими свойствами. Если специалисты из ЭФО не врут, он превращает неофобов в неофилов.

Тут Саймон хлопнул себя по лбу, воскликнул «Ух ты!» и рассмеялся. Педерастия удивленно присвистнул.

– У тебя озадаченный вид, Джо, – сказал Малаклипс. – Неужели никто тебе не объяснил, что человеческая раса делится на два различных генотипа: неофобов, которые отмахиваются от новых идей и признают только то, что они знали всю свою жизнь, и неофилов, которые любят все новое, перемены, изобретения, новаторство? На протяжении первых четырех миллионов лет человеческой истории все люди были неофобами, и поэтому цивилизация не развивалась. Все животные – неофобы. Их может изменить только мутация. Инстинкт – это проявление естественного поведения неофоба. Около ста тысяч лет назад началась неофильная мутация, а тридцать тысяч лет назад она начала набирать скорость. Но в масштабах планеты неофилы – это капля в море. Сами иллюминаты возникли в результате одного из известных древнейших неофильно-неофобных конфликтов.

– Если я правильно понимаю, иллюминаты пытались задержать прогресс, – сказал Джо. – Это их основная цель?

– Ты все еще рассуждаешь как либерал, – заметил Саймон. – Да хрен с ним, с прогрессом!

– Верно, – подтвердил Малаклипс. – В данном случае они были новаторами. Все иллюминаты были – и остаются – неофилами. Даже сегодня они считают, что их деятельность ведет к прогрессу. Они хотят уподобиться богам. При выборе правильных методов люди могут стать богами, то есть перевести себя в поля чистой энергии, наделенные сознанием, которые будут существовать более или менее долговременно. Этот процесс называется трансцендентальным просветлением и отличается от постижения сути истинной природы человека и вселенной, которое называется обычным просветлением. Я пережил трансцендентальное просветление, и сейчас я, как ты, наверное, догадался, – существо, состоящее целиком из чистой энергии. Однако прежде чем превратиться в энергетические поля, люди часто впадают в гордыню. Действия таких людей причиняют страдания другим людям и делают их бесчувственными, нетворческими и иррациональными. Массовое человеческое жертвоприношение – это самый надежный способ достижения трансцендентального просветления. Разумеется, человеческие жертвоприношения могут искусно маскироваться под войны, голод и чуму. Образ четырех всадников Апокалипсиса, явленный Святому Иоанну, был на самом деле предвидением массового трансцендентального просветления.

– А как достигли его вы? – спросил Джо.

– Я был свидетелем массового вырезания мужчин Милоса, устроенного афинянами в 416 году до нашей эры. Ты читал Фукидида?

– Очень давно.

– Видишь ли, Фукидид все неправильно истолковал. Он представил эту резню как неописуемое зверство, но ведь у афинян были смягчающие обстоятельства. Милосцы наносили удары в спину афинских солдат, подсыпали им яд, пускали в них тучи стрел из засады. Некоторые из них работали на спартанцев, а некоторые были на стороне афинян, но афиняне не знали, кому из них можно доверять. Они не горели желанием понапрасну убивать, но им хотелось вернуться в Афины живыми. Поэтому в один прекрасный день они согнали всех милосских мужчин на городскую площадь и разрубили их на куски. А женщин и детей продали в рабство.

– А что делали вы? – спросил Джо. – Были на стороне афинян?

– Да, но я никого не убивал. Я был капелланом. Разумеется, эридианской конфессии. Но я умел служить Гермесу, Дионису, Гераклу, Афродите, Афине, Гере и другим олимпийским богам. Я чуть с ума не сошел от ужаса: не понимал, что Пангенитор – это Панфаг[8]. Я молил Эриду спасти меня, или спасти милосцев, или сделать хоть что-нибудь, и она мне ответила.

– Да здравствует та, что все это сделала, – сказал Саймон.

– Я почти вам верю, – сказал Джо. – Но то и дело в мою душу закрадывается подозрение, что вы просто разыгрываете из себя бессмертного, которому две тысячи лет, а из меня делаете обыкновенного идиота.

Малаклипс встал с едва заметной улыбкой.

– Подойди ко мне, Джо.

– Для чего?

– Просто подойди ко мне. – Малаклипс поднял руки в стороны, трогательно раскрыв ладони. Джо подошел и встал перед ним.

– Вложи руку в ребра мои, – произнес Малаклипс.

– Только этого не хватало, – сказал Джо.

Педерастия давился от смеха. Малаклипс продолжал смотреть на Джо с ласковой ободряющей улыбкой, поэтому он протянул руку и коснулся рубашки Малаклипса. Его рука ничего не почувствовала. Он закрыл глаза, чтобы проверить это ощущение. Но его рука по-прежнему не ощущала ни малейшего сопротивления. Воздух. Не открывая глаз, он потянулся рукой дальше. Когда Джо открыл глаза и увидел, что его рука по самый локоть утонула в теле Малаклипса, его чуть не стошнило. Джо отпрянул.

– Это не кино. Я бы с удовольствием назвал это движущейся голограммой, но иллюзия слишком натуральна. Вы смотрите на меня. Для моих глаз вы, бесспорно, здесь.

– Попробуй каратэ, – посоветовал Малаклипс.

Тремя взмахами руки Джо рассек воздух в тех местах, где находились талия, грудь и голова Малаклипса. В завершение Джо выпрямил руку и резко ударил его по макушке, но по-прежнему ничего не почувствовал, кроме движения воздуха.

– Пока воздержусь от оценок, – сказал Джо. – Возможно, вы действительно тот, за кого себя выдаете. Но в это слишком трудно поверить. Вы способны что-то чувствовать?

– При необходимости я могу создавать себе временные органы чувств. Я могу наслаждаться практическим всем, чем наслаждается и что ощущает человек. Но моя основная форма восприятия – это очень высокоразвитая форма того, что вы называете интуицией. Интуиция– это своеобразная чувствительность души к событиям и процессам; я же обладаю высокоразвитым интуитивным рецептором, деятельностью которого полностью управляю.

Джо отошел назад и сел, покачивая головой.

– Да, вам можно позавидовать.

– Как я говорил, именно в этом и кроется истинная причина человеческих жертвоприношений, – сказал Малаклипс. Он тоже сел, и сейчас Джо заметил, что мягкая обивка сиденья стула под ним не прогнулась. – Любая внезапная или насильственная смерть сопровождается выбросом сознательной энергии, которой можно управлять, как и любой другой энергией взрыва. Все иллюминаты хотят стать как боги. Они лелеют этот честолюбивый замысел очень долго. Слишком долго, я бы сказал.

– Но это означает, что они должны совершать массовые убийства, – сказал Джо, вспоминая о ядерных бомбах, биологическом оружии, газовых камерах…

Малаклипс кивнул.

– Вот именно, хотя я осуждаю это не по моральным соображениям, поскольку мораль – это сплошная иллюзия. Просто сам я испытываю глубокое личное отвращение к таким методам. Впрочем, когда живешь так долго, как я, и теряешь такое множество друзей и любимых, невозможно не воспринимать человеческие смерти как естественный ход вещей. Так устроен мир. И поскольку сам я обрел бессмертие и дематериализовался в результате массового убийства, с моей стороны было бы лицемерием осуждать иллюминатов. Кстати, и лицемерие я тоже не осуждаю, хотя лично мне оно глубоко противно. Но я считаю метод иллюминатов глупым и разорительным, поскольку все мы изначально боги. Тогда зачем тратить время на пустяки? Абсурдно пытаться быть чем-то другим, если ничего другого нет.

– Эта логика за пределами моего понимания, – признался Джо. – Не знаю, возможно, это издержки инженерного образования. Но даже после частичного просветления в Сан-Франциско с доктором Игги все эти разговоры остаются для меня такими же бессмысленными, как Христианская Наука.

– Скоро ты начнешь понимать больше, – заверил Малаклипс. -Об истории человечества, об эзотерическом знании, которое существует в мире десятки тысяч лет. В итоге ты будешь знать абсолютно все абсолютно обо всем, заслуживающем знания.

(Тобиас Найт, агент ФБР, прослушивавший жучки в доме доктора Мочениго, услышал пистолетный выстрел одновременно с Кармелом. «Что за черт?» – пробормотал он, выпрямившись на стуле. Он слышал, как открылась дверь, затем послышался шум шагов, но вместо ожидаемого разговора… вдруг, без предупреждения, раздался выстрел. Затем он услышал, как чей-то голос сказал: «Простите, доктор Мочениго. Вы были великим патриотом, а это собачья смерть. Но я разделю ее вместе с вами». Затем снова послышались шаги и что-то еще… Найт узнал этот звук: плеск разливаемой жидкости. Шум шагов и плеск жидкости. Найт наконец вышел из состояния оцепенения и нажал кнопку интеркома.

– Найт? – отозвался голос Эсперандо Деспонда, специального агента по Лас-Вегасу.

– Дом Мочениго, – отчеканил Найт. – Немедленно наряд. Там что-то происходит. Как минимум, уже одно убийство.

Он отключил интерком и зачарованно слушал звуки шагов и плеск разливаемой жидкости, которые теперь сопровождались тихим насвистыванием. Человек занимался неприятной работой, но пытался сохранять хладнокровие. Затем снова заговорил:

– Я, генерал Лоуренс Стюарт Толбот, обращаюсь к ЦРУ, ФБР и всем остальным, кто прослушивает этот дом. Сегодня в два часа ночи я обнаружил, что несколько сотрудников, участвующих в нашем проекте «Антракс-лепра-пи», случайно подверглись контакту с вирусными культурами. Все они живут на базе, поэтому их легко изолировать на то время, пока сработает противоядие. Я уже отдал на этот счет соответствующие приказы. Доктор Мочениго, ни о чем не догадываясь, получил самую большую дозу и к моменту моего прибытия находился в тяжелейшем состоянии, практически на грани смерти. Понятно, что его дом должен быть взорван, и взорван вместе со мной, поскольку при осмотре Мочениго, которого уже нельзя было спасти, я находился в непосредственной близости от него. Поэтому я застрелюсь, когда подожгу дом. Остается одна проблема. Я обнаружил улику, свидетельствующую о том, что совсем недавно в постели доктора Мочениго была женщина – вот к чему приводит разрешение ценным сотрудникам жить вне базы. Ее необходимо найти, дать ей противоядие и проследить все ее контакты. Само собой, это нужно сделать быстро, иначе страну охватит паника. Пусть Президент проследит, чтобы медаль за мой подвиг вручили супруге. Передайте ей: даже на последнем издыхании я продолжал настаивать, что она ошибается насчет той девицы в Ред-Лайоне, штат Пенсильвания. В завершение скажу: я твердо верю, что это величайшая страна в истории мира, и ее еще можно спасти, если Конгресс раз и навсегда прихлопнет этих чертовых студентишек! Боже, благослови Америку!

Найт услышал, как чиркнула – о Господи! – спичка о коробок и сразу заревел огонь. Генерал Толбот, похоже, попытался добавить постскриптум, но не смог произнести ничего связного, потому что начал пронзительно кричать. Наконец послышался звук выстрела, и тогда крик прекратился. Найт поднял голову, стиснул зубы и сдержал скупую мужскую слезу, навернувшуюся на стальные глаза.

– Он был великим американцем, – громко произнес он.)

За сигарами и бренди, после того как Джорджу, отправленному в постель, помешала спать Тарантелла, Ричард Юнг прямо спросил:

– Насколько вы уверены, что эта дискордианская компания может справиться с иллюминатами? По-моему, игра зашла слишком далеко, чтобы перебегать в другой лагерь.

Дрейк открыл, было, рот, чтобы ответить, но передумал и повернулся к Малдонадо.

– Расскажи ему про Италию девятнадцатого века, – сказал он.

– Иллюминаты – это обычные мужчины и женщины, – любезно начал Малдонадо. – В сущности, даже больше женщины, чем мужчины. Ведь всю эту кашу заварила Ева Вейсгаупт; Адам лишь прикрывал ее, потому что люди привыкли получать приказы от мужчин. Все эти россказни об Атлантиде – сплошной вздор. Каждый, кто вообще слышал об Атлантиде, тут же берется утверждать, что там находятся корни его семьи, клана или клуба. Некоторые из старых донов в Мафии даже пытаются проследить в Атлантиде корни la Cosa Nostra. Все это дерьмо собачье. Это как у всех белых-англосаксов-протестантов, кого ни спроси, предки приплыли в Америку на «Мэйфлауэре». На одного из тех, кто может это доказать, как, например, мистер Дрейк, приходится тысяча брехунов.

– Видишь ли, – с возрастающим напряжением продолжал Малдонадо, свирепо жуя сигару, – изначально иллюминаты были просто, как бы это сказать… чем-то вроде прикрытия для феминисток восемнадцатого века. За Адамом Вейсгауптом стояла Ева; За Гудвином, которой начал весь этот социализм и анархизм своей книгой «Политическая справедливость», стояла его любовница Мэри Уоллстоункрафт, начавшая женскую революция книгой, которую озаглавила, э…

– «Взащиту прав женщин», – помог ему Дрейк.

– Они заставили Тома Пэйна писать об освобождении женщин, и защищать их Французскую революцию, и пытаться импортировать ее сюда. Но все это провалилось и им не удавалось получить реальный контрольный пакет акций в США, пока они не одурачили Буди Вильсона, вынудив его создать в 1914 Федеральный резервный банк. Именно так все всегда и происходит. В Италии у них была подставная организация «Высокая Вента», столь дьявольски секретная, что Маззини, который всю жизнь был ее членом, даже не догадывался, что она управляется из Баварии. Мой дед все мне рассказал о тех временах. Борьба была трехсторонней. В одном лагере находились монархисты, в другом – «Вента» и «Либертарии», то есть анархисты, а в центре была Мафия, которая пыталась не только выстоять, но и разобраться, где масло мажется на хлеб, понимаешь? Затем «Либертарии» поняли, что такое «Высокая Вента», и откололись, поэтому борьба стала четырехсторонней. Просмотри книги по истории, там обо всем этом сказано, но только не упоминается, кто руководил «Вентой». А затем – старый добрый Закон Пятерок – объявились фашисты, так что в борьбе уже участвовало пять лагерей. Кто победил? Не иллюминаты, это точно. Только в 1937 году, когда они манипулировали английским правительством, чтобы оно вмешалось в мирные планы Муссолини, и Гитлером, чтобы он вовлек Бенито в свою ось «Берлин – Токио», только тогда у иллюминатов появилось какое-то влияние в Италии. Но даже тогда это было очень косвенное влияние. Когда мы заключили сделку с ЦРУ – в те времена оно называлось Управлением стратегических служб, – Лучано вышел из тюрьмы, мы перевернули Италию и предали Муссолини смерти.

– А смысл всего этого? – сухо поинтересовался Юнг.

– А смысл в том, – отозвался Малдонадо, – что Мафия по времени дольше сражалась с иллюминатами, чем была на их стороне. Мы в полном порядке и даже сильнее, чем прежде. Поверь мне, они больше гавкают, чем кусаются. Все боятся иллюминатов, потому что они немножко владеют магией. Но у нас в Сицилии маги и белладонны – по вашему, ведьмы, – появились еще до того, как Парис возбудился на Елену. И поверь мне: пуля убивает их точно так же, как любого другого человека.

– Вообще-то иллюминаты кусаются, – заметил Дрейк, – но, по-моему, с окончанием Эпохи Рыб их время проходит. Мне кажется, что размаху Эпохи Водолея соответствуют дискордианцы.

– Да меня не интересует эта мистическая ерунда, – сказал Юнг. – Вы еще начните цитировать «И-цзин», как мой старик.

– Как большинство бухгалтеров, ты принадлежишь к анальному типу, – холодно прокомментировал Дрейк. – К тому же Козерог. Практичный и консервативный. Я не собираюсь тебя ни в чем убеждать. Но уверяю тебя, я не достиг бы своего нынешнего положения, если бы игнорировал важные факты только потому, что они не вписываются в мой балансовый отчет. Впрочем, на уровне дебета и кредита я, по некоторым соображениям, верю, что на текущий момент дискордианцы могут превзойти иллюминатов. И эти соображения возникли у меня за много месяцев до сегодняшнего появления этих чудесных статуй.

Позже, уже лежа в постели, Дрейк мысленно «прокручивал» ситуацию и оценивал ее с разных сторон. Ему вспомнились слова Лавкрафта: «Прошу вас, помните, как они относятся к слугам». То-то и оно. Он уже старик, уставший быть их слугой, или сатрапом, или приспешником. В тридцать три года он был готов с ними объединиться, как это сделал Сесил Роде. Так или иначе, ему удалось захватить один участок их империи. Но, даже вполне справедливо считая, что он управлял Америкой полнее и всестороннее, чем любой из ее президентов за последние сорок лет, он все равно прекрасно осознавал, что не управлял ею самостоятельно. Пока не подписал сегодня Декларацию независимости, объединившись с дискордианцами. Тот, другой Юнг, alter Zauber[9] из Цюриха, когда-то пытался рассказать ему о власти, но Дрейк отмахнулся от этой «сентиментальщины». Сейчас он хотел ее вспомнить… неожиданно перед ним ясно встали старые времена: Клее и его мистические картины, Паломничество в страну Востока, старик Кроули с его фразой: «Разумеется, опасно смешивать пути левой и правой руки. Если вы боитесь рисковать, возвращайтесь к Гессе, Юнгу и их старушкам. Их путь безопасен, а мой – нет. Зато у меня есть реальная власть, а у них только мечты». Но иллюминаты раздавили и Кроули, и Вилли Сибрука, когда эти двое начали слишком откровенничать. «Прошу вас, помните, как они относятся к слугам». Ах, черт, что же Юнг говорил тогда о власти?

Перевернув пластиковую карточку, он увидел на обороте адрес на Бикон-хилл и слова: сегодня вечером, 8:30. Он поднял глаза на вахтера, который, почтительно отступив на несколько шагов, без тени иронии на лице и в голосе сказал:

– Благодарю вас, мистер Дрейк, сэр.

И его совсем не удивило, что Великий Магистр, с которым он встретился в тот вечер, один из пятерки Первоиллюминатов США, словно для контраста с вахтером, был чиновником из Министерства юстиции. (Что же все-таки говорил Юнг о власти?)

– Кое-кого придется убрать. Я рекомендовал бы Лепке. А также, наверное, Лучано.

Никаких мистических атрибутов: обычная деловая встреча.

– Наши интересы совпадают с вашими: усиление полномочий Министерства юстиции. Затем, когда мы начнем готовиться к войне, полномочия других министерств тоже увеличатся.

Дрейк помнил свое волнение: все происходило так, как он и предполагал. Конец Республики, заря Империи.

– После Германии – Россия? – однажды спросил он.

– Верно; вы действительно дальновидны, – ответил Великий Магистр. – Разумеется, мистер Гитлер только медиум. Фактически у него полностью отсутствует собственное эго. Вы даже не представляете, насколько скучны и прозаичны такие типы, пока ими не овладевает соответствующий Источник Вдохновения. Естественно, его вспомогательное эго ждет коллапс. Он станет психотиком, и тогда мы вообще не сможем его контролировать. Мы готовы ускорить его падение. Именно в этом состоит наша нынешняя цель. Хочу вам кое-что показать. Мы не работаем по обычным схемам; наши планы всегда конкретны и точно сформулированы с учетом мельчайших подробностей. – Он вручил Дрейку пачку бумаг. – Война, видимо, закончится в сорок четвертом или сорок пятом году. В течение двух лет мы представим Россию источником очередной угрозы миру. Прочтите это внимательно.

Дрейк прочел то, чему предстояло стать Актом национальной безопасности 1947 года.

– Это же отменяет Конституцию! – почти в экстазе воскликнул он.

– Именно. И поверьте мне, мистер Дрейк, к сорок шестому или сорок седьмому году мы достаточно подготовим Конгресс и общественность, чтобы они это признали. Американская империя появится гораздо раньше, чем вы полагаете.

– Но изоляционисты и пацифисты – сенатор Тафт и вся компания…

– Они умолкнут. Когда врагом номер один вместо фашизма станет коммунизм, ваш провинциальный консерватор будет готов к глобальным авантюрам такого масштаба, от которого пойдут головы кругом даже у либералов Рузвельта. Поверьте мне. Проработано все вплоть до мельчайших деталей. Позвольте мне показать, где расположится новое правительство.

Дрейк уставился на план и покачал головой.

– Некоторые люди поймут, что означает Пятиугольник, – с сомнением сказал он.

– От них отмахнутся как от суеверных маньяков. Поверьте мне, через несколько лет это здание будет построено. Оно станет всемирным полицейским. Никто не посмеет ставить под сомнение правомерность его действий или суждений, не рискуя быть обвиненным в предательстве. В ближайшие тридцать лет, мистер Дрейк, в ближайшие тридцать лет любой, кто попытается вернуть власть Конгрессу, будет проклят и заклеймен, причем не либералами, а консерваторами.

– Святый Боже, – пробормотал Дрейк.

Великий Магистр встал и подошел к старинному глобусу размером с голову Кинг-Конга.

– Выберите любую точку мира, мистер Дрейк. Любую. Даю вам гарантию, что в ближайшие тридцать лет там появятся американские войска. Это и будет Империя, о которой вы мечтали, читая Тацита.

На какое-то мгновение Роберт Патни Дрейк почувствовал себя приниженным, хотя и сумел разгадать этот фокус: используя самую обычную телепатию и выудив из его головы Тацита, Магистр показал ему будущее, в котором масштабно реализовывались все его мечты. По крайней мере он понял на личном опыте причину того благоговейного страха, который внушали иллюминаты и приближенным, и врагам.

– Появится оппозиция, – продолжал Великий Магистр. – В шестидесятых и особенно семидесятых годах. Вот когда придет время для единого преступного синдиката, в необходимости создания которого вы так убеждены. Для сокрушения оппозиции нам понадобится Министерство юстиции, во многом аналогичное гитлеровскому гестапо. Если ваша схема сработает – если в синдикат, который не будет полностью находиться под сицилийским контролем, удастся втянуть Мафию и если под этим же зонтиком можно будет собрать многие другие группы, – то мы создадим общенациональный преступный картель. Тогда сама общественность потребует наделить Министерство юстиции теми полномочиями, которые нам нужны. К середине шестидесятых прослушивание телефонных разговоров станет таким обычным делом, что все представления о неприкосновенности частной жизни покажутся архаичными.

Ворочаясь без сна, Дрейк размышлял о том, что ведь действительно все именно так и произошло; почему же тогда он взбунтовался? Почему это не принесло ему удовлетворения? И что же тогда сказал ему Юнг о власти?

Покуривая трубку, Ричард Юнг, одетый в старый свитер Карла Юнга, сказал: «А затем – Солнечная система». В комнате толпятся белые кролики, зайки из «Плейбоя», Багз Банни, Человек-Волк, куклуксклановцы, мафиози, Лепке с обвиняющим взглядом, Соня, Болванщик, Король Червей, Принц Жезлов, и весь этот шум перекрикивает Юнг: «Миллиарды, чтобы добраться до Луны. Триллионы, чтобы попасть на Марс. Все вливаются в наши корпорации. Это лучше гладиаторских боев». Линда Лавлейс отводит его в сторонку. «Зови меня исмаилиткой», – двусмысленно говорит она. Но Юнг вручает Дрейку скелет биафрского младенца. «Для пира Петруччо», – объясняет он, доставая обрывок телеграфной ленты. «Сейчас нам принадлежит, – начинает читать он, – семьдесят два процента земных ресурсов, под нашим командованием находится пятьдесят один процент всех вооруженных сил мира. Вот, – говорит он, передавая тело ребенка, погибшего в Аппалачах, – видите, у него во рту яблоко». Зайка вручает Дрейку автомат Томпсона образца 1923 года (модель, которая называлась «автоматической винтовкой», потому что в том году у Армии не было средств для закупки автоматов). «Зачем?» – растерянно спрашивает Дрейк. «Мы должны обороняться, – отвечает зайка. – Толпа у ворот. Голодная толпа. Их предводитель – астронавт по имени Спартак». Дрейк отдает оружие Малдонадо, а сам незаметно крадется вверх по лестнице к личному вертолетному парку. Он проходит через туалет в лабораторию (где доктор Франкенштейн прикрепляет электроды к челюстям Линды Лавлейс) и снова выходит на площадку для игры в гольф, откуда открывается дверь в кабину самолета.

Он улетает на Боинге-747 и видит внизу «Черных Пантер», студентов колледжей, голодающих шахтеров, индейцев, Вьетконг, бразильцев и огромную армию, грабящую его имение. «Наверное, они видели фнордов», – говорит он летчику. Но летчик оказывается его мамой, при виде которой он впадает в ярость.

– Оставляла меня одного! – кричит он. – Всегда бросала меня одного, уходя с отцом на ваши гребаные вечеринки. У меня никогда не было матери, только бесконечные чернокожие служанки вместо матери. Неужели твои проклятые вечеринки были важнее меня?

– О, – отвечает она, краснея, – как ты можешь употреблять такие выражения в присутствии матери?

– К черту выражения. Я помню лишь аромат твоих духов, витавший в воздухе, и какие-то странные черные лица, которые приходили, когда я тебя звал.

– Какой же ты ребенок, – печально сказала она. – Ты всю жизнь оставался большим ребенком.

Это правда: он закутан в пеленки. Вице-президент «Морган таранти треста» таращится на него, не веря своим глазам.

– Слушайте, Дрейк, вы вправду считаете это подходящим нарядом для серьезной деловой встречи? – Рядом с ним Линда Лавлейс склонилась в экстазе, чтобы поцеловать тайную страсть Исмаила. – Желаю хорошенько поразвлечься, – говорит Вице-президент, вдруг глупо захихикав.

– Срал я на вас всех, – выкрикнул Дрейк. – У меня больше денег, чем у любого из вас.

– Деньги израсходованы, – говорит Карл Юнг с бородкой Фрейда. – Каким тотемом вы воспользуетесь сейчас, чтобы оградить себя от чувства тревоги и тех явлений, которые происходят по ночам? – Он усмехнулся. – Что за ребяческие коды! MAFIA – Morte Alia Francia Italia Anela[10]. Порция свежей бобовой похлебки – Пятеро Священных Баварских Провидцев. Annuit Coeptis Novus Ordo Seclorum – Антихрист Цезарь, Наш Общий Спаситель. Мальчик никогда не плакал и не рвал тысячу ким – Мефистофель Ньярлатхотеп Ниггурат Панфаг Ифрит Нефилим Равана Тиндалос Кадит. Детская игра!

– Ну, если ты столь чертовски умен, скажи-ка, кто конкретно сейчас входит во внутреннюю Пятерку? – запальчиво поинтересовался Дрейк.

– Гручо, Чико, Харпо, Зеппо и Гуммо[11], – ответил Юнг, уезжая на трехколесном велосипеде.

– Иллюминаты – это грудь твоей матери, молокосос, – добавил Альберт Хоффман, увязавшись за Юнгом на двухколесном велосипеде.

Дрейк проснулся, когда закрылся Глаз. В одно мгновение ему все стало ясно – без труда, который он затратил, разбираясь в словах Голландца. У постели стоял Малдонадо с лицом Бориса Карлоффа и сказал: «Мы заслуживаем смерти». Да: именно этого и хочется, когда выясняешь, что ты не человек, а робот, как понял это Карлофф в последней сцене «Невесты Франкенштейна».

Дрейк снова проснулся, на этот раз по-настоящему. Все ясно, предельно ясно, и никаких сожалений. Вдалеке над Лонг-Айленд-Саундом послышался первый отдаленный раскат грома, но он знал, что это не гроза, хотя именно так решил бы любой ученый, не столь еретичный, как Юнг или Вильгельм Райх. – «Наша работа, – написал Хаксли перед смертью, – это пробуждение».

Дрейк быстро накинул на себя халат и вышел в темный елизаветинский коридор. Этот дом и земля с коттеджами обошлись ему в пятьсот тысяч долларов, а ведь это лишь одно из восьми его имений. Деньги. Что означала фраза, которую написал этот проклятый глупый-умный Лавкрафт? Когда появился Ньярлатхотеп, «дикие звери шли за ним и лизали ему руки»? Какое это имело значение, если «слепой идиот Бог Хаос взорвал земную пыль»?

Дрейк распахнул дверь комнаты Джорджа. Хорошо: Тарантелла ушла. Снова прогремел гром, и тень Дрейка, черневшая над кроватью, еще раз напомнила ему сцену из фильма Карлоффа.

Он наклонился над постелью и легко потряс Джорджа за плечо.

– Мэвис, – сказал мальчишка.

Что за Мэвис такая, подумал Дрейк. Наверняка нечто неповторимое, если после встречи с выдрессированной иллюминатами Тарантеллой Джордж видит ее во сне. Или Мэвис тоже бывшая иллюминатка? Дрейк подозревал, что в последнее время количество иллюминатов в стане дискордианцев возросло. Он снова потряс плечо Джорджа, энергичнее.

– О нет, я уже не кончу, – сказал Джордж.

Дрейк встряхнул его еще; два уставших испуганных глаза открылись и посмотрели на него.

– А?

– Вставай, – пробормотал Дрейк, приподнимая Джорджа под мышки. – Вылезай из кровати, – добавил он, задыхаясь.

Дрейк смотрел на Джорджа сквозь вздымавшиеся волны. Черт побери, оно уже обнаружило мое сознание.

– Ты должен убраться отсюда, – повторил он. – Здесь тебеопасно быть.

23 октября 1935 года: Чарли Уоркман, Менди Вейсс и Джимми Землеройка врываются в заведение «Палас» и, как приказано, начинают ковбоить… Свинцовые пули, как дождь… а дождь, как свинцовые пули, стучит в окно Джорджа. «Господи, что случилось?» – спрашивает он. Дрейк протягивает ему его трусы и умоляет: «Быстрее!» Чарли-Жук смотрит на три тела: это Абадаба Берман, Пулу Розенкранц и еще кто-то неизвестный. Не Голландец. «Боже, мы облажались, – говорит он. – Голландца здесь нет». Но на аллеях сновидений началось волнение: Альберт Штерн, принимая последнюю вечернюю дозу, неожиданно вспоминает свои фантазии о том, чтобы убить какую-нибудь не менее важную птицу, чем Джон Диллинджер. «Сортир», – возбужденно говорит Менди Вейсс; как всегда во время такой работы, он испытывал эрекцию. «Человек – это гигант, – говорит Дрейк, – вынужденный жить в хижине пигмея». «Что это значит?» – спрашивает Джордж. «Это значит, что все мы дураки, – возбужденно произносит Дрейк, учуяв запах блудной старухи Смерти, – особенно те из нас, кто пытается строить из себя гигантов, заталкивая остальных в хижину, вместо того чтобы разрушить ее стены. Это рассказывал мне Карл Юнг, только более изящным языком». Взгляд Дрейка то и дело останавливался на свисавшем пенисе Джорджа: его одновременно одолевал гомосексуализм (время от времени случавшийся с Дрейком), гетеросексуализм (его нормальное состояние) и только что возникшее похотливое влечение к блудной старухе Смерти. Услышав выстрелы в зале, Голландец убрал руку с пениса, не обращая внимания на струйку мочи, которая продолжала литься на его туфли, и потянулся за револьвером. Он быстро обернулся, так и не перестав мочиться, и в это мгновение в сортир ворвался Альберт Штерн, выстрелив прежде, чем Голландец успел прицелиться. Рухнув на пол, он увидел, что на самом деле это был Вине Колл, призрак. – О, мама, мама, мама, – пробормотал он, лежа в собственной моче.

– Куда мы идем? – спросил Джордж, застегивая пуговицы на рубашке.

– Идешь только ты, – сказал Дрейк. – Спустишься по лестнице и выйдешь черным ходом к гаражу. Вот ключи от «роллс-ройса». Мне он больше не понадобится.

– А вы как же? – запротестовал Джордж.

– Мы заслуживаем смерти, – сказал Дрейк. – Все мы в этом доме.

– Слушайте, не сходите с ума. Меня не волнует, что вы натворили, но комплекс вины – это безумие!

– Всю жизнь я был одержим куда более безумным комплексом, – спокойно сказал Дрейк. – Комплексом власти. А теперь шевелись\

– Джордж, не делай глупостей, –бормочет Голландец.

– Он разговаривает, – шепчет сержант Люк Конлон, стоя у больничной койки; полицейский стенограф Ф. Дж. Ланг начинает записывать.

– Что вы с ним сделали?– продолжает бормотать Голландец. – О, мама, мама, мама. О, перестань. О, о, о, конечно. Конечно, мама.

Дрейк сидел у окна. Слишком нервничая, чтобы наслаждаться сигарой, он закурил одну из своих нечастых сигарет. «Сто пятьдесят семь, – размышлял он, вспоминая последнюю запись в своем маленьком блокноте. – Сто пятьдесят семь богатых женщин, одна жена и семнадцать мальчиков. И ни разу я не вступал в реальный контакт, ни разу не разрушал стены»… Ветер и дождь снаружи уже оглушали… «Четырнадцать миллиардов долларов, тринадцать миллиардов теневых, не облагаемых налогом долларов; больше, чем у Гетти или Ханта, хотя я никогда не смогу предать этот факт гласности. И тот арабский пацаненок в Танжере, укравший мой бумажник после того, как отсосал у меня, и запах духов матери, и долгие часы в Цюрихе в попытке расшифровать слова Голландца.

В 1913 году на конюшне Флегенхеймера в Бронксе Фил Силверберг дразнит юного Артура Флегенхеймера, помахивая перед его носом отмычками и насмешливо интересуясь: «Ты и в самом деле считаешь себя достаточно взрослым, чтобы в одиночку ограбить дом?» В больнице Ньюарка Голландец сердито требует: «Слушай, Фил, хватит, веселиться так веселиться». Семнадцать представителей иллюминатов растворились в темноте; один с головой козла внезапно вернулся. «Что сталось с остальными шестнадцатью?» – спрашивает Голландец у больничных стен. Кровь из его руки стала подписью на пергаменте. «О, он сделал это. Пожалуйста», – бормочет он. Сержант Конлон ошарашенно смотрит на стенографа Лэнга. Молния казалась темной, а тьма казалась светом. «Оно полностью завладело моим сознанием», – подумал Дрейк, сидя у окна.

«Я сохраню здравый рассудок, – мысленно поклялся Дрейк. – Что это за рок-песня про Христа, которую я вспоминал? „Всего пять дюймов между мной и счастьем“, эта, что ли? Нет, это из «Глубокой глотки». Белизна кита.

Волны снова закрыли ему обзор: нет, наверное, не та песня. «Я должен его настичь, объединить с ним силы. Нет, черт возьми, это не моя мысль. Это его мысль. Он приближается, на гребне волн. Я должен встать. Я должен встать. Объединить силы».

– Ты прав, Голландец, – сказал Диллинджер. – К черту иллюминатов. К черту Мафию. «Древние Жрецы Единого Мумму» с радостью примут тебя.

Голландец посмотрел в глаза сержанта Конлона и спросил: «Джон, прошу тебя, о, ты покупаешь всю историю? Ты обещал миллион, точно. Выбраться… жаль, что я не знал. Пожалуйста, сделай это быстро. Быстро и яростно. Пожалуйста, быстро и яростно. Пожалуйста, помоги мне выбраться».

«Мне следовало выйти в сорок втором году, когда я впервые узнал о лагерях, – думал Дрейк. – До тех пор я все еще не осознал, что они действительно хотели это сделать. А потом была Хиросима. Почему я остался после Хиросимы? Ведь все было предельно ясно, все было именно так, как писал Лавкрафт: слепой идиот Бог Хаос взорвал земную пыль. И уже в тридцать пятом году я знал секрет: если даже в таком тупом быке, как Голландец Шульц, похоронен великий поэт, что же может высвободиться в любом обычном человеке, посмотревшем в глаза старой шлюхи Смерти? Я предал мою страну и мою планету, но хуже того: я предал Роберта Патни Дрейка, гиганта психологии, которого я убил, когда воспользовался этим секретом ради власти, а не ради лечения.

Я видел водопроводчиков, ассенизаторов, бесцветное всецветье атеизма. Я лейтенант Судьбы: я действую по велению духа. Белая, Белая пустота. Глаз Ахава. Пять дюймов от счастья, всегда Закон Пятерок. Ахав заглатывал, заглатывал.

– Вся эта баварская история – дерьмо собачье, – сказал Диллинджер. – С тех пор как в 1888 году Роде встал у руля, там в основном англичане. Им всегда удавалось проникнуть в Министерство юстиции, Госдепартамент и профсоюзы, а также в Министерство финансов. Вот с кем ты сотрудничаешь. И позволь-ка мне рассказать тебе о том, что они планируют сделать с твоим народом, с евреями, в той войне, которую они замышляют.

– Слушай, – перебил его Голландец. – Капоне всадил бы в меня пулю, если бы узнал, что я вообще с тобой разговариваю, Джон.

– Ты боишься Капоне? Он устроил так, чтобы возле «Биографа» в меня всадили пулю федералы, а я, как видишь, по-прежнему жив и здоров.

– Я не боюсь ни Капоне, ни Лепке, ни Малдонадо, ни… – Глаза Голландца вернулись в больничную палату. «Я тертый калач, – с тревогой сказал он сержанту Конлону. – Винифред. Министерство юстиции. Я получил это из самого министерства». Он испытал острую боль, пронзительную, как наслаждение. «Сэр, прошу вас, хватит!» – Нужно было объяснить про де Молэ и Вейсгаупта. «Послушайте, – хрипел он, – последний Рыцарь. Я не хочу кричать». Было совсем тяжело, боль пульсировала в каждой клетке. «Я не знаю, сэр. Честно, не знаю. Я пошел в туалет. Когда я зашел в сортир, парень вышел на меня. Если бы мы захотели разорвать Круг. Нет, пожалуйста. У меня есть месяц. Ну, давайте, иллюминаты, добейте меня». Как же трудно все это объяснять! «У меня не было с ним ничего и он был ковбоем в один из семи дней. Ewigel Борьба…

Ни дела, ни лежбища, ни друзей. Ничего. Вроде то, что нужно». Боль была не только от пули; они работали над его сознанием, пытаясь закрыть ему рот, чтобы он не сказал слишком много. Он увидел козлиную голову. «Пусть он сначала тебе покорится, а уж потом докучает, – крикнул он. – Эти англичане еще те типы, не знаю, кто лучше, они или мы».Так много надо сказать, и так мало времени осталось. Он подумал о Фрэнси, жене. «О, сэр, дайте девочке крышу». Иллюминатская формула для призыва Ллойгора: хотя бы это он успел рассказать. «Мальчик никогда не плакал и не рвал тысячу ким. Вы слышите меня?» Они должны понять, как высоко это поднялось, во всем мире. «Я это слышал, это слышал окружной суд, возможно, даже Верховный суд. Это расплата. Прошу вас, придержите дружков Китайца и Командира Гитлера». Эрида, Великая Матерь, – единственная альтернатива власти иллюминатов; надо успеть им это рассказать. «Мама это лучший выбор. Не дайте Сатане тянуть вас слишком быстро».

– Он слишком много болтает, – сказал тот, который был с козлиной головой, Винифред из Вашингтона. – Усильте боль.

– Грязные крысы настроились! – закричал Голландец.

– Держите себя в руках, – мягко сказал сержант Конлон.

– Но я умираю, – объяснил Голландец. Неужели они ничего не поняли?

Дрейк встретился с Винифредом в 1947 году на коктейле в Вашингтоне, сразу после того, как Акт Национальной Безопасности был принят Сенатом.

– Ну что? – спросил Винифред. – У вас еще есть какие-нибудь сомнения?

– Никаких, – ответил Дрейк. – Все мои свободные деньги сейчас инвестированы в оборонную промышленность.

– Там их и держите, – улыбнулся Винифред, – и станете богаче, чем могли предположить в самых смелых фантазиях. Сейчас мы планируем заставить Конгресс одобрить выделение одного триллиона долларов из бюджета на подготовку к войне до 1967 года.

Дрейк быстро все понял и тихо спросил:

– Собираетесь найти еще врага, кроме России?

– Понаблюдайте за Китаем, – спокойно отозвался Винифред. На этот раз любопытство Дрейка превзошло его жадность; он спросил:

– Вы что же, действительно держите его в Пентагоне?

– Вы хотели бы встретиться с ним лицом к лицу? – ответил вопросом Винифред с легкой насмешкой в голосе.

– Нет, благодарю, – равнодушно сказал Дрейк. – Я читал Германа Раушнинга. Я помню слова Гитлера о Сверхчеловеке: «Он жив, среди нас. Я его встречал. Он неустрашим и ужасен. Я его боялся». Это вполне удовлетворяет мое любопытство.

– Гитлер, – ответил Винифред, уже не скрывая насмешку, – видел его в более человеческой форме. С тех пор он… прогрессировал.

«Сегодня, – думал Дрейк, когда раскаты грома становились все громче и безумнее, – я увижу его, или одного из них. Наверное, я мог бы выбрать самоубийство получше?» Вопрос был бессмысленным; Юнг с его законом противоположностей был во всем прав. Это знал даже Фрейд: любой садист в конце концов становится мазохистом.

Повинуясь порыву, Дрейк поднялся и взял с ночного столика эпохи Тюдоров блокнот и ручку. При свете молний за окном он начал быстро писать:

Чего я боюсь? Разве я не копил силы и не готовился к этому рандеву с раннего детства, когда в полтора года запустил в маму бутылочкой?

И потом, оно в кровном со мной родстве. Мы оба живем на крови, разве нет? Пусть даже я нахожусь в более выгодном положении, поскольку беру не саму кровь, а кровавые деньги?

Всякий раз, когда оно меня находит, происходит сдвиг измерений. Принн был прав, когда в «De Vermis Mysteriis» писал, что они живут в ином пространстве-времени. Именно это имел в виду Альхазред, когда писал: «Их рука сжимает твое горло, но ты их не видишь. Они появляются неожиданно и остаются невидимыми, перемещаясь не в тех пространствах, которые мы знаем, а между ними».

– Вытащите меня, – стонет Голландец. – Я наполовину спятил. Они не дадут мне встать. Они покрасили мои туфли. Дайте мне что-нибудь! Меня тошнит!

Я вижу Кадата и два магнитных полюса. Я должен объединить силы, съев эту сущность.

Какой «я» реален? Неужели в мою душу так легко проникнуть, потому что у меня осталось так мало души? Не это ли пытался рассказать мне Юнг о власти?

Я вижу больницу в Ньюарке и Голландца. Я вижу белый свет, а потом черноту, которая не пульсирует и не движется. Я вижу, как Джордж пытается ехать на «роллс-ройсе» среди этой проклятой грозы. Я вижу, что белизна белого – это чернота.

– Кто-нибудь, – умоляет Голландец, – прошу, снимите с меня туфли. Нет, на них наручники. Так велит Барон.

Я вижу Вейсгаупта и Железный Ботинок. Не удивительно, что только пятеро выдерживают тяжкое испытание, чтобы взойти на вершину пирамиды. Барон Ротшильд не даст Родсу выйти сухим из воды. Да и что вообще такое пространство или время? Что есть душа, которую мы якобы судим? Кто реален: мальчик Артур Флегенхеймер, искавший свою мать, гангстер Голландец Шульц, убивавший и грабивший с хладнокровием Медичи или Моргана, или сумасшедший поэт, родившийся на ньюаркской больничной койке, где другие умирают?

А Елизавета была сукой. Они пели балладу «Голден ванити» про капитана Роли, но против меня никто не произнес ни слова. При этом у него были льготы. «Театр Глобус», новая драма Вилла Шекспира, на той же улице, где они для забавы мучали медведя Сакерсона.

Боже, они вскрыли разлом Сан-Андреас, лишь бы сокрыть самые важные документы о Нортоне. Тротуары зияют, словно уста, Джон Бэрримор выпадает из постели, Уильям Шекспир в его сознании, моем сознании, сознании сэра Френсиса. Родерик Ашер. Звездная мудрость, как они это называют.

– Обочина была в опасности, – пытался объяснить Голландец, – и медведи были в опасности, и я это прекратил. Прошу вас, переведите меня в ту комнату. Пожалуйста, удерживайте его под контролем.

Я слышу! Те самые звуки, о которых писали По и Лавкрафт: текели-ли, текели-ли! Должно быть, оно уже близко.

Я вовсе не хотел бросать в тебя бутылку, мама. Мне просто нужно было твое внимание. Мне нужно было внимание.

– О'кей, – вздохнул Голландец. – О'кей, вот я весь, целиком. Ничего другого не могу. Ищи, мама, ищи ее. Ты не сможешь Его победить. Полиция. Мама. Хелен. Мама. Пожалуйста, вытащите меня.

Я вижу его и оно видит меня. В темноте. Есть вещи хуже смерти: вивисекция духа. Я должен бежать. Почему я здесь сижу? 23 сваливай. Внутри пятиугольника холод межзвездного пространства. Они пришли со звезд и принесли с собой собственные образы. Мама. Прости.

– Давайте, откройте мыльные билеты, – в отчаянии говорит Голландец. – Трубочисты. Возьмитесь за меч.

Похоже на бесконечную трубу. Все вверх и вверх, все глубже и глубже во тьму, и красный всевидящий глаз.

– Пожалуйста, помогите мне встать. Порция свежей бобовой похлебки. Я заплачу. Пусть они оставят меня в покое.

Я хочу слиться с ним. Я хочу стать им. У меня больше нет собственной воли. Я принимаю тебя, блудная старуха Смерть, как мою законную супругу. Я безумен. Я полубезумен. Мама. Бутылочка. Линда, затягивает, засасывает.

Слияние.

В трех милях по берегу от особняка Дрейка жила девятилетняя девочка по имени Патти Коэн, которая сошла с ума в тот предрассветный час 25 апреля. Сначала ее родители подумали, что она приняла ЛСД, который, как стало известно, просочился в местную среднюю школу, и, страшно расстроившись, напичкали ее никотиновой кислотой и лошадиными дозами витамина С, пока она бегала по дому, то смеясь, то строя им гримасы, и кричала, что «он лежит в собственной моче», «он все еще жив внутри него» и «Родерик Ашер». К утру родители поняли, что дело не просто в ЛСД, и начались печальные месяцы, когда ее возили по клиникам и частным психиатрам, и опять по клиникам, и снова по частным психиатрам. Наконец, как раз перед Ханукой в декабре, они отвезли ее к импозантному психиатру на Парк-авеню, в приемной которого у девочки случился самый настоящий эпилептический припадок. Глядя на статую, стоявшую на приставном столике возле дивана, она визжала: «Не давайте ему меня съесть! Не давайте ему меня съесть!» С того дня, когда она увидела эту миниатюрную копию гигантской статуи Тлалока из Мехико, началось ее выздоровление.

А через три часа после смерти Дрейка Джордж Дорн, лежа на кровати в номере отеля «Тюдор», держал возле уха телефонную трубку и слушал длинные гудки по набранному им номеру. Неожиданно на другом конце провода сняли трубку и молодой женский голос сказал:

– Алло.

– Я бы хотел поговорить с инспектором Гудманом, – сказал Джордж.

Короткая пауза, затем голос произнес:

– Будьте добры, кто его спрашивает?

– Меня зовут Джордж Дорн, но, скорее всего, мое имя ни о чем инспектору не скажет. И все же будьте любезны пригласить его к телефону и скажите ему, что у меня есть для него информация по делу Джозефа Малика.

Воцарилось напряженное молчание, словно женщине на другом конце провода хотелось громко кричать, и она перестала дышать. Наконец она сказала:

– Мой муж сейчас на службе, но я с радостью передам ему любое ваше сообщение.

– Забавно, – сказал Джордж. – Мне сказали, что дежурство инспектора Гудмана длится с полудня до девяти вечера.

– Думаю, вас не касается, где находится мой муж, – неожиданно сорвалось с языка женщины.

Джордж был поражен. Ребекка Гудман боялась и не знала, где ее муж: он понял это по каким-то неуловимым интонациям ее последних слов. «Я должен быть тактичнее к людям», – подумал он.

– Он хотя бы дает о себе знать? – осторожно спросил он.

Ему стало жаль миссис Гудман, которая, если задуматься, была женой легавого. Если бы всего несколько лет назад Джордж прочитал в газете, что мужа этой женщины случайно застрелил агрессивно настроенный революционер, он бы, пожалуй, сказал: «Так ему и надо». Любой из тогдашних приятелей Джорджа вполне мог бы убить инспектора Гудмана. Был даже такой момент, когда и сам Джордж мог это сделать. Как-то в декабре один парень из компании Джорджа позвонил молодой вдове полицейского, только что убитого чернокожими, обозвал ее сукой и женой легавого и сказал, что ее муж виновен в преступлениях против народа. А убившие его войдут в историю как герои. Джордж тогда одобрил эту вербальную акцию, сочтя ее хорошим способом изживания в себе буржуазной сентиментальности. Во всех газетах писали, что у троих детей этого полицейского в этом году не будет Рождества; читая этот вздор, Джордж плевался.

Но сейчас ему передалась душевная боль этой женщины. Он ощущал ее даже по телефону – боль неопределенности, которую она испытывала, зная, что муж пропал, но не ведая, жив он или мертв. Хотя, скорее всего, он не мертв; иначе зачем тогда Хагбард велел Джорджу войти с ним в контакт?

– Я… я не знаю, что вы имеете в виду, – сказала она.

Джордж понял, что ее сейчас прорвет. Через минуту она выплеснет на него все свои страхи. Но, господи, ведь он действительно не знал, где находится Гудман.

– Послушайте, – резко сказал он, пытаясь противостоять захлестнувшему его потоку эмоций, – если вдруг вам удастся связаться с инспектором Гудманом, скажите ему: если он хочет больше узнать о баварских иллюминатах, пусть позвонит Джорджу Дорну в отель «Тюдор». Говорю по буквам: Д-О-Р-Н, отель «Тюдор». Вы все поняли?

– Иллюминаты! Погодите, э… мистер Дорн, все, что вы хотите сказать, вы можете сказать мне. Я ему передам.

– Не могу, миссис Гудман. Ладно, спасибо. И до свидания.

– Подождите. Не вешайте трубку!

– Я не смогу вам помочь, миссис Гудман. И к тому же я не знаю, где он.

Джордж со вздохом опустил трубку на рычаг. У него были холодные и влажные руки. Что ж, придется сказать Хагбарду, что с инспектором Гудманом связаться не удалось. Зато он кое-что узнал: Сол Гудман, который вел расследование по факту исчезновения Малика, сам исчез, а слова «баварские иллюминаты» что-то значат для его жены. Джордж пересек маленькую комнату гостиничного номера и включил телевизор. Шли дневные новости. Он вернулся к кровати, лег и закурил. Он по-прежнему ощущал себя вымотанным после ночной сексуальной схватки с Тарантеллой Серпентайн.

Диктор программы новостей говорил: «Генеральный прокурор заявил, что сегодня в шесть часов вечера он выскажет свое мнение о странной серии убийств в гангстерском стиле, которые утром произошли в очень отдаленных друг от друга уголках Америки. Потери убитыми составляют двадцать семь человек, хотя чиновники на местах отказываются говорить, существует ли между всеми этими, или хотя бы некоторыми, смертями какая-то связь. Застрелены сенатор Эдвард Коук Бейкон; два высокопоставленных офицера полиции из Лос-Анджелеса; мэр городка под названием Мэд-Дог (штат Техас); организатор боксерских боев из Нью-Йорка; бостонский фармацевт; детройтский гончар; чикагский коммунист; три лидера хиппи из штата Нью-Мексико; владелец ресторана в Нью-Орлеане; парикмахер из Йорба-Линды (штат Калифорния); производитель колбасных изделий из Шебойгана (штат Висконсин). В пятнадцати разных точках страны прогремели взрывы, убившие еще тринадцать человек. Шесть человек из разных городов исчезли, причем есть свидетели того, как четверых из них ночью заталкивали в машины. Сегодня генеральный прокурор назвал это „разгулом террора, устроенного лидерами организованной преступности“ и подчеркнул, что, хотя мотивы этих разрозненных убийств неясны, в них явно просматривается гангстерский почерк. Однако новый директор ФБР Джордж Уоллес, отдавший приказ своим агентам по всей стране взяться за это дело, распространил письменное заявление, в котором, в частности, говорится – я цитирую: „И вновь Генеральный прокурор загоняет не того зверя, лишний раз доказывая, что обеспечением правопорядка должны заниматься опытные профессионалы. У нас есть основания считать, что эти убийства совершены негро-коммунистами, которыми руководят из Пекина“, конец цитаты. Тем временем канцелярия Вице-президента распространила официальный документ, в котором приносит извинение Антидиффамационной лиге итало-американцев за оговорку Вице-президента о „мафиозных подтирках“, а Лига отозвала своих пикетчиков от Белого дома. Напоминаю, Генеральный прокурор выступит с телевизионным обращением к нации сегодня в шесть часов вечера».

Неожиданно в бесстрастных глазах диктора появился ура-патриотический блеск, а в голосе – сварливость: «Некоторые диссидентствующие элементы продолжают жаловаться, что у народа нет возможности участвовать в принятии правительственных решений. При этом в такие, как сейчас, времена, когда всей нации предоставляется возможность услышать слова Генерального прокурора, рейтинги телепрограмм падают. Так давайте же сделаем все от нас зависящее, чтобы сегодня вечером поднять рейтинги, и пусть весь мир знает, что мы по-прежнему живем в демократическом обществе!»

– Да пошел ты! – заорал Джордж перед экраном. Он еще не видел таких отвратных дикторов в теленовостях. Должно быть, это совсем новое веяние, последнее, так сказать, усовершенствование, введенное уже после того, как он отправился в Мэд-Дог. Возможно, отголосок кризиса вокруг Фернандо-По. Джордж помнил, что сразу после кровопролитных демонстраций у здания ООН по поводу Фернандо-По в этом самом отеле Джо Малик впервые заговорил с ним о Мэд-Доге. Сейчас Джо исчез, точно так же, как те люди, которых, как понял Джордж, прикончил Синдикат в знак доброй воли, приняв в подарок от Хагбарда статуи. Так же, как инспектор Сол Гудман, который, возможно, упал в ту же кроличью нору, что и Джо.

Раздался стук в дверь. Джордж пошел к двери, выключив на ходу телевизор. За дверью стояла Стелла Марис.

– Рад тебя видеть, крошка. Стаскивай платье и полезай ко мне в кровать, пора закрепить ритуал моей инициации.

Стелла положила руки ему на плечи.

– Сейчас не до этого, Джордж. У нас проблемы. Роберт Патни Дрейк и Банановый Нос Малдонадо мертвы. Собирайся. Надо немедленно возвращаться к Хагбарду.

Путешествуя сначала на вертолете, потом на роскошном самолете и, наконец, на моторной лодке к подводной базе Хагбарда в Чесапикском заливе, вконец измученный Джордж был потрясен ужасными известиями. Но когда он снова увидел Хагбарда, к нему вернулись силы.

– Ах ты ублюдок! Послал меня на верную смерть!

– В результате чего ты настолько осмелел, что смеешь мне грубить, – ответил Хагбард со снисходительной усмешкой. – Странная штука страх, верно, Джордж? Если бы мы не боялись умереть от болезней, то не появилась бы такая наука, как микробиология. Эта наука, в свою очередь, дает возможность развязать бактериологическую войну. И каждая сверхдержава настолько боится, что другая сверхдержава начнет против нее бактериологическую войну, что выращивает собственные культуры чумы, способные стереть с лица земли весь род людской.

– Послушай, глупый старый пердун, ты можешь не отвлекаться? – оборвала его Стелла. – Джордж не шутит, его и вправду чуть не убили.

– Страх смерти есть начало рабства, – невозмутимо ответил Хагбард.

Несмотря на раннее время, Джордж находился в полуобморочном состоянии и был готов проспать целые сутки или больше. С трудом пробираясь в свою каюту, он почувствовал под ногами вибрацию двигателей подводной лодки, но даже не поинтересовался, куда они направляются. Он лег на кровать и снял с полки над изголовьем книгу, выполняя ритуал подготовки ко сну. Переплет сообщил, что книга называлась «Сексуальность, магия и извращение». Что ж, пикантно и многообещающе. Имя автора ни о чем не говорило: Фрэнсис Кинг. 1972 год. Издана всего несколько лет назад. Ладно, посмотрим. Джордж наугад открыл книгу:

Через несколько лет брат Парагран стал главой швейцарского отделения ОТО, завязал дружеские отношения с учениками Алистера Кроули – особенно с Карлом Джемером – и основал журнал. Впоследствии брат Парагран унаследовал руководящий пост в Древнем Розенкрейцерском Братстве Крумма – Хеллера и патриаршество в Гностической католической церкви. Последний титул перешел к нему от Шевийона, убитого гестаповцами в 1944 году, который, в свою очередь, был преемником Жана Брико. Кроме того, брат Пара-гран возглавляет одну из нескольких групп, которые называют себя истинными наследниками иллюминатов Вейсгаупта, якобы возрожденных (около 1895 года) Леопольдом Энджелом.

Джордж прищурился. Несколько групп иллюминатов? Нужно расспросить об этом Хагбарда. Но тут окружающее пространство начало расплываться и он погрузился в сон.

Не прошло и получаса, как Джо раздал девяносто два бумажных стаканчика с томатным соком, к которому был подмешан АУМ – наркотик, обещавший превратить неофобов в неофилов. Он стоял на площади Пайонир-корт с северной стороны моста Мичиган-авеню за столиком с плакатом: БЕСПЛАТНЫЙ ТОМАТНЫЙ СОК. Каждого человека, взявшего стаканчик, он просил заполнить короткую анкету и оставить ее в коробке на столе. Правда, Джо тут же пояснял, что заполнение анкеты – дело исключительно добровольное: кто хочет, может просто выпить сок и уйти.

АУМ прекрасно работал в любом случае, но анкета давала ЭФО возможность отследить характер его воздействия на испытуемых.

Неожиданно перед столиком остановился высокий чернокожий полицейский.

– У вас есть на это разрешение?

– А как же, – сказал Джо с быстрой усмешкой. – Я представляю корпорацию «Дженерал сервис», и мы проводим рекламную кампанию новой марки томатного сока. Хотите попробовать, офицер?

– Нет, благодарю, – ответил полицейский без тени улыбки. – Пару лет назад йиппи грозились вылить в городской водопровод ЛСД. Так что давайте посмотрим на ваши документы.

Джо заметил в глазах этого полицейского нечто холодное, колючее и смертоносное. Весьма необычный взгляд. Ясно, что этот парень особенный и АУМ подействует на него особенным образом. Джо опустил взгляд на бляху полицейского: УОТЕРХАУС. За полицейским Уотерхаусом уже выстроилась небольшая очередь.

Джо нашел бумагу, выданную ему Малаклипсом. Уотерхаус взглянул на нее и сказал:

– Этого не достаточно. У вас должно быть разрешение на размещение киоска на Пайонир-корт. Вы затрудняете движение пешеходов. Это очень оживленное место. Вам придется уйти.

Джо оглядел улицу, по которой взад и вперед сновали толпы людей, мост, перекинутый через зеленую грязную реку Чикаго, и здания, окружавшие Пайонир-корт. На огромной городской площади явно хватало места для всех. Джо улыбнулся Уотерхаусу. Он находился в Чикаго и знал, что делать. Джо вытащил из кармана десятидолларовую купюру, дважды перегнул ее по длине и обернул ею стаканчик, в который ловко налил из пластикового кувшина томатный сок. Уотерхаус без комментариев выпил томатный сок, а когда он бросил стаканчик в мусорную корзину, десятидолларовой обертки на нем не было.

Перед столиком столпилась кучка оживленно болтавших лысеющих мужчин, похожих на бизнесменов из провинции. У каждого был нагрудный значок с изображением красного креста крестоносцев, буквами РХОВ и словами: «Dominus Vobiscum![12] Меня зовут…». Джо с улыбкой вручил им всем по стаканчику сока, обратив внимание, что на груди у некоторых был еще один значок – белый равноконечный пластмассовый крестик с буквами БМ. Джо не сомневался, что любой из этих мужчин с радостью упрятал бы его за решетку на всю оставшуюся жизнь, если бы узнал, что Джо издает радикальный журнал, в котором время от времени публикуются откровенные высказывания насчет секса и прекрасные образцы тонкой эротики. Ходили слухи, что за взрывами двух театров на Среднем Западе и линчеванием торговца газетами в Алабаме стояли «Рыцари христианства, объединенные верой». И, естественно, у них были самые тесные узы с партией «Божьей молнии» Атланты Хоуп.

Джо подумал, что АУМ может оказаться сильным лекарством для этой банды. Ему было любопытно, перестанут ли они получать кайф от любимой ими цензуры или же, напротив, станут еще более грозными. В любом случае они хотя бы на время выйдут из-под контроля иллюминатов. Эх, вот бы им с Саймоном найти способ попасть на их конференцию и дать АУМ остальным делегатам…

За представителями РХОВ стоял маленький человек, похожий на петуха с серым гребешком. Читая впоследствии анкету, Джо выяснил, что дал АУМ судье Калигуле Бушману, красе и гордости чикагского правосудия.

Далее следовала череда лиц, которые показались Джо ничем не примечательными. На каждом из них стояла печать жителя Чикаго, Нью-Йорка или любого другого крупного города. Особенное сложно-глупо-хитро-раздраженно-обреченно-цинично-доверчивое выражение лица. Затем перед ним оказалась высокая рыжеволосая женщина, чертами лица похожая одновременно на Элизабет Тейлор и Мерилин Монро.

– Это сок с водкой? – с надеждой спросила она Джо.

– Нет, мэм, чистый томатный сок, – ответил Джо.

– Очень жаль, – сказала она, отставив стаканчик. – Я бы выпила.

Калигула Бушман, прослывший самым несговорчивым судьей в чикагском суде, рассматривал дело шестерых человек, которые обвинялись в нападении на офис призывной комиссии, порче мебели, уничтожении всех папок с делами и разбрасывании по полу коровьего навоза, доставленного ими на тачке. Вдруг, когда обвинение успело изложить лишь половину дела, Бушман прервал судебное разбирательство, заявив, что собирается проводить слушание о вменяемости. Далее, к всеобщему замешательству присутствующих, он задал прокурору штата Майло А. Фланагану ряд довольно странных вопросов:

– Что вы подумаете о человеке, который не только создает в собственном доме склад оружия, но и ценой огромных финансовых затрат организовывает второй склад оружия, чтобы защитить первый? Что вы скажете, если этот человек настолько запугивает своих соседей, что они, в свою очередь, начинают копить оружие, чтобы защититься от него? Что, если этот человек тратит в десять раз больше денег на закупку дорогостоящего оружия, чем на образование своих детей? Что, если один из его детей осмелится покритиковать его хобби, а в ответ на это отец назовет его предателем, никчемной мразью и отречется от сына? А потом возьмет другого сына, который беспрекословно ему подчиняется, вооружит его и отправит громить соседей? Что вы скажете о человеке, который загрязняет воду, которую пьет, и воздух, которым дышит? И если этот человек не только враждует с людьми из своего квартала, но и ввязывается в ссоры других людей, живущих в отдаленных частях города и даже в пригородах? Такого человека, мистер Фланаган, мы явно назовем параноидальным шизофреником с маниакальной склонностью к убийству. Вот человек, которого нужно судить, хотя в нашей современной просвещенной системе правосудия мы попытаемся его лечить и реабилитировать, а не только карать.

– Как судья, – продолжал он, – я отклоняю этот иск по нескольким причинам. Государство как корпоративное юридическое лицо клинически безумно и абсолютно непригодно к тому, чтобы арестовывать, судить и отправлять в тюрьму тех, кто не согласен с его политикой. Но я сомневаюсь, что это решение, каким бы очевидным они ни было для любого здравомыслящего человека, вполне соответствует правилам нашей американской юридической игры. Поэтому я выношу постановление, что право уничтожать государственную собственность защищается Первой поправкой к Конституции США и, следовательно, преступление, в котором обвиняются эти люди, по Конституции вовсе не преступление. Государственная собственность принадлежит всему народу, и у каждого человека есть абсолютное право выражать недовольство государством, уничтожая государственную собственность, и на это право никто не может посягнуть.

Эта доктрина родилась в голове судьи Бушмана внезапно, пока он говорил без судейской мантии. Все происходящее его самого удивило, хотя он заметил, что вообще сегодня соображал быстрее и лучше.

Он продолжил:

– Государство не существует, как существует человек или вещь: это всего лишь юридическая фикция. Фикция – это форма передачи информации. Все, что считается собственностью формы передачи информации, автоматически должно быть признано формой передачи информации. Государство – это карта, а государственный документ – это карта в карте. В таком случае, бесспорно, что носитель информации – это сообщение, с чем согласится любой семантик. Более того, любой физический акт, направленный против передачи информации, сам представляет собой передачу информации, карту в карте в карте. Таким образом, уничтожение государственной собственности защищается Первой Поправкой. Я опубликую развернутый доклад по этому вопросу, но сейчас я утверждаю, что ответчики больше не должны страдать за решеткой. Иск отклонен.

Толпа зевак с недовольным видом повалила из зала судебного заседания, а родственники и друзья обвиняемых со смехом сквозь слезы заключили их в объятия. Судья Бушман, который покинул место судьи, но оставался в зале, стал объектом пристального внимания репортеров. (Он считал, что его мнение было картой в карте в карте в карте, то есть картой четвертого порядка. Сколько же потенциальных порядков символизма оно может вмещать? Он почти не слышал похвал, которыми его осыпали. Разумеется, он знал, что его решение будет опровергнуто; но ему уже наскучила работа судьи. Интересно было бы глубоко влезть в математику, по-настоящему глубоко.)

Харольд Канвера не потрудился заполнить анкету, поэтому не стал объектом наблюдения и не получил надлежащей защиты. Он вернулся домой, к своей работе бухгалтера и любимому увлечению. Увлечение состояло том, что он записывал на пленку телефонные агитационные ролики, в которых выступал против иллюминатов, коммунистов, социалистов, либералов, центристов, республиканцев (если последние были недостаточно консервативны). (Мистер Канвера занимался еще и рассылкой брошюр такого же содержания, если кто-нибудь из телефонных абонентов был настолько заинтригован его телефонными речами, что посылал ему двадцать пять центов для получения дополнительной информации. Он выполнял эту достойную просветительскую работу по поручению группы, называвшей себя «Белые герои, противостоящие красному экстремизму» (БГПКЭ)[13]. Она откололась от «Налогоплательщиков, воюющих с тиранией»[14], в свою очередь отделившихся от «Божьей молниии». Однако в последующие недели в магнитофонных посланиях Канверы начали появляться странные новые идеи.

– Недостаточно снижать налоги, – возвещал он, например. -Когда вы слышите, как какой-нибудь так называемый консервативный берчевец или последователь Уильяма Бакли-младшего призывает к снижению налогов, остерегайтесь] Это человек, который по уши увяз в иллюминизме. Любые налоги – это грабеж. Вместо того чтобы набрасываться на Джоан Баэз, настоящий американец должен поддерживать ее отказ продолжать платить деньги в иллюминатскую казну в Вашингтоне.

Следующая неделя оказалась еще более интересной:

– «Белые герои, противостоящие красному экстремизму» часто вам говорили, что между демократами и республиканцами никакой разницы нет. И те, и другие остаются пешками в иллюминатском плане по уничтожению частной собственности и превращению каждого человека в раба Государства, чтобы Международные Банкиры, принадлежащие к определенному меньшинству, могли управлять всем. Пришло время, когда все мыслящие патриоты должны взглянуть еще скептичнее, чем прежде, на так называемое антииллюминатское общество Джона Берча. Почему они вечно вывешивают лозунги с призывом «Поддержим местную полицию»? Вы когда-нибудь об этом задумывались? Какой самый важный орган в полицейском государстве? Разве не полиция? И если мы избавимся от полиции, как у нас сможет сохраниться полицейское государство? Задумайтесь об этом, американские сограждане, и «Помните Аламо!»[15].

Некоторые из этих странных идей высказывались в различных периодических изданиях правых анархистов (тайно субсидируемых Хагбардом Челине), которые три месяца назад загадочным образом попали в почтовый ящик Канверы, но пока Канвера не глотнул АУМ, он в эти издания не заглядывал. Периодические издания отправлял ему Саймон Мун, ставя в шутку на конверте обратный адрес: «Международное общество иллюминатов, 34, Восточная шестьдесят восьмая улица, Нью-Йорк». По этому адресу в действительности находилась штаб-квартира Совета по международным отношениям, которую берчевцы долгое время считали рассадником иллюминатской заразы. Призыв «Помните Аламо» Канвера взял из «Охотничьего ножа», публикации Общества Дэйви Крокета – воинствующей правой, фашистской группировки, которая тоже откололась от «Божьей молнии», когда их лидер, техасский нефтяной миллионер, страдавший чудовищной паранойей, пришел к убеждению, что многие мексиканцы на самом деле переодетые агенты красных китайцев. Позже эта догма приобрела обратную силу, и он стал утверждать, что китайцы всегда были коммунистами, все мексиканцы всегда были китайцами, а нападение на Аламо было первой коммунистической угрозой американскому капитализму.

Третья неделя оказалась и вовсе удивительной. Очевидно АУМ, как и ЛСД, менял только некоторые черты личности, не затрагивая остальные; так или иначе, в ассиметричной эволюции мистера Канверы от правого авторитаризма к правому свободомыслию ему каким-то образом удалось дойти до тезиса, который прежде сформулировал Донатьен Альфонс Франсуа де Сад. Он выступил с трехминутным телефонным обращением, высказываясь в защиту права каждого человека любого пола использовать любого другого человека любого пола с или без его согласия ради получения сексуального удовлетворения в любом виде, отвечающем его потребностям или просто желанию. Единственным правом, которое он гарантировал реципиентам этих интимных вторжений, было их аналогичное право использовать инициатора этих отношений для удовлетворения их собственных потребностей или желаний. Так вот, эти призывы ничуть не оскорбили большинство абонентов, регулярно обращавшихся в телефонную службу Канверы. Это были хиппи с Линкольн-авеню, которые звонили Канвере, только сильно обкурившись, дабы их, как они говорили, «проперло не по-детски». Они, впрочем, быстро заскучали, когда он перестал, как бывало, обзывать негров, обличать евреев и бичевать иллюминатов. В стане же «Белых героев, противостоящих красному экстремизму» было несколько бдительных членов, которые иногда звонили, чтобы проверить, по-прежнему ли на их взносы финансируется распространение истинного Американизма. Вот эти-то люди были чрезвычайно озадачены и наконец встревожены. Некоторые из них даже написали в штаб-квартиру БГПКЭ, расположенную в Мэд-Доге (штат Техас), жалуясь, что в последнее время Американизм пробрел новые и странные черты. Однако президент БГПКЭ, доктор Хорас Найсмит, который одновременно возглавлял общества «Джон Диллинджер умер за тебя», «Ветераны сексуальной революции» и «Фонд Колосса Йорба-линдского», занимался всем этим, увы, исключительно ради денег и не тратил времени на изучение столь мелких жалоб. Сейчас он активно реализовывал новую схему сбора пожертвований, создавая «Организацию мужчин-шовинистов». Он надеялся выдоить много денег от поклонников Русса Мейера, подпольных акушеров, сутенеров, промышленников, которые выплачивали трудящимся женщинам тридцать процентов от зарплаты мужчин, и всех прочих, кому угрожало Женское освободительное движение.

Четвертая неделя выдалась вообще умопомрачительной! Канвера пространно рассуждал о погибшей цивилизации, которая некогда существовала в пустыне Гоби, и разоблачал тех, кто, подобно Брайону Гайсину, считали, что эта цивилизация сама себя уничтожила во время атомной войны. Он утверждал, что она была уничтожена, когда иллюминаты прибыли на летающих тарелках с планеты Вулкан. Лозунг «Помните Аламо!» теперь сменился лозунгом «Помните Каркозу[16]!», ибо Канвера понял, что Амброз Бирс и Г. Ф. Лавкрафт в своих рассказах описывали именно это трагическое гобийское общество. Хиппи торжествовали: Канвера опять «гнал клевые телеги», принесшие ему некогда славу «народного героя». Особенно они одобрили его призыв к властям США отменить очередной полет на Луну и подготовить запуск карательной экспедиции на Вулкан, чтобы уничтожить иллюминизм в зародыше и отомстить за погибшую Каркозу. Однако члены БГПКЭ снова расстроились; весь этот интерес к Каркозе казался им ползучей пропагандой «Единого мира».

На пятой неделе Канвере открылись новые горизонты, и он принялся обличать народные массы. Он объявил, что болваны сами заслужили, чтобы ими правили иллюминаты, поскольку в большинстве своем они настолько глупы, что даже двумя руками не могут найти в темной комнате собственную задницу. Он просматривал томик Г. Л. Менкена (отправленный ему более года назад Эль Хадждж Старкерли Мохаммедом, урожденным Пирсоном, после одного из его призывов вернуть молитву в школу). Кроме того, он обдумывал предложение примкнуть к иллюминатам. Этот документ, попавший к нему в конверте без обратного адреса, информировал его о том, что он слишком умен, чтобы всю жизнь прозябать в стане неудачников, и призывал перейти в лагерь победителей, пока еще не слишком поздно. Далее в документе сообщалось, что членские взносы в размере 3125 долларов следует положить в коробку из-под сигар и закопать на заднем дворе, после чего, как обещало письмо, «один из наших подпольных агентов с вами свяжется». Поначалу Канвера решил, что это очередной почтовый розыгрыш. Ему часто присылали порнографические карточки, розенкрейцерские брошюры с глазом в пирамиде на обложке и «письма от почитателей», подписанные такими именами, как Элдридж Кливер, Фидель Кастро, Антон Шандор Лавэй или судья Кратер (и сочиненные, естественно, его слушателями с Линкольн-авеню). Но потом его осенило, что число 3125 – это пять в пятой степени, и он поверил в то, что с ним связался Настоящий Иллюминатус. Он снял со своего сберегательного счета 3125 долларов, закопал деньги согласно инструкции, записал проиллюминатское телефонное выступление, чтобы засвидетельствовать искренность своих намерений, и начал ждать. На следующий день он получил несколько пуль в голову и плечи, в результате чего по естественным причинам скончался.

(Снова в настоящем времени Ребекка Гудман входит в вестибюль отеля «Тюдор», откликнувшись на второй за день загадочный телефонный звонок, а Хагбард решает, что Джорджу Дорну перед Инголъштадтом требуется дальнейшая иллюминизация. Эсперандо Деспонд прочищает горло и говорит: «Я хочу объяснить вам математику распространения эпидемии…»)

На самом деле ни иллюминаты, ни бывшие соратники по БГПКЭ не имели ни малейшего отношения к смерти покойного Канверы. Этот парень начал практиковать ту философию сексуальной вседозволенности, которую излагал в своих послеаумовских телефонных выступлениях, и вступил в тайные сношения с Кассандрой Аккончи – любимой дочерью Рональда Аккончи, чикагского регионального руководителя «Божьей молнии» и многолетнего члена РХОВ. Через прокурора штата Майло А. Фланагана Аккончи договорился, чтобы местная Мафия пристрелила Канверу. Но люди умирают, а жизнь продолжается; вскоре обнаружилось, что сперматозоид Канверы сочетался законным браком с яйцеклеткой Кассандры в ее подтянутом животике. Ему всерьез угрожала опасность стать человеком.

Сол Гудман не подозревал, что номер, в котором он находился, раньше снимал Джордж Дорн; он лишь ощущал сильное нетерпение, не зная, что в этот момент Ребекка поднимается на его этаж в лифте… А в одной миле к северу Питер Джексон, все еще пытаясь практически в одиночку свести июльский выпуск «Конфронтэйшн», ныряет в «отстойник» (так изящно в журнальном бизнесе называются рукописи, присылаемые авторами) и натыкается на очередные последствия проекта АУМ, осуществленного Муном и Маликом в 1970 году. «Ортодоксальная наука: новая религия», – читает он. Ладно, проверим: а вдруг? Открыв страницу наугад, он натыкается на абзац:

Более того, эйнштейновская концепция сферического пространства страдает тем же недостатком, что и концепция гладкой или абсолютно сферической Земли: в ее основе лежит иррациональное число пи. У этого числа нет операционного определения; на шкале измерительных инструментов инженера не найти такого места, куда можно ткнуть и сказать: «Это точное значение пи». Фактически в реальном мире нельзя найти число пи, и у нас есть исторические и археологические основания полагать, что некий греческий математик выдумал это число, находясь под влиянием галлюциногенного гриба Amanita muscaria. Это чистейший сюрреализм. Нельзя записать пи как реальное число; можно лишь аппроксимировать его как 3,1417… и т. д. Химия не знает таких единиц: три атома элемента могут присоединиться к четырем атомам другого элемента, но никогда не произойдет так, чтобы к чему-то присоединилось пи атомов. Квантовая физика показывает, что электрон может перескочить через три или четыре уровня, но не через пи уровней. Нет необходимости в числе пи и в геометрии, что бы ни утверждали наши учебники. Р. Бакминстер Фуллер создал целостную геометрическую систему, не менее достоверную, чем геометрия древнегреческих «торчков». В ней число пи вообще не фигурирует. Это означает, что пространство может быть искривленным или складчатым, но никак не гладко сферическим…

– Что за бред пьяной сивой кобылы? – в сердцах произнес Питер Джексон. Он открыл последнюю страницу:

В заключение я хочу поблагодарить одного странного и незаурядного человека, Джеймса Маллисона, который пробудил во мне желание задуматься над этими вопросами. Собственно говоря, только благодаря моей встрече с мистером Маллисоном я продал свой скобяной бизнес, вернулся в колледж и начал изучать картографию и топологию. Хотя он религиозный фанатик (каким был и я на момент нашей встречи) и поэтому вряд ли оценит многие мои открытия по достоинству, только под влиянием этого необычного, эксцентричного и при этом выдающегося человека я занялся исследованием, которое привело меня к созданию новой теории Пентаэдрической Вселенной.

У. Клемент Котекс, доктор философии

– Ну и ну, – пробормотал Питер. Джо Малик иногда пользовался литературным псевдонимом «Джеймс Маллисон» – и вот вам, пожалуйте: еще один Джеймс Маллисон вдохновляет этого мужика стать доктором философии и создать новую космологическую теорию. Каким словом Джо, бывало, называл такие совпадения? Синхро…

(– 1472, – завершает невеселые математические расчеты Эсперандо Деспонд. – Это число случаев заражения, которые могли произойти к середине сегодняшнего дня, если после доктора Мочениго у девушки было всего лишь два контакта. Если же у нее было три контакта… – Лица агентов ФБР постепенно зеленеют. В двух кварталах от них находится единственный реальный контактер, Кармел, который занят тем, что запихивает в чемодан пачки денег.)

– Это он! – возбужденно восклицает вдова Эдварда Коука Бейкона, обращаясь к агенту ФБР Бэзилу Бангхарту в вашингтонском офисе. Она показывает на фотографию Альберта Штерна-Учителя.

– Мэм, – мягко произносит Бангхарт, – этого не может быть. Я вообще не понимаю, почему у нас до сих пор хранится его фотография. Это никчемный наркоман, он однажды попал в розыск, поскольку признался в убийстве, которого даже не совершал.

Художник ФБР в Цинциннати под руководством вдовы убитого мастера по ремонту телевизоров заканчивает рисовать портрет убийцы: постепенно на бумаге появляется лицо, в котором причудливо сочетаются черты Винсента Колла по кличке «Бешеный пес», Джорджа Дорна и вокалиста рок-группы «Американская медицинская ассоциация» (которая в этот момент садится на борт самолета, вылетающего из Международного аэропорта Кеннеди в Инголынтадт, чтобы выступить там с концертом). Ребекка Гудман, поднимаясь в лифте отеля «Тюдор», неожиданно вспоминает кошмар, снившийся ей прошлой ночью: Сола убивает тот же певец, переодетый в красно-белую рясу монаха, а перед какой-то гигантской пирамидой танцует зайка из «Плейбоя». В Принстоне (штат Нью-Джерси) физик-ядерщик по имени Нильс Носферату, один из нескольких выживших после обстрела в утренней эпидемии убийств, невнятно лепечет детективу и полицейскому стенографисту, которые сидят у его кровати: «Тлалок засасывает. Им нельзя доверять. Следите за лилипутом. Нас сдвинут, как миленьких, когда пойдет слезоточивый газ. Веселиться так веселиться. Омега. Сначала с дельфинами познакомился брат Джорджа, и это была психическая приманка, на которую его поймали. Она у двери. Она похоронена в пустыне. Нарушители будут уволены. Объедините силы. Держи шланг. Я найду Марка».

– Придется начать говорить тебе правду, Джордж, – нерешительно заговорил Хагбард, когда Лилипут, Кармел и доктор Хорас Найсмит столкнулись перед дверью отеля «Пески» («Смотри, козел, куда прешь», – выругался Кармел), и вот она стоит у двери, ее охваченное предчувствием сердце учащенно бьется, она стучит (а Питер Джексон начинает набирать номер Эписина Уайлдблада), и она уже не сомневается, но боится собственной уверенности, потому что может ошибаться, а Лилипут говорит доктору Найсмиту в адрес Кар мела: «Ну и хамло», – дверь открывается, дверь офиса Майло О. Фланагана открывается, впуская Кассандру Аккончи, и ее сердце останавливается, а доктор Носферату выкрикивает: «Дверь. Она у двери. Дверь в пустыню. Он ест Кармелов», потому что там стоит он, и она падает к нему в объятия, рыдает, смеется и спрашивает: «Где ты был, милый?» А Сол закрывает позади нее дверь и тянет дальше в комнату.

– Я больше не коп, – говорит он. – Я на другой стороне.

– Что! – Ребекка заметила, что в его глазах появилось что-то новое. Что-то, для чего она не могла найти слов.

– Перестань волноваться, что снова сядешь на иглу, – весело продолжал он. – И если ты когда-нибудь боялась своих сексуальных фантазий, то зря. Они есть у каждого из нас. Сенбернары!

Но даже эти слова не показались ей такими же странными, как новое выражение в его глазах.

– Милый, – сказала она, – милый. Что это за чертовщина, черт побери?

– Когда мне было два года, я хотел секса с отцом. В каком возрасте у тебя появились фантазии насчет сенбернара?

– По– моему, лет в одиннадцать или двенадцать. Как раз накануне первых месячных. Господи, должно быть, ты был намного дальше, чем я думала. -Она начинала догадываться, что означало новое выражение в его глазах. В них светился не интеллект: он был у него всегда. С трепетом она поняла: это было то, что древние называли мудростью.

– У меня всегда был такой же пунктик насчет чернокожих женщин, как у тебя – насчет чернокожих мужчин, – продолжал он. – Мне кажется, в этой стране это свойственно всем. Чернокожие точно так же относятся к нам. Я тут побывал в голове одного прекрасного чернокожего парня, музыканта, поэта, ученого, обладателя миллиона талантов, и понял, что белые женщины для него что-то вроде Священного Грааля. Что касается твоей фантазии со Спиро Агнью, то у меня была похожая по поводу Ильзе Кох, нацистской суки, жившей в те времена, когда тебя еще на свете не было. И в том, и в другом случае цель была одна – месть. Не реальный секс, а секс, замешанный на ненависти. Да, все мы слегка больные на голову. Ребекка отошла назад и села на кровать.

– Боюсь, для меня это слишком сложно и слишком быстро. Я понимаю, вижу, что ты меня не презираешь, но, Боже! Могу ли я жить, зная, что другому человеку известно каждое мое потаенное желание?

– Да, – спокойно сказал Сол. – И ты заблуждаешься насчет Времени. Я не могу знать каждый секрет, дорогая. У меня есть о них лишь общее представление. Я знаю обрывки. В настоящий момент можно насчитать человек двенадцать, которые таким же образом побывали в моем сознании, но ни одному из них я не стесняюсь смотреть в глаза. Потому что многие вещи я знаю и о них\

Он рассмеялся.

– Все равно это слишком быстро, – сказала Ребекка. – Ты исчезаешь, а затем возвращаешься, зная обо мне такие вещи, которые я и сама знаю о себе лишь наполовину. И, кроме того, ты больше не полицейский… Что означает «я на другой стороне»? Ты примкнул к Мафии? К Моритури?

– Нет, – весело отозвался Сол. – Все гораздо масштабнее. Дорогая, лучшие промыватели мозгов в мире свели меня с ума, а потом собрали заново с помощью компьютера, который одновременно оказывает психотерапевтическую помощь, предсказывает будущее и управляет подводной лодкой. По ходу дела я узнал о человечестве и вселенной такие вещи, на пересказ которых уйдет целый год. И сейчас у меня мало времени, потому что я должен лететь в Лас-Вегас. Через два-три дня, если все будут хорошо, я смогу показать тебе, а не просто рассказать…

– А сейчас ты читаешь мои мысли? – перебила его Ребекка, все еще волнуясь и нервничая.

Сол снова рассмеялся.

– Это не так просто. Нужны годы тренировки, и даже тогда извлекаемая информация заглушается помехами, как в старом радиоприемнике. Если я сейчас «настроюсь», то выхвачу мгновенный срез содержания твоего сознания, но полного резонанса все равно не будет, потому что с твоими мыслями смешаются мои мысли. Так что я не смогу узнать наверняка, какая часть этой картинки твоя.

– Попробуй, – попросила Ребекка. – Я почувствую себя спокойнее в твоем присутствии, если ты хотя бы примерно покажешь, кем ты стал.

Сол сел на кровать около нее и взял ее за руку.

– Ладно, – задумчиво сказал он. – Я буду делать это вслух, так что ты не бойся. Я все тот же человек, дорогая, только меня сейчас стало больше. – Он глубоко вздохнул. – Поехали… Пять миллионов баксов. Там, где я ее закопал, ее никогда не найдут. 1472. Джордж, не делай глупостей. Объедините силы. Долг платежом красен. Жидовских врачей Нью-Йорка. Помните Каркозу! Одна нога здесь, одна там, приковбойте. Все они возвращаются. Лечь на пол и сохранять спокойствие. Это Лига Наций, молодежная Лига Наций. Это для боя, а это – для отдыха[17]… О Господи, – прервался он и закрыл глаза. – Передо мной вся улица и я их вижу. Они по-прежнему поют. «Мы готовы к борьбе, мы все собрались, мы – Ветераны Секс-Революю-юююции!» Что за бред! – Он повернулся к ней и объяснил. – Понимаешь, это как много телевизоров сразу, и по каждому идет свой фильм. Я каким-то случайным образом выхватываю некоторые из них. Когда происходит такое «включение», как только что, это что-то важное; держу пари, что эта улица находится в Лас-Вегасе и через пару часов я пройдусь по ней сам. Ну вот, – добавил он, – по-моему, все это не твое. Ведь так?

– Не мое, – согласилась она, – и слава богу. Нужно время, чтобы привыкнуть. Когда ты говорил, что через несколько дней мне все покажешь, ты имел в виду, что покажешь мне, как это делается?

– Ты это уже делаешь. Все это делают. Всегда.

– Но?

– Но большую часть времени это просто фоновые шумы. Я научу тебя «включаться». Обучение избирательной настройке, то есть умению сконцентрироваться в нужный момент на нужном человеке, займет годы и даже десятилетия.

Наконец Ребекка улыбнулась.

– За эти полтора дня ты далеко продвинулся.

– Даже если бы прошло полтора года, – искренне сказал Сол, – или полтора столетия, я все равно пытался бы вернуться к тебе обратно сквозь время и пространство.

Она поцеловала Сола.

– Да, это все тот же ты, – сказала она, – только теперь тебя больше. Скажи, если бы мы оба изучали это долгие годы, то сумели бы выйти на такой уровень, чтобы постоянно читать мысли друг друга, полностью сонастроившись?

– Да, – сказал Сол. – Такие пары бывают.

– Хмм. Эти отношения интимнее, чем секс.

– Нет. Это и есть секс.

И вдруг Ребекку осенило, словно ей нашептал это едва слышный голос; она поняла, что какая-то ее часть уже знала, и всегда знала то, что собирался объяснить ей Сол.

– Твои новые друзья, которые обучили тебя всему этому, – тихо спросила она. – Они ведь оставили Фрейда далеко позади, да?

– Очень далеко. Вот, например, о чем я сейчас думаю?

– Вообще-то ты сейчас сексуально возбужден, – усмехнулась Ребекка. – Но об этом сообщил мне не фоновый шум и не телепатия. Просто каждая женщина со временем начинает понимать, что означает такое дыхание, и такой блеск в глазах, и другие признаки. И то, как ты ко мне придвинулся, когда я тебя поцеловала. Всякие штуки в таком роде.

Сол снова взял ее за руку.

– И как же я возбужден? – спросил он.

– Очень сильно. И вообще, ты уже понял, что у тебя достаточно времени, и это важнее разговоров…

Сол нежно коснулся ее щеки.

– Об этом рассказали тебе мои жесты, или фоновый шум, или телепатия?

– По-моему, фоновый шум помог мне понять жесты…Сол взглянул на часы.

– Ровно через пятьдесят минут я должен встретиться в вестибюле с Барни Малдуном. Хочешь послушать научную лекцию, пока со мной спишь? Такое извращение мы еще не пробовали. – Его рука соскользнула с ее щеки, коснулась шеи и начала расстегивать блузку.

(– В вашем здании Моритури устроили подпольный цех по изготовлению бомб, – решительно сказала Кассандра Аккончи. – На семнадцатом этаже. На табличке у звонка – та же фамилия, что и вас.

– Мой брат! – заревел Майло О. Фланаган. – Прямо у меня подносом! Чертов педик!)

«О, Сол. О, Сол, Сол», – Ребекка закрыла глаза, когда он сжал ртом ее сосок… а доктор Хорас Найсмит пересек вестибюль отеля «Пески», прикрепив к лацкану пиджака значок «Ветераны Секс– Революции», и снова прошел мимо Лилипута…

«Что ж, – сказал Президенту Генеральный прокурор, – конечно, один вариант – это бросить на Лас-Вегас ядерную бомбу. Но это не решит проблему возможных бациллоносителей, которые могли сесть на самолет и сейчас уже оказаться в любой точке мира». Пока Президент запивает три таблетки либриума, одну таблетку тофранила и таблетку элавила, Вице-президент задумчиво спрашивает: «А что, если мы выдадим противоядие партийным работникам, да и дело с концом?» Он чувствует себя еще большим мизантропом, чем обычно, после ужасного вечера в Нью-Йорке, когда, руководствуясь своей природной импульсивностью, решился ответить на личное объявление в колонке «Знакомства», тронувшее его сердце…

(– Благодарю тебя, Кассандра, – пылко сказал Майло О. Фланаган. – Навек тебе признателен.)

– Долг платежом красен, – ответила Кассандра; она помнила, как Майло и Улыбчивый Джим Трепомена помогли ей сделать аборт, когда ее обрюхатил тот тип Канвера. Отец хотел отправить ее в Нью-Йорк на легальный аборт, но Майло сказал, что кое-кто весьма позабавится, когда узнает, что дочь высокопоставленного представителя РХОВ делает официальный аборт. «Кроме того, – добавил Улыбчивый Джим, – не хочешь же ты дразнить этих жидовских врачей из Нью-Йорка. От них можно ждать любую подлость. Доверься мне, деточка; мы найдем тебе самых лучших подпольных гинекологов в Цинциннати».

Но истинная причина, по которой Кассандра положила конец деятельности бомбового цеха Падре Педерастии, заключалась в том, что она хотела подложить свинью Саймону Муну, которого пыталась затащить в свою постель с тех пор, как впервые увидела полгода назад в кофейне «Дружелюбный незнакомец». Но Саймон на нее не клюнул, потому что его интересовали только чернокожие женщины. Они воплощали для него Священный Грааль.)

– Уайлдблад слушает, – послышался в трубке культурный голос, манерно растягивавший слова.

– Ты уже закончил рецензию? – спросил Питер Джексон, сминая в пепельнице очередной окурок и в очередной раз вспоминая об угрозе рака легких.

– Да, и она тебе понравится. Я разгромил в пух и прах этих двух умников. – В словах Уайлдблада сквозило самодовольство и воодушевление. – Послушай вот это: «парочка ницшеанцев, мечтающая о психоделическом Сверхчеловеке». Или вот: «не сюжет, а сплошная пародия, характеры надуманы, а претензия на эрудицию оборачивается полнейшим блефом». Ну а здесь я их просто изничтожаю: «назойливое употребление непристойных слов, имеющее целью возмутить и шокировать читателя, приводит к тому, что читателю становится так же тягостно, как невольному свидетелю перебранки между рыбной торговкой и ее поставщиком-браконьером». Тебе не кажется, что эти фразы станут хитом сезона и будут цитироваться на всех вечеринках?

– Будем надеяться. А что, книга и впрямь такое барахло?

– Господи, да откуда же мне знать! Я ведь сказал тебе вчера, что она длинная до умопомрачения. Фактически это три тома. Ужасная нудота. Времени хватило лишь на то, чтобы ее пролистать. Но послушай-ка еще вот это: «Искушенные читатели сразу же поймут: если «Властелин колец» – сказка для взрослых, то эта монументальная абракадабра – сказка для параноиков». Это я намекаю на нелепую теорию заговоров, на которой построен сюжет книги, если здесь вообще есть сюжет. Ну, что скажешь, хорошо сформулировано?

– Спрашиваешь! – сказал Питер, вычеркивая из списка в своем блокноте графу «Книжное обозрение». – Пришли с курьером. Я оплачу.

Повесив трубку, Эписин Уайлдблад вычеркнул в своем блокноте графу «Конфронтэйшн», увидел, что следующим в списке идет журнал «Тайм», и взял в руки очередную книгу, чтобы обессмертить ее своим убийственным остроумием. Он чувствовал себя еще большим мизантропом, чем обычно, проведя накануне ужасный вечер. Кто-то отозвался на газетное объявление Эписина насчет его «интереса к древнегреческой культуре», и он трепетал при мысли о завоевании новой задницы. Увы, «задницей» оказался Вице-президент Соединенных Штатов Америки, которого интересовали только разговоры о славных победах военной хунты, правившей в Афинах. Когда Эпи, уже почти лишившийся сексуальных надежд, попытался наконец перевести разговор на Платона, Випи [18] спросил: «А вы уверены, что он был греком? По-моему, фамилия типичного макаронника».

(Тобиас Найт и два других агента ФБР проталкиваются мимо Лилипута в поисках шлюх, которые могли побывать в постели доктора Мочениго прошлой ночью, а перед отелем марширует первый состав ВСР, или Бригада Хью М. Хефнера, возглавляемая самим Хорасом Найсмитом. Колонна марширующих поет: «Мы ветераны Секс-Революции. / Это винтовки, а вот наши ружья. / Это для боя, а это для отдыха. / Мы готовы к борьбе, мы все собрались, / Мы – Ветераны Секс-Революююююции!»)

Видишь, милая, в основе всего лежит секс, но не в том смысле, в каком считал Фрейд. Фрейд никогда по-настоящему не понимал секса. Вряд ли кто-нибудь понимает секс, за исключением нескольких разбросанных по миру поэтов. Любой ученый, у которого зарождается слабое подозрение, хранит молчание, потому что понимает: если произнести вслух то, о чем он догадывается, его с позором изгонят из научного цеха. Иди, я помогу расстегнуть. То, что мы сейчас испытываем, считается напряжением, а то, что будем испытывать после оргазма, считается расслаблением. О, какие они сладкие. Да, я знаю, я всегда это говорю. Но они и вправду сладкие. Сладкие, сладкие, сладкие. Мммм. Мммм. О, да, да. Просто подержи его чуть-чуть вот так. Ага. Напряжение? Господи, да, именно об этом я и говорю. Как это может называться напряжением? Что общего у этого состояния с беспокойством, тревогой, волнением – всем тем, что мы называем напряжением? Это натяжение, а не напряжение. Это стремление вырваться, а напряжение – это стремление сдержаться. Две полярности. О, остановись на минутку. Дай мне самому это сделать. Тебе нравится? О, любимая, да, любимая, мне тоже нравится. Я чувствую себя счастливым, когда делаю счастливой тебя. Ты чувствуешь, мы пытаемся прорваться друг в друга сквозь кожу. Мы стремимся разрушить стены, стены, стены. Да. Да. Разрушить стены. Напряжение – это попытка поддержать стены, не пустить все, что снаружи, внутрь. Это полная противоположность. О, Ребекка. Я хочу снова их целовать. Они такие сладкие. Сладкие, сладкие сосочки. Ммм. Ммм. Сладкие. Такие большие и круглые. У тебя их два, и оба стоят, а у меня стоит только один. А здесь, здесь, тебе приятно, правда, и здесь у тебя тоже стоит. Хочешь, чтобы я не ласкал пальцем, а целовал? О, какой сладкий нежный животик, сладкий. Ммм. Ммм. Милая. Ммм. МММММ. Мм. Боже, Боже. Раньше ты никогда так быстро не кончала, о, я люблю тебя. Тебе хорошо? Мне так хорошо. Ну давай, всего одну минуточку. О, Боже, как мне нравится смотреть, когда ты это делаешь. Мне нравится смотреть, как он входит в твой рот. Господи, Боже мой, Ребекка, как мне приятно. Да, сейчас я его вставлю.

А вот и малыш Сол, вот он входит в тебя. А нравится ли он малышке Ребекке? Я знаю, знаю. Они любят друг друга, ведь так? Так же, как и мы любим друг друга. Она такая тепленькая, она встречает его с такой нежностью. Ты тоже во мне. Именно это я и пытаюсь объяснить. Мое поле. Ты внутри моего поля, а я внутри твоего поля. Это поля, а не физический акт. Вот чего боятся люди. Вот почему они напряжены во время полового акта. Они боятся слияния этих полей. Это объединение сил. Боже, я больше не могу разговаривать. Давай чуть медленнее, ага, да, так лучше, правда? Вот почему у большинства людей все происходит так быстро. Они спешат и заканчивают физический акт еще до того, как зарядились их поля. Они никогда не ощущают эти поля. Они считают их метафорами, аллегориями, когда кто-нибудь, кто чувствует эти поля, рассказывает о них. Один ученый знал. Он умер в тюрьме. Позже я расскажу тебе о нем. Это великое табу, из которого произрастают все остальные табу. Они пытаются остановить не сам секс. Секс настолько мощная штука, что его нельзя остановить. Именно. Да, любимая. Вот так. Единение. Оно происходит в момент смерти, но даже тогда нас пытаются обокрасть. Это единение вычленили из секса. Вот откуда берутся фантазии. И половая распущенность. Искания. Черные, гомосексуализм, наши родители, люди, которых мы ненавидим, сенбернары. Всё. Это вовсе не неврозы и не извращения. Это искания. Отчаянный поиск. Каждый человек жаждет секса с врагом. Потому что ненависть тоже мобилизует поле. И потом. Ненависть. Безопаснее. Безопаснее любви. Любовь слишком опасна. Господи, Господи, я люблю тебя. Я люблю тебя. Я хочу глубже. Обопрись на мои локти, поддерживай себя моими руками. Да. Поэзия – это не образность. В смысле, это не ложь. Это правда, когда я говорю, что обожествляю тебя. Вне постели так не говорят. Вне постели обычно произносят только слово «любовь». Слово «поклонение» слишком пугает. Некоторые люди не могут произнести слово «люблю» даже в постели. Ищут, от партнера к партнеру. И никогда не могут сказать «люблю». Потому что не чувствуют любви. Они под контролем. И не разрешают нам ее познать, иначе игре конец. Их имя? У них миллион имен. У них монополия. Они сдерживаются. Они хотят искоренить любовь и среди всех остальных, контролировать. Контролировать всех и каждого из нас. Загнать в подполье, превратить в фоновый шум. Чтобы ничто не вырвалось. Вот как. Как это происходит. Любимая. Сначала они задавили телепатию, потом секс. Вот откуда берутся шизофреники. Сладкая моя. Почему у шизофреников сначала появляются сексуальные просветления? Почему гомосексуалисты разбираются в оккультных штуках? Разрушаешь одно табу, подходишь ближе к другому. Наконец полностью разрушаешь стену. Вырываешься. Как мы с тобой, вместе. У них так не бывает. Приходится нас разделять. Всегда разделение и раскол. Белые против черных, мужчины против женщин, во всем твердость и последовательность. Держать нас врозь. Не разрешать нам сливаться. Превратить секс в грязь. Еще несколько минут. Еще немножко. Мой язык в твоем ушке. О, Боже. Скоро. Так быстро. Это чудо. Все общество обучено. Не допускать. Уничтожать любовь. О, как я тебя люблю. Поклоняюсь тебе. Обожаю тебя. Ребекка. Красавица моя, красавица. Ребекка. Они хотят не дать нам. Объединить. Силы. Ребекка. Ребекка. Ребекка.