"Брат мой, враг мой" - читать интересную книгу автора (Уилсон Митчел)

Глава первая

Желто-красное такси летело вдоль жаркой и унылой, по-воскресному пустынной улицы, словно гонимый ветром цветок. Оно остановилось у заводских ворот, и на залитый солнцем тротуар выпрыгнули молодой человек и девушка, только что переставшие смеяться. И он, и она были с непокрытыми головами.

Старый сторож посмотрел на них сквозь решетку ограды с туповатым удивлением, но не двинулся с места: он не представлял себе, что может делать эта веселая парочка, которая шла, вернее бежала по раскаленному тротуару, взявшись за руки, на заводе «Стюарт – Джанни», как, впрочем, и на любом заводе в здешних местах. Вид у них был такой, словно они шли на танцы. Позади под палящим августовским солнцем ждало такси.

Высокий худощавый юноша, увлекая за собой девушку, подбежал прямо к воротам и, улыбаясь, показал на сине-белую эмалевую вывеску. Девушка кивнула и засмеялась. Оба прильнули к железным прутьям, разглядывая заводские корпуса – целый городок, обнесенный оградой. Наконец молодой человек оторвался от решетки и хотел было идти к машине, как вдруг заметил на бетонном дворе одинокую фигуру наблюдавшего за ним Ван Эппа и, всё так же улыбаясь вернулся к воротам. Он сделал Ван Эппу знак подойти, этот жест не был ни повелительным, ни надменным – только спокойно-властным. Старик тотчас почувствовал это, ибо когда-то, много лет назад, такая же спокойная уверенность была свойственна ему самому. Нежданный посетитель уже не казался Ван Эппу обыкновенным легкомысленным юнцом; выбив трубку, он пошел через бетонный двор на его зов.

Ван Эппу недавно исполнилось семьдесят два; это был маленький тщедушный старичок с безмятежными бледно-голубыми глазами в склеротических жилках. От прежних времен у него остался единственный изрядно поношенный костюм из темно-синего альпака, которому, несмотря на каждодневную носку, он ухитрялся придавать опрятный вид. Из обширных запасов тонкого белья уцелели одна белая рубашка и два крахмальных, всегда безукоризненно чистых воротничка – разлохматившиеся края Ван Эпп аккуратно подравнивал ножницами. Его черный шелковый галстук давно уже утратил всякую форму, а серая, пропотевшая у ленты, шляпа с круглыми загнутыми полями бережно сохраняла прогиб на тулье, бывший в моде ещё в 1914 году, то есть пятнадцать лет назад. От той, прежней жизни, которая сгорела в пламени неистовых стремлений, дерзких надежд, успехов, отчаяния и сменилась оцепенением, Ван Эпп сохранил щепетильную аккуратность в одежде, как сохраняет белая зола форму сгоревшей ветки.

Другое его свойство, которое и определило его жизнь, – неукротимое творческое воображение – как-то незаметно угасло ещё на шестом десятке. Это свое качество он всегда воспринимал как нечто естественное и неотъемлемое – как руки, ноги и биение сердца, – и, когда понял, что оно исчезло, его охватил панический страх. Много раз он наживал и терял большие деньги, но деньгами он никогда не дорожил, а потеря того, что было для него самым ценным в жизни, сломила его вконец, и он заживо похоронил себя, поступив чуть ли не чернорабочим на такое место, где никто не узнавал его и даже не замечал. Его мучил тайный стыд, похожий на тот, что испытывает некогда здоровый мужчина, ставший импотентом.

Этот стыд выдавала лишь грусть в глазах старика, а когда иной раз газетные репортеры вспоминали его имя и, нагрянув в меблированную комнатушку, донимали расспросами о его жизни, о том, видится ли он ещё с Томасом Эдисоном и помирился ли, наконец, с Джорджем Вестингаузом, Ван Эпп неизменно прогонял их к чертям. Прежняя жизнь умерла, и разговоры о ней вызывали такую боль, что он терял самообладание. А кроме того, он не желал сообщать, что работает сторожем на заводе «Стюарт – Джанни». Ни один репортер не упустил бы случая поместить в воскресном приложении сентиментально-ироническую заметку «Бывший соперник Маркони – сторож на чикагском радиозаводе!»

Ван Эпп никогда не предавался сентиментальным сожалениям о своей судьбе. Так уж случилось, что поделаешь. В 1910 году он был ещё на вершине успеха. Сейчас, почти двадцать лет спустя, он служит сторожем. Он поступил сторожем только потому, что оказалась вакансия, – вот как оно обернулось… ну и точка, и к черту всё на свете!

Устало волоча ноги, как настоящий старый сторож, Ван Эпп пересек двор и подошел к юной паре, стоявшей по ту сторону ворот.

– Что вам угодно? – спросил он.

– Мы хотели бы войти на несколько минут, если можно. – В голосе молодого человека было то же, что и в жесте, которым он подозвал сторожа: приветливость, терпение и сознание, что он вправе ожидать выполнения своих просьб.

Ван Эпп смотрел на молодого человека снизу вверх – тот был больше шести футов росту. Его длинное смуглое лицо казалось довольно обыденным, но глубоко посаженные синие глаза светились одержимостью, которая сразу приковала внимание Ван Эппа, – это было единственным, что не имело ничего общего с юностью. Ван Эпп когда-то видел такую одержимость во взгляде, но не мог вспомнить у кого. Он понимал только, что выражение глаз не вяжется с мальчишеским обликом этого пришельца, с его безукоризненным черным костюмом, с тем, как он держал за руку девушку. Ван Эпп давно уже не позволял себе поддаваться эмоциям, но эти глаза всколыхнули в нем воспоминания, которых он мучительно боялся. «Уходите вы, ради бога!» – взмолился он про себя.

– Зачем вам сюда? – спросил он.

– Просто поглядеть, – ответил юноша, скрывая нерешительность за легкой улыбкой. – Возможно, я буду работать в этой фирме.

– Почему «возможно»? – рассмеялась девушка, подтрунивая над его осторожностью. – Не «возможно», а наверняка, Дэви! Ты будешь тут работать!

– Возможно, – повторил молодой человек. – Ничего ещё не решено.

Ван Эпп колебался, и не потому, что правила строго запрещали пропускать посетителей без специального разрешения – в свое время он сам устанавливал столько своих правил, что нарушение чужих его нисколько не смущало, – но потому, что никак не мог определить, к какой категории людей принадлежит этот молодой человек.

– Право, не знаю, – протянул Ван Эпп. – У вас есть разрешение?

– Нет. – Некрасивое лицо вдруг осветилось необычной для мужчин обаятельно-мягкой улыбкой. – Я не знал, к кому надо обращаться.

– Вам в чей отдел?

– Полагаю, в мой собственный. – В сосредоточенном взгляде появилась смешинка. – Слушайте, если вам нужно позвонить кому-нибудь, скажите, что я – Меллори, Дэвид Меллори – Он пожал плечами, словно для него было непривычным объяснять, кто он такой, и, видимо, вдруг решил, что нет смысла настаивать, если не вышло сразу – Впрочем, не надо, хватит и того, что я видел отсюда. Подожду до завтра. – Девушке он сказал: – Раз уж тебе не дано добиваться своего одним махом, то ничего не поделаешь. Я, видно, никогда этому не научусь.

Он хотел было отойти от ворот, но девушка удержала его.

Она сказала Ван Эппу лишь два слова:

– Прошу вас! – и он только сейчас увидел её по-настоящему. Девушка была высокая, стройная и гибкая, её темные волосы отливали мягким блеском. «Какое прелестное лицо», – невольно подумал Ван Эпп. В глазах её он увидел врожденный ум и способность порывисто и целиком отдаваться каждому своему чувству. Сейчас она всем сердцем молила его сделать что-то не для неё – для другого.

– Мэллори? Мэллори… Погодите-ка, – сказал Ван Эпп, вытаскивая ключи от ворот. Фамилия молодого человека неожиданно показалась ему знакомой. – Тут освободили корпус номер четыре, хотят для чего-то его переделывать, а на двери прибили новую табличку: «Лаборатория Мэллори». Вы – тот самый Мэллори?

– Целый корпус? – последовал медленный и осторожный вопрос.

– Дэви, ведь это значит, что они уже решили, – просияла девушка. – Всё будет так, как ты хотел!

– Целый корпус? – ещё раз спросил он Ван Эппа. И снова от мальчишества не осталось и следа, и темно-синий взгляд поразил старика непреклонной, почти жестокой напряженностью. – Вы говорите, уже повешена табличка?

Ван Эпп даже не кивнул в ответ – он был ошеломлен вспыхнувшим в нем воспоминанием. Он внезапно понял, почему одержимость в глазах этого юноши отозвалась в нем такой болью, и уж лучше бы ему не вспоминать ибо он, Ван Эпп глядел в это незнакомое лицо, как в зеркало, и только сейчас сообразил, что такое лицо и такое выражение было у него самого пятьдесят лет назад, когда и его обуревали неистовые стремления, безумные надежды и непоколебимая уверенность в том, что ему суждено добиться всего, чего он хочет. Это воспламеняло кровь, вливало силу в мускулы, обостряло нервы. Однако над той бурной жизнерадостностью, как темная бездна над звездами, был постоянный страх и инстинктивная уверенность, что за всё придется заплатить слишком дорогой ценой.

«И вот, – думал Ван Эпп, – всё повторяется сначала: с этим, другим, сейчас происходит то, что когда-то было пережито мною; его волнуют те же чувства, что когда-то волновали меня; он видит перед собой такое же будущее, что когда-то представлялось и мне, – а я не в силах помочь, я не могу спасти его советом, крикнуть „берегись!“, найти убедительные слова, которые могли бы смягчить или предотвратить то, что ждет его впереди…» Открывая ворота, Ван Эпп опустил глаза: он боялся, что взгляд его выдаст жалость, а этот Мэллори, по-видимому, в ней нисколько не нуждался и был далек от мысли, что может её вызвать.

Ван Эпп посторонился, пропуская юную пару.

– Смотрите сами, – тихо произнес он, вкладывая в эти слова гораздо более глубокий смысл.

Они вошли с таким чувством, будто стоило им шагнуть за ворота – и всё вдруг изменится, словно по волшебству, в воздухе разольется необыкновенный аромат или откуда-то издали донесутся звуки победных труб. С выжидательной полуулыбкой они оглянулись на Ван Эппа, но если что и изменилось, так только его настроение: смутная жалость к молодым людям грозила исчезнуть, если они тотчас же не уйдут. В их присутствии воспоминания становились слишком живыми. Под жалостью затаилась злость, а злость могла перейти в печаль, которую Ван Эпп отгонял от себя столько лет.

– Идите вдоль того здания, – торопливо сказал он, желая поскорее отделаться от них. – Свернете направо, потом опять направо и… – Но они, конечно, заблудятся в этом лабиринте раскаленных от зноя пустынных улочек и безмолвных корпусов, и, сдавшись, он глухо пробормотал: – Пожалуй, я провожу вас.

Он быстро пошел вперёд, стараясь сосредоточить всё свое внимание на звуке шагов, отдающихся эхом среди глухих кирпичных стен, чтобы не прислушиваться к голосам молодых людей, но они молчали, и вокруг стояла прозрачная воскресная тишина.

Он вел их мимо длинного, низкого, выходящего на улицу здания, где когда-то, на заре радиопромышленности, размещалось всё предприятие. Потом они повернули за угол, и их со всех сторон обдало августовским зноем, исходившим от накаленного стекла, цемента и камня. Ван Эпп слышал, как тихонько ахнули молодые люди при виде пустынной главной магистрали, почти четверть мили длиной. Перед ними, куда ни погляди, высились фабричные корпуса, башни, склады, которые пристраивались и переделывались в зависимости от потребностей фирмы.

– Ты знал, что всё это так грандиозно? – прошелестел позади благоговейный шепот девушки.

Ван Эпп напряг слух, стараясь расслышать ответ; впрочем, каков бы он ни был – «нет» или «да», – закипающая злость усилилась бы ещё больше. Но за его спиной было молчание. Ван Эпп прошел ещё несколько шагов, потом не выдержал и оглянулся. Они снова взялись за руки, как дети, начинающие догадываться, что рощица, в которой они заблудились, на самом деле не роща, а нескончаемый дремучий лес.

Ван Эпп свернул за угол, потом повернул ещё раз. Наконец он остановился и указал на три корпуса, примыкавших друг к другу.

– Вон там, – сказал он. – Средний корпус.

Корпус номер четыре со старомодным фасадом, облицованным желтым кирпичом, казался совсем маленьким рядом с двумя огромными зданиями, бывшими складами, которые теснили его с обеих сторон. В корпусе номер четыре было всего три этажа и шесть окон по фасаду.

Молодой человек выпустил руку девушки и, как будто забыв и о ней и о старике, медленно прошел вперёд. Небольшое здание значило для него так много, что у неге не хватило бы слов высказать это вслух, и вызывало такое волнение, какого он никогда ещё не испытывал. Молча и неподвижно, целиком уйдя в себя, он стоял и смотрел на него.

– Хотите войти? – немного погодя спросил Ван Эпп.

Молодой человек не ответил и не пошевельнулся. Ван Эпп подумал было, что голос его не дошел до сознания юноши, который стоял словно завороженный, но вдруг тот, не поворачивая головы, кивнул.

Ван Эпп прошел мимо него вперёд. У двери он задержался, давая им время рассмотреть новенькую табличку – он понимал, что это для них значит, и спазма, сжимавшая его горло, стала ещё сильнее. «Это ловушка, – твердил он про себя, – приманка, которой ведьма хочет завлечь детей!..»

– Лаборатория Мэллори! – прочла девушка недоверчиво-восхищенным тоном; Ван Эпп был уверен, что совсем недавно она таким же тоном повторяла вслух: «Миссис Девид Мэллори».

Молодой человек молчал – ему всё ещё было не до слов.

Ван Эпп ожесточенно крутнул ключом в замке и распахнул дверь в жаркую тишину. Из высоких окон падали на пол квадраты солнечного света такой ослепительной яркости, что казалось, будто всё остальное пространство тонет в сплошном мраке.

– Похоже, что ваше оборудование ещё не привезли, – сказал Ван Эпп, оглядываясь по сторонам.

Позади молчали, потом послышался грустный голос:

– Должно быть, они не хотят его привозить, пока не будет заключен договор. – Это был голос человека, с большой неохотой спускавшегося на землю, в реальный мир, где надо вести борьбу за исполнение своих желаний, так легко осуществлявшихся в мечтах, – в тот мир, где ещё предстояло выдержать решающие испытания.

Внезапно оживившись, он воскликнул: – А вон те ящики разве не мои?

Крупными шагами он прошел по гулкому цементному полу куда-то в дальний угол, где виднелась невысокая груда деревянных ящиков; Ван Эпп даже не заметил их в этом огромном пустом пространстве. Через секунду девушка побежала вслед за ним; её легкое платье развевалось, как флажки в девичьих руках на празднике. Наконец, повинуясь порыву, которого не в силах был сдержать, за ними двинулся и Ван Эпп.

– Здесь всё? – спросила девушка.

– Всё решительно! – Это был крик ликования, возвещавший о том, что чудо всё же произошло. – Пятнадцать ящиков с оборудованием и один – с чертежами и патентами. – Он пересчитал ящики, называя их содержимое. – Боже мой, – вздохнул он, – целых пять лет работы, и это всё, чем мы можем похвастать!

– И тем, что ты работаешь здесь, – напомнила ему девушка.

– Официально – ещё нет: посмотрим, чем кончится завтрашнее совещание.

Она засмеялась.

– О, Дэви, перестань! Вам с Кеном отвели целый корпус. Совершенно ясно, что завтрашнее совещание – только формальность. Они, должно быть, все как один уже решили подписать договор!

Он покачал головой, улыбнувшись её наивной восторженности, и улыбка юноши вдруг поколебала уверенность Ван Эппа в том, что эта история будет повторением его собственной. Но в чём будет разница – он не знал. Неужели может быть иной конец? Их присутствие стало нестерпимым, ибо они вызывали в нем страшное подозрение, что не жизнь сгубила его, а он сам погубил свою жизнь, – и как невыносимо горько в семьдесят два года вдруг понять, что всё могло бы сложиться иначе!

«Это неправда! – кричал он им про себя. – Все делают ошибки! Все губят себя сами! Оставьте меня в покое!» – и, как отдаленное эхо этого вопля, робко прозвучал его голос:

– Слушайте, я вас не тороплю, но мне надо вернуться к воротам. Если хотите побыть тут подольше и если найдете дорогу обратно, то оставайтесь…

– Простите, мы вас задерживаем, – сказал молодой человек. – Мы сейчас же уйдем.

«Господи, да не ходите вы за мной! Оставьте меня в покое!»

– Можете не торопиться, – тихо произнес он вслух. – Вам, наверно, хочется посмотреть, как сделана электропроводка, где поставлены розетки, где вода и газ…

– Это не к спеху. – Мэллори с внезапным любопытством взглянул на Ван Эппа сверху вниз. – Откуда вы знаете, что меня это может интересовать?

– Да просто так. Вы ведь инженер?

– Да. – Это «да» прозвучало почти как вопрос.

– И вы работаете над какой-то новой штукой?

– Верно. – Мэллори не сводил с него заинтересованного взгляда. – Вы слышали об этом?

– Ничего я не слышал. Догадался, вот и всё, – отрывисто сказал Ван Эпп.

– В свое время я достаточно насмотрелся на всяких изобретателей.

– Здесь?

Ван Эпп гневно вскинул на него взгляд. «Глупый, ты мальчишка, изобретатели существовали за тридцать тысяч лет до появления этой фирмы!»

– Нет, не здесь, – ответил он. – Ну, я пошел.

– Спасибо вам, – сказал Дэви, – спасибо за те, что вы нас впустили. Кстати, вы не сказали, как вас зовут.

– Разве? – спросил Ван Эпп и повернулся к ним спиной. – Я подожду вас у ворот.

Он быстро пошел к двери с единственным желанием – поскорее скрыться, но у порога оглянулся и увидел, что они тоже уходят. В смятении он прибавил шагу и оказался у ворот гораздо раньше, чем они. Завидев их издали, он сделал вид, будто возится с ключами, моля бега, чтобы эти люди попрощались с ним только кивком, сели в такси и исчезли навеки. Однако молодой человек, уже занеся ногу на подножку машины, вдруг передумал и пошел обратно к воротам.

На его длинном смуглом лице была улыбка, в руке он держал сложенную пятидолларовую бумажку.

«Убирайся!» – кричал про себя Ван Эпп, сохраняя вежливое и спокойное выражение лица. – «Оставь меня в покое, или я тебя убью!»

– Я хочу ещё раз поблагодарить вас, – сказал Дэви. – Я совсем потерял голову из-за этого завтрашнего совещания.

– Не за что, – ответил Ван Эпп, чувствуя, что его начинает бить дрожь. Он не знал, как быть, если Мэллори сунет ему деньги.

– А вы так и не сказали мне своего имени.

– Моего имени? – Ван Эпп замялся, но тут же понял, что выхода нет. – Меня зовут Бен.

– Бен? А фамилия?

– Неважно, все зовут меня Беном.

Дэви смотрел на него с прежней улыбкой, но был слегка озадачен.

– Всё-таки, как ваша фамилия?

Ван Эпп провел языком по губам.

– Ван Эпп, – сказал он.

Улыбка на смуглом лице исчезла, уступив место выражению упрека. Дэви опустил глаза на деньги, которые держал в руке, и медленно сказал:

– Когда мы с братом ещё мальчишками стали изучать радиотехнику, нам чаще всего встречалось имя Бена Ван Эппа. Ведь это вы, правда? Вот почему вы знали, что меня должно интересовать в новой лаборатории.

Ван Эпп глядел в сторону, на стоявшее поодаль такси.

– Да, – сказал он наконец, – много лет назад вы могли слышать моё имя.

– О-о, – помолчав, тихо произнес Дэви. Зашуршала пятидолларовая бумажка, которую он неловко совал в карман. – Простите. Я никак не мог предполагать…

– Ничего, – оборвал его Ван Эпп. – Вам не за что извиняться. «Уходи же, убирайся отсюда! Садись в такси и уезжай!»

– Понимаете, мистер Ван Эпп, – продолжал Дэви, – если бы не вы – мой брат и я, быть может, никогда бы… – И вдруг, не повышая голоса и тем же тоном, только с большей горячностью, он спросил: – Какого черта такой человек, как вы, оказался на этой работе?

– Что? – опешил Ван Эпп и невольно взглянул в хмурое лицо Мэллори. Внезапно у обоих возникло такое чувство, будто они – давние близкие товарищи. – Работа неплохая, сынок, мне здесь нравится.

– Неплохая! – Дэви сжал губы, чтобы не выругаться. – Что ж, дело ваше.

– Он пошел к машине, но не выдержал, вернулся и кивком указал на здание конторы. – Они знают, кто вы такой?

– Да вовсе нет, – возразил Ван Эпп. – Те, кому знакомо мое имя, не знают, что я работаю сторожем, а человек, который меня нанимал, понятия не имел, кто я.

– Так почему же вы им не скажете?

– Потому что это ни к чему. Я уже не тот, что прежде. У меня в голове ничего не осталось… Ван Эпп стал терять самообладание. – Это ведь невозможно сохранить навсегда, будь оно всё проклято! Наступает время, когда новые идеи не приходят больше в голову. Если ты богат, если ты умеешь добывать и копить деньги, то когда иссякают идеи, у тебя, по крайней мере, остаются доллары. Но с деньгами или без денег, если ты не способен ничего придумать – ты человек конченый.

Дэви покачал головой.

– А ваши знания?

– Какие там знания? О радио, каким оно было двадцать лет назад? Кому это нужно? – Ван Эпп пожал плечами. – Слушайте, не лезьте вы в мои дела, пожалуйста. Я никого не беспокою, и пусть меня тоже не беспокоят. Не трогайте меня, вот и всё! – сказал он резким сдавленным голосом, поджав губы. – Вы что-то изобретаете? Прекрасно! Желаю вам успеха. У вас есть талант? Прекрасно! Желаю вам никогда не потерять его! Но ради бога, оставьте меня в покое!

Тихая ярость в его голосе прозвучала для Дэви, как гром. Он покраснел и быстро отошел. Но не сделал он и нескольких шагов, как снова повернулся и решительно направился к воротам.

– Если завтра всё кончится благополучно, мы с братом будем набирать штат. Хотите работать у нас? Я сейчас увижусь с ним и знаю, что он тоже будет рад, если вы согласитесь.

Почти двадцать лет Ван Эпп жадно мечтал, что наступит день, когда он услышит подобные слова, и чем дольше он ждал, тем тверже укреплялся в своем решении ответить: «Убирайтесь к черту!» Сейчас, на двадцатом году ожидания, он погрешил против своей клятвы только тем, что холодно спросил:

– В качестве кого?

– Кого угодно. Да черт возьми, старина, – в отчаянии воскликнул Дэви, – вернитесь туда, где ваше настоящее место!

Ван Эпп, глядя в сторону, тупо молчал – говорить не было сил. Несколько раз он провел кончиком языка по губам, не смея взглянуть в лицо Дэви.

– Я подумаю об этом, – с трудом проговорил он. – Я подумаю.

– Если совещание кончится благополучно, я приеду завтра вечером. Ведь завтра вы в ночной смене, правда?

Ван Эпп кивнул. Он по-прежнему глядел в сторону. Он не пошевельнулся, пока не услышал удаляющиеся шаги, и только тогда посмотрел вслед высокому, стройному молодому человеку, который садился в такси. Хлопнула дверца. Такси двинулось, в заднем окошке мелькнуло лицо девушки, глядевшей на старика широко раскрытыми удивленными глазами, – очевидно, она только что узнала, кто он, – а затем всё окружающее превратилось в миллионы пляшущих золотых искр: на глаза Ван Эппа набежали слезы.

Он сам не знал, почему плачет. В душе у него разливался теплый свет: кто-то хочет, чтобы он стал опять самим собой, стал человеком, распрямил плечи и дышал полной грудью. Но вместе с этим до боли радостным чувством появился и страх: вдруг он окажется не в силах удовлетворить требования других и свои собственные, и тогда уж конец всему!

Он не знал, что делать; он был так поглощен и истерзан своими мыслями, что даже не спросил себя, почему такой человек, как этот Мэллори, молодой, готовящийся начать свой искрометный взлет к творчеству, преисполненный такого вдохновения, что, конечно, ничья помощь ему не нужна, – почему тот так упорно не хочет оставить его, Ван Эппа, в могиле, где он похоронил себя заживо. И конечно, до его сознания не дошло, что темный костюм с черным галстуком такого старомодного фасона, какой был на Дэви, давно уже не носят летом и что он мог служить только знаком траура.

В то лето, когда Дэви дожидался заключения своего первого договора на миллион долларов, ему шел всего двадцать седьмой год. Документы должны были быть подписаны в понедельник четырнадцатого августа, поэтому весь предыдущий день тянулся в мучительном ожидании, пока пройдут нескончаемые часы.

Воскресенье началось ещё до рассвета, когда, охваченный одним из тех приступов отчаяния, которые зловеще врываются в сон на исходе ночи, он вдруг проснулся и широко раскрыл глаза. В этой незнакомой темной комнате ему стало жутко, как заблудившемуся ребенку; рядом слышалось чье-то ровное дыхание. «Кто это?» – с ужасом подумал Дэви. Приподнявшись, он резко повернулся, потом обнял спящую рядом обнаженную женщину, изумленный тем, что мог забыть о ней, пусть даже в смятении. Он порывисто прижался к жене. Та, не просыпаясь, привлекла его голову к себе на грудь; во сне она любовно произнесла его имя, словно готова была одна защищать его, и если понадобится, даже ценою собственной жизни, от всего, что могло грозить ему опасностью. Её тепло успокаивало Дэви, он проникся глубокой благодарностью за то, что она оберегает его от пронзительной безнадежности, подстерегавшей его, как черная тень, вне её объятий. Спасаясь от отчаяния, он долго лежал без сна и наконец задремал возле Вики, обвившей его руками. Её дыхание было медленным и ровным, её не тревожили никакие страхи.

Когда он проснулся, был яркий, насыщенный непреодолимой радостью день. Солнце прожгло себе путь в самую высь безоблачно-голубого неба. Высокие дома сверкали под утренним солнцем, а бетонные башни, казалось, были сделаны из блестящей слоновой кости и усыпаны переливающимися алмазами.

Дэви стоял у раскрытого окна в гостиной отеля-небоскреба, бодрый, веселый, полный надежд. Мягкий летний воздух овевал его, как колышущиеся знамена триумфальной процессии. Глухо доносившийся снизу грохот уличного движения походил на радостный гул толпы, которая ждала, чтобы он присоединился к ней и возглавил чествование самого себя.

Ещё не было девяти, но Дэви уже оделся, выбрав всё самое новое. Он обернулся, и при виде Вики, стоявшей на пороге спальни, в глазах его отразилась вся переполнявшая его радость. Вики, должно быть, только что поднялась с кровати: она завязывала пояс легкого халатика, составляющего часть её приданого. Глаза у неё были озабоченные.

– Я не слышала, как ты встал, – сказала она.

– Я просто не мог лежать в кровати. Мне казалось, будто вот-вот во всем городе загудят гудки! Вики, давай выйдем! Наймем лошадь и экипаж или самолет, поедем на пляж или будем танцевать под оркестр в сто человек. Быстрей! – воскликнул он смеясь. – Позже мы встретимся с Кеном и Дугом, но сейчас я никого не хочу видеть, кроме тебя и города, полного незнакомых людей!

Вики улыбнулась.

– Я успею принять ванну, пока ты закажешь завтрак?

– Пока я закажу завтрак? Заказать завтрак? О господи! – расхохотался он. – Подумать только, до чего дошло! Все годы, пока мы работали с Кеном, это он, бывало, в разгаре какого-нибудь важного опыта бросал работу и начинал мечтать вслух о машинах, костюмах и деньгах, которые свалятся на нас, если наше дело выгорит, а мне было наплевать на все эти блага, но вот они есть – и это чудесно! – Он с изумлением оглядел комнату, свою молодую жену, себя. – Чудесно! – повторил он. – И вот уже десять дней я не смею поверить в это. Быть может, завтра они скажут «нет», и мы вернемся в гараж, в нашу мастерскую… – Он внезапно умолк, словно темная тень, преследовавшая его ночью, вновь повеяла на него смертным холодом. – Вики, собирайся скорее и поедем!

В этот день город казался Вики и Дэви солнечным чудом, и, выбежав из отеля, они вступили в него, как дети в сказочный мир. Переменчивые прихоти налетали на них, как мотыльки, и они метались на такси взад и вперёд из одного конца города в другой. Если они шли пешком, они шли, как по воздуху; всё, что они видели, оказывалось больше, ярче и красивее, чем они себе представляли. Даже завод, куда они помчались, потому что Дэви не мог устоять против неодолимой тяги взглянуть на то особое, единственное во всем мире место, где меньше чем через сутки будет решаться его судьба, – даже завод, казалось, поведал им по секрету, что победа Дэви уже предрешена.

Только перед самым уходом оттуда, когда он узнал, кто этот сторож, чары были нарушены. Весь день в сердце его звучал веселый оркестр, рассыпающий, как конфетти, задорные и быстрые песенки и танцы, – и вдруг оборвался на середине такта заливистый голос флейты, смолк оркестр, и без всякого перехода зазвучали медленные мрачные аккорды, обдающие могильным холодом: только сейчас Дэви понял, что подсознательно ощущал этот холод весь день, с тех пор как проснулся от ужаса в незнакомой темноте гостиничного номера.

Всю дорогу к дому, где жил брат, он сидел молча.

Никакая музыка не звучала в этот день в сердцах Кена и Дуга. Оба сидели молча в большой, с дубовыми балками на потолке, гостиной Дуга, уткнувшись в воскресные газеты. Оба старались по возможности не замечать друг друга, но то и дело между ними перекатывались волны невысказанного возмущения, взаимных обид и злости.

Прошло меньше часа, а знойную воскресную тишину уже в четвертый раз нарушили телефонные звонки, и в четвертый раз Артур, дворецкий Дуга, бесшумно вошел в гостиную и сказал:

– Вас просят, мистер Волрат.

И снова Кен сделал вид, будто не замечает, что Дуг уходит к телефону. Впрочем, как только он ушел, Кен рывком поднялся с большого глубокого кресла и подошел к раскрытому, выходившему на озеро окну, горько спрашивал себя: «Какого черта я тут делаю?»

Он задумчиво стоял у окна, и солнце золотило его светлые прямые волосы; вот так же несколько часов назад, на другом краю города, стоял у окна его более высокий и темноволосый младший брат, еле сдерживая кипучую радость. Прохладный ветерок с озера теребил белую шелковую рубашку Кена, но крепко пришпиленный черный галстук оставался неподвижным, словно траур по сестре был слишком глубок, чтобы его могли затронуть такие пустяки. Слегка расставив ноги и сжав кулаки в карманах брюк, Кен весь напрягся от сдерживаемой ярости, но в эту минуту он ненавидел прежде всего себя.

Потом он позволил себе прислушаться к рокочущему смеху Дуга, разговаривающего по телефону в соседней комнате, к довольному голосу мужчины, которому женщина говорит лестные слова, и злость его снова перекинулась туда, где давно уже находила себе обильную пищу.

Много лет Кен мечтал о том дне, когда он выбьется из нищеты и у него будет вдоволь денег, когда он избавится от осточертевшей необходимости урезывать себя в каждой мелочи, когда деньги дадут ему возможность пойти куда вздумается и иметь всё что захочется – еду, одежду, машины, женщин. Все эти унылые годы поисков и экспериментов он прожил как человек, страдающий от неразделенной любви. А Дэви – тот, казалось был вполне доволен такой жизнью, потому что его увлекала сама работа, она заполняла его чувства и будоражила мозг. Для Дэви процесс изобретения был своего рода необходимостью, способом удовлетворить некий инстинкт, а деньги, которые им предстояло получить, – не более как дополнительное удовольствие, приятный отголосок куда более важных свершений. Кен далеко не сразу понял это. Мечты Кена только начинали сбываться, и, не успев даже изведать вкуса денег, он чувствовал себя обманутым, разочарованным.

В этом доме всё, что он мечтал купить за свои деньги – вернее, деньги, которые он начнет получать с завтрашнего дня, – казалось жалким пустяком, ибо Волрат покупал такие вещи дюжинами. Живя с Дэви, Кен привык чувствовать себя старшим, вожаком непобедимого союза, главарем, призванным руководить; а сейчас, накануне исполнения его мечты, он должен был признать старшинство Дуга и стать, в свою очередь, младшим братом человека, с которым его не связывало ничто, кроме ненависти.

Волрат вернулся в прохладную гостиную с высоким потолком, ни словом не обмолвившись о последнем телефонном звонке, как впрочем, и о трех предыдущих. Дугу исполнилось двадцать девять лет; коренастый и мускулистый, он был ниже и плотнее, чем оба его шурина. На нем была такая же белая рубашка, как на Кене, и почти такой же черный галстук, и, хотя брак его продолжался меньше года, он считал, что находится в более глубоком трауре, чем остальные, потому что Марго была его женой.

Кен, не оборачиваясь, спросил:

– Кто это звонил?

– Имя вам ничего не скажет, – последовал краткий ответ.

– Женщина?

– Да.

– И что же?

– Ничего, – бросил Дуг, как бы предостерегая его от дальнейших расспросов, но Кен, услышав в его голосе нотки вызова, с улыбкой обернулся.

– Почему вы не назначили ей свидание? – спросил он. – Вам это было бы полезно.

Лицо Дуга помрачнело, он был уязвлен, но сдержался.

– Если у вас на уме это, так почему не поговорить начистоту? Ваша сестра умерла три недели назад, и сколько бы вы ни ныли, что она была для вас самым близким человеком, вполне понятно, что вас уже тянет к женщинам. Вы хотите, чтобы я назначил свидание, а заодно пристроил бы и вас? Ну так мне вовсе незачем утруждать себя. Я в любое время могу предоставить вам лучшее, что есть здесь в Чикаго и даже во всей стране, стоит вам только пожелать. Итак, что бы вы предпочли? – резко спросил он.

– Да заткнитесь вы! – равнодушно проговорил Кен, отворачиваясь к окну.

– Мне просто любопытно, неужели телефон будет трезвонить весь день?

– Мои друзья интересуются мною, – отрывисто сказал Дуг. – Впрочем, вы, кажется, дали мне неплохую идею: надо поставить вам отдельный телефон. – Дуг зашуршал газетой. – Вам нигде не попадался финансовый бюллетень?

– Нет, не попадался. А насчет телефона – спасибо, не надо. Это ваш дом и…

– Это наш дом, – поправил его Дуг. – Он столько же ваш, сколько мой.

– Вы прекрасно знаете, что я никогда не буду в состоянии оплачивать половину расходов.

– А я вам ещё раз повторяю: я не хочу, чтобы вы за что-либо платили. Так я решил и не понимаю, почему надо устраивать жизнь иначе.

– Ну и устраивайте свою жизнь по-своему, – вдруг вспылил Кен. – А мне дайте жить по-моему. Только потому, что вам нужно плакаться кому-то в жилетку… – Кен ощутил прилив дикой злости и, уже не пытаясь сдерживаться, продолжал: – Иначе какого черта я здесь торчу? Потому что мне приятно жить с вами? Вы отлично знаете, как мне это неприятно. Вы заладили одно: раз Марго нет, ваш долг обеспечить мне и Дэви всё то, о чём она для нас мечтала. Но слушайте, Дуг, даже вы должны понять что…

На лице Дуга появилось жесткое выражение, холодным и властным тоном он перебил Кена:

– Я вам уже говорил, как всё должно быть.

– То есть как по-вашему должно быть, – таким же ровным голосом возразил Кен. – Чего хотела для нас Марго, я знаю с тех пор, как себя помню. Вы же – новый человек в нашей семье. Совсем новый.

– Новый или старый, а всё будет так, как я сказал.

– Кое в чём – пожалуй.

– Во всем.

– Много на себя берете, – спокойно сказал Кен. – Мы с Дэви положили неплохое, крепкое начало делу ещё до того, как вы появились. Мы отлично можем обойтись без вас и вашей поддержки.

– Ради бога, перестаньте хвастать тем, как вы прекрасно жили до меня! – устало произнес Дуг. – Кто были эти ваши крупные финансисты? Разорившийся содержатель балагана, который раскошелился на пять тысяч. Провинциальный банкир, едва наскребший пятьдесят тысяч.

– Было семьдесят до того, как мы от него откупились.

– Ах, целых семьдесят! – с нескрываемым презрением усмехнулся Дуг. – Сейчас вам с Дэви должно быть ясно, что для начала понадобится по крайней мере в десять раз больше!

В соседней комнате слабо зазвонил телефон, и через секунду вошел Артур.

Кен быстро вскинул на него глаза, пламенно надеясь, что ему, наконец, звонит Дэви, и от нетерпения чуть не крикнул дворецкому: «Говорите же скорее!»

– Мистер Волрат, – сказал Артур, – вас просит мисс Фоусет. Вы подойдете к телефону?

– Да, конечно, – ответил Дуг и вышел.

Кен поглядел ему вслед, стиснув зубы. Потом он снова отвернулся к окну, крепко сцепив руки за спиной; теперь он понял, откуда в нем такая боль. Долго ли придется привыкать к мысли, спросил он себя, что Дэви больше в нем не нуждается? Жизнь его теперь заполнена женой, а нерушимая братская близость бывает, очевидно, только у мальчишек, но не у взрослых мужчин. «Привыкай же, – крикнул он про себя. – Все ушли от тебя – и Марго, и Дэви, и Вики. Ты сам дал им уйти. Ты выгнал их из своей жизни, так терпи же!» Но терпеть он не мог. Никогда ещё он не чувствовал такого одиночества. Оно было слишком мучительно. Кен расцепил руки и крепко прижал их к лицу, словно стараясь сдержать то, что рвалось наружу; но это не помогло, и через минуту Кен быстро вышел из комнаты.

Вернувшись в гостиную и не застав там Кена, Дуг был сначала удивлен, потом разозлился. Он хотел было пойти в комнату Кена и позвать его, но передумал и снова принялся листать газеты, всем своим видом как бы говоря: «Ну и черт с ним!» Никогда в жизни он ни за кем не бегал, не побежит и сейчас.

Газеты сердито шелестели в его руках, но вскоре он не выдержал, швырнул их на пол и вышел. С нарастающим нетерпением он заглядывал во все спальни, в кабинет, столовую, стучался в двери ванных и наконец прошел через буфетную в кухню. Там Артур, сняв пиджак, чистил серебро.

– Мистера Мэллори здесь не было? – отрывисто спросил Дуг.

– Нет, сэр!

– Вы его не видели? Не знаете, где он?

– Нет, сэр.

– Может быть, он вышел? Вы не слышали стука наружной двери?

– Боюсь, что нет. Но если он закрыл её тихо, я мог и не слышать.

– Ну ладно, – вздохнул Дуг.

– Он будет обедать дома, сэр?

– Не знаю, – сказал Дуг, направляясь к двери. – Ничего я не знаю.

Кен никогда не говорил: «Пойду поброжу и подумаю». Он мог думать аналитически только о своей работе, в остальном он был человеком импульсивным. В нем бушевали вихри, и ему оставалось только следовать туда, куда они его влекли. Когда на него, как шквал, налетала злоба, Кен очертя голову бежал от мужчины, женщины или вещи, приводивших его в бешенство, на свежий воздух, потому что только необъятное небо могло вместить кипевшее в нем чувство. Он шел, гордо откинув белокурую голову и так глубоко запрятав кипевшую в нем ярость, что взгляд его серых глаз казался просто рассеянным; пружинистым шагом он шел всё вперёд и вперёд, ничего не видя вокруг, как человек, едва не совершивший убийство. Так он шагал, пока не избывал свою ярость в ходьбе, потом наступал такое момент, когда ему становилось ясно, что дальше идти, собственно, незачем.

Сегодня, когда наступил этот момент, Кен понял, что единственное его желание – вернуться к Дугу, уложить свои вещи и уйти из его дома. Всё равно куда – в любой отель. Но на обратном пути гневная решимость его сникла, как флаг на замирающем ветру, и перешла в грусть: нет, ему далеко не всё равно, куда перебраться, – он не смог бы жить под одной крышей с Дэви и Вики. Ему не хотелось снова и снова, день за днем убеждаться, что они вытолкнули его из своей жизни. Они ушли от него, держась за руки, отгородились стеной и, как бы лихорадочно он их бился об эту стену, сколько бы ни звал их, они не впустят его и даже не дадут себе труда оторваться от нескончаемой беседы, которая, казалось, состоит из любовного шепота и приглушенного смеха.

«Ну и черт с ними!» – крикнул он про себя, в в этом крике было столько же возмущения, сколько тоскливого одиночества. К черту их обоих, к черту Дуга и всех прочих! Раньше у него были друзья; он снова заведет их. Было время, когда от желающих хотя бы пройтись с ним не было отбоя, когда девушки, чьи имена он даже не помнит, обрывали ему телефон и говорили: «Но ты же обещал, Кен, и я не хочу идти ни с кем другим!» Было время, когда Дэви таскался за нам по пятам, застенчивый и робкий, не участвуя в веселье и дожидаясь где-нибудь в сторонке, пока старшему брату наскучат остальные и они вместе пойдут домой; когда даже гордая Вики плакала от его равнодушия; а он шел своим путем, безучастный ко всем притязаниям на его благосклонность. Что ж, он теперь снова пойдет по этому пути. Он свободен, он может начать новую жизнь с новыми людьми – даже здесь, в этом городе, где его пока не знает ни одна душа, у него найдутся сотни новых друзей; жизнерадостных мужчин и прелестных женщин, которые только и ждут его появления, и вместе с ними он заживет жизнью, которая будет сплошным праздником, полным веселья и задушевного тепла. Кен ускорил шаги, горя нетерпением порвать со всеми, кто обидел его или заставил разочароваться. Он уже не мог дождаться вечера, когда выйдет из дому и станет бродить по улицам, пока не найдет такое место, где будет музыка и праздничные огни, где все ждут, чтобы именно такой человек, как он, улыбаясь, непринужденно вошел в их круг.

Пробродив часа два, Кен вернулся в надменную тишину волратовского особняка и прошел через темные залы прямо в комнату, где он жил. Он вынул из стенного шкафа чемоданы и выдвинул ящики письменного стола, затем какое-то внутреннее побуждение заставило его прекратить сборы, пока он не повидается с Дугом и не сообщит ему о своем намерении. Уйти, не сказав ему ни слова, – это было бы просто бегством, а Кен настойчиво повторял себе, что ни от кого и ни от чего не бежит – он идет к своей цели, и только.

С чуть заметной усмешкой он направился через неосвещенный зал к гостиной, откуда не доносилось ни звука, но, дойдя до арки, отделявшей гостиную от зала, остановился, и лицо его застыло. В его отсутствие пришли Дэви и Вики. Сейчас они сидели с Дугом, пили, позвякивая бокалами, и не заметили, как он вошел. Сердце Кена вдруг болезненно сжалось, словно то, что они сидели здесь втроем, было лишним подтверждением их предательства. Ему хотелось повернуться и тихонько уйти, но вместо этого он изобразил на лице веселую улыбку, вскинул голову и решительно вошел в гостиную.

– Добрый день, – небрежно поздоровался он. – Я и не знал, что здесь гости.

Все головы разом повернулись к нему. Дуг сердито хмурился. Дэви смотрел на брата задумчивым взглядом. Только Вики явно обрадовалась ему, и его вдруг охватило чувство благодарности.

– Ну, наконец! – сказала она. – Наконец-то явился!

– И сразу приступаю к делу, – объявил Кен и налил себе виски. – Каждому дается слово для предложений. Где будет новая резиденция молодого инженера Кеннета Мэллори? Какой отель подложит подушку под его юную золотистую голову, укроет в шкафу его отлично сшитые костюмы и будет отвечать на звонки преданных друзей в его отсутствие? Какой отель во всем Чикаго достоин того, чтобы Кеннет Мэллори осчастливил его своим присутствием?

– Вы переезжаете? – холодно спросил Дуг.

– Переезжаю.

– О господи, – вздохнул Дуг. – Милая старая песенка! Ну, раз уж вы так настроены, переезжайте, ради бога! Назовите мое имя, и вас примут, где угодно.

– Достаточно и моего имени, – сказал Кен, поднимая бокал.

– Перестаньте, – вмешалась Вики. – Где ты был?

– Гулял. А где были вы?

– Мы с Дэви провели совершенно чудесный день, – вздохнула Вики. Она откинулась на спинку кресла, прикрыла глаза и, мечтательно улыбаясь, продолжала: – Я не знаю, как называются все эти места, но…

– Мы побывали на заводе «Стюарт – Джанни», – спокойно перебил её Дэви.

– И случилось так, что я нанял на работу одного человека.

– Что? – переспросил Дуг.

– Я нанял на работу одного человека, – повторил Дэви. Он смотрел на Кена в упор. – Человека по имени Бен Ван Эпп.

– А кто такой этот Бен Ван Эпп? – спросил Дуг.

– Кен знает.

Кен чувствовал на себе взгляд Дэви, ожидавшего от него какого-то отклика, и оба знали, что с этим именем связано только одно воспоминание. Кен опустил глаза и негромко рассмеялся.

– Ты рассказал ему, что мы собрали детекторный приемник, первый в Уикершеме, да и во всем этом паршивом штате, потому что прочли о его работе?

– Нет, не рассказал, – ответил Дэви. – Я всегда думал, что мы это сделали благодаря Марго.

При этом имени тонкое худое лицо Кена мгновенно погрустнело.

– По-моему, всё, что мы делали, было так или иначе благодаря и ради Марго, – сказал он. – Это подразумевалось само собой. – Но тут же он спросил совсем другим тоном: – Постой, нанял его, ты говоришь? Что это значит?

– А вот что: Бен Ван Эпп в конце концов дошел до того, что служит сторожем на заводе «Стюарт – Джанни». Когда я узнал, кто он такой, у меня словно всё внутри перевернулось, мне стало как-то нехорошо – нехорошо и жутко. Он как бы похоронен заживо. Не знаю, почему мне вдруг стало так страшно.

– Мне кажется, мы очень-очень долго будем помнить, что такое похороны, – медленно произнес Кен. – Я рад, что ты поговорил с ним.

– И ещё одна новость, – продолжал Дэви. – Нам уже отвели отдельную лабораторию…

– Я же вас предупреждал, – вмешался Дуг. – Как только вы приехали, я сказал, чтобы вы не очень полагались на это. Они всего-навсего повесили табличку с вашей фамилией на дверях пустующего корпуса, чтобы иметь возможность сделать красивый жест, в случае если мы завтра заключим с ними договор. Я и сам проделывал такие штуки. Чтобы повесить табличку, требуется каких-нибудь десять минут, а чтобы снять – и того меньше!

– Но я всё-таки не понимаю, почему они пошли на это, не уведомив вас, – с беспокойством заговорил Дэви. – Вы единственный член правления, который поддерживает наше дело…

– Может, они забыли, какая важная шишка Дуг, – вкрадчиво проговорил Кен.

– Во-первых, я состою членом правления меньше месяца, – сдержанно сказал Дуг, не обращая ни малейшего внимания на Кена. – И потом, разве у меня было время ходить на их заседания? Я не могу быть в двух местах одновременно, а в качестве защитника интересов Мэллори мне было важнее находиться в Нью-Йорке. Или вы считаете, что если договоритесь со «Стюарт – Джанни», то поддержка фирмы «Кун-Леб» вам уже не нужна? Я сделал всё, что мог, чтобы заранее расположить фирму «Стюарт – Джанни» в вашу пользу, но успех или провал дела всё-таки целиком зависит от того, как вы оба будете вести себя завтра.

Кен смерил его холодным взглядом.

– Нам уже приходилось представлять свою работу, и у нас ни разу не было осечки. Мы всегда добивались поддержки нужного нам лица.

– Да, я знаю, – спокойно заметил Дуг. – Единственная история, которую вы недурно – и довольно часто – рассказываете, это про то, как вы выудили у Бэннермена целых пять тысяч…

– Восемь, – поправил Кен.

– Ну, восемь, – произнес Дуг усталым тоном. – А у Брока – пятьдесят…

– Семьдесят.

– Семьдесят, – вежливо согласился Дуг. – Но завтра вам придется просить ни больше ни меньше, как миллион, и…

– Не мне, – перебил Кен, который не мог упустить случая лишний раз поиздеваться над Дугом. – Дэви.

– Ну, Дэви. Какая разница?

– Разница в том, что я буду делать это в первый раз, – медленно произнес Дэви. – Ты это хотел сказать, Кен?

– Я хочу сказать, что ты великолепно справишься, малыш, – искренне ответил Кен. – И больше ничего.

Дэви покачал головой.

– Нет, ты сделал бы это гораздо лучше. Я буду говорить о том, что волнует меня, о своем отношении к делу, потому что – чего уж тут себя обманывать – идея и работа меня интересуют куда больше, чем деньги. А ты, Кен, всегда очень точно чувствуешь, на что они клюнут, и разговариваешь с ними на их языке.

– Дэви! – с удивлением и сочувствием воскликнула Вики. – Неужели ты боишься, что у тебя может не выйти?

– Нет, я не то чтобы боюсь. Я просто знаю, что я могу и чего не могу. Кен, если ты завтра увидишь, что они ускользают от меня, ты должен прийти мне на выручку.

Кен взглянул на младшего брата и нахмурился. Что-то тайно тревожит Дэви. «Я ему действительно нужен, – подумал Кен со смутным удивлением. – Он вовсе не вычеркивает меня из своей жизни!» Значит, напрасно он сегодня так страдал от сознания своего одиночества и так жалел себя. Его на мгновение охватила дрожь при мысли, что эта пытка длилась бы до сих пор, если бы он случайно не заглянул в гостиную. Страшно подумать, как близок он был к тому, чтобы так и не узнать правду! Он боялся самого себя. Сколько раз в прошлом, ослепленный гневом, он проходил мимо того, к чему стремился! Должно быть, вот так же он однажды прошел и мимо Вики. Он взглянул на неё, на единственную девушку, которая была ему дорога, – и внезапно снова увидел её такой, как прежде, будто и не было всех этих лет, и он только на мгновение отвел от неё глаза. Но она любит другого, принадлежит другому, а он даже не может припомнить, почему и как он оттолкнул её от себя. И опять на него надвигалась грусть, которая, как темный туман, окружала его в последние недели. Лишь однажды он немного оживился, ощутив прилив энергии, – и это было во время ссоры с Дугом.

– Я сделаю всё, что смогу, – сказал он устало, – но не рассчитывай на меня. Быть может, мы поступаем неправильно, стараясь выполнить наши планы так, будто ничего и не случилось. Нет, случилось! – закричал он, стукнув бокалом о стол. – Нечего притворяться! Мы теперь стали другими. Всё стало другим! Сейчас мне абсолютно наплевать, справимся мы завтра или нет. Я знаю, это пройдет, но не могу же я действовать, исходя из того, что я буду чувствовать через полгода. Я слишком полон тем, что чувствую теперь!

– И мы все тоже, – сказал Дэви, но Кен только нетерпеливо передернул плечами, повернулся спиной и стал у окна, гладя в сгущающиеся сумерки.

Дэви взглядом и кивком попросил Дуга и Вики оставить его наедине с Кеном. Дуг заколебался, но Вики взяла его под руку и, не говоря ни слова, увела из гостиной. Дэви несколько минут молчал, потом подошел к брату.

– Слушай, Кен, – мягко сказал он. – С тех пор как мы сюда приехали, у нас не было случая поговорить, поэтому мы немного отдалились друг от друга…

Кен весь напрягся, услышав задушевные нотки в голосе Дэви, и сдвинул брови, словно предостерегая брата от такого разговора в присутствии остальных: он не слышал, как они вышли. Но, обернувшись, он увидел пустые кресла, и плечи его слегка поникли.

– Не стоит об этом, малыш, – проговорил он. – Ты занят, я тоже. Так уж случилось, вот и всё.

– Это только пока мы не устроимся, – сказал Дэви. – Кен, я хочу, чтобы завтра мы добились своего. Я хочу, чтобы они подписали договор. Я хочу получить эту лабораторию. Хочу доказать, как важно то, чего мы достигли, и продолжать работу, сколько будет нужно. Наша идея возникла у нас почти десять лет назад и за это время не потеряла своей новизны. До сих пор никто, к кому мы обращались, не отказывал нам в поддержке. И до сих пор всегда во главе был ты. Теперь пришла моя очередь. Поддержи меня, ладно?

Кен легонько ущипнул брата за руку пониже плеча.

– Да ну тебя, малыш, ты же сам знаешь, что я тебя не брошу. И не смотри на меня так жалостно. Иногда я впадаю в уныние, вот и всё.

– А насчет Дуга…

– Да ну его к черту, – сказал Кен. – Вполне могу потерпеть ещё немножко. Меня, собственно, никуда особенно и не тянет отсюда. И пока я не найду места, где бы мне хотелось жить, я останусь здесь.

– Тогда пойдем в столовую и пообедаем все вместе.

Впервые за то время, что они были наедине, у Кена больно сжалось сердце. «Нет, нет, не хочу быть вместе с Вики!» – запротестовал он про себя, но вслух спокойно сказал:

– Почему бы тебе с Вики не пообедать где-нибудь вдвоем?

– Нет, – возразил Дэви. – Попробуй-ка оставь вас с Дугом наедине – вы сейчас же броситесь друг на друга с кулаками.

– Я буду вести себя хорошо, – пообещал Кен. – Мы ещё должны дочитать воскресные газеты. Нам будет некогда ссориться. А завтрашний день мы отпразднуем все вместе.

– Ты обещаешь?

– Конечно, – ответил Кен, притворяясь усталым, чтобы скрыть отчаяние. – Забирай её и бегите.

Через десять минут Дуг вошел в гостиную, избегая встречаться глазами с Кеном и как бы желая этим показать, что слова, которые они наговорили друг другу сегодня утром, не имеют ни малейшего значения и что всё осталось так, как было до ссоры.

– Дети ушли обедать одни, – обложившись газетами, сказал Дуг, словно почтенный старец, беседующий с таким же старцем. Кен хотел было ответить, что он это знает, но Дуг добавил тем же тоном главы семьи: – Я велел им идти без нас. Мы можем пообедать и дома.

Дуг читал, а Кен сидел, уставившись в пространство. Тишину нарушил телефонный звонок, оба старались не глядеть друг на друга. Через секунду появился Артур.

– Вас, мистер Волрат.

– Кто там?

– Мисс Кэмпбелл, сэр.

Дуг перевернул страницу и, не выпуская газеты из рук, сказал:

– Скажите, что меня нет дома, Артур.

Кен понял, что ему косвенно предлагают идти на мировую, но ничего не ответил, – грусть обволакивала его плотным туманом. Ветерок с озера стал прохладнее, небо поседело от сумерек, из буфетной доносилось звяканье тарелок и серебра – в столовой накрывали к обеду. Наконец Дуг уронил газету на колени: оба уставились в темнеющие окна, лица у них были напряженные и тоскующие, и каждый вспоминал и мечтал о чём-то своем.

Часы и минуты ожидания медленно тянулись для Дэви, а в это время маятник часов мерно отстукивал их далеко, на другом конце города, в тишине пышно обставленной комнаты, какой Дэви ещё ни разу не приходилось видеть. Комната ждала его, как освещенная сцена актера, который должен стать на положенное место и принять надлежащую позу, после чего можно подымать занавес.

Стены во всех комнатах и коридорах завода «Стюарт – Джанни» в те дни были выкрашены в светло-серый цвет, но дверь, ведущая в эту комнату, точно клапан сердца, открывалась в сочную темно-красную глубину.

– А это зал совещаний, – говорилось посетителям, осматривавшим завод.

Цветные стекла трех высоких окон переливались синим, зеленым и красным блеском и придавали красной комнате смутное сходство с часовней; но самое внушительное впечатление производили стены, обшитые массивными панелями темно-красного ореха, красные кожаные кресла, стоявшие ручка к ручке вокруг длинного темно-красного орехового стола, и жестокая борьба за существование, осторожно проглядывавшая в каждой гравюре Одюбона.

Посетителям показывали эту комнату, когда она бывала пуста и воздух в ней стоял неподвижный, тяжелый, мертвенный. Но когда сюда вереницей входила люди, усаживались за длинный стол и наполняли комнату табачным дымом и разговорами о деньгах, она приобретала ярко-красный оттенок и словно заливалась живым горячим румянцем.

– У этой комнаты любопытная история, – говорилось посетителям, но рассказанная история была лишь бледным отражением, того, что происходило здесь в последние сорок лет, ибо никто не знал о тех, кто приходил и уходил, о приступах отчаяния, о молящем шепоте и громких проклятиях, свидетелем которых был этот уголок на этом этаже здания.

Задолго до того, как здесь был устроен зал заседаний, в этом уголке помещалась контора маленькой электротехнической фирмы, которой руководили два компаньона – Эбнер Джанни, длинный, тощий, нелюдимый человек, начавший свою карьеру в качестве мальчишки-подручного у Эдисона в Менло-парке, и Уолдо Тимон Стюарт, преподававший когда-то физику в Институте Кэйза и с тех пор известный под кличкой Док, маленький, хрупкий, с очень розовой кожей, облысевший уже в тридцать лет. Почти целое, десятилетие Эбнер и Док сидели возле Углового окна (тогда ещё с простыми, а не цветными стеклами) – каждый за своим заваленным бумагами столом с крышкой на роликах, оба в рубашках с рукавами, подхваченными резинками, и в целлулоидных зеленых козырьках – и управляли довольно скромной фирмой, производившей индукционные катушки и мощные реостаты. В девяностые годы фирма потихоньку преуспевала.

Весь штат служащих состоял из сестры Эбнера Коры, цветущей девицы, которая была умна как бес во всем, что касалось цифр. Просиживая целые дни в конторе рядом с Доком, чья большая розовая плешь полностью искупалась жесткими усиками, при улыбке загибавшимися кверху и открывавшими прекрасные ровные зубы, она не замедлила в него влюбиться. Сначала он не обращал на неё никакого внимания. Она же не могла удержаться, чтобы не задеть его мимоходом, коснуться его руки или низко наклониться над его плечом, почти теряя сознание от ощущения его близости. Дока стало это беспокоить всё больше и больше. Наконец однажды вечером Кора осталась с ним наедине под предлогом проверки каких-то инвентарных списков; они просмотрели всего две страницы, потом она вдруг захлопнула книгу – терпение её иссякло.

– Ну ладно, Док, – сказала она. Голос у неё был злой, но её трясла дрожь. – Как нам с вами быть дальше?

– Нам с вами? – спросил он так, словно боялся услышать какое-то чудовищное обвинение.

– Вам и мне, – многозначительно произнесла Кора.

– Вам и мне? – растерянно переспросил он.

– Да, вам и мне. Вы же знаете, как я к вам отношусь.

– Я… – неуверенно произнес Док. Лицо его стало малиновым.

– Что – я? – крикнула на него Кора. Вконец разъяренная, она притянула его к себе, поцеловала в губы, потом толкнула в мягкое кресло, стоявшее под третьим окном, и села к нему на колени. Они ушли из конторы довольно нескоро; Кора успокоилась и словно переродилась. У Дока же был несколько ошеломленный вид. Через три недели они поженились и жили очень счастливо, хотя и остались бездетными.

Эбнер Джанни, брат Коры, был в восторге от этого брака. Целых пятнадцать лет у него тянулась связь с худосочной нервной учительницей, которая не соглашалась оставить больную мать, хотя дело кончилось тем, что больная мать, пережила свою дочь. Но к тому времени Эбнер решил, что и холостяком жить неплохо. Так он никогда и не женился.

Однажды в ясное майское утро 1905 года, когда оба компаньона сидели за своими столами, в конторе появился представитель министерства морского флота Соединенных Штатов и от имени правительства предложил им сделать некое приспособление для беспроволочного телеграфа. Эбнер заколебался и взглянул на Дока; тот, секунду подумав, ответил, что они согласны. Док знал, что Кора мечтала завести автомобиль, прекрасный, зеленый, с медной отделкой «пирлео» и, если это дело выгорит, он сможет преподнести ей великолепный подарок к десятой годовщине их свадьбы. Кора иногда заглядывала в контору, главным образом чтобы проверить, следует ли новый бухгалтер (по её настоянию это был мужчина) заведенной ею системе.

Заказ морского министерства был выполнен с успехом. За ним посыпались новые заказы; фирма начала расти и решила занять нижний этаж, как только удастся вынудить агентство по найму и фирму, занимающуюся производством клеенки, подыскать себе другое помещение. Контора оставалась на прежнем месте до 1914 года – до тех пор, пока доктору Стюарту и мистеру Джанни, преуспевающим дельцам средних лет, не нанесли визита сначала три англичанина, потом четыре француза, а вскоре и три русских, причем один из них был настоящий князь. Каждая из трех делегаций дала фирме заказы, которые подлежали выполнению в трехмесячный срок и превышали её годовую продукцию на пятьсот процентов. И каждый раз, когда Док любезно соглашался, Эбнер бледнел и начинал заикаться.

– Ты что, с ума сошел? – набросился Эбнер на Дока, когда они остались одни.

– Разве делать деньги – сумасшествие?

– Но ты же хочешь перевернуть всё вверх дном, а война, быть может, кончится раньше, чем мы успеем выполнить хоть половину заказов!

Док всё же настоял на своем и перекупил у компании по производству оконных штор аренду на верхний этаж, куда и перебралась контора. В прежней же конторе разместился склад, которым заведовал Клайд Беттертон, суховатый старик, хромающий от раны, полученной им сорок пять лет назад под Чанселорсвилем. В комнате появились полки и лари, занявшие все стены и пространство между окнами. Всё содержалось в образцовом порядке, так как Клайд, ничего не понимавший в радио и электричестве, отлично знал складское дело, которому научился в Пулман-сити, – он был уволен после забастовки и попал в черный список. Тринадцать лет он кое-как перебивался, иногда получая временную работу; потом его нашел Док, пославший тех, кто занес его в черный список, к чертям в пекло. Это было единственный раз, когда Док на глазах у служащих почти лишился языка от бешенства; впрочем, поговаривали, будто Док всегда был радикалом – не то социалистом, не то сторонником Брайана. Кора не скрывала своей гордости за мужа, потому что, повторяла она, нет ничего ужаснее несправедливости.

В 1915 году от обилия военных заказов фирма «Стюарт – Джанни» стала расти, как на дрожжах, и заполнила собой всё здание. Клайда Беттертона вместе с его кладом вытеснили на другой этаж, а известная нам комната стала прибежищем сборочных столов, за которыми девушки собирали радиоприемники для британского правительства. Хихиканье и вздохи раздавались в этой комнате каждый раз, когда с инспекционным визитом являлся молодой английский офицер, который, несмотря на кавалерийские сапоги, бриджи и офицерский щегольской стек, был на самом деле инженером из Манчестера. Кора, уже седовласая дама, любившая тратить деньги на туалеты и разъезжать на новом «пирс-эрроу», которым управлял шофер, тоже находила офицера очень милым и не раз говорила ему, что он напоминает её мужа в молодости. Так как Док к тому времени нажил солидное брюшко и совершенно облысел, молодому инженеру не слишком льстило такое сравнение и он не преминул при случае сказать Коре, что дома его ждет невеста. Прошла целая минута, прежде чем Кора сообразила, до чего неправильно её поняли, – ведь она относилась к мальчику только как к славному племяннику или вроде того! Она долго смеялась и со смехом рассказала об этом Доку.

В 1916 году фирма превратилась в акционерное общество; вскоре Эбнер, в пятьдесят пять лет выглядевший на двадцать лет старше, отошел в лучший мир, оставив горько оплакивавшую его Кору своей единственной наследницей. Док дожил до 1922 года, успев организовать новое отделение фирмы, выпускавшее только радиовещательные приемники – «Кор – Док», так он назвал этот приемник. Кора, кругленькая пятидесятишестилетняя вдова, меняла одного управляющего за другим, пока, наконец, не нашла подходящего человека, которому дала десять процентов акций. Должно быть, он оказался настолько дельным, что через три года, в 1925 году, потребовал ещё тридцать процентов; Кора договорилась с ним о двадцати, втайне удивляясь, что так дешево отделалась.

В тот год уборные, расположенные возле известной нам комнаты на третьем этаже, были перенесены в другое помещение вместе со всем безымянным творчеством, запечатленным карандашом на мраморной облицовке, а сюда переехала бухгалтерия со своим стуком и трескотней. В 1927 году началось объединение крупных радиокомпаний; Кора делала вид, будто недовольна этим, на самом же деле была в восторге от того, что сможет прибавить лишние двенадцать процентов к пятнадцати миллионам в ценных бумагах. Тем не менее она сохранила в душе нежность к некой комнате, где когда-то пережила то, что вспоминалось ей теперь, как необычайно романтическое ухаживание, поэтому бухгалтеров перевели куда-то ещё, а здесь был устроен зал заседаний, который Кора обставила сама.

Том Констэбл, маленький, хрупкий, лысый человек лет под сорок, с колючими усиками, которые, когда он улыбался, загибались кверху, в настоящее время пользовался её доверием до известной степени: он мог распоряжаться её акциями в мелких делах, но важные решения она всегда оставляла за собой. Том Констэбл, конечно, не Док, но, с другой стороны, она сомневалась согласился ли бы Док финансировать работу над новым изобретением, которую, быть может, придется оплачивать несколько лет, хотя, как убеждал её Том Констэбл, по логике вещей это и есть будущее всей радиотехники. Американская радиокорпорация, Филадельфийская корпорация и Ассоциация фирм, поставляющих электрооборудование, уже пытаются осуществить у себя такое изобретение, и, если «Стюарт – Джанни» не хочет отставать от других, ей следует тоже заняться этим. Том принялся старательно объяснять, в чём состоит принцип изобретения Мэллори, но Кора ничего не поняла заподозрила, что он и сам понимает не больше её.

Техническая сторона меня не интересует, – сказала Кора.

Они были одни в зале заседаний. Несмотря на то, что Том регулярно приходил к ней домой каждую пятницу, она не могла преодолеть своей привычки неожиданно «заглядывать» на Завод – разумеется, не для деловых разговоров, а просто, чтобы вручить подарок по случаю дня рождения какого-нибудь служащего или чек для новорожденного ребенка. И визиты её неизменно кончались тем, что они с Томом оказывались в зале заседаний, ибо Том был достаточно хитер и каждый раз приветствовал её словами: «Как хорошо, что вы зашли, миссис Стюарт! Мне необходимо посоветоваться с вами…»

– Не всё ли равно, знаю я, как действует эта штука, или нет, – продолжала Кора. – Ведь я до сих пор так и не знаю, как работает обыкновенное радио. Меня интересует одно – сколько это будет стоить.

– Может обойтись в миллион. Главное – мы должны будем решить задолго до того, как запахнет миллионом, намерены мы доводить это дело до конца или нет. Поначалу это обойдется недорого. Братья хотят по десяти тысяч в год каждый и оплату расходов по лаборатории, пока они будут разрабатывать свой принцип. Это не будет жалованьем, понимаете, а только авансом под отчисления, которые будут получать владельцы патента, когда их изобретение начнет приносить доход…

– Но до тех пор это всё-таки будет жалованьем, – возразила Кора. – Я не хочу сказать, что я против, но это значит, что они поступают к нам на службу.

– Не совсем. Мы ведь, собственно, не нанимаем этих мальчиков – мы покупаем акции их компании и заключаем договор на десять лет, дающий нам право контролировать ход работ и затем приобрести патент. Причем мы оговариваем условия продажи, размеры жалованья, дополнительные расходы и так далее. Сюда входит также проверка всех других патентов. У этих молодых людей, кажется, блестящие способности…

– Возможно, – перебила Кора. – Я это узнаю, да и вы тоже, когда нам представят результаты их работы. Скажу вам откровенно, меня интересует другой человек – этот Волрат. Мне он нравится.

– Вы с ним знакомы? – мгновенно насторожился Констэбл. На него самого Дуг Волрат произвел большое впечатление, но ему не хотелось знакомить его с Корой, пока не выяснятся их официальные взаимоотношения. У Констэбла было инстинктивное предчувствие, что Волрату ничего не стоит ловкими маневрами вытеснить его из фирмы, разве только он не сочтет это нужным. Если Волрат таков, как о нем говорят, то, едва лишь будет заключен договор, он перекинется в какую-нибудь другую область.

Нет, не знакома, – ответила Кора – Но я постоянно читаю о нем в газетах. Сначала эта кинофирма, затем история с авиационным заводом. И потом он, кажется, не то победил в авиационных соревнованиях, не то поставил новый рекорд? Вы понимаете, что человек, которому нет ещё и тридцати, с недурной внешностью, сумевший нажить такие деньги, безусловно, заслуживает внимания! Если это изобретение интересует его, значит, оно должно интересовать и нас, вот и всё, что я могу сказать.

– Верно, меня смущает только одно – он их зять.

Кора покачала головой.

– Если их идея – бред и ему всего-навсего хочется доставить мальчикам удовольствие, он бы просто платил им из своего кармана. Но он поступает иначе.

– Вы желаете, чтобы я заключил с ними договор?

– Нет, я желаю, чтобы вы послушали, что они будут говорить.

Но мысли её были заняты совсем не тем, хотя она никому не призналась бы в этом. Она вспоминала, что Док взялся за радио прежде всего потому, что надеялся много заработать на этом деле и купить ей к десятой годовщине свадьбы зеленый автомобиль «пирлес». Она обожала Дока за то, что он вспомнил о её желании. В 1905 году одна новинка – радио – уже принесла им счастье; кто знает, быть может, в 1929 году это новое изобретение тоже окажется для них счастливым номером? Сентиментальность настраивала её на благожелательный лад, но холодный здравый смысл требовал более точных сведений. Том Констэбл мгновенно угадал причину её колебаний и, прежде чем она успела что-либо произнести, заявил, что не заикнется о подписании договора пока сам не увидит и не выслушает то, что молодые изобретатели предъявят правлению, и пусть все сообща разберут их работу по косточкам и посмотрят, насколько это серьезно. А там будет видно – сохранит ли он свою уверенность в большом будущем этого изобретения и захочет ли прийти к ней, чтобы убедить и её.

Кора поправила свои превосходно причесанные седые волосы и с удовольствием оглядела комнату, которую так любила. Она ответила, что отношение Тома к этому делу её вполне устраивает – вполне. Но она не обманулась ни на секунду: Том говорил не о своих опасениях, а читал её мысли.

Хорошо одетые немолодые люди, собравшиеся в ещё по-утреннему прохладном зале заседаний, непринужденно уселись за длинный стол и с удовольствием закурили первые после сытного завтрака сигареты. Они лениво беседовали о том, кто как провел конец недели, о жаре, гольфе, семейных делах, потом несколько оживленнее заговорили о положении на бирже. Лица у них были самые обыденные – интеллигентные, но без признаков одухотворенности. Все они долгое время работали вместе и разговаривали друг с другом полускучающим фамильярным тоном, как члены большой семьи, где жизнь каждого известна другим до мельчайших подробностей. Но когда открывалась дверь, разговоры смолкали и по комнате словно пробегал ток; однако, убедившись, что вошел кто-то из своих, а не автор того изобилующего научными доказательствами технического доклада, который был недоступен пониманию большинства присутствующих, они отворачивались и, чтобы скоротать ожидание, возобновляли бессвязную болтовню. И всё же, когда пришедший закрывал за собой дверь, напряженность не проходила, и, хотя никто этого не сознавал, вскоре атмосфера стала наэлектризованной до предела.

Наконец красная дверь отворилась и вошли два незнакомых молодых человека. Все головы повернулись и все взгляды устремились на них. И у каждого из ожидавших мелькнула одна и та же, почти возмущенная мысль: «Да ведь это же просто мальчишки!» Недобрая настороженность мгновенно передалась от одного к другому, каждый почувствовал, что его неприязнь разделяют все остальные, и сразу же образовался единый фронт против молодых чужаков, стоявших у порога. Однако члены правления тотчас заметили, что и на них тоже смотрят испытующим, оценивающим взглядом; таким образом, никто не успел ещё произнести ни слова, а все предпосылки для войны были уже налицо – иначе говоря, создалась именно та ситуация, которой Дэви боялся больше всего.

С самого раннего утра Дэви мучили дурные предчувствия. Задолго до завтрака он был уже тщательно одет.

– Ты очень волнуешься, Дэви? – спросила Вики, наливая ему кофе. Она наклонилась над столом, одной рукой придерживая на груди свободный голубой халатик, чтобы не задеть им тарелки.

– Ни капельки, – коротко ответил он, прихлебнув кофе, но про себя думал об одном: господи, хоть бы перед заседанием завязался какой-нибудь пустяковый разговор – тогда, быть может, исчезнет этот сухой комок в горле, который не прошел даже от горячего кофе. Больше всего его страшило, что он, очутившись перед целым синклитом солидных, сведущих людей, не сможет выговорить ни слова, а они будут смотреть на него враждебно и насмешливо, потому что уже обнаружили множество пороков в их проекте, не замеченных им и Кеном по неопытности.

Вики бросила на него быстрый беспомощно-сочувственный взгляд. Несмотря на всю выдержку Дэви, она тотчас же уловила в его голосе знакомые глухие нотки, но решила смолчать. Вики знала, что Дэви не становится легче, когда он говорит о своих тревогах: он замыкался с ними в темной глубине своей души – так упавший в медвежью яму охотник, притаившись и почти не дыша, прислушивается к дыханию зверя, пока какой-нибудь звук не подскажет ему, куда нанести удар. А потом Дэви выходил из своего душевного затворничества, спокойный, отлично владеющий собой… Вики не могла придумать, чем ему сейчас помочь, и молча страдала за него.

Кен ждал Дэви на тротуаре у заводских ворот, почти затерявшись среди потока грузовиков, с грохотом въезжавших и выезжавших из ворот огромного завода, высившегося за его спиной. Кен, как всегда, выглядел безупречно и, как всегда, был полон трепетной внутренней силы, но та электризующая уверенность в себе, которая когда-то заставляла всех оборачиваться ему вслед, теперь исчезла. Раньше среди целого десятка мужчин прежде всего привлекал к себе Кен – и не громким голосом или властным тоном, а особым уверенным поворотом головы, радостным изумлением, постоянно мелькавшим на его тонком лице, прямой осанкой человека, который по первому же знаку готов занять свое место во главе колонны и с улыбкой повести её за собой на любой подвиг. В нем было нечто такое, что заставляло людей становиться его сторонниками прежде, чем он успевал произнести хоть слово. Теперь же всё это исчезло. И без этого Кен показался Дэви каким-то немощным и слабым.

– А где Дуг? – спросил Дэви.

– Пошел вперёд занять место в рядах противника, – слабо усмехнулся Кен.

– Он ещё по дороге стал изображать из себя «члена правления», ну, мне стало противно, и я решил подождать тебя здесь.

– Давно ты ждешь? – спросил Дэви.

– Да нет. Минут десять. – И тут Дэви убедился, что Кен – уже не Кен. Настоящий Кен после нескольких минут ожидания перестал бы улыбаться и нахмурился бы; пять минут ожидания – и он, нетерпеливо прищелкивая пальцами, зашагал бы взад и вперёд. Десять минут вызывали бы трескучие искры сарказма, но не эту равнодушно-ироническую покорность. Сердце Дэви сжалось – в Кене что-то умерло. И хотя он сам за последние годы во многом дорос до Кена, всё же он всегда верил в неиссякаемую волю Кена-вожака, в его способность подчинять себе людей, зная, что в случае чего брат придет ему на выручку. Теперь Дэви понял, что отныне предоставлен самому себе, что Кен надеется на него, как он сам надеялся на Кена все эти годы. Тяжесть этой грустной ответственности Дэви воспринял как свой неизмеримый долг Кену, и этот долг должен быть уплачен. – Как твои нервы? – спросил Кен почти таким же тоном, как спрашивала утром Вики.

– Лучше некуда! – солгал Дэви, но, к своему удивлению, тут же понял, что это правда. Внезапно он поверил, что всё будет хорошо. Чего, собственно, им бояться? Три года исследований и опытов – солидная почва под ногами. Трудные проблемы, которые ещё предстояло решить, могут обескуражить, только если забыть, что он и Кен справлялись с каждой неразрешимой проблемой, возникавшей за годы работы. И если сейчас они ещё не нашли кое-каких решений, то, разумеется, со временем найдут. Дэви верил в это, как верил, что впереди ещё много лет жизни. В самом худшем случае правление сегодня откажется дать деньги на дальнейшие исследования. Так черт с ним, даст кто-нибудь другой. Их идея уже окрепла и зажила своей собственной жизнью, и никто не может ни погубить её, ни даже задержать её развития. Дэви был рад, что на этот раз вместо Кена будет говорить он.

Они молча дошли до зала заседаний, но перед дверью Дэви вдруг остановился и, сдвинув брови, взглянул на брата.

– Кен, – спросил он, – скажи, ради бога, что с тобой?

– Ничего, – ответил Кен, и в его тоскливых глазах мелькнуло удивление.

– Я чувствую себя отлично.

– Ты меня не проведешь, – не отставал Дэви. – У тебя на лице всё написано. Я не могу видеть тебя таким, Кен!

Кен был слишком поглощен другим, чтобы говорить о себе. Он попытался проскользнуть к двери.

– Нас ведь ждут, – без всякого выражения сказал он.

– Ничего, подождут! – воскликнул Дэви, и вдруг ему пришло в голову, что не надо было отнимать первенство у Кена; ведь Кен безвольно уступил только потому, что слишком потрясен смертью Марго и ему всё безразлично. Дэви стало стыдно, словно он помогал ограбить брата. Секунду назад Дэви сильнее всего хотелось выступить перед правлением вместо Кена – это принесло бы ему огромное удовлетворение. Сейчас ему ещё сильнее хотелось, чтобы Кен стал прежним.

– Слушай, Кен, – порывисто сказал он. – Я передумал. Я хочу, чтобы говорил ты.

– Я?

– Да. Раньше всегда говорил ты и неизменно попадал в самую точку. Зачем нам рисковать теперь?

Кен бросил не него острый взгляд.

– А ты всё-таки волнуешься, малыш? – ласково спросил он.

Дэви замялся, подыскивая подходящую ложь.

– Мне было бы спокойнее, если б это сделал ты, вот и всё.

– Не знаю, – сказал Кен. – Я не в форме. Я не подготовлен…

– А к чему тут готовиться? Скажи о том, что ты знаешь, как ты всегда говорил.

– Не знаю, – очень тихо повторил Кен. – Я… – Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы произнести нелегкие слова. – Должно быть, я уже в это не верю. Должно быть, я перестал верить, что это величайшая идея в мире и что из неё будет толк. А защищать то, во что не веришь, – ведь это жульничество.

– Но ты не можешь не верить! – горячо возразил Дэви. – Ведь прибор не изменился. Данные, что мы собрали, не изменились. Факты остаются фактами, хочешь ты этого или нет. Вспомни, был у нас хоть один опыт, когда бы мы обманывали себя или подтасовывали данные, стараясь доказать, что результат лучше, чем он был на самом деле?

– Нет, – медленно покачал головой Кен.

– Тогда что же случилось?

– Ничего. Не знаю. Просто у меня такое чувство и я – чего не могу с собой поделать.

– Ну, давай же, давай, Кен, – убеждал его Дэви, и эти слова как будто глухо донеслись из тех лет, когда он, исполненный слепой веры, стоя среди зрителей, подбадривал брата, из последних сил старавшегося прийти первым на окружных соревнованиях в беге или с триумфом выйти из головокружительного поворота для последнего удара битой в крикете. Это была молитва божеству, заклинание, и потребность в этих словах никогда не исчезала ни у того, ни у другого: они были необходимы Кену и бессознательно вырывались у Дэви. – Сделай это, Кен! Сделай ради меня! Когда ты начнешь говорить о нашей работе, всё оживет для тебя снова. Всё вернется!

Кен пристально поглядел на Дэви, но сказал только:

– Пойдем, я посмотрю сначала, как это всё выглядит.

Дэви открыл дверь. После однообразных серых коридоров красные тона комнаты ошеломляли неожиданностью. Через секунду появление братьев в дверях привлекло внимание всех присутствующих. Больше десятка голов повернулось в их сторону, и больше чем на десятке лиц отразилась полнейшая отчужденность. Все медленно поднялись с мест. Кен, стоявший сзади, стиснул локоть Дэви, не то желая его подбодрить, не то охваченный такими же дурными предчувствиями, как и он.

Дуг, сидевший у противоположной стороны стола, тоже поднялся и перешел поближе к ним в сопровождении невысокого лысого человека с колючими усиками и улыбочкой, которая всегда была у него наготове и могла означать в равной степени «Я хочу быть вашим другом» и «Пропадите вы пропадом».

– Том, это те самые Мэллори, Дэвид и Кеннет, – говорил Дуг. – Мальчики, это Том Констэбл, председатель правления.

– Всегда рад видеть молодых людей с творческим воображением, – сказал Том Констэбл. Он держался напыщенно, как все самодовольные люди. Пожимая им руки, он сильно перегнулся через стол, желая показать, какая это для него честь, однако его подчеркнутая любезность больше смахивала на снисходительность. – Сегодня ради вас устроен целый парад, потому что в этой вашей штуке, быть может, заложено будущее целой промышленности, не говоря уже о фирме «Стюарт – Джанни».

Он представил им всех членов совета по очереди, объявляя специальность каждого с таким видом, будто провозглашал их чемпионами мира. Для своих людей у него была наготове ласковая улыбка, дружеский хлопок по спине или одобрительная шутка. Имена их ничего не говорили Дэви. Он понял только, что перед ним пять инженеров, три юриста, два бухгалтера и представитель отдела рекламы, который заявил:

– Скажу вам прямо, в вашем докладе всё абсолютно понятно до середины первой фразы.

– Значит, я куда понятливее вас, – подхватил один из юристов, явно считавший себя остряком. Он произнес эти слова сухо, с нарочитой небрежностью протирая пенсне. – Я добрался до конца фразы.

– Ну, ну! – снисходительно усмехнулся какой-то седой человек. Лежавший перед ним экземпляр доклада зловеще щетинился закладками – кусочками бумаги, по-видимому отмечавшими места, которые вызывали у него сомнения. – Будем справедливы и дадим этим молодым людям высказаться. Кто знает, быть может, они в самом деле смогут ответить на некоторые вопросы, которые, вероятно, возникнут у инженеров. Не обращайте ни них внимания, – обратился он к Дэви. – Эти двое понимают в технике ровно столько, чтобы узнавать время по часам, и не больше того.

Дэви улыбнулся. Внешне спокойный, он сел за стол и скрестил руки на груди, стараясь унять сердцебиение. Краем глаза он увидел, что Кен тоже садится. Лицо у него было строгое и напряженное, он избегал встречаться взглядом с Дэви.

– Как только будете готовы, так и начнем, – заявил Дэви.

Констэбл на мгновение опешил от такой бесцеремонности, затем занял свое место во главе стола и призвал собрание к порядку. Пока он говорил вступительные слова, Дэви нагнулся к Кену и шепотом спросил:

– Ну как?

Еле шевеля губами, Кен ответил:

– Не могу.

Дэви стиснул его руку выше локтя.

– Ты должен, Кен. Они уже положили меня на обе лопатки.

Кен медленно повернул голову. Его глаза стали глубокими и тревожными.

– Сделай это! – снова прошептал Дэви.

– …и вот теперь, – говорил Констэбл, – мы выслушаем самих Мэллори. Итак, мистер Дэвид Мэллори, председатель акционерного общества «Мэллори».

Потянулись длинные секунды молчания, все глядели на Дэви и Кена. Дэви почувствовал, что больше не выдержит. Он начал отодвигать стул, чтобы встать, но в это время поднялся Кен.

– В наших планах произошло небольшое изменение, – сказал Кен. Он медленно улыбнулся и, постепенно выпрямляясь, обвел взглядом всех сидящих за столом. – Вам придется выслушать меня, Кеннета Мэллори. Прежде чем перейти к докладу, я хотел бы сказать несколько слов…

Он заговорил, подымая голову всё выше, всё горделивее, в нем появилась та электризующая уверенность, которая заставляла других обращать внимание только на него. Даже если бы он и молчал, среди десятка людей он был бы замечен первым. Дэви почувствовал огромное облегчение: Кен снова стал Кеном.

Когда-то, много лет назад, Ван Эпп умел ждать. В те времена ему нередко случалось сидеть, небрежно развалясь, возле чьего-то письменного или сервированного к завтраку, блиставшего серебром и накрахмаленным полотном стола и диктовать условия очередного договора, внутренне восхищаясь дерзостью своих требований. «Вот чего я хочу, черт вас возьми, а вы соглашайтесь или нет – дело ваше!» А когда собеседник, с трудом переводя дух, просил дать ему время на размышление, Ван Эпп пожимал плечами, вставал и, сунув подмышку щегольскую трость, принимался натягивать кожаные перчатки, неторопливо расправляя их на каждом пальце. Если это было в Нью-Йорке, он бросал собеседнику: «Позвоните мне в отель Уолдорф», а если в Чикаго, он называл отель «Палмер-хаус».

Но где бы то ни было, его всегда опьянял риск, хотя он уходил с самым беспечным видом, ловко скрывая внутренний трепет. Получит ли он то, что запросил? Не хватил ли он через край? Нет, к черту! Ван Эпп хочет столько-то, и баста! Потом наступало восхитительное томление – он сидел в баре среди зеркал и красного дерева, сознавая, что на нем дорогой и элегантный костюм, сохраняя естественную непринужденность, но думая только об одном: быть может, сейчас, сию секунду, там уже что-то решено и готов ответ, который либо превратит его в богача, каким он кажется с виду, либо так и оставит с тоненькой пачкой денег в кармане.

Впрочем, рано или поздно сквозь толпу пробирался рассыльный в круглой шапочке, какие бывают на дрессированных обезьянках, и пронзительным голосом разносчика, свойственным всем рассыльным тех времен, выкликал «Мистер Ван Эпп, вас к те-ле-фо-ону! Мистер Ван Эпп, вас к те-ле-фо-ону!» Преодолевая внезапное сердцебиение, он небрежно бросал: «Иду!» Дышать было трудно. Он швырял на стойку монету в полдоллара так, что она вертелась волчком. «Мне наплевать!» – как бы говорил этот жест. Неторопливый шаг, каким он подходил к телефону, скучающее, но вежливое «алло», словно он и понятия не имел, кто ему звонит, – всё это напоминало поведение игрока перед тем как открыть карты. Впрочем, в худшем случае он слышал в трубке взволнованный голос: «Вот что, Ван Эпп, мы охотно пойдем на ваши условия, если вы кое-что уступите. Прислушайтесь к разумным доводам, и тогда можете считать, что дело сделано».

«Что ж, пусть будет так», – говорил Ван Эпп; самое интересное было позади, и теперь не всё ли равно, несколькими долларами или процентами больше или меньше.

В те времена ожидание приятно щекотало ему нервы, но всегда называл такую чудовищную сумму, что ему казалось, будто он, поставив последний грош, вдет ва-банк. Для Ван Эппа важны были не деньги, а доказательство, что его ценят. Работа над изобретением доставляла радость, которой он наслаждался один в знакомом полумраке мастерской, и все изобретения давались ему легко, как дыхание. Казалось, не было никакой связи между всепоглощающим творческим трудом в лаборатории по ночам и трепетным волнением из-за денег днем. Дан Эпп всегда жил на широкую ногу, потому что это было необычайно приятно, а в черные дни брал взаймы до будущих счастливых времен. В периоды безденежья, когда кто-нибудь из друзей бранил Ван Эппа за то, что он не хочет отказаться от своей «студии» в Сентрал-парке, тот только смеялся:

– С какой стати?

– Да ведь ты не можешь позволить себе такую роскошь.

– А по-моему, могу. Я всегда живу так, словно у меня есть богатый и щедрый дядюшка, который в случае чего поддержит меня.

– Но у тебя же нет богатого и щедрого дядюшки!

– Нет есть! Я сам себе дядюшка, – смеялся он.

Когда успех Стал привычным, Ван Эпп больше всего жалел о сладостно-томительном ожидании, которое наступало после того, как он, требуя от мира доказательств безграничной любви, ставил фантастические условия, и длилось до тех пор, пока не раздавался ответ: «Хорошо, дорогой». Он понимал, что в конце концов наступит время, когда радио перестанет быть предметом бешеной спекуляции и сделается достоянием солидных монолитных объединений, как железные дороги, как шахты, как телеграф. Сам он относился к такой перспективе без особого восторга, но ни на минуту не сомневался, что, когда это произойдет, у него будет надежное место в стенах крепости.

Он упустил в своих расчетах только одно: медленно надвигавшуюся старость.

А сейчас Ван Эпп, лежащий на продавленной койке в темной меблированной комнатушке, был действительно стар, и ставка на этот раз была неизмеримо больше – не деньги, а бешеная гордость; – но теперь уже не осталось и следа ни от восхитительного волнения времен его молодости, ни от спокойной уверенности, которая пришла позже. Сейчас ожидание было сплошной пыткой. Весь день, после ухода Дэви и Вики, он старался не думать о той обещанной ему работе в настоящей лаборатории. «Это было сказано на ветер, – повторял про себя Ван Эпп. – Мало ли что мальчишка может наобещать сгоряча. Я теперь сторож, сторожем и останусь». Но ни сила воли, ни рассудок никогда не могут убить мечту; нестерпимое желание вернуться в мир, который был так близок ему когда-то, сжигало его душу. Немного погодя он стал думать о Дэви с ненавистью. Весь этот день, всю ночь и весь следующий день в нем бушевал пожар.

Старик лежал на кровати в маленькой, скудной обставленной комнатке, с окном, выходящим в вентиляционную шахту, где всегда царила ночь, и невозможно было понять, то ли он в могиле, то ли ещё на краю её. Старик лежал, уставясь в потолок, и старался заснуть. По гулким коридорам старого дома далеко снизу то и дело доносился стук входной двери. В холле дребезжал телефон, на звонки отвечали молодые смеющиеся голоса. И каждый раз, когда открывалась дверь, у Ван Эппа екало сердце – он был уверен, что к нему пришли от того юноши. Каждый раз, когда звонил телефон, он ждал, что сейчас позовут его. «Ах, этот мальчик, этот мальчик – где он? Где он, во имя всего святого? Будь он проклят, ведь не я же просил у него работы! Где ты, негодяй? – бормотал он с закрытыми глазами сквозь стиснутые зубы. – Позови же меня!»

Прошел нескончаемый день, а ему так никто и не позвонил.

В десять часов вечера, когда он степенной походкой сторожа шел по бетонному двору, послышался рев мотора, перекрывший отдаленный городской гул. Потом по улице запрыгали отсветы фар, хотя машина была ещё далеко, в нескольких кварталах отсюда. Вскоре вдоль улицы потянулись полоски света, подрагивающие при каждой выбоине на мостовой. Через минуту у ворот резко остановилась неясно различимая в темноте длинная и низкая машина с откинутым верхом, словно ворохом цветов нагруженная смеющимися молодыми людьми. Мощная фара под ветровым стеклом, точно раскаленный белый глаз, вызывающе уставилась на заводские корпуса, потом обшарила двор и наконец поймала Ван Элла, пригвоздив его к темноте.

Хлопнула дверца машины, у ворот послышались шаги, и Ван Эппа окликнул веселый голос. Растерявшись от слепящего света, но просияв, как ребенок, который заблудился в магазине и вдруг увидел в толпе шляпу матери, Ван Эпп бросился к воротам. Он ощущал глупую улыбку на своем лице, не понимая, откуда она взялась, но, когда он попытался согнать её, глаза его повлажнели, а в груди что-то задрожало. Он едва удерживался, чтобы не побежать. «Ах ты старый дурак, – думал он. – Ведь они мне сейчас откажут, и всё!» Свет мигнул и погас.

У ворот стоял Дэви Мэллори.

– Ну, свершилось! – сказал он. – Договор заключен!

– Что ж, это очень приятно, – ответил Ван Эпп так спокойно, будто вся его жизнь состояла из безмятежно-спокойных часов. – И всё получилось так, как вы хотели?

– Ну, не совсем, мы рассчитывали на большее. Нам ещё не гарантировали длительной финансовой поддержки. Пока что они согласились финансировать испытания, чтобы посмотреть, как работает наш прибор в его нынешнем виде. Если то, что мы покажем, им понравится, они докинут нам денег, и, если в положенный срок мы достигнем определенного успеха, – дадут ещё.

– Вот как, – медленно произнес Ван Эпп; он тотчас же увидел всю каверзность этого соглашения. – Значит, они будут крепко держать вас в руках!

– К сожалению, довольно крепко, но это всё, чего мы смогли добиться.

Ван Эпп промолчал. Многолетний опыт позволял ему отчетливо понять, что произошло, но внутренний голос подсказывал, что лучше не раскрывать рта. Всё это пока его не касается. Дальнейший же разговор на эту тему только отвлек бы Мэллори от того, что он должен был сказать и что Ван Эппу хотелось услышать больше всего на свете. Но едва он решил про себя быть поосторожнее, как у него вырвался вопрос:

– Кто же там против этого договора?

– Как – кто? – растерялся Дэви. – Почему вы так спрашиваете?

– Не знаю, – сказал Ван Эпп. – Может, я ошибаюсь, но если вы предлагали им одно, а получили другое, гораздо меньше того, что хотели, значит, за это время у кого-то появились сомнения. – Лицо высокого юноши мгновенно помрачнело, и Ван Эпп уже проклинал себя. – Не обращайте внимания на мои слова, – быстро добавил он. – Главное – они хотят, чтобы вы обосновались тут и взялись за дело.

– Мы тоже так считаем, – сказал Дэви. – И переедем сюда завтра же утром.

– Так, – произнес Ван Эпп, а про себя молил: «Ну, позови же меня, позови!» – Желаю вам удачи. От всей души. Спасибо, что заехали сказать мне об этом.

– Я знал, что вам это будет приятно. Я звонил вам домой, но, пока я раздобыл ваш номер в конторе фирмы, вы уже ушли. Я просил передать, когда вам нужно прийти, но потом подумал, что вы быть, может, захотите узнать обо всем поскорее.

– Вы мне звонили? – медленно спросил Ван Эпп.

– Да, около семи. Вам удобно прийти в среду?

– Но завтра же вторник.

– Разве вы не хотите отоспаться?

– Сынок… то есть мистер Мэллори, – сказал Ван Эпп. – Последние десять лет я сплю не больше часа в ночь. А сегодня я, наверно, и совсем не засну. Если я нужен вам завтра – я приду завтра.

– Ну, тогда приходите к девяти. – Мэллори приветственно взмахнул рукой и ушел.

Из машины донеслись приглушенные голоса, женский смех, потом всё потонуло в реве внезапно ожившего мотора. Машина умчалась, Ван Эпп помахал ей вслед. Он застыл на месте и только через несколько секунд спохватился, что стоит не дыша, и было таким наслаждением снова наполнить легкие воздухом, что он даже прикрыл глаза.

Много раз в жизни ему приходилось ожидать важных решений, но важнее этого, пожалуй, не было ни одного. По крайней мере, ни одно не значило для него так много. Лишь через несколько часов он вспомнил, что о жалованье не было и речи, но его интересовали не деньги: как всегда, ему хотелось убедиться, что его ценят за то, что он способен дать.

Когда Дэви направился к машине, до Ван Эппа донеслись оттуда только чьи-то невнятные голоса; Дэви же расслышал в темноте смех Вики, за нею рассмеялся и Кен, и в этом дружном тихом смехе звучала та прежняя интимность, которой уже не существовало между ними несколько лет. Дэви мысленно перенесся в то время, которое, как он надеялся, навсегда вычеркнуто из его памяти. Но это воспоминание притаилось где-то в темном уголке, как закутанная с ног до головы фигура, ожидающая только сигнала, вроде подслушанного сейчас смеха, чтобы сбросить с себя покровы; и вот она выступила из тени со страшной многозначительной улыбкой. «Я тебя помню, и ты меня тоже помнишь, правда?» – говорила эта улыбка.

При свете уличного фонаря Дэви увидел в открытой машине всех троих: Дуг сидел за рулем и, уйдя в свои мысли, глядел прямо перед собой, рядом с ним – Кен, в глазах его веселое озорство, он полуобернулся через плечо к Вики, а та наклонилась вперёд, с шутливым негодованием теребя его за плечо.

– Ну и что же было потом? – умоляюще спрашивала она. – Ну расскажи!

– Да больше и нечего рассказывать, – сказал Кен нарочито небрежным тоном, желая разжечь её любопытство. – Всё то же самое. Сначала говорил я. Потом говорили они.

– Вот про это я и хочу послушать! – воскликнула Вики. Она обернулась к Дэви, который остановился у машины. – Кен просто невозможен! Скажи ему, чтобы он рассказал мне всё!

– О чём он должен рассказать? – спросил Дэви.

– Да о том, что сегодня там было.

Она и не догадывалась, что разбередила старую рану и что Дэви, старательно улыбаясь; скрывает страдание, «Но как она может не понимать! – кричала в нем боль. – Ведь она должна видеть всё, что во мне творится!»

– Я хочу знать, кто что говорил, – продолжала Вики. – Хочу знать, кто что предлагал. Кто был на чьей стороне. Хочу знать подробности. И с самого начала. Это, наконец, мое право…

– Сперва я расскажу тебе подробности о старике, – сказал Дэви. Он открыл дверцу и сел рядом с Вики. – Ему не терпится начать, так же как и нам. Он непременно хочет прийти завтра с утра.

– Погоди минутку, что значит пышная фраза: «Это мое право»? – со смехом обратился Кен к Вики, не слушая брата. – Как это понять?

– А так, что тут есть и моя доля, – вспыхнула Вики. – Было время, когда и я работала вместе с вами!

– Ты! – засмеялся Кен.

– Да, я! – передразнила его Вики. – Может, ты забыл, как я приходила в лабораторию по вечерам после службы…

– А ведь правда, – мягко произнес Кен. – Теперь припоминаю! Девушка в моей студенческой фуражке, полировавшая пластины для конденсатора…

– Старик задал мне странный вопрос, – снова заговорил Дэви, стараясь привлечь их внимание, но это шутливое поддразнивание так увлекло обоих, что им было не до него.

– …и печатавшая на машинке лабораторные записи и заявки на патенты, – подхватила Вики. – Иногда до двух часов ночи.

– Печатала? Болтала, ты хочешь сказать, – смеялся Кен. – Главным образом болтала – это я отлично помню.

– Да неужели? Тогда ты на это не жаловался. Вы сами просили меня помочь вам. Да не то что просили вы визжали, будто вас режут, если я запаздывала хоть на две минуты.

– Так вот, когда я сказал Ван Эппу об условиях договора… – снова вмешался Дэви; не следовало бы, конечно, так настойчиво добиваться, чтобы они взглянули в его сторону, но Дэви больше не мог выдержать, – …он задал мне странный вопрос. Знаете, какой? Он спросил, кто был против заключения договора. И больше ни о чём не спрашивал.

– Ладно, Вики, сдаюсь, – вздохнул Кен. – Что ты от меня хочешь?

– Начни с самого начала, – потребовала Вики. – Что ты чувствовал, когда поднялся с места?

– Что я чувствовал? – рассмеялся Кен. – Главным образом страх. И, пожалуй, злость, потому что видел, какими глазами они на меня смотрят…

Внезапно заговорил Дуг, точно слова Дэви долетели наконец, в ту даль, куда он ушел от остальных.

– Сегодня на заседании действительно происходило что-то странное, – подтвердил он. – С тех пор как мы оттуда ушли, я всё стараюсь понять, в чём дело.

– Что же тут странного? – отозвался Кен. – Им нужно было нечто гораздо более убедительное, чем то что мы сегодня представили, вот и всё.

Дуг покачал головой.

– В том-то и дело, что им этого вовсе не нужно. Они шли у кого-то на поводу. И это мог быть только Том Констэбл.

– Констэбл? – переспросил Дэви. – Но ведь именно он ни разу не раскрыл рта!

– Верно, – подтвердил Кен. – Высказывались все, кроме Констэбла. Когда я начал говорить, я заметил, какие у них лица. Знаете, бывает такое выражение лица: «Говори что хочешь, всё равно я тебя уничтожу». И все двенадцать человек уставились на меня как раз с таким выражением.

Кен слегка повернул голову, но Дэви знал, что он опять обращается только к Вики, будто никто и не прерывал их разговора. А в её устремленном взгляде были сочувствие, беспокойство, заинтересованность. «Как будто они наедине», – подумал Дэви, и та шутливая пикировка была лишь проявлением душевной близости, которая всё-таки существует между ними, это чувствуется даже в голосе Кена.

– Стоило мне остановиться, чтобы перевести дух, – говорил Кен, – как тотчас же кто-то, словно камнем, бросал в меня каким-нибудь вопросом. Все по очереди. Ты спрашиваешь, как это было? Видишь ли, так продолжалось довольно долго; и тем не менее, я заметил, что среди всей этой компании одному Констэблу было, по-видимому, интересно слушать. Ей-богу, я готов был сказать ему «спасибо»!

– Но он вовсе и не должен был говорить, – досадливо возразил Дуг. – Другие знали, что он считает нужным сказать, ну и говорили вместо него. Черт возьми, старик прав! Констэбл почему-то боится заключать договор. Но что его пугает? Деньги? Возможно. Сама идея? Нет сомневаюсь. Вероятнее всего, он боится…

Дуг внезапно умолк и включил сцепление, но так резко, что выдал этим движением свою злость.

– Чего же он, вероятнее всего, боится? – спросил Кен.

Дуг чуть повернул голову.

– Меня, конечно. – Мотор заработал, и машина рванулась вперёд. – Ну, с этим справлюсь я сам. Вы занимайтесь лабораторией, а я займусь правлением – и мистером Констэблом!

– Ну его к шуту, – лениво произнес Кен. – Так или иначе, всё кончилось благополучно. Поедем, куда вы предлагали, – туда, где есть музыка. Мне кажется, я не танцевал сто лет Как ты считаешь, Вики? Первый танец с тем, кто нес знамя, да?

Вики медленно кивнула.

– Хорошо.

Длинная открытая машина отошла от заводских ворот, набрала скорость и помчалась сквозь ночную тишину по булыжной мостовой. Теплый ветер бил Вики прямо в лицо и развевал волосы. Она откинула голову на спинку сиденья и, закрыв глаза, чуть заметно улыбалась, потому что вот уже сколько времени в ней, как медленное; непреодолимое пламя, разгоралось ощущение счастья, такого немыслимого, что она прислушивалась к себе с блаженным изумлением. Это началось с крохотной сверкающей искорки, вспыхнувшей в ту секунду, когда Вики поняла, что она вправду замужем за Дэви; с тех пор пламя росло и росло, без формы, без очертаний, без видимых причин. И Вики знала, что в ней происходит какая-то перемена, что за последние недели она, по крайней мере в душе, перестала быть прежней Вики. Неожиданные озарения позволяли ей многое постигать по-иному; она казалась себе выше ростом, умнее, добрее и в тысячу раз красивее. Какой она будет, когда завершится внутренняя перемена, Вики, не знала, и не могла ни ускорить, ни замедлить этот скрытый процесс. Оставалось только следить за ним с тайной радостью и волнением и ждать дня, когда то, что зреет в её душе, станет таким огромным, что его уже не спрячешь в себе. И тогда звездным ливнем оно хлынет наружу и зажжет восторг в ней самой, во всех других – быть может, во всем мире.

А пока пусть только в ней струится мерцающий поток, нарастая с каждым мгновением, делая её восприимчивой к тысяче маленьких радостей. За последние часы, с тех пор как Кен и Дэви вернулись с совещания, одержав частичную победу, ещё одна радость расцвела рядом с прежней. В эти дни новые и новые радости расцветали в ней быстро, как полевые цветы весной.

Она безвольно покачивалась в такт движению машины, которая, вдруг сделав такой крутой поворот направо, что завизжали покрышки, промчалась мимо высоких темных зданий, тянувшихся несколько кварталов, и, опять свернув направо, выехала на гладкий асфальт бульвара. Цепочка фонарей, напоминавшая сверкающее ожерелье на волнистых складках черного бархата, уходила вдаль, в будущее, где каждое мгновение станет прекрасным.

Спереди доносился низкий грудной смех Кена – он разговаривал с Дугом. Рядом с ней был Дэви. Вики нащупала его руку и тихонько пожала. Она старалась припомнить, была ли она когда-нибудь так же счастлива, как сейчас, – обрывки воспоминаний замелькали в её памяти, словно выцветшие фотографии из давно забытого альбома. Вики проглядывала их сквозь легкую дремоту, уносившую её неведомо куда.

– Дэви! – тихо сказала она, не открывая глаз и точно боясь спугнуть это странное очарование. – Дэви, ты помнишь своего отца?

– Отца? – Секунда молчания, и Дэви снова заговорил медленно, словно ещё не оправился от удивления. – Его помнила только Марго.

– А я своего отца хорошо помню. – Вики перебирала пальцы Дэви, один за другим. Она еле слышала собственный голос. Ветерок холодил её закрытые веки. – Хотя я не думала о нем уже целые годы. Мне было десять лет, когда он ушел на войну, но сейчас мне кажется, будто это было совсем недавно. Я обожала отца, – добавила Вики, словно находя тихую радость в воспоминаниях о детской любви.

Дэви молчал, но она и не ждала от него ответа.

– Я обожала его, – повторила она, будто сквозь сон. – И мне вдруг вспомнилось так много – дом, в котором мы жили, и то, как я возвращалась в морозные дни домой из школы, а у мамы уже были наготове персиковый джем, молоко и хлеб, и как тепло и уютно казалось в доме, когда прибежишь, бывало, с улицы, где мы играли до самых сумерек. Помню, я становилась на колени у окна, прижималась лбом к стеклу и всё смотрела, не покажется ли вдали под фонарями мой отец. Боже мой, какой я была счастливой в те времена! – сказала она нежно и пылко. – Я не сознавала, до чего я счастлива, пока всё это не кончилось и отец не уехал на войну. И не знала, какое это счастье иметь семью, пока от семьи не осталась только половина. Отец так и не вернулся, а через несколько лет умерла мама, и семьи у меня не стало совсем. Я очень тосковала, из-за этой тоски я приехала к дедушке и встретила там тебя.

– Я помню только, что, не успев приехать, ты тут же решила не оставаться у деда.

– Я и не осталась бы, если бы не ты, Кен, Марго. Правда, я ещё никогда не видела, чтобы мои сверстники жали так, как вы. Но вы трое были семьей, а мне так хотелось быть поближе хоть к чужой семье, если нет своей! Только это совсем не одно и то же; – грустно добавила она. – В конце концов я сказала себе; что ощущение семьи знакомо только детям; оно дается лишь раз в жизни, если повезет, а потом ты не имеешь права надеяться на это – никогда. Но вот это чувство пришло ко мне опять – оно возникло сегодня вечером. Ты, Кен и Дуг – моя семья. Да, даже Дуг. И мне кажется, у них тоже такое ощущение. – Вики приоткрыла глаза и повернулась к Дэви. Фонари на шоссе быстро проносились мимо. – Ведь и ты это чувствуешь, Дэви? – молящим тоном спросила она.

Дэви смотрел на неё сверху вниз, и в глазах его было странное испытующее выражение. Он медленно кивнул.

– Ты уже давно не видела Кена таким, правда?

Вики лениво перевела взгляд на Кена, который говорил что-то Дугу; слова его уносило ветром. Она глядела, как он поворачивал голову, жестикулировал, кивал, улыбался, слышала его прежний жизнерадостный смех и в ней подымалась новая глубокая нежность к нему; впервые за долгое время у неё вдруг мелькнула мысль: «Не удивительно, что я была влюблена в него!» Вопрос, который, по-видимому, случайно задал Дэви, неожиданно открыл ей причину сегодняшнего счастливого настроения. Весь вечер Кен разговаривал с ней, смотрел на неё, поддразнивал и смеялся вместе с нею – точно так он в свое время держал себя с Марго. Это Кен принял её в их семью!

– Да, – безмятежно-счастливым голосом ответила Вики, закрывая глаза. – Давно.

Дэви взглянул ей в лицо; с чувственным удовольствием опустив веки, она словно отгородилась от него и ушла в какие-то свои мечты. И говорила-то она не с ним, а скорее сама с собой, и, как он ни напрягал слух, свистящий воздух заглушал половину её слов.

Дэви отвернулся и стал глядеть на пробегавшие мимо фонари. Совсем недавно сильнее всего на свете ему хотелось вернуть Кена к жизни; теперь же он понял, что тосковал по тому Кену, с которым работал, – иными словами, по идеальной частице живого, сложного человека; но вместе с жизненной энергией и непреодолимой уверенностью возродился и другой Кен, движимый неутолимым голодом. Эта часть его существа никогда не могла найти удовлетворения, потому что он искал пищи в таких тупичках и закоулках, где его наверняка ждала голодная смерть. И воскресший Кен стал не только товарищем, с которым так увлекательно работать, но и тем, другим Кеном, обрекшим себя на вечное несчастье. Вики ничего ни знала о таком Кене. Она радовалась тому, что наконец-то нашла новую семью; но это совсем не та семья, которую она наивно представляла себе, и Дэви не знал, как сказать ей правду.

У него никогда не хватит духу спросить её: «Понимаешь ли ты, почему вы с Кеном разошлись?» Если бы он задал такой вопрос. Вики только посмотрела бы на него растерянным взглядом или ответила бы с ужасающей честностью: «Потому что Кен потерял ко мне всякий интерес». Или: «Потому что Кен не из тех, кто может долго любить одну и ту же».

И тот и другой ответ был бы неправдой. Даже Кен не понимал, почему он поступает так, а не иначе. Это знала только Марго, ибо каждая женщина чутьем догадывается, когда её любят, даже если мужчина никогда не осмелится признаться в этом чувстве самому себе. И Дэви постепенно открылась вся правда, потому что любой человек, живущий в такой тесной близости с другим, как Дэви с Кеном, не может не знать, когда и отчего страдает этот другой, даже если тот никогда ни словом не обмолвился о причине своей боли. Марго была неизмеримо больше, чем сестра, неизмеримо больше, чем мать, – и для сестры и для матери она была слишком молода; прелестная и страстная женщина, она всегда привлекала к себе мужчин немногим старше Кена. И каждый новый поклонник заставлял Кена очертя голову бросаться на поиски другой, более достижимой Марго среди льнувших к нему девушек, но так как ни он сам, ни девушки не догадывались, чего он ищет, то каждая новая попытка кончалась горестным разочарованием.

Преданность и гордость не позволяли Дэви сказать даже Вики о том, что пережил Кен, доведенный почти до безумия браком сестры с ненавистным ему человеком, а после её смерти раздавленный горем. Смерть сестры принесла Кену не освобождение, а только страшную пустоту. И вот теперь Кем снова поднял голову и осушил глаза, чтобы устремиться не к свободе, а к новому недостижимому видению, чтобы получить новую незаживающую рану. Он настолько привык носить в себе боль, что находил даже некоторое удовольствие в этом знакомом ощущении и без него не чувствовал бы себе самим собой. На этот раз, однако, выбор его мог вызвать катастрофу, ибо Вики – не Марго; непроницаемая преграда разделяет только кровных братьев и сестер, для остальных же мужчин и женщин её не существует, сколько бы они ни старались сделать вид, что это вовсе не так. Вики не знала, что значит быть сестрой Кена; – вернее, что это значит для Кена. Ветерок, которому она с улыбкой подставляла лицо, может оказаться первым дыханием ещё далекого циклона.

Дэви вздохнул. Больше всего на свете он хотел вернуть прежнего Кена; теперь же, когда «море отдало мертвых, бывших в нем», воскресший шагал к нему сквозь прибой с радостно протянутыми руками, но в этих руках была смерть для тех, кто ждал его с такой любовью. Желание Дэви исполнилось, но ему было страшно думать, какой ценой достанется ему воскрешение брата.

Фонари на шоссе бесшумно мелькали мимо машины, спешившей к веселью. Прошло немало времени, прежде чем Дэви заметил, что Вики держит его руку, переплетя его пальцы со своими. На какую-то секунду это проявление нежности разозлило его своим притворством, хотя Вики лгала ему, даже не подозревая, что лжет. Вдруг он порывисто обнял её и притянул к себе, словно хотел громко крикнуть, что Вики принадлежит ему и он её не отдаст.

Не открывая глаз. Вики улыбнулась и уютно прижалась головой к плечу Дэви; он терзался такими страшными мыслями, что эта доверчивая нежность застала его врасплох. В сердце его снова вливалась уверенность. «Что я делаю с собой?» – подумал он. Его охватил стыд при мысли о тех обвинениях, которые он возвел на самых близких ему людей; он поклялся никогда не обнаруживать того, что чувствовал, и, поклявшись, тотчас же сказал:

– Я хочу, чтобы первый танец ты танцевала со мной.

Она широко раскрыла глаза, услышав неожиданно страдальческие нотки в его голосе, но изумление тотчас же уступило место жалости. Вики взяла в ладони его лицо и грустно сказала:

– Ах ты дурень!

– Не смейся надо мной, – взмолился Дэви.

Вики нежно поцеловала его и ответила не сразу.

– Ты дурень, – шепотом повторил она. – Дорогой мой дурень!

– Ничего подобного. Но даже если я и дурень, то мне от этого не легче.

– Мы едем танцевать. В первый раз, и это лишь начало. Давай же веселиться. Ну, прошу тебя!

– Только если первый танец ты будешь танцевать со мной.

– Я всё время буду танцевать только с тобой.

Дэви ласково рассмеялся.

– Нет, только первый танец. Можешь потанцевать и с Кеном тоже.

Кен обернулся к ним, ветер сбросил его светлые волосы на лоб, и от этого лицо его казалось совсем юным. Он что-то говорил, глаза его были веселы, а от волнения стали особенно выразительными.

– Что? – крикнул Дэви. – Ничего не слышу! – Он наклонился к брату. – Что?

– Я говорю: знаешь, как важно оказалось для меня то, что представлять нашу работу сегодня пришлось мне? – Он протянул руку и в порыве благодарности сжал запястье Дэви. – Это меня спасло. Господи, будто вернулись прежние времена! – Он вгляделся в лицо Дэви, жадно стремясь убедиться, что тот разделяет его радость. – Мы одолеем их, малыш, правда? Никто нас не остановит, никто и никогда!

Дэви со смехом откинулся назад, к плечу Вики.

– Что он сказал? – спросила она.

– Он рад, что я заставил его говорить на сегодняшнем заседании. – Через секунду он с жаром добавил: – И я тоже! Я тоже рад!