"Дневники Берии" - читать интересную книгу автора (Уилльямс Алан)

Часть третья

Москва, январь 1950 г.

Еще один мерзкий день. Влодзимирский опять канючил, чтобы я повлиял на Хозяина и вновь ввели смертную казнь. Но я знаю Старика, он не согласится. Говорит, что западная интеллигенция этого не потерпит.

В общем-то я согласен с В. Все эти предосторожности, которые надо соблюдать в работе, смахивают на бюрократизм. Один из замов В. даже предложил завести дела на несуществующие вакансии, чтобы оправдать наши затраты на оплату палачей, тайное захоронение трупов и т. д. Ну и фарс!

Вдобавок ко всему в пятницу вечером произошел неприятный инцидент.

В четверг я был на приеме в музее Революции по поводу запуска какого-то дерьмового фильма — кажется, «Кубанские казаки». Такое занудство! Если бы не смазливые бабенки из киношной братии, там нечего было бы делать. Особенно бросилась в глаза одна блондинка, Наташа З., москвичка, сыгравшая маленькую роль в фильме. Рафик сказал, что она то, что надо. Волосы заколоты аккуратно на затылке, замечательный цвет лица, пышечка с роскошной грудью.

Я представился ей, и мы мило поболтали. Я был разочарован тем, что она пила только сок. Я предложил ей вина, но она твердо отказалась. Наверное, из хорошей семьи, но не очень влиятельной. Надо сказать Рафику, чтобы все о ней разузнал.

Мы болтали и я все больше убеждался, что она скромница. Я решил действовать осторожно и перед уходом пригласил ее завтра на ужин. Она залилась краской, мило засияла и согласилась прийти.

В пятницу ровно в 7.30 мой шофер заехал за ней в Черемушки, где она жила со своими родителями. (Рафик сообщил, что отец ее был мелкой рыбешкой в Министерстве транспорта). Когда она прибыла на Малую Никитскую, я увидел, что ее смутило то, что я был один. Она видимо думала, что я пригласил ее на банкет, где она ожидала встретить влиятельных людей.

Я был с нею корректен и, когда мы сели за стол, накрытый для двоих, с удовлетворением отметил, что она не отказалась от шампанского, хотя пила его так, словно это был яд. Разговор не вязался. Я спрашивал ее о семье, но отвечала она неохотно. Видимо, ее смущало незначительное положение отца — а жаль, я мог бы помочь бедняге!

Мы приступили к кофе и десерту из африканских фруктов, и я почти силой заставил ее принять бокал французского вина. Вдруг я потерял терпение. Я отпустил откровенное замечание о ее платье (оно действительно было шикарным и выгодно подчеркивало фигуру), и хотя замечание было вполне пристойным, она оскорбилась. Я понял, что надо действовать осторожно. Я встал, наполнил бокалы и пригласил ее на кушетку. Она явно не хотела вставать из-за стола, и тогда я схватил ее сзади. Я почувствовал изгибы ее фигуры и так завелся, что не сразу понял происходящее. Эта сука ударила меня по лицу!

Скажу откровенно — не помню, чтобы кто-то когда-то меня ударил. Я был так ошеломлен, что мог бы ее прикончить на месте. Но что-то меня сдержало. Я посмотрел на нее властно и холодно — так, что у кого угодно поджилки бы затряслись. Но эта дрянь либо ничего не боялась, либо просто ничего не понимала. Она сказала, что она «приличная девушка» и не желает иметь дело с пожилыми мужчинами.

Я чуть не взвился. Хотел сказать ей, что грузины живут до 150 лет и производят потомство до самой старости и что 70 лет — это расцвет кавказского мужчины. Но я просто выпроводил ее.

Я прошел с нею до лестницы и видел, как она с достоинством спустилась. Я прошел на балкон и продолжал наблюдать. Шофер открыл ей дверцу, на сиденье лежали цветы, которые я приказал приготовить для нее. Она взглянула на дом, увидела меня на балконе и крикнула: «Спасибо за букет!»

И я ответил: «Это не букет, крошка, это похоронный венок!»

Я увидел, как она побледнела, а шофер, который все слышал и понял, впихнул ее на сиденье и отъехал.

Я не стал ждать, пока уляжется ярость, а тут же позвонил в штаб и приказал доставить ее на Лубянку. На следующее утро она получила приговор по заслугам.

Да, этот случай подтверждает странности человеческой природы!

Москва, ноябрь 1951 г.

Трудная неделя, так как обычные празднования по поводу Октября совпали с 10-й годовщиной битвы за Москву.

Кроме вечеров и приемов военных и лизоблюдов-дипломатов наша служба закатила свое торжество по этому случаю в гостинице «Москва». Препротивное заведение — отапливаемое плохо, стены с подтеками, двери туалетов плохо закрываются, унитазы не работают. И это лучшая гостиница в городе!

Вечер проходил в банкетном зале на третьем этаже. Я прибыл с опозданием, в дурном настроении, так как перед этим занимался двумя английскими перебежчиками. Оба отвратительные педерасты и алкоголики. Их исчезновение насторожило англичан, а Филби был даже снят с поста. Это большая потеря.

Англичане такие законники и пентюхи, что даже не арестовали Филби. Но если они начнут расследование, они могут разоблачить X. — что меня, конечно, поставит в тяжелое положение. Слава аллаху, Ф. не последовал за этими двумя в Москву.

В общем, когда я прибыл на вечер, все мои были на месте: Деканозов, Гвишиани, Багиров, Меркулов, Бакарадзе и другие — вымытые и вычищенные. Мне вдруг стало противно — сияют как школьники на первом балу!

Я поднял рюмку «Особой» и оглядел всех. Они робели и краснели под моим взглядом. Мне захотелось оказаться в компании какой-нибудь бабенки, но это строго запрещалось протоколом.

Зато, как всегда, возле меня терся Абакумов со своей компанией. Он единственный был в полной выкладке — волосы смазаны бриолином и гладко зачесаны, надушен. Пил осторожно, как всегда, в моем обществе. Начал болтать — на этот раз о том, что от побоев, особенно если бьют по почкам, повышается содержание крови в моче.

Это про него Хозяин говорит: «Из грязи да в князи». Этот Виктор Семенович, несомненно, и есть такой князь. Когда Сам толкает об «интеллектуалах — саботажниках и безродных космополитах», он, конечно, не имеет в виду нашего дорогого Абакумова!

Я вначале терпел его, а потом меня от него начало мутить. Он, конечно, преданный и услужливый, но ведь сестру родную продаст за карьеру или какую-нибудь медаль. Я отошел от него, а он так и остался с открытым ртом, не успел закончить фразу. Покраснел как рак.

Я поднял рюмку: «За службу госбезопасности!» И все повторили тост хором.

«А теперь, — сказал я, — посмотрим, кто на что способен!» Это был сигнал к тому, что можно похулиганить. Мне этот спектакль обычно очень нравился. Эти пигмеи набрасывались на ковер и драли его в клочья, лезли на люстры, потрошили стулья и диваны, сдергивали проводку со стен. Кто-то перевернул диван, и под ним оказалась металлическая шишка. Тут же появились ножи, и дело закипело. Шишку выдрали, и вдруг раздался жуткий грохот снизу.

Все вдруг остановились, замерли на момент, а потом так и покатились со смеху, когда поняли, что это громадная люстра в комнате под нами сорвалась с потолка — не без нашей помощи — и чуть не проломила пол. Оставалось только сожалеть, что никого не прихлопнуло, комната была пуста!

Шли дни, уже две трети книги были написаны по-английски и переведены на русский, а мы с Борисом еще ни разу не поссорились по-настоящему.

И вдруг, как это бывает обычно, без предупреждения разразился кризис.

Было утро. Борис сидел за столом на террасе в шортах.

Увидев меня, он сказал с энтузиазмом:

— Итак, товарищ, настало время играть по большому счету!

Я спросил с любопытством:

— Что ты имеешь в виду? Он подмигнул мне весело и сказал:

— Зададим им перцу!

— Кому — им?

— Вождям советским, вот кому. Всех голубчиков выведем на чистую воду, на рентгене просветим! Каждого! Вот это будет бестселлер! — он весело захохотал. — Завалим их дерьмом, мон шер. Изнич-то-жим!

— Ты имеешь ввиду нынешних вождей?

— Конечно. Мы их сделаем так, что не подкопаешься. Ничего явного им инкриминировать не будем, они все были мелкой рыбешкой во времена Берии. Но мы их будем упоминать время от времени — то тут, то там. Когда грязи немного, она обязательно прилипнет. И в конечном счете они окажутся по уши в дерьме!

Я наблюдал за ним без радости. День обещал быть утомительным.

— Мы их уже и так сделали, особенно премьер-министра, в связи с ленинградским делом.

— Ну, это просто шалости. Не забывай, с кем мы связались. Ленинградское дело — это история. Берия может дать в дневниках свой вариант, но это всего лишь вариант того, что известно. Да к тому же он был любитель приврать, это все знали.

— Ну если все это знают, то никто не поверит ему, что бы он ни написал, — возразил я. Я чувствовал, что Борис придумал что-то новое.

— Да, верно. Но только отчасти. Если мы соберемся действительно обвинить нынешнее руководство Кремля в преступлениях Берии и Сталина, нужно подойти к этому не только с политической точки зрения. Тут им все друг о друге известно. Они, например, прекрасно знают, что Косыгин был замешан в ленинградском деле, и сильно замешан. И если это появится в нашей книге, его это смутит и только. Ничего по-настоящему компрометирующего в этом не будет. И даже если книга попадет в самиздат, дойдет она до немногих. К тому же ленинградское дело — это древняя история.

— Ты недавно говорил совсем другое.

— Возможно. Но у меня было время все это обмозговать. Я понял, что бессмысленно пытаться скомпрометировать лидеров старыми делами. Нам нужно что-нибудь более тонкое, более личное, что может пройти сквозь любую броню.

Борис поерзал на кресле и продолжал:

— Итак, мон шер, нам нужно найти такие фактики, которые мало кому известны или неизвестны вовсе. Что-нибудь простое и шокирующее, но трудно опровергаемое. Такое, чтобы они сами поверили. Понимаешь, куда я клоню?

— Несомненно.

Он потирал руки, довольный собой.

— Как это у вас у англичан говорят — когда грязи немного, то она всегда прилипнет? Грязи нам надо всего процентов десять. Ну, как тебе?

— Ты имеешь в виду серьезную компрометацию, а я думал, мы собираемся просто поиграть конфиденциальной информацией, чтобы заинтриговать читателя.

— При этом можно кое-кого запачкать — что в этом плохого?

— Да зачем нам это?

— А зачем мы вообще пишем эту чертову книгу?

— Из-за денег, Борис. — Я встал и пошел с террасы. — Из-за денег, ради спокойной жизни. Чтобы продать написанное, купить хорошую книгу, валяться на пляже с красивой девушкой и не думать, когда же и откуда мне пришлют очередной чек. И уж конечно не для того, чтобы трястись от страха в ожидании, когда нагрянет Интерпол, чтобы взять тебя под стражу!

Он заорал:

— Какое Интерполу до этого дело?!

Я молчал, зная, что спорить было бесполезно. Я пошел в дом и уже на кухне слышал, как он кричал вслед:

— Ты просто трусишь, ты боишься, как школьник!

Я заварил кофе, поставил его на поднос, где уже стояли две тарелки с бульоном и вынес на террасу. Борис судорожно писал что-то, склонившись над столом. Оторвался от работы, хитро спросил:

— Что ты знаешь об Александре Шелепине?

— О Шелепине?

Я пожал плечами.

— Видел на фотографии — красивый, сдержанный, жесткий. Был главой КГБ, теперь заправляет профсоюзами. Мы его еще не трогали. А почему ты спрашиваешь?

— Еще не трогали. Но у нас еще есть на это время, мон шер! — Он размашисто написал большими буквами — ШЕЛЕПИН и заявил: — Он преступник номер один — самый настоящий неосталинист. Судя по возрасту мог участвовать в сталинских чистках и наверняка участвовал. С 1952 г., в разгар второй волны чисток, возглавил комсомол, был членом Всемирной организации демократической молодежи, где отвечал за борьбу с буржуазией. В 1958 г. возглавил КГБ, а в 1961 г. Никита его хорошо тряхнул. Сейчас в Кремле это самый амбициозный и опасный человек.

Борис грыз ногти.

— Думаю, надо поиграть с товарищем Шелепиным. Берия вряд ли знал Шелепина в период его комсомольской карьеры. А что если Александр Шелепин очень любил некоторых своих комсомольцев? Молоденьких мальчиков? Как тебе эта мысль?

Я знал, что надо действовать осторожно, и сказал примирительно:

— Забавная идея, но вряд ли сработает.

— Как это не сработает? Думаешь, не поверят? Учти, если они примут книгу как подлинник, то поверят чему угодно, особенно деталям о личной жизни вождей.

— Борис, ты сам себе противоречишь. Ты только недавно утверждал, что Берия имел репутацию лгуна и ему трудно верить.

— В политических вопросах, мон шер! Что касается частной жизни, люди менее придирчивы и с готовностью всему верят, тем более, если они пуритане. Русским свойственен пуританизм, а их лидерам в особенности.

— Знаешь, Борис, ведь ты можешь испортить все наше предприятие.

И я начал загибать пальцы.

— Пункт первый. Мы понимаем, что кто бы ни прочел книгу, будет подвергать сомнению ее подлинность. Наличие всех этих грязных деталей о сексуальной жизни лидеров сильно наводит на мысль, что эта подделка ЦРУ или какого-нибудь чокнутого эмигранта. Этакая явная дешевка.

Пункт второй. Положим, кто-то клюнет. Но мы поднимем на ноги столько ведомств! Конечно, госдепартамент. Они не любят, когда кто-то раскачивает лодку. А тут вдруг кто-то чернит официальное советское правительство. Они обязаны будут отреагировать. И, конечно, ЦРУ и издатели. Да мало ли кто?

Пункт третий. Советы этим тоже заинтересуются, не сомневайся. Очень заинтересуются, Борис. А это значит — иметь дело с КГБ, и это значит, что за нами будут охотиться. И уж не сомневайся, что на наши деньги наложат арест. И даже швейцарский банк не спасет — об этом тебе могли бы поведать Клиффорд Ирвинг и его жена. И будем мы рыскать где-нибудь в Южной Америке вместо того, чтобы нежиться на пляже. Ни пляжа, ни девочек, ни шампанского. И никакого покоя до конца жизни!

На его лице появилось кислое выражение, и я подумал, что его проняло. Но вдруг он хихикнул:

— Бедняга Том! Вот что значит быть писателем. Да у тебя воображение разыгралось!

— КГБ — это реальность!

— Ну знаешь, если хочешь писать романы, мон шер, то и пиши. Свои. Если пишешь со мной, то принимай то, что я говорю.

Он уткнулся в бумаги и через минуту, будто ничего не случилось, сказал:

— Итак, начнем с Шелепина. Ничего шокирующего. Небольшие замечания тут и там — ведь Берии должны быть противны люди с такими наклонностями, а он был небезразличен к моральной стойкости подрастающей смены…

Потом Брежнев, чехословацкий насильник! Молодой аппаратчик в тридцатые годы, осваивавший профессию при Берии. Он конечно рад был услужить по мелочам. Когда молодой Брежнев прибыл в Москву, он приметил Георгия Александрова, сталинского выкормыша, позднее ставшего министром культуры. Он сейчас работает в Минске в институте философии — но он нам не опасен. Александров устраивал оргии специально для Берии и его приятелей. Приглашали молодых актрис, раздевали донага, обмазывали кремом или сметаной, а потом слизывали языком! Кроме Берии там бывали другие. Например, Вадим Кожевников, этот поденщик, Борис Чирков, известный артист, чья жена Степанида была любовницей Берии. И все они хорошо знали Брежнева в молодые годы.

Да, мон шер, мы их заставим побегать — все нынешнее Политбюро, всех до единого!

— Борис, откуда ты все это знаешь?

— От отца. Он их всех хорошо знал. Но сам в политику никогда не вмешивался.

Я понял окончательно, что Бориса не отговорить от его затеи. Все мои уловки — заплывы наперегонки в бассейне, поездки в город, новые идеи — оказались бесполезными. Борис был захвачен новым проектом. Я чувствовал, что надо от всего отказаться, заплатить за расходы и уехать.

Вместо этого я плавал в бассейне, гадая, могут ли советского гражданина привлечь к судебной ответственности в Британии или США.

Когда я вышел из воды, меня встретил победным стуком каменевской машинки развивший небывалую работоспособность Борис. Он сказал:

— А теперь займемся маршалом Гречко, министром обороны. Это еще один насильник Чехословакии. В 1945 г. он с Красной Армией был в Германии. В связи с этим у меня появилась идея. Он, предположим, преследовал там кое-какие личные цели. Продавал за валюту некоторые военные секреты. Берия узнал об этом и заключил с ним сделку. Молодой Гречко расплачивался теперь западными секретами. Он действовал, скажем, через некоего Гарвея. В американской армии всегда можно найти человека по имени Гарвей. Мы не будем это специально подчеркивать, просто упомянем небрежно.

— А почему Берия его не убрал?

— Он был ему полезен. Да и Берия любил подловатых лакеев, он убивал в основном лояльных граждан с принципами.

Было ясно, что я имел дело с фанатиком, которого невозможно остановить никакими доводами. Меня беспокоило, что же мы в конце концов писали. Конечно, не роман. В то же время это была не публицистика и не научное исследование, а какой-то винегрет из правдивых фактов и вымысла. Мы делали литературную подделку, плохо зная, как это делается и что за это бывает. Преступление ли — подделать дневник давно умершего убийцы? Будут ли оценивать такую книгу с точки зрения литературных достоинств? Будет ли она выступать в качестве официального обвинения?

На этом этапе работы я был совершенно бессилен. Борис уже не только готовил факты, но редактировал и стиль, он не мог удержаться, чтобы не вставить в текст какую-нибудь скабрезность, сдабривал сюжет пикантными подробностями. В конечном счете я не имел понятия, что же осталось в русском варианте дневников от английского оригинала, написанного мной.

— У меня серьезный разговор, — сказал Борис, наклонившись ко мне.

— О чем?

— Об убийстве Сталина.

— Об убийстве?

— Да, в результате заговора врачей.

— Кто же его убил?

— Берия, конечно, — чтобы спасти свою шкуру. Ведь у Сталина был принцип — часто менять членов Политбюро. Подошла очередь Берии, и он соответственно отреагировал.

— Откуда у тебя такая информация?

— От самого Берии, из его дневников — откуда еще? — Он засмеялся и ткнул в мой бокал ножом: — Выпей вина, мон шер, тогда лучше поймешь тонкости моего замысла. — Он вытащил пачку бумаг с русским текстом.

— Вначале надо посвятить тебя в детали заговора врачей. Это была последняя страница в кровавой истории сталинского террора, закончившегося с его смертью 5 марта 1953 г. Всю свою жизнь он не доверял врачам, особенно врачам-евреям и, как и Гитлер, предпочитал самолечение и патентованные лекарства.

Борис начал читать с листа.

Сценарий заговора был следующим: осенью 1952 г. одна женщина, врач, «разоблачила» пятнадцать своих коллег, выдающихся врачей, в открытом письме властям. Среди прочих грехов она обвинила их в отравлении Щербакова и Жданова, которые, считалось, умерли от сердечных приступов, вызванных алкоголем. Все пятнадцать врачей сознались под пытками, что работали на иностранные разведки.

После их признаний Сталин развязал компанию против евреев и в анонимной передовице «Правды» объявил, что сионисты ведут подрывную деятельность в стране, уничтожая ведущие кадры. Началась новая волна массовых депортаций евреев в северный Казахстан.

Но у сфабрикованного заговора врачей были далеко идущие цели. Например, среди указанных в списках жертв врачей отсутствовали имена Молотова, Микояна, Ворошилова и Берии — это означало, что врачи получили указания из-за границы не трогать этих членов Политбюро, и это давало Сталину возможность обвинить их в предательстве.

Осуществляя это дело, Сталин обошел Берию: ни один человек из НКВД не принимал участия в «операции». И врачей — тринадцать человек, оставшихся в живых, — сразу же освободили после смерти Сталина, а дело объявили «отступлением от норм социалистической законности».

Сталину было бы трудно справиться с Берией, за которым в то время стояла миллионная армия хорошо вооруженных людей. Частная армия Берии — крепкие парни в голубой форме с автоматами наперевес — полностью контролировала Москву.

— А чего же он ждал, пока его не шлепнули, с такой-то армией?

Борис развел руками:

— Это неразрешимая загадка. Может, мы сможем ее в какой-то мере решить. Вполне возможное объяснение — военачальники Красной Армии ненавидели Берию, они его и убили в Кремле.

— А как Берия убил Сталина?

— Я хочу доказать, что на самом деле существовал не сталинский заговор врачей, а другой — подготовленный Берией. Есть свидетельства Хрущева и Светланы, что Сталин страдал гипертонией и флебитом, и Светлана также писала, что он умирал в окружении незнакомых врачей, которые ставили ему пиявки и впрыскивали массу лекарств до тех пор, пока он не умер. Мы также знаем, что Берия не был расстроен по поводу его смерти, а напротив рад, даже улыбался.

И вполне вероятно, что Берия мог под страхом смерти вынудить кого-нибудь из врачей дать Сталину яд.

— Думаешь, такая версия пройдет?

— Не только пройдет, но и принесет нам три миллиона. И это будет минимальная цена!

Через две недели книга была закончена, и неделя ушла на доработку. К этому времени из Кингз Колледж пришло еще одно письмо от Татаны Бернштейн с подтверждением ее согласия о сотрудничестве. Мы быстро уложили наш нехитрый багаж, сели в ситроен и по настоянию Бориса отправились во Флоренцию — чтобы отпраздновать событие.

Странно, но у меня не было чувства покоя и удовлетворенности, которое обычно наступало после окончания очередного романа. Борис хранил рукопись как зеницу ока — он спал с ней, клал в чемодан, ставил между ног под стол в ресторанах и никогда не оставлял в машине.

В Кембридже моросил нудный дождь. Встреча с Татаной была назначена на пять часов вечера. Я припарковал машину у ворот колледжа, ведущих в Вебб Корт.

— Если бы не дождь, мы бы провели наши переговоры на прогулочной лодке, где нас никто не увидит, — сказал Борис.

— Господи, кому мы нужны? И не пугай девушку, пожалуйста, — попросил я, когда мы входили в Корт.

Поднявшись по лестнице, мы вскоре обнаружили дверь с табличкой — «Мисс Т. Шумара».

— Это ее девичья фамилия, — сказал Борис и постучал.

— Войдите, — крикнула Татана. Она лежала на разобранной кровати с французским романом в руках и курила.

— Мистер Мэлори? Мистер Дробнов? Хотите виски? Кофе или чай не могу предложить: плитка сломалась. Виски или бренди? — Она говорила по-английски четко и уверенно, с легким акцентом, скорее похожим на французский.

Борис предпочел виски, и она, не поднимаясь с кровати, указала на бутылку и бокалы.

Татана была высокая крупная женщина с выразительным лицом. Одета она была в джинсы и свитер, на который падали густые тяжелые волосы рыжевато-каштанового цвета. На вид ей было лет 35.

Она попросила Бориса налить ей виски. Я внимательно осмотрелся и уловил нечто знакомое: забитые книгами и журналами полки, кучи бумаг на столе. Будто я вновь очутился в Мюнхене, в квартире Бориса.

— Итак, вы написали книгу и хотите, чтобы я перевела ее на грузинский?

— Да, на менгрельский диалект, — сказал Борис.

— Во всей эмиграции найдется несколько грузин, знающих менгрельский. Зачем вам это нужно? Хотите переправить книгу в Союз? Но и там большинство говорит по-грузински, менгрельский знают не все грузины. Борис, уже успевший изрядно выпить, сказал громко и недовольно:

— Вы задаете чересчур много вопросов, а ведь мы еще не обсудили условия! — И он перешел на русский.

Она в ответ сказала ему по-русски что-то такое, от чего он залился краской. Она обратилась ко мне:

— Мистер Мэлори, я ничего не могу добиться от вашего друга. Я не являюсь агентом чьей-либо секретной службы — это во-первых. Во-вторых, я не знаю, кто вы. Если дело идет о ввозе в Союз литературы, то это постоянно делается, и в этом ничего особенного нет, и меня это не беспокоит. Но меня беспокоит то, что я должна писать диссертацию, и уж если вы хотите, чтобы я сделала для вас перевод, то надо честно сказать всю правду. А также предложить мне приличную сумму — уж во всяком случае не три фунта за тысячу слов.

— Видите ли, нам необходимо быть осторожными — для нашего же общего блага. Сразу же скажу, что мы не имеем намерения ввозить в Союз какую бы то ни было литературу. Мы написали одну вещицу и хотим, чтобы вы перевели ее на менгрельский, а потом мы продадим ее американскому издателю.

Она помолчала, встала с кровати, подлила в бокал виски, вновь улеглась и стала потягивать виски маленькими глотками. Потом, не глядя на нас, сказала:

— Мы, грузины, не играем важной роли в истории России, мы чаще всего прятались под юбку матушки-России от персов. И только лет пятьдесят назад подняли голову — произвели банду вождей, которой мог бы гордиться сам Иван Грозный. Самым страшным был Сталин, но он не менгрел, хотя менгрелы и были в его окружении. Самому ужасному из них в 1953 г. не поздоровилось. — Она улыбнулась.

— Я правильно угадала?

Мы молчали.

— Сколько вы за это возьмете? — спросила она.

— Три миллиона долларов, — сказал Борис. — Вы получите проценты — если все хорошо получится.

— И, конечно, мы должны условиться, что вы никогда никому не скажете ни слова об этом, — сказал я.

Татана засмеялась:

— Думаете я начну болтать? Где? С кем? Кто может знать это имя — Б-е-р-и-я. Она произносила имя по-менгрельски.

— Успокойтесь, я в своем уме и не враг себе. У Берии есть живые родственники в России. Кого вы выбрали?

— Мы выбрали его самого. Его дневники с 1945 г. до смерти.

Она кивнула.

— Мало кто знает его. Это хороший выбор, в особенности если заинтересуется какой-нибудь американский издатель. Впрочем, они нынче хватают все подряд. Да, у меня назначена консультация с профессором литературы, давайте встретимся позже и все обсудим. — Она встала.

— Встретимся в 7.30 в баре «Голубой кабан», — сказал Борис.

Она открыла дверь:

— А вы очень доверчивы. Может, вы просто оптимисты?

Когда мы вышли из здания, Борис заключил:

— Хорошая, волевая девушка. И умная.

Ужин прошел хорошо. Решено было заключить контракт с помощью лондонского юриста, согласно которому Татана получит десять процентов от общей суммы. К концу ужина Борис начал готовить почву для эпизода с балетной школой.

При первом упоминании о московской, балетной школе Татана заявила:

— Не говорите мне об этой школе. Они меня оттуда вышвырнули, потому что я высокого роста и у меня большие ноги!

— Прежде чем вы прочтете текст, — сказал я, — хочу объяснить кое-что. Текст распадается на две части: политическую жизнь, описанную Борисом, и личную, описанную мной на английском языке.

— Английская часть отвратительна — грязная порнография! — хохотал Борис.

Я не обращал на него внимания.

— Татана, мы хотим, чтобы вы помогли нам доказать издателям книги подлинность книги.

— А им не нужны доказательства. Единственное, что им нужно знать: будет ли книга доходной.

— Боюсь, что в нашем случае дело будет сложнее. Борис включил в книгу компромат о сегодняшних лидерах в Кремле, и могут быть последствия. В России, я имею ввиду.

— Молодец Борис! Чем больше вы им досадите, тем лучше!

— Берия очень откровенно пишет о себе, о своей склонности к молоденьким девочкам. Вы, Татана, были одной из его жертв.

— Я?!

— Да, Берия увидел вас на улице, приказал своему помощнику привести вас в свой дом и изнасиловал.

— И мне было лет двенадцать?

Я кивнул. Она подумала минуту с серьезным выражением на лице.

— Да, все сходится. Мне действительно тогда было лет двенадцать. А мне это понравилось?

— Конечно, нет.

— И вы описывали все подробности?

— Да. И потом, когда книга будет издана, если вдруг у издателей возникнут сомнения, я уломаю вас и вы сделаете подтверждение подлинности события. Публично.

Борис вставил:

— Мы пишем, что ваш отец был расстрелян Берией лично — потому что он отказался держать язык за зубами по поводу происшедшего.

Она странно посмотрела на него.

— А как вы узнали, что Берия убил моего отца?

Борис вытаращил глаза в изумлении.

Она кивнула.

— Да-да. Во время менгрельского дела в 1951 г. Он был директором школы, и его обвинили в сговоре с националистической интеллигенцией.

Борис хлопнул руками:

— Прекрасная новость!

Она не прореагировала на его бестактность.

— Это, полагаю, тоже входит в сделку?

— Триста тысяч долларов многовато за один перевод! — сказал Борис.

Она согласно кивнула.

— Когда начнем — завтра?

— Но только не здесь. Отправимся в маленький отель в северной Франции, возле Абервиля, там тихо и безлюдно, — сказал Борис.

— Значит, обо всем договорились? — сказал я. — Осталось только подписать контракт.

Татана улыбнулась:

— Забудем о контракте. Будем просто доверять друг другу. — Она протянула руку.

Владелица отеля совершенно не интересовалась клиентами. У нее на лице ни один мускул не дрогнул, когда она, заполняя журнал регистрации, указывала места рождения Бориса и Татаны: Москва, Зугдиди, СССР. Однако мы предпочли бы вообще не заполнять никаких журналов. Я все время гадал, куда могут попасть сведения из этого журнала. Сдают ли их в архив?

В 7 вечера я зашел к Татане. Она уже заканчивала чтение.

— Знаешь, а мне очень нравится, — сказала она. — Единственная слабость — это то, что ты изобразил Берию почти забавным: этакий жизнелюб, любитель женщин и вина, использовавший свое служебное положение в личных целях — иногда, правда, расстреливавший людей. Хорошо, что в книге есть правда. И ты прекрасно передал атмосферу того времени. Ей-богу, кое-кому из нынешних советских вождей будет кисло. Я только надеюсь, что Борис в своей части работы использовал достаточно правдивые факты.

Я сказал, что поеду в Будапешт и вступлю в контакт с «курьером».

— Будь предельно осторожен. Нам всем надо быть осторожными. Это не просто подделка. В глазах Советов это государственная измена.

— Ты думаешь, мы в опасности?

— Конечно. Ты полагаешь, они это просто оставят? Ведь половина советского руководства будет скомпрометирована! Но вначале им нужно будет нас найти!

За ужином она вспомнила свою жизнь в России. После исключения из балетной школы она работала актрисой, исполняла эпизодические роли служанок и официанток. В двадцать лет вышла замуж за офицера, через три года развелась. Детей не было. Стала работать воспитательницей в детском саду. Вышла замуж за пожилого еврея и вместе с ним эмигрировала в Израиль во времена хрущевской оттепели.

— Я задыхалась в России, хотелось уехать куда угодно, и потому вышла за него.

— Я слышал, он погиб в шестидневной войне?

— Да.

Она курила сигареты одну за другой, пила то кофе, то вино. У нее был хороший аппетит. Я находил ее интересной и привлекательной, но слишком напряженной. Я не мог ее понять.

Она рассказывала о Кембридже: -… Тихая заводь, но вокруг либо зелень, либо старики. Аспиранты инфантильны, думают, что делают революцию, когда курят анашу или вешают на стену портрет Джейн Фонды или Анджелы Дэвис.

Она заказала коньяк и предложила выпить наверху. Мы пошли к ней. Как только за нами закрылась дверь, она поставила стакан на стол, обхватила мою голову руками и крепко поцеловала меня в губы.

— Разденься, — сказала она и через мгновение сама уже была раздета. Ее тело, скрывавшееся под невыразительным нарядом, оказалось роскошным, любила она яростно, но нежно и с воображением… Потом она поцеловала меня за ухом, пошла в ванную. А вернувшись, легла в постель и сказала:

— Хочу немного почитать — ты не возражаешь?

Она повернулась ко мне спиной. Я не возражал, хотя чувствовал, что это была ситуация наоборот, и я должен был быть на ее месте. А поскольку читать мне не хотелось, я вскоре заснул.

Проснулся поздно. Татана была на террасе, пила вино и читала. Она никак не прокомментировала происшедшее ночью и не выглядела смущенной — будто это было самое естественное дело. Я не мог ее понять.

Днем появился Борис, очень довольный собой: ему удалось достать старую машинку с грузинским шрифтом. Меня беспокоило, как он отнесется к моему роману с Татаной. За обедом они дружно болтали на русском. Я сидел, пил минеральную воду и чувствовал себя лишним. Потом встал и пошел к себе. Татана пожелала мне спокойной ночи, а Борис лишь кивнул.

Уже заполночь я услышал их голоса и смех Татаны — они проходили по коридору. Я не мог спать: мне чудился какой-то шум в ее номере. Наконец я встал, подошел к ее двери. Она была заперта. Я позвал ее и услышал ее недовольный голос: «Что ты хочешь? Сейчас поздно!»

Злой и смущенный, я вернулся к себе. На следующий день она появилась только к обеду.

— Ты что такой надутый? Уж не ревнуешь ли?

Я тупо уставился на нее.

— Не к Борису же?

— А почему бы и не к Борису? Он не красавец, конечно, но это не значит, что он не может быть настоящим мужчиной. И вообще, я никому не принадлежу.

— А где Борис?

— Кажется, пошел погулять. Ты ведь не собираешься создавать проблемы?

— А ты собираешься, значит, сразу с двумя?

— Почему бы нет? Вы такие разные. А ты что, никогда не общался сразу с двумя? 

Я встал. 

— Во всяком случае, мы здесь не для этого… А как Борис к этому отнесется?

— С пониманием.

— Может, просто с благодарностью, — сказал я ехидно.

— Ну, пожалуйста, не сердись, Том. Ведь все так хорошо…

— Ладно, займись переводом, — сказал я и ушел из отеля к морю, раздумывая, не смириться ли мне.

Ночью я скова был с нею, много раз. Она попросила, чтобы я ее щипал и шлепал. Ей это так нравилось, она так стонала от удовольствия и вскрикивала, что вскоре в дверь постучал Борис. Она что-то крикнула ему по-русски, и я услышал, как он ушел.

— Он думает, ты делаешь мне больно, — пояснила она со смехом и потянула меня к себе.

Позднее, когда она уже спала, я понял, что не смогу от нее отказаться.

К несчастью, Борис, кажется, решил тоже самое.

Последующие несколько недель были трудными. Татана оказалась еще более беспорядочной в работе, чем Борис, и мне приходилось проявлять адское терпение. Борис и Татана часто обсуждали детали по-русски, и это меня раздражало. К тому же Татана работала очень медленно, а Борис все время норовил включить в текст какой-нибудь новый эпизод, компрометирующий советских вождей.

Борис совсем переменился. Он раз в неделю посещал парикмахерскую, брился по утрам и иногда вечером, постоянно благоухал дорогим одеколоном, стриг ногти. Однажды я спросил его небрежно о его отношении к Татане. «Я ее люблю», — сказал он. «Особенно люблю ее тело — это прямо инструмент любви», — последнее он сказал по-французски. Потом добавил дружелюбно: «Должен тебя предупредить, мон шер, ты не должен преследовать ее. Грузины очень независимы. Если их преследуют, они уходят в горы и их не догнать. Никто еще не подчинял Грузию на долгий срок».

Ночами, с пунктуально соблюдаемой очередностью, мы ходили к ней, и она с неизменной страстностью отдавалась нам. Я тоже влюбился, это была одинокая, неутоленная, безответная страсть, в коей я не мог признаться ни ей, ни Борису. Это была тайная болезнь, время от времени приглушаемая приступами удовольствия, за которыми следовали часы горького ожидания.

А тем временем, медленно и тяжело, личные дневники Лаврентия Павловича Берии переводились на его родной язык, далекий и непонятный, как Татана.

Семь недель ушло на перевод, и вот он лежал, аккуратно отпечатанный на старой желтой бумаге. Подошло время моего отъезда в Будапешт.

В последнюю ночь перед отъездом Татана пригласила меня к себе, хотя это была очередь Бориса.