"Город золотых теней" - читать интересную книгу автора (Уильямс Тэд)

Глава 13 Сын дочери эланда

— Кто-то ждет внизу. — Длинный Джозеф нервно переминался с ноги на ногу на пороге комнаты, не желая приближаться к больной, даже если болезнь ее была столь незаразной, как «нервный срыв». — Говорит, что его Габбу зовут или что-то такое.

— Ксаббу. Это мой друг из политеха. Пусти его.

Отец нахмурился, потом развернулся и вышел. Ему явно не хотелось ни открывать дверь, ни передавать приятелю дочери что бы то ни было, но он старался. Рени вздохнула. У нее не было сил даже на злость — подозрительность и мрачность были неотъемлемыми чертами отцовского характера. К его чести, он не требовал, чтобы она готовила ему обед, с тех пор, как ее привезли из больницы. Правда, собственный его вклад в ведение домашнего хозяйства не изменился. Питались они преимущественно пшеничными хлопьями и разогретыми консервированными обедами.

Щелкнула входная дверь. Рени села в постели, глотнула воды, попыталась пригладить волосы — даже если ты чуть не сдохла, не годится встречать гостей с нечесаной копной на голове.

В отличие от отца, бушмен вступил в комнату без колебаний. Он остановился в нескольких шагах от кровати — скорее от непонятного ей уважения, чем от страха. Рени протянула руку и подтащила его поближе. Прикосновение теплых пальцев Ксаббу вселяло уверенность.

— Я очень рад видеть вас, Рени. Я беспокоился.

— Я вообще-то в порядке. — Она крепко пожала его руку и отпустила, подыскивая взглядом место, куда он мог сесть. Единственный стул в комнате был завален одеждой, но Ксаббу, казалось, был согласен и постоять. — Мне пришлось драться как кошке, чтобы меня из приемного покоя отослали домой: если бы я попала в больницу, то застряла бы в карантине на недели.

Лежала бы рядом со Стивеном… но это слабое утешение.

— Думаю, дома вам лучше. — Он улыбнулся. — Я знаю, в современных больницах творят чудеса, но я еще принадлежу своему народу. Мне бы в подобном месте стало лишь хуже.

Рени подняла глаза. В дверях стоял отец, глядя на Ксаббу со странным выражением на лице, но когда он заметил, что Рени на него смотрит, то смущенно отвел взгляд.

— Я пойду навещу Уолтера. — В доказательство отец продемонстрировал шляпу, отошел было, потом обернулся: — С тобой все будет в порядке?

— Без тебя не умру, если ты об этом, — брякнула Рени и тут же пожалела, увидев, как мрачнеет его лицо. — Со мной все будет в порядке, папа. Только не пей слишком много.

Отец снова разглядывал Ксаббу, но уделил Рени кривую гримасу — не особенно злую, скорее привычно-раздраженную.

— Не тебе о моих делах волноваться, девочка.

Ксаббу терпеливо ждал, пока за Длинным Джозефом не закроется дверь. Личико его было серьезно, глаза горели. Рени похлопала по краю кровати.

— Садись. А то я нервничать начинаю. Извини, что не пригласила тебя раньше, но от лекарств я почти все время сплю.

— Но вам уже лучше? — Он внимательно вглядывался в ее лицо. — Теперь, мне кажется, ваш дух здоров. Когда мы только вернулись из… из того места, я очень за вас боялся.

— Это была аритмия — даже не инфаркт. Я себя чувствую настолько лучше, что уже могу злиться. Я видела их, Ксаббу, я видела ублюдков, которые владеют этим клубом. Я видела, что они там вытворяют. Я до сих пор понятия не имею, зачем им это, но если мы с тобой не были вот на столько, — она показала сжатые пальцы, — от того, чтобы последовать за Стивеном и еще Бог знает сколькими детьми, я съем свою шляпу. — Ксаббу недоуменно глянул на нее. Рени рассмеялась. — Прости. Это идиома такая. Она означает «я совершенно в этом уверена». Ты никогда ее раньше не слышал?

Бушмен покачал головой.

— Нет. Но я с каждым днем узнаю все больше, учусь думать на этом языке. Иногда я размышляю о том, что теряю. — Он наконец сел. Бушмен был так легок, что Рени не ощутила, как прогнулся матрас. — Что нам делать теперь, Рени? Если то, что вы сказали, — правда, эти злодеи творят много зла. Куда нам сообщить об этом: в полицию или в правительство?

— Я тебя отчасти за этим и позвала — хочу показать кое-что. — Рени пошарила за подушкой в поисках пульта и с трудом вытащила его из щели между стеной и матрасом. Собственная слабость раздражала ее — даже такое ничтожное усилие вызвало одышку. — Очки принес? Плоский экран работает слишком медленно.

Ксаббу достал две коробочки с логотипом политеха на крышках. Рени вытащила обе пары — каждая размером с обычные очки от солнца, — из клубка кабелей у кровати выдернула тройник и подключила к пульту очки и пару сенсоров.

Когда она подала одни очки Ксаббу, тот взял их не сразу.

— Что-то случилось?

Бушмен медленно покачал головой.

— Рени, я потерялся. Я подвел вас, когда мы были там.

— Больше мы туда не пойдем. Кроме того, это лишь изображение и звук, без эффекта присутствия. Мы просто заглянем в банки данных политеха и пару подсетей. Бояться нечего.

— Меня удерживает не боязнь, хотя я солгал бы, сказав, что не испытываю страха. Дело в другом. Я должен рассказать вам, Рени, — рассказать о том, что случилось со мной там.

Рени промолчала, не желая подгонять друга. Несмотря на все его способности, напомнила она себе, он был еще новичком, и все то, к чему она давно привыкла, было для него непривычным.

— Я тоже должна показать тебе кое-что. Обещаю, это будет не сложнее, чем лабораторная в политехе. А потом я очень хочу услышать твой рассказ.

Она снова протянула очки. На сей раз Ксаббу взял их.

Серая пустота быстро сформировалась в правильные многоугольники ее личной системы — простенькая схемка, напоминающая набросок кабинета, куда проще, чем та, которую предоставлял ей политех. Рени повесила на стены несколько картинок и поставила аквариум с тропическими рыбками, но в остальном кабинет был строго функционален — рабочее место постоянно спешащего человека, — и перемен в обстановке в ближайшее время не предвиделось.

— Мы проторчали в клубе — сколько? Три часа? Четыре?

Рени сдавила сенсоры, и один из прямоугольников превратился в окно. В окне показался логотип политеха и стандартное предупреждение. Рени набрала код доступа, и перед ней проявилась библиотека.

— Потерпи немного, — предупредила она. — Здесь я привыкла работать свободно, а сейчас меня ограничивает скорость ввода с этих допотопных штуковин.

Странно было двигаться в такой знакомой, реалистичной среде и не иметь возможности напрямую контактировать с ней. Чтобы манипулировать каким-либо из символических объектов, ей приходилось не тянуться к нему рукой, а выполнять сложную последовательность команд.

— Вот что я хотела тебе показать, — произнесла Рени, открыв, наконец, нужное окошко. — Записи политеха за тот день. — По экрану быстро катились строки чисел. — Вот префикс упряжной, все коннекты. Вот мы заходим. Вот мой код доступа.

— Вижу, — спокойно, но отрешенно проговорил Ксаббу.

— Смотри сюда. Вот запись наших коннектов. Только внутриуниверситетская связь.

— Не понимаю.

— Это значит, что, судя по этим записям, мы вообще не входили в сеть и не подключались к коммерческому узлу под названием «Мистер Джи». Все, что мы пережили, — бассейн, тварь эта морская, центральный зал — не было ничего этого. Во всяком случае так утверждает архив политеха.

— Рени, я запутался. Быть может, знания мои менее обширны, чем мне казалось. Как может не остаться записи?

— Не знаю! — Рени поработала с сенсорами. В глубине очков архив политеха сменился другим окном. — Смотри здесь: это мои личные счета, даже те, что я создала специально ради этого случая. Они не тронуты. За коннект не платил ни политех, ни я — никто! После нас не осталось никаких следов. Совсем. — Рени перевела дыхание, стараясь сохранять спокойствие. Головокружения порой еще беспокоили ее, но силы возвращались с каждым днем, отчего беспомощность казалась еще неприятнее. — Если мы не сможем найти записей, мы и пожаловаться не сможем. Представь себе, что скажут власти: «Это очень серьезное обвинение, миз Сулавейо. Особенно если учесть, что вы этим узлом никогда не пользовались…» Бесполезно.

— Хотел бы я предложить что-нибудь, Рени. Хотел бы я чем-нибудь помочь. Но моих младенческих знаний для этого, увы, недостает.

— Ты можешь мне помочь. Помочь выяснить, что случилось. Мне не хватает выносливости — я от пристального взгляда устаю. Но если ты будешь моими глазами, мы сумеем кое-что сделать. Я не сдамся так легко. Эти ублюдки погубили моего брата и едва не прикончили нас с тобой.

Рени откинулась на подушки. После таблеток ее, как всегда, клонило в сон. Ксаббу сидел по-турецки на полу. Глаза его были скрыты очками, пальцы с поразительной быстротой бегали по клавишам сенсора.

— Ничего похожего на ваше описание, — произнес он, нарушив долгое молчание. — Ни петель, ни повторов. Все свободные концы, как вы бы сказали, спрятаны.

— Черт.

Рени снова закрыла глаза, пытаясь найти другой способ решения проблемы. Кто-то дочиста стер все записи об их с Ксаббу визите в клуб, потом сфабриковал новые и вставил на то место, да так, что и шва не осталось. Сведения о часах, проведенных у «Мистера Джи», были теперь недоступны и непроверяемы, как сон.

— Меня пугает не то, что они сотворили это, а то, что отследили все мои псевдонимы и стерли напрочь. Черт, да способа сделать такое вообще не существует!

Ксаббу все еще бродил по оцифрованному миру. Очки на его узком лице походили на стрекозиные глаза.

— Но если они отследили созданные вами фальшивые личины, то не могут ли они найти вас?

— Вчера я сказала бы: «Да никогда в жизни!», но сегодня я уже не так уверена. Если они знают, что сигнал шел из политеха, им даже не надо залезать во внутренний архив, чтобы найти меня методом исключения. — Рени в раздумье прикусила губу. Мысль была очень неприятная. Ей с трудом верилось, чтобы люди, создавшие «Мистера Джи», посылали ей укоризненные письма через адвоката. — Создавая псевдонимы, я как могла старалась от них отстраниться, шла через общественные узлы, и всякое такое. Я никогда не подумала бы, что меня сумеют выследить до политеха.

Ксаббу удивленно прищелкнул языком. Рени выпрямилась.

— Что?

— Тут что-то… — Он примолк, пальцы его забегали по сенсору. — Тут что-то есть. Что значит, когда на стене вашего кабинета мигает оранжевая лампочка? Поблескивает, как светляк! Только что начала.

— Это врубились антивирусы. — Рени наклонилась вперед, не обращая внимания на головокружение, и подобрала с пола вторую пару очков. Кабель туго натянулся. — Может, кто-то ломится ко мне в систему.

По спине у нее побежали мурашки. Неужели они уже нашли ее? И кто это — они?

Вновь она попала в базисную ВР-симуляцию — трехмерный кабинет. Огненная точка вспыхивала и гасла, как уголек в жаровне. Нагнувшись, Рени пошарила по полу, потыкалась в колени Ксаббу, нашла сенсор и набрала команду. Искра в виртуальном пространстве взорвалась символами и строками, заполнившими большую часть кабинета.

— Что бы это ни было, оно уже в системе, но еще латентно. Вирус, наверное.

Рени злилась, конечно, что ее система взломана и скорее всего безнадежно испорчена, но для владельцев «Мистера Джи» такая реакция была до странного благожелательной. Она запустила свой «Фаг» на поиски чужих кодов. Искать пришлось недолго.

— Что за черт?..

Ксаббу ощутил ее изумление.

— Что случилось, Рени?

— Этой штуки тут не должно быть!

В виртуальном пространстве перед ними висел прорисованный куда более реалистично, чем простенькая офисная мебель, прозрачно-золотой кристалл.

— Похоже на желтый алмаз. — В памяти всплыл образ, ускользающий, как сон, — ясно-белый силуэт, человек, слепленный из пустоты, — и пропал.

— Это компьютерная болезнь? Или что-то посланное теми людьми?

— Не знаю. Вспоминается что-то, но смутно — вроде бы перед тем, как мы сошли с линии… Я почти не помню, что случилось после того, как я вернулась за тобой в пещеру.

Золотой кристалл висел перед ней, как невыразительный желтый глаз.

— Я должен поговорить с вами, Рени, — грустно признался Ксаббу. — Рассказать, что там случилось со мной.

— Не сейчас. — Рени торопливо направила на кристалл — или то, что он представлял собой, — свои анализаторы. Когда несколько секунд спустя пришел результат — вокруг инородного тела, как хрустального солнца, закружились текстовые планетки, — она присвистнула сквозь зубы.

— Это код, но утрамбованный так, словно его сапогами топтали. Сюда втиснута чертова уйма информации. Если это деструктивный вирус, он может полностью переписать систему намного крупнее моей.

— Что вы будете делать?

Рени помедлила с ответом несколько секунд, торопливо проверяя предыдущие коннекты.

— Откуда бы оно ни явилось, теперь оно приклеилось к моей системе. Но в моей области внутренней сети политеха его нет и следа. И то хорошо. Господи, мой пульт аж распирает — памяти почти не осталось. — Она прервала связь с университетом. — Не думаю, чтобы я смогла даже активировать эту штуку на своей машине, так что, может быть, она нейтрализована. Хотя представить не могу, кому придет в голову создавать вирус, который сгружается на систему, не способную его поддержать. Да если на то пошло, зачем вообще нужен такой большой вирус? Это все равно что поставить слона подслушивать в телефонной будке.

Она выключила систему и, сняв очки, откинулась на кровати. Перед глазами, как младшие родственники загадочного кристалла, мелькали желтые точки. Ксаббу тоже снял очки, с подозрением взирая на пульт, как будто оттуда могло выползти нечто пакостное. Потом он перевел взгляд на Рени.

— Вы побледнели. Я налью вам воды.

— Мне надо найти систему, достаточно мощную, чтобы активировать эту штуку, — рассуждала вслух Рени, — но ни к чему не подключенную. Что-то большое и стерильное. Наверное, можно одолжить лабораторию в политехе, но тогда пойдут вопросы…

Ксаббу осторожно подал ей стакан.

— Может быть, уничтожить это? Если это работа хозяев того ужасного места, оно не может не быть опасным.

— Но если оно из клуба, это наше единственное доказательство! Более того, это ведь код, а разработчики кодов имеют собственный стиль — ну, как режиссеры фляков или художники. Если выясним, кто пишет программы для грязных делишек «Мистера Джи»… это станет отправной точкой. — Рени двумя глотками осушила стакан. Как же ей, оказывается, хотелось пить! — Я не собираюсь сдаваться из-за того, что испугана. — Она осела на подушки. — Я не сдаюсь.

Ксаббу все еще сидел на полу, скрестив ноги.

— И как это сделать, если вас нет в университете?

Голос его звучал почти скорбно, несообразно словам, точно у человека, занимающегося болтовней последние минуты перед расставанием, за которым не наступит встречи.

— Я соображу. Есть у меня пара идей, но до конца не продуманных.

Бушмен сидел тихо, глядя в пол. Потом поднял голову и тревожно взглянул на Рени. Лоб его избороздили морщины. Рени внезапно осознала, что друг ее с первых минут был необычно печален.

— Ты говорил, что хочешь рассказать о чем-то.

Ксаббу кивнул.

— Я запутался, Рени. Я должен выговориться. Вы мой друг. Думаю, вы спасли мне жизнь…

— А ты — мне, это уж точно. Если бы ты замешкался с помощью…

— Трудно было не заметить, что ваш дух очень слаб. Вы были очень больны. — Бушмен смущенно пожал плечами.

— Так поговори со мной. Расскажи, почему слаб твой дух, если дело в этом.

Ксаббу серьезно кивнул.

— С тех пор как мы вернулись оттуда, я не слышу, как звенит солнце. Так говорят в моем народе. Если ты не слышишь, как поет солнце, твой дух в смертельной опасности. Это длится уже много дней.

Но вначале я должен рассказать вам то, о чем вы не знаете, — часть истории моей жизни. Я говорил, что отец мой умер, а мать и сестры живут с моим народом. Вы знаете, что я учился в школах горожан. Я принадлежу своему народу, но во мне язык горожан и их мысли. Порой они похожи на проглоченный яд, на холод в душе, готовый заморозить сердце.

Он сбился и тяжело, неровно вздохнул. Рассказ причинял ему видимую боль. Рени обнаружила, что сжимает кулаки, точно любимый человек на ее глазах идет в высоте по канату.

— Из моего народа почти никого не осталось, — начал Ксаббу. — Древняя кровь ушла. Мы женились на высокорослых, и порой наших женщин брали против их воли, а таких, как я, все меньше и меньше.

А еще меньше тех, кто живет жизнью предков. Даже те, в ком кровь бушменов течет верно, почти все растят овец или гоняют скот по окраинам пустыни Калахари или в дельте Окаванго. Семья моей матери тоже жила в дельте. У них были овцы, пара коз, они удили рыбу в дельте и обменивали в ближайшем городке на вещи, которые, как им казалось, были нужны — вещи, над которыми наши предки посмеялись бы. И как бы они хохотали! Радио, у кого-то был даже старый телевизор на батарейках — что толку в этих голосах белого человека или черного человека, который живет как белый? Наши предки не поняли бы их. Голоса города глушат звуки жизни, которой жил когда-то мой народ, как глушат они солнечный звон.

А семья моей матери жила, как живут многие нищие чернокожие в Африке, по окраинам земель, которые когда-то принадлежали им. Белые больше не правят Африкой — по крайней мере, они не сидят больше в правительстве, но за них Африкой теперь правят принесенные ими вещи. Вы знаете это, хоть и живете в городе.

Рени кивнула.

— Я знаю.

— Но есть еще среди нашего народа те, кто живет по-старому, кто идет путем Древнего народа, путем Богомола и Дикобраза и Квамманги-Радуги. Так жили мой отец и его народ. Они были охотниками, блуждающими в пустыне там, куда не заходят ни белый, ни черный человек, следом за молнией и дождем и стадами антилоп. Они жили так, как жил мой народ с первых дней Творения, но потому лишь, что горожанам ничего не нужно от пустыни. В школе я узнал, что есть еще в мире такие места, где не звучит радио, где не оставляют следов колеса, но места эти исчезают, как вода на горячем камне под солнцем.

Единственным способом, каким народ моего отца мог держаться древних путей, было оставаться вдали от всех, даже от тех наших собратьев, кто покинул пустыню и священные холмы. Когда-то вся Африка была нашей, и мы бродили по ней вместе с другими Перворожденными: эландом и львом, спрингбоком и бабуином [19] — бабуинов мы зовем «люди, сидящие на пятках» — и другими. Но последние из нашего рода могут выжить, лишь прячась. Для них городской мир — настоящая отрава. Они не переносят даже его прикосновения.

Много лет назад, до моего или вашего рождения, началась страшная засуха. Она поразила всю землю, но пустыню — сильнее всего. Три года продолжалась она. Стада спрингбоков покинули землю, хартебисты и куду тоже ушли или погибли. Семья моего отца страдала — пересохли даже ямы, откуда только бушмены могут высасывать воду через соломинку. Старики уже отдали себя пустыне, чтобы могли выжить молодые, но даже юные и сильные умирали. Дети рождались слабыми и больными, а потом перестали рождаться вовсе, ибо наши женщины бесплодны в засуху.

Мой отец был тогда охотником в самом расцвете молодости. Далеко уходил он в пустыню, целыми днями выискивая еду для своей семьи: братьев и сестер, племянников и племянниц.

Но с каждым разом ему приходилось уходить все дальше, и все меньше еды оставалось, чтобы поддержать его силы во время охоты. Яйца страусов, в которых мой народ хранит воду, почти опустели. Другим охотникам везло не больше, и женщины работали целыми днями, выкапывая последние корни, уцелевшие в засуху, собирая последних насекомых в пищу детям. По ночам все молились о дожде. Не было им счастья, никто не пел, а потом и не рассказывал сказок. Так велико было горе, что некоторые в семье моего отца решили, что дождь навсегда покинул землю, что близится конец мира.

Однажды, когда отец ушел на охоту и семь дней не видал своего народа, ему явилось невероятное видение: великий эланд, прекраснейший из зверей, стоял на краю солончака и грыз кору колючего дерева. Отец знал, что эланд мог бы кормить его семью много дней и даже вода, собранная травой в его желудке, помогла бы детям остаться в живых. Но он знал также, что видеть одинокого зверя — необычно. Эланд не бродит в огромных стадах, как другие антилопы, но вместе с ним путешествует и его семья, как и у нашего народа. И кроме того, этот эланд не был истощен, ребра его не торчали, несмотря на ужасную засуху. Отцу подумалось даже, что этот зверь — особый дар Деда Богомола, сотворившего первого эланда из обрывков сандалии Квамманги.

Пока он раздумывал, эланд заметил его и бросился прочь. Отец мой пустился в погоню.

Целый день преследовал он эланда, и когда тот остановился передохнуть, отец подкрался к нему, намазал наконечник самым сильным ядом и выпустил стрелу. Стрела попала в эланда, но тот умчался. Когда отец подошел к тому месту, где стоял зверь, стрелы там не оказалось, и он возрадовался — значит, стрела попала в цель. И снова он пошел по следу.

Но эланд не слабел и не замедлял бега. И еще день отец преследовал его, но уже не мог подойти достаточно близко, чтобы выстрелить еще раз. Быстро бежал эланд. Опустели яйца страуса, и кончилось сушеное мясо в мешке, но не было времени ни искать воду, ни добывать пищу.

И еще два дня гнался отец за зверем, под горячим солнцем и холодной луной. А эланд все бежал на юго-восток, туда, где кончается пустыня, к великому болоту вокруг речной дельты. Никогда в жизни отец не подходил так близко к Окаванго — его народ, когда-то проходивший тысячи миль в год, теперь не покидал пределов пустыни. Но от голода и жажды он немного помешался, а может, им овладели духи. Уверившись, что эланд — это дар Богомола, он твердо решил поймать его и отдать своему народу, чтобы вернулись дожди.

И наконец, на четвертый день после того, как он подстрелил эланда, отец пересек границу пустыни и, перевалив через холмы, достиг окраин болот Окаванго. Болото, конечно, высохло в те годы, и он не увидал ничего, кроме растрескавшейся грязи и засохших деревьев. Но бегущий эланд еще маячил перед ним, как мираж, и следы его оставались в пыли. Отец же следовал за ним.

Всю ночь шел он по незнакомым местам, по костям крокодилов и рыб, белеющим под луной. Народ моего отца жил по-старому — каждый камушек и холмик пустыни знали они, каждое деревце и куст, как горожане знают привычки своих детей и мебель в собственных домах. Но теперь он был в незнакомых местах, преследуя огромного эланда, которого считал духом. И пусть он был слаб и испуган, но он был охотником, и народ его пребывал в нужде. И взмолился он звездам-бабкам, прося у них мудрости. И когда Утренняя звезда — величайший из воинов — показалась на небе, отец обратился к ней с молитвой. «Пусть сердце мое станет, как твое», — просил он у звезды смелости жить, ибо силы покинули его.

Когда вновь взошло солнце и опалило землю, отец увидал впереди эланда у бегущего ручья. От вида воды и близости зверя-духа голова отца заболела, и он упал. Пробовал он ползти, но руки и ноги отказали ему. Но, уже теряя сознание, увидал он, как эланд обратился в прекрасную девушку — не знакомую ему девушку нашего народа.

То была моя мать, вставшая рано поутру, чтобы набрать воды. От засухи пересохла даже великая дельта, и ей приходилось далеко ходить за водой от своей придорожной деревушки. Она увидала, как из пустыни вышел охотник и рухнул у ее ног, умирая. Она дала ему напиться. Отец опустошил ее кувшин, потом едва не выпил ручей досуха. Когда он смог встать, она повела его к своей семье.

Старшие еще говорили на нашем языке. Покуда родители моей матери кормили отца, деды и бабки задавали ему вопросы и бормотали восхищенно, видя человека из воспоминаний своей молодости. Отец же ел, но больше молчал. Хотя люди эти были похожи на него, пути их были странны. Однако и на них не обращал отец внимания. Смотрел он только на мою мать, а она — на него.

Остаться он не мог. Он потерял эланда, но мог отнести воду своим родным. Да и чужаки пугали его своей говорящей коробкой, необычной одеждой и странной речью. Моя мать, не любившая собственного отца, который бил ее, сбежала с моим отцом, предпочтя его народ своему.

Хотя отец не просил ее покинуть семью, он был очень счастлив, когда она пошла с ним, ибо полюбил ее с первого взгляда. Он назвал ее Дочерью эланда, и они смеялись вместе, хотя поначалу не понимали друг друга. И когда наконец, после многих дней, они нашли народ отца, вся семья поразилась его рассказу и приветствовала его подругу. Той ночью гром прокатился над пустыней, и вспыхнула молния. Дожди вернулись. Засуха кончилась.

Ксаббу умолк. Рени ждала, сколько могла терпеть, и наконец не выдержала:

— А что случилось потом?

Бушмен поднял голову. На губах его играла слабая грустная улыбка.

— Я не утомил вас своим долгим рассказом, Рени? Это лишь мой рассказ, рассказ о том, как я появился на свет и откуда пришел.

— Утомил? Это… Это прекрасно. Как волшебная сказка.

Улыбка дрогнула.

— Я остановился, потому что это был прекраснейший миг в их жизни. Когда пришли дожди. Семья моего отца думала, что он и впрямь привел дочь эланда, привел им удачу. Но дальше мой рассказ будет печален.

— Если ты хочешь рассказать его мне, я с радостью послушаю, Ксаббу. Пожалуйста.

— Что ж. — Он развел руками. — Долгое время все было хорошо. С дождем вернулись и звери, и вскоре трава росла снова, и на деревьях распускались листья, и пустыня расцветала. Даже пчелы вернулись, чтобы делать прекрасный мед и таить его в скалах. Это был верный знак того, что жизнь сильна в тех местах — бушмены больше всего на свете любят мед, потому мы и почитаем маленькую птичку-медоведа. И все было хорошо. Вскоре моя мать понесла. Тем ребенком был я, и назвали меня Ксаббу, что значит «сон». Бушмены верят, что жизнь есть сон, в котором снимся мы все, и родители мои хотели отметить удачу, которую принес им сон. Другие женщины в семье тоже зачали детей, и детство мое прошло среди сверстников.

А потом случилось ужасное. Мой отец и его племянник вышли на охоту. День выдался удачный — они убили большого сильного хартебиста. Она были счастливы, потому что по возвращении их ждал праздник и мяса хватит их семьям на несколько дней.

На обратном пути они встретили джип. Они слыхали о подобных штуках, но никогда не видали их прежде, и подошли к нему с неохотой. Но люди в джипе — трое черных и один белый, все высокорослые и одетые по-городскому — явно находились в опасности. У них не было воды, и они могли вскоре умереть. И мой отец и его племянник помогли этим людям.

То были ученые из какого-то университета — полагаю, геологи, искавшие нефть или еще что-то, нужное горожанам. В джип их ударила молния и вывела из строя мотор и радио. Без помощи они умерли бы. Отец и его племянник вывели их на окраину пустыни, к маленькой торговой деревушке. Они не осмелились бы сделать это, если бы отец не припомнил, что покидал уже однажды пустыню и вернулся невредимым. Отец хотел вывести их к деревне и там оставить, но пока они шли — медленно, как ходят горожане, — появился другой джип. Принадлежал он правительственным рейнджерам, и хотя они вызвали по радио помощь ученым, они арестовали отца и его племянника за убийство хартебиста. Антилоп, видите ли, охраняет правительство. А бушменов охранять некому.

В голосе Ксаббу слышалась такая горечь, что Рени отпрянула.

— Они арестовали их? После того, как те только что спасли четверых человек? Это ужасно!

Ксаббу кивнул.

— Ученые спорили, но рейнджеры оказались из тех, которые боятся оставить безнаказанным любой проступок из опасения, как бы чего не вышло. Так что они арестовали отца и его родича и увезли. Вот так. Даже хартебиста забрали с собой, как улику. К тому времени, когда они доехали до города, мясо протухло, и они его выкинули.

Ученым стало так стыдно, что они одолжили другой джип и поехали искать народ моего отца, чтобы рассказать о происшедшем. Они натолкнулись на другое племя бушменов, но вскоре моя мать и вся семья знали, что случилось.

Моя мать, хоть и не жила в самом городе, знала кое-что о городской жизни. Она решила, что пойдет и будет спорить с правительством — она представляла себе правительство как седобородого старика в большой деревне, — и попросит его отпустить отца. И хотя вся семья отговаривала ее, она взяла меня и пошла в город.

Но конечно, отца уже отослали в большой город, далеко, и к тому времени, когда мать пришла туда, его осудили и посадили в тюрьму за браконьерство вместе с моим двоюродным братом, посадили к людям, совершившим страшные преступления, убивавшим собственную родню, мучившим детей и стариков.

Каждый день мать ходила просить, чтобы отца выпустили на свободу, и брала меня с собой, и каждый день ее гнали из суда и от стен тюрьмы руганью и пинками. Она нашла шалаш на окраине — две фанерные стены и кусок жести вместо крыши — и искала в мусорниках еду и одежду вместе с другими нищими, но не могла уйти, пока мой отец в тюрьме.

Я представить себе не могу, чего ей это стоило. Я был тогда слишком мал, чтобы понимать. Даже теперь я помню очень мало из событий тех дней: яркие фары грузовиков светят сквозь щели шалаша, люди в соседних будках шумят и громко поют. Матери, наверное, было невыносимо одной, вдали от своего народа. Но она не сдавалась. Она была уверена, что если найдет нужного человека — «настоящее правительство», как она говорила, — то ошибку исправят, и отца выпустят.

А отец, который знал о путях горожан еще меньше, чем мать, заболел. После нескольких свиданий ему не позволяли больше видеться с матерью, хотя она приходила в тюрьму каждый день. Отец не знал даже, что она еще в городе, всего в нескольких сотнях ярдов. Он и племянник его потеряли свою радость и сказки. Дух их ослаб, они прекратили есть. Всего через несколько месяцев отец умер. Племянник его прожил дольше. Как мне сказали, он погиб в драке несколько месяцев спустя.

— Господи, Ксаббу, какой ужас!..

Бушмен поднял руку, будто всхлип Рени был даром, который он не в силах принять.

— Мать даже не смогла отнести тело отца в пустыню. Его похоронили на кладбище у бомжатника, и мать повесила на колышек у могилы бусы из скорлупы страусовых яиц. Я был там, но могилы уже не нашел.

Мать взяла меня и отправилась в обратный путь. Она не могла заставить себя вернуться в пустыню, туда, где прошла жизнь отца, и возвратилась к своей семье. Там я и вырос. Прошло немного лет, и она нашла себе другого мужа, доброго мужа. Он был бушмен, но его племя давно покинуло пустыню. Он не говорил на нашем языке и не знал путей пустыни. От него моя мать родила двух дочерей, моих сестер. Всех нас послали в школу. Мать не уставала твердить, что мы должны знать пути горожан, чтобы уметь защитить себя, как не сумел мой отец.

Но она не оставила и племя отца. Когда бушмены пустыни приходили в деревню торговать, мать передавала с ними весточки. И однажды, когда мне было лет десять, из пустыни пришел мой дядя и с благословения матери повел меня встретиться с родней.

Не стану рассказывать о годах, проведенных с ним. Я многое узнал и о своем отце, и о мире, в котором он жил. Я полюбил свой народ и научился бояться за него. Даже в те годы я понимал, что наш образ жизни уходит. Они понимали это и сами. Я часто думаю, что они надеялись — хоть и не говорили мне об этом, это не в привычках нашего народа, — что через меня спасут хоть толику мудрости Деда Богомола, часть старых обычаев. Они хотели послать меня в городской мир, запечатав во мне каплю нашего народа, как потерпевший крушение на необитаемом острове бросает в море письма в бутылках.

Ксаббу опустил голову.

— В этом первый мой великий стыд. Много лет после возвращения в деревню матери я не думал об этом. Нет, я часто вспоминал о времени, проведенном с народом отца, и никогда не забуду о нем, но я почти не думал о том, что когда-нибудь этот народ исчезнет и от древнего мира не останется ничего. Я был молод, и жизнь казалась мне бесконечной. Я стремился все узнать и ничего не боялся — перспективы городской жизни и ее чудеса казались мне куда притягательнее жизни в буше. Я старательно учился в нашей маленькой школе, и мной заинтересовался важный человек в деревне. Он сообщил обо мне в группу, называемую «Круг». Это люди со всего света, интересующиеся тем, что вы, горожане, зовете «первобытными культурами». С их помощью я сумел попасть в школу в том самом городе, где умер мой отец, — в хорошую школу. Мать боялась за меня, но, будучи мудрой, позволила мне уйти. По крайней мере мне кажется, что это мудрость.

Я учился и познавал иные образы жизни, отличные от жизни моего народа. Я знакомился с вещами, которые привычны для вас, как воздух и вода, но мне они казались странными, почти волшебными: электрический свет, стенные экраны, водопровод. Я изучал историю народа, создавшего эти вещи, историю людей черных и белых, но ни в одной книге, ни в одной сетепередаче не было почти ничего о моем народе.

Когда кончался учебный год, я всегда возвращался к матери, чтобы помогать ей пасти овец и расставлять сети. А тех, кто жил по-старому, приходило в деревню все меньше. Шли годы, и я начал задумываться, что случилось с племенем моего отца. Живы ли они еще в пустыне? Танцуют ли мой дядя и его братья танец эланда, убив одну из величественных антилоп? Поют ли моя тетя и ее сестры о том, как жаждет земля дождя? И я решил пойти и увидеть их снова.

И в этом второй мой великий стыд. Хотя год был хорош и дожди обильны, а пустыня — добра и полна жизни, я едва не умер, отыскивая их. Я забыл многое из того, чему они учили меня, — я был как старик, потерявший с возрастом зрение и слух. Пустыня и сухие холмы скрывали от меня свои тайны.

Я выжил, хотя страдал от голода и жажды. Много времени прошло, прежде чем я вновь ощутил ритм жизни, как учила меня семья отца; прежде чем холодок в груди стал подсказывать мне о приближении добычи; прежде чем я по запаху мог находить под песком воду. Я возвращался к старым путям, но не нашел ни семьи своего отца, ни других свободных бушменов. Наконец я отправился к священным местам, холмам, где племена рисовали на скалах, но и там не нашел признаков человека. Тогда я испугался за свою родню. Раньше каждый год приходили они выказать уважение духам Перворожденных, но с некоторых пор почему-то перестали это делать. Племя моего отца исчезло. Быть может, они умерли все.

Я ушел из пустыни, но что-то во мне изменилось бесповоротно. Я поклялся, что образ жизни моего народа не исчезнет без следа, что сказания о Мангусте и Дикобразе и Утренней звезде не забудутся и старые пути не заметет песком, как ветер заносит следы мертвеца. Я сделаю все, что можно, чтобы спасти их. А для этого мне надо выучиться науке горожан, которая, как я верил тогда, всемогуща.

И снова люди «Круга» оказались щедры, и с их помощью я попал в Дурбан, чтобы узнать, как горожане творят собственные миры. Потому что именно это я хочу сделать, Рени: я должен воссоздать мир моего племени, мир Древнего народа. Пусть ему не место на нашей земле, в нашем времени, но он не сгинет навеки!

Ксаббу умолк, покачиваясь взад и вперед от душевной боли.

— Но это прекрасно, — выдавила Рени. Она плакала, не стесняясь. — Это лучший аргумент в пользу ВР, который я только слышала. Так почему ты несчастлив сейчас, когда узнал так много и так близко подошел к цели?

— Потому что когда мы были с вами в этом ужасном месте, где вы боролись за мою жизнь, мысли мои перенеслись в иной мир. Постыдно, что я оставил вас, но в том нет моей вины, и не в этом мое горе. — Он посмотрел на нее, и в глазах его снова стоял страх. — Я побывал в обители Перворожденных. Не знаю, как или почему, но пока вы испытывали все то, о чем рассказывали мне в приемном покое больницы, я находился в другом месте. Я видел доброго Деда Богомола, восседающего на рогах своего хартебиста. Были там и жена его Кауру, и сыновья, Квамманга и Мангуст. Но со мной говорила его возлюбленная дочь Дикобраз. И она сказала мне, что даже там, за краем мира, Перворожденные в опасности. Прежде чем медовед отвел меня обратно, она поведала мне, что вскоре на этом месте раскинется бесконечная пустота, что как наш с вами городской мир поглощает мой народ в его пустыне, так будут поглощены и Перворожденные.

А если так, то какая разница, построю ли я свой мир, Рени? Если Перворожденные будут изгнаны из своего пристанища за краем мира, то все, что я смогу сотворить, окажется пустой скорлупой, панцирем мертвого жука. Я не хочу при помощи вашей науки создать всего лишь музей, Рени, где выставлены трупы. Вы понимаете? Я хочу создать дом, где мой народ сможет жить вечно. Если исчезнет дом Перворожденных, то сон, которому мы снимся, проснется. И вся жизнь моего народа от самой зари времен станет как следы, заносимые прахом.

И поэтому не звенит для меня солнце.

Они посидели молча. Рени налила себе еще воды, предложила Ксаббу, но тот покачал головой. Она не поняла, о чем он говорил, и чувствовала себя так же неловко, как если бы кто-то из ее коллег-христиан говорил о рае или мусульманин — о чудесах пророка. Но глубокое горе бушмена было неподдельным.

— Я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду, но постараюсь понять. — Она наклонилась, взяла его вялую руку и крепко сжала сухие пальцы. — Как ты помог мне искать Стивена, так я помогу тебе — только скажи, как. Ты мой друг, Ксаббу.

Он улыбнулся — в первый раз с тех пор, как пришел.

— И вы мой добрый друг, Рени. Я не знаю, что мне делать. Я думаю и думаю. — Он мягко высвободил руку и потер усталые глаза. — Но у нас остались еще ваши вопросы — так много вопросов для двух человек! Что нам делать с этим желтым алмазом, этой ловушкой?

Рени неожиданно зевнула и смущенно прикрыла рот.

— Кажется, я знаю человека, который может нам помочь, но я слишком устала, чтобы говорить с ней сейчас. Подремлю немного и позвоню.

— Тогда спите. Я посижу, пока ваш отец не придет.

Рени попыталась сказать, что это необязательно, но проще было бы спорить с кошкой.

— Я не стану вам мешать. — Ксаббу встал одним мягким движением. — Я посижу в соседней комнате, подумаю.

Он снова улыбнулся, вышел и тихо прикрыл за собой дверь.

Рени долго лежала и думала о странных местах, где они оба побывали, местах, объединенных лишь тем, что все они — лишь продукт человеческого воображения. Ей хотелось в это верить. Но трудно цепляться за такую веру, глядя на затаенную страсть и чувство глубокой потери на серьезном, мудром лице Ксаббу.

Она проснулась оттого, что над ней склонилась высокая, долговязая фигура. Отец поспешно отступил, точно его застали за чем-то нехорошим.

— Это только я, девочка. Просто проверял, все ли с тобой хорошо.

— Все хорошо. Просто таблеток наглоталась. Ксаббу здесь?

Отец покачал головой. От него несло пивом, но на ногах он держался сравнительно твердо.

— Домой пошел. Что они теперь, в очередь к тебе строятся?

Рени недоуменно воззрилась на него.

— Перед парадным еще один мужик в машине сидел. Здоровый, бородатый. Отъехал, когда я подошел.

Рени ощутила укол страха.

— Белый?

Отец расхохотался.

— Здесь-то? Не, черный как я. Наверное, в другую какую квартиру. Или грабитель. Ты, когда меня нет, на цепочку закрывайся.

Она улыбнулась.

— Хорошо, папа.

Отец редко бывал так заботлив.

— Посмотрю, осталось ли чего пожрать. — Он поколебался, стоя в дверях. — Этот твой приятель — он из маленького народа?

— Да. Он бушмен. Из дельты Окаванго.

В глазах отца мелькнуло странное выражение, как искра воспоминаний.

— Их народ — самый старый. Они жили здесь еще до черного человека — до коса и зулусов и всех прочих.

Рени кивнула, заинтригованная отрешенностью в его голосе.

— Никогда не думал, что снова их увижу. Маленький народ… Не думал, что увижу их снова.

Отец вышел с отстраненным выражением на лице и осторожно прикрыл за собой дверь.

СЕТЕПЕРЕДАЧА/НОВОСТИ: Мерове ждет суда за военные преступления.

(Изображение: Мерове сдается генералу ООН Раму Шагре.)

ГОЛОС: Хасан Мерове, свергнутый президент Нубийской республики, предстанет перед трибуналом ООН за военные преступления.

(Изображение: солдаты ООН раскапывают братские могилы под Хартумом.)

ГОЛОС: Полагают, что за десять лет правления Мерове, одного из самых кровавых в истории Северо-Восточной Африки, погиб почти миллион человек.

(Изображение: Мохаммед аль-Рашад, адвокат Мерове.)

РАШАД: Президент Мерове не боится предстать перед другими мировыми лидерами. Мой клиент собственноручно построил нашу нацию на дымящихся руинах Судана. Всем этим людям известно, что в периоды хаоса лидеру иногда приходится вести себя жестко, и если они утверждают, что поступили бы иначе, то они лицемеры…