"Старшие Арканы" - читать интересную книгу автора (Уильямс Чарльз)

Глава 7 МИРОВОЙ ТАНЕЦ

Напряженность в отношениях, возникшая вечером в четверг, не прошла и к утру сочельника. Центрами конфликта были, конечно, Генри и м-р Кенинсби. М-р Кенинсби, в свою очередь, постарался втянуть в войну и дочь, которая почему-то не спешила принимать его сторону. После завтрака, прошедшего отнюдь не безоблачно, м-р Кенинсби высказал Нэнси свою точку зрения на спектакль, виденный прошлым вечером.

— Должен заметить, — сказал он, — что твой Генри проявил еще худший вкус, чем я ожидал, устроив этот фокус с движущимися куклами.

— Но почему фокус? — вскинулась Нэнси. — Они ведь действительно двигались; а Генри только это и имел в виду.

— Никоим образом, — решительно ответил м-р Кенинсби. — Если уж говорить начистоту, Нэнси, он меня весьма разочаровал. Он просто пытался выцыганить у меня карты на том лишь основании, что куклы очень похожи на них. Я что же, должен раздавать свое имущество только потому, что у кого-то есть что-то похожее?

Нэнси поразмыслила над последним предположением и не вдруг нашлась с ответом.

В такой трактовке просьба Генри действительно звучала нелепо. Но как еще ее сформулировать, чтобы удовлетворить отца? Может быть, ей следует сказать: «Отец, я создавала землю, и видела, как полицейские и сиделки становятся императорами и императрицами, и я видела в золотом облаке отблески танца, проникавшие в мою кровь»? Смогла бы она сказать ему, что ее сознание все еще не оправилось от потрясения, вызванного видением распятия и сходством Распятого и Повешенного на одной из карт Старших Арканов? В конце концов она сказала:

— Скорее всего, Генри не имел в виду именно это. Мне бы хотелось, чтобы ты был более справедлив к нему.

— Надеюсь, я всегда справедлив, — сказал м-р Кенинсби, просто не представляя себе, чтобы Верховное Правосудие разошлось с ним во мнениях. — Но должен отметить, что я разочаровался в Генри.

Нэнси поглядела в огонь. Куклы? Она бы обиделась, но у нее и без того хватало забот. Отец тоже должен быть в танце, ей только надо добраться до него. Он сам куда больше похож на движущуюся куклу, чем фигурки в тайной комнате, чем Генри, чем Сибил и Джоанна, взявшиеся за руки, правитель дорог в белом плаще, ведьмы из «Макбета», глядящее в упор Распятие или земля между ее руками… Она собиралась узнать, могут ли они с Генри взять колоду Таро сегодня вечером, потому что Генри хотел рассказать ей что-то еще, а она хотела это узнать. Но отец не даст, точно не даст. А что, если она возьмет их на часок без спроса? Ни с ним, ни с ними ничего не случится. Они лежат у него на туалетном столике; она сама видела их там и еще удивилась, почему он их не убрал. Впрочем, это-то как раз понятно — он и не думал, что их кто-нибудь возьмет, он просто хотел позлить Генри. Допустим, она теперь попросит его, и он откажет — вот глупо получится! Но неужели она должна лишиться всех чудес, которые так страшили и восхищали ее, только потому, что отцу захотелось насолить Генри? О небо, как же быть девочке, которая пытается любить?

Не иначе как Любовь в этот момент побудила м-ра Кенинсби, погруженного в размышления о собственной справедливости и щедром великодушии, произнести:

— Я всегда охотно дам их ему, если могу быть уверенным, что получу их обратно. Но…

Нэнси подняла глаза, гораздо более выразительные, чем ей хотелось бы сейчас.

— А если я пообещаю, что верну их тебе, папочка, как только ты попросишь?

М-р Кенинсби, застигнутый врасплох, уклончиво сказал:

— Я не в тебе сомневался. Ты — моя дочь, и ты знаешь, что есть такая вещь, как порядочность.

Разумеется, это и будет порядочность, подумала Нэнси, если она не возьмет карты для дела без его позволения; но и для него было бы весьма порядочно одолжить их. Вслух же она сказала:

— Так ты мне их доверишь?

— Конечно, конечно, если понадобится, — ответил немного озадаченный м-р Кенинсби, внутренне радуясь, что такая необходимость, скорее всего, не возникнет. Однако Нэнси, скинув с плеч свою главную заботу, решила, что необходимость уже возникла. Она понимала, что не стоит сразу требовать от отца конкретных обещаний, и поэтому как могла отчетливее произнесла:

— Я позабочусь о них, — но в этот момент в комнату вошла Сибил, и вся многозначительность ее слов пропала втуне. Нэнси, у которой и так голова шла кругом от неожиданной моральной проблемы, с искренней уверенностью, что нашла честное решение, поспешила улизнуть и отправилась на поиски Генри.

Тем же вечером, вместе с Генри и картами Таро в руках, она вошла за драпировки дальней комнаты. И вот они вдвоем стоят возле золотых фигурок. Нэнси чувствовала: если вчерашний приход был данью любопытству или интересу, то сегодняшний — куда важнее. Это было уже явное намерение, пусть пока еще слабое, но в нем крылась готовность к дальнейшему.

Вернувшись сюда вместе с Генри, она связала таинство любви с таинством танца. И теперь, глядя на танцоров, она внезапно ощутила, что союз должен быть заключен в ней самой, что он проложит путь совсем новому состоянию, возможно, столь же непохожему на ее любовь, сколь не походила она сегодняшняя на прошлогоднюю Нэнси. Все, что она могла сделать — еще глубже открыть себя себе самой; ах, если бы там, в глубине она оказалась такой же хорошей и красивой, какой… какой считал ее Генри. Сможет ли она настолько поверить в себя?

Но прежде чем она успела собраться с мыслями, заговорил Генри.

— Вчера вечером ты видела, как можно предсказывать судьбу, — сказал он. — Карты, которые ты держала, это каналы, связывающие тебя и танец. Ты держишь их в руках и…

— Сначала расскажи о танце, — перебила она, — раз уж мы здесь Одни. Он ведь — больше, чем предсказание судьбы, правда? Почему карты творят землю? Почему некоторые из них ты называешь Старшими Арканами? Это просто название?

Он глубоко вздохнул, начал говорить, сбился и в отчаянии махнул рукой.

— Ну как я смогу объяснить тебе то, что могут представить лишь немногие из моего народа? Я привел тебя сюда, я хотел, чтобы ты оказалась здесь, но теперь ты просишь слишком многого. Нет для этого слов, а если я все-таки попробую тебе объяснять, ты еще сочтешь меня таким же сумасшедшим, как та несчастная на дороге.

— С чего ты взял, что я считаю ее сумасшедшей? удивилась Нэнси — Разве тетя Сибил так отнеслась к ней? Ты должен постараться и рассказать мне, Генри, — если ты считаешь, что это важно. А иначе, сурово добавила она, подняв на него серьезный взгляд, — мне будет горько, потому все это окажется только фокусом.

Они стояли в двух шагах друг от друга. Глядя не на нее, а на стол, Генри снова начал говорить.

— Тогда постарайся представить себе, — сказал он, — представь, что все сущее участвует в Великом танце — абсолютно все: электроны, клетки, все растущее и разрушающееся, все, что кажется живым, и все, что живым не кажется. Люди, звери, деревья и камни, все, что изменяется, поскольку в мире нет ничего неизменного. В этих изменениях и проявляется для нас вечный танец. Закон природы — это гармония, ритм танца, именно благодаря ему одни вещи меняются быстрее, а другие медленнее. Мир представляется нам бесконечно многообразным, люди любят и ненавидят, возникают и гибнут города и народы, вращаются зримые и незримые шестерни, маленькие колеса и огромные галактики, бьются сердца, работает мозг, человек ходит на двух ногах, а горы имеют корни в земле — все это происходит лишь потому, что оно есть в танце. А того, чего нет в танце, не существует вовсе. Представь это, постарайся охватить весь мир и найди его здесь, на столе.

Она не отвечала, и после долгой паузы он заговорил снова.

— Здесь содержится все знание мира. Наша наука разгадывает его шаг за шагом. А танец всегда — само совершенство, и ничем иным быть не может. Ему неведомы радость или скорбь; это чистое движение, быстрое, как свет, и медленное, как разрушение каменного надгробья в джунглях. Если ты плачешь, то лишь потому, что это ритм танца сложился так; если смеешься, значит, какое-то радостное па требует этого, и твоя воля здесь совершенно ни при чем. Если что-то болит, танец изменяет тебя, если ты здорова — танец несет тебя. Медицина тоже танец. Закон, религия, музыка, поэзия — все это только способы, которыми мы объясняем самим себе малейшие перемещения. Мы даже можем успеть понять их смысл, но в следующий миг они уже исчезают в этом никогда не повторяющемся процессе. О Нэнси, постарайся увидеть это! А большего нам и не дано: только увидеть часть танца в ту малую долю времени, пока мы еще живы!

Казалось, сам танец прекратил свое вечное движение в Нэнси, так неподвижна была ее легкая фигурка, так впитывала она странные слова, не проронив ни вздоха, а перед ее глазами продолжали свои бесконечные пируэты маленькие отображения великого мироздания.

— Но однажды, — продолжал Генри, — одни говорят, в Египте, задолго до того, как фараон услышал о Юсуфе бен Иакове, другие — в Европе, когда раввины в грезах шептали за стенами гетто непроизносимые слова, третьи вспоминают о тайном учении, которое Церковь объявила колдовством, — однажды танцор заговорил о танце, но не словами, а образами; однажды некое сознание постигло танец до семьдесят восьмой степени и обрело не только знание, но и путь к его достижению. Дальше ритм самого танца творил, преобразовывал естество этого человека в соответствии с гармонией, изначально существующей в каждом, создавая свою собственную летопись. Так явились на свет золотые фигурки. Мы и предположить не можем, кем был этот человек, не знаем, как сделал он все это, но с тех пор фигурки странствовали с таборами цыган по всему миру, пока не оказались здесь. Здесь они пока и остаются.

Нэнси слабо шевельнулась, и Генри тотчас же смолк. Ей обязательно надо было показать, что она понимает, о чем говорит Генри. Даже голос ее изменился, когда она с усилием произнесла:

— Значит, смотреть на них — все равно что наблюдать мировое движение? Это то, что происходит сейчас — непосредственно сейчас — и нигде не может быть ничего, что не происходило бы здесь?

Он указал на стол.

— Это — настоящее, — сказал он, — и только настоящее, но даже оно изменяется прежде, чем его можно узнать.

— Однако ты говорил, — ответила она, — что тот неизвестный мог узнавать. Как ему это удавалось? И почему фигурки именно такие, а не другие?

— Нужен еще один провидец, чтобы объяснить это, — ответил Генри. — И этому провидцу придется проникнуть за форму символов, увидеть их изнутри.

Ты понимаешь, в чем тут дело, Нэнси? Иногда там, где не пройти одному, можно пройти вдвоем. Подумай об этом, и еще о том, сколько можно увидеть и сделать изнутри танца, если так много можно увидеть снаружи. Пока мы знаем только, что образов двадцать один и ноль, четыре на четыре и четыре по десять. Несомненно, сами эти цифры очень важны для соответствующего знания, но и их тайна тоже кроется где-то внутри танца.

— Но ты ведь, наверное, изучил сами изображения? — спросила она.

— Видимо, изображения нужны, во-первых, как некие первоэлементы, порождающие бесконечное число комбинаций, а во-вторых, для того, чтобы можно было хоть как-то представить себе танец. Должно же быть что-то, что можно видеть, по чему можно читать мировое движение… Думаю, для этого они и предназначались, но даже такое понимание со временем было утрачено — возможно, потому, что карты оказались разлученными со своими золотыми образами, словно ребенок, который без матери оказался в чужой стране и так и не узнал родного языка, своего естественного наследия.

Генри осекся, словно эта мысль встревожила его, и девушка, вспомнив, видимо, то же самое, произнесла:

— Не это ли имела в виду та женщина, которую мы встретили на дороге?

— Мне нет дела до того, что она имела в виду, — раздраженно ответил Генри. — Нас теперь не касаются ни она, ни кто-либо еще, кроме нас самих. Ни у кого, кроме нас, нет подлинного права рассуждать о картах или образах.

Он смотрел, как мрачнело ее лицо. Но вот она слегка улыбнулась и негромко сказала:

— Расскажи мне побольше о картах.

— Карты были созданы вместе с образами, — снова заговорил Генри. — Метка на уголке каждой из них — это точный оттиск, имеющийся на основании каждой золотой фигурки. Фигур семьдесят восемь; столько же и печатей, и карт столько же. Изображения на папирусе в точности повторяют фигуры; это рисунки, сделанные с фигур. Здесь у нас единственный подлинный комплект, точно соответствующий оригиналу, и поэтому — единственный комплект, благодаря которому может быть прочитан танец. Танцоры все время перемещаются, но в каждый момент времени их положение друг относительно друга определено, и когда карты связаны с танцем, они располагаются в том же порядке. Взаимосвязь осуществляется через руки гадателя, а по тому, как ложатся карты, мы можем прочесть судьбу того, кто их держит.

— А как же масти, ты говорил, они связаны со стихиями? — спросила Нэнси. Генри кивнул.

— Правильно. Во внешнем мире они — возрастающая сила четырех стихий, имеющих соответствия в человеческом теле.

— А остальные? — продолжала расспрашивать Нэнси. — Старшие Арканы?

Он подошел к ней ближе и понизил голос, как будто не хотел, чтобы золотые танцоры знали, что он говорит о них.

— Это истины, — сказал он, — или факты, называй, как хочешь, принципы мышления, проявление совместного существования: Смерть и Любовь, некоторые Добродетели и Размышление, Милостивое Солнце Мудрости, и так далее. Ты должна их увидеть, словами этого не передать.

— А Дьявол — он действительно дьявол?

— Это бессмысленная ненависть и злоба, которая живет в каждом из нас.

— А Жонглер — если он и вправду жонглер?

— Это начало всех вещей — проявление, неустойчивость равновесия, взлет и падение. Это способ, с помощью которого Он, кем бы он ни был, формирует начало и ход самого танца.

— Значит, это Бог? — спросила Нэнси, тоже переходя на шепот.

Генри нетерпеливо шевельнулся.

— Что мы можем знать? Дело же не в словах. Бог, или боги, или не боги вообще — они существуют и могут быть выражены в такой форме. Если хочешь, называй это Богом, но лучше называть его Жонглером и не иметь при этом в виду ни Бога, ни Его отсутствие.

— А Шут? — помедлив, спросила она.

— Шут — это то, что не движется, больше мне о нем нечего сказать, — мрачно отозвался Генри. — Предания, устные и письменные, говорят обо всех танцорах, кроме Шута; о нем молчат и тайные учения, и предсказатели. Я так и не смог выяснить, чем он может быть.

— Однако тетя Сибил видела, как он движется, сказала она.

— Потом сама у нее спросишь, — сказал Генри. — Сейчас еще не время. Ну вот, я рассказал тебе все, что мог; дальше придется поработать твоему воображению. Когда тебе откроется смысл, тогда посмотрим, сможем ли мы при помощи Таро найти свой путь в те края, которые лежат за туманом. А сейчас я хочу показать тебе кое-что еще. Подожди минуту.

Он помедлил в раздумье, потом направился к противоположной стене, скрытой драпировками, и исчез за ними. Послышался стук, словно открыли окно, и Генри тут же вернулся.

— Если ты посмотришь на эту комнату снаружи, сообщил он, — то увидишь, что в ней четыре окна. Я открыл восточное. А теперь смотри.

Он подошел к дальней части стола (ее можно было бы назвать восточной) и, пошарив рукой под ним, выдвинул дополнительную столешницу. Шириной она была около трех футов, и теперь стол почти касался занавесей. На золотой поверхности Нэнси заметила какие-то знаки, напоминавшие очертания материков на карте мира.

Укрепив эту часть стола дополнительной ножкой, Генри начал раскладывать карты. Старшие Арканы он положил на самом краю по порядку номеров, но начал не с первой, а со второй карты — Императрицы, и дошел до двадцатой — Страшного Суда с изображением Руки, выступившей из тумана. Огромная рука разбивала саркофаг, чтобы дать возможность подняться скелету, лежавшему в нем. Рядом Генри положил карту с номером 21 — Мир. На ней гибкая женская фигура поднималась в лучах света к ясному синему небу, оставив под ногами луну, солнце и звезды.

Первую карту с Жонглером, подбрасывающим в воздух маленькие шары, он поместил почти в центре; двенадцатую карту с изображением Колеса фортуны прислонил к краю стола и спрятал под ней Шута. Потом точными и ловкими движениями распределил остальные карты. Четыре масти разложил слева направо, сначала монеты, потом чаши, жезлы и мечи. Отделив от каждой масти короля, королеву, рыцаря и пажа, он частично перекрыл ими Старшие Арканы. Перед ними, тоже слегка перекрывая их, легли десятки, девятки, восьмерки и семерки, затем, в том же порядке шестерки, пятерки и четверки, затем — тройки и двойки; а перед ними — тузы каждой масти, так что вся колода Таро лежала, изгибаясь по дуге, вдоль стола, указывая в сторону открытого окна за занавесями.

Покончив с этим, он отступил к Нэнси, обнял ее и сказал:

— Смотри на занавеси.

Она подчинилась, но время от времени взгляд девушки возвращался к картам на краю стола. Скоро она заметила изменения в рисунке танца: Жонглер явно приближался к «своей» карте. Ей казалось, что он бежит очень быстро, при этом в воздухе вокруг него кружились не меньше двух дюжин шаров. Жонглер топнул по своей карте, и она соскользнула с места. Ее падение потревожило Колесо Фортуны, и тут же все карты пришли в движение, скользя поверх друг друга, подныривая под соседние. Нэнси смотрела как зачарованная, пока Генри не прошептал ей в самое ухо: «Занавеси!».

Она подняла глаза и в первый момент вместо занавесей увидела лишь золотой туман, знакомый по предыдущей ночи. Но он уже клубился, рассеивался, таял в ночной глубине. Поначалу она решила, что занавеси исчезли, и перед ней — открытое окно, но тут же усомнилась, поскольку не заметила одной простой вещи — оконной рамы. Темные драпировки просто терялись в темноте. Нэнси вгляделась, и так же как накануне в тумане перед ней разворачивалась собственная судьба, так теперь пришли в движение куда более серьезные вещи. Фигурки двигались, двигались карты, и во тьме начинало возникать далекое видение. Зеленоватое сияние развернулось перед ней; на миг Нэнси показалось, что она слышит шум морских волн. Сквозь зеленовато-синий туман стала проступать береговая черта, и наконец она увидела волны.

Пока она смотрела, изображение уменьшилось. Маленький и далекий, словно искусно сделанная игрушка, перед ней лежал континент — с городами и реками, железными дорогами, лентами шоссе. Наконец картинка сформировалась и оказалась знакомой Нэнси узнала очертания Голландии, Бельгии и Северной Франции. Масштаб все еще менялся. Проступили Альпы, вырисовались контуры Италии, вот собор Святого Петра, выполненный с невероятной тщательностью и видимый до самой мелкой детали, а дальше простирались моря, острова и бескрайние равнины.

Всего трижды успело ударить ее сердце, а взгляд уже обежал Индию и Азию с проблесками озер, и Эверест, чей крошечный пик проступал сквозь дымку расстояния, а когда она вздохнула в следующий раз, Тибет уже наползал на Китай, а линия горизонта уходила все дальше и остановилась наконец на побережье Японии. Перед ней раскинулась Евразия, и в глубине души она точно знала, что это — не воспоминания и не модель, а сам огромный континент со всем, что на нем находится. Перед ней действительно была часть планеты, населенная миллиардами обитателей.

Опираясь на крепкую руку Генри, словно наклонившись с огромной высоты, она напряженно вглядывалась и смогла различить кое-какие признаки человеческой деятельности.

Вот по дорогам движутся точки — больше всего их в Северном Китае. Нэнси сосредоточила внимание на этом районе. Он мгновенно разросся, а остальная часть видения поблекла и отдалилась.

Бессознательно ей захотелось увидеть людей, и она их увидела — одиночек-пешеходов, группы людей, целые армии в постоянном движении — подробности ускользали, но там несомненно передвигались армии. Она увидела горящий город, окруженный войсками. Нэнси побоялась увидеть подробности и тут же изображение снова отдалилось, теперь она опять видела весь континент разом. Но картина изменилась: равнины и горы качались как во время землетрясения; они распадались, принимая новые формы, росли, менялись, золотые образы продолжали свой нескончаемый танец на фоне золотых земель. Никакого стола не было уже и в помине.

Словно рожденные движениями танца, вставали из небытия народы и возникали империи, строились города, а потом над ними проносилась Смерть; плащ Императора вбирал в себя белизну альпийских снегов; реки впадали в моря, а моря — в никуда, их воды принимали чаши, вереница поднятых сосудов извивалась среди танцоров. Два священника, один из Тибета, другой из Рима, встретились в танце; Иерофант сделал несколько торжественных шагов навстречу Влюбленным — благодарное сердце Нэнси все время старалось не упустить их из вида. Танец продолжался в пустоте, но даже и теперь она видела в центре неподвижного Шута, а вокруг него все бежал по кругу Жонглер, ни на миг не переставая подбрасывать шары.

Все это время Нэнси ощущала присутствие Генри и, осознав это, поняла, что он стал ближе, словно придвинулся. Как будто в ответ на его движение справа, с самого края тьмы, выступили двое Влюбленных. Внезапно она увидела всех остальных танцоров по обе стороны, так что пара плыла меж двух рядов фигур к тому месту, где стоял, словно ожидая их, Шут.

Как только двое молодых делали новый шаг, за ними тут же приходили в движение и другие пары:

Император с Императрицей, Иерофант в митре с Монахиней; Влюбленные шагнули на вершину Колеса фортуны и пошли дальше, перед ними поднялась фигура Повешенного, им пришлось разнять руки, чтобы обойти его с обеих сторон, и теперь уже каждый из них нес свой крест, а Смерть и Дьявол двинулись по пятам; тогда они вбежали в Башню, которая рушилась и воздвигалась заново, но выбежали из нее уже далеко друг от друга, и тут из каждой фигурки хлынул золотой свет, его потоки слились, над ними засияли солнце, луна и звезды; однако путь им преградило надгробие, и тогда Шут — по-прежнему неподвижный Шут! — протянул руку, коснулся могильной плиты, и оттуда поднялся скелет; он снова соединил руки Влюбленных и остался с ними. Шут двигался, он приближался! И в этот момент Нэнси перестала видеть и Влюбленных, и скелет, танцоры исчезли, остался лишь Жонглер, возникший неожиданно откуда-то справа у нее перед глазами. Он быстро двинулся по широкой дороге, тут же впрочем разошедшейся множеством тропинок, а потом побежал навстречу Шуту. Они встретились и обнялись, мячи роились над ними, как золотой дождь — и вот уже золотой туман скрывает все и застилает зрение; а потом потускнел и он. Перед Нэнси снова чуть колыхались тяжелые занавеси, и она опять почувствовала, как шевельнулся Генри.