"«Артиллеристы, Сталин дал приказ!» Мы умирали, чтобы победить" - читать интересную книгу автора (Михин Петр Алексеевич)

Глава шестая В окружении Конец февраля 1943 года

Барвенково — единственный на земле город, где в ходе боевых действий одной воюющей стороне удалось дважды окружить войска другой. Многие фронтовики с волнением и печалью вспоминают этот город.

В Барвенково мы вошли 25 февраля почти беспрепятственно: немцы оставили город. Но вскоре танки противника уже со всех сторон рвались в город. А сверху нас бомбили самолеты. Бомбили нещадно и безнаказанно: у нас не было зениток. Да у нас почти ничего не было. В непрерывных боях на тысячекилометровом пути от Сталинграда мы потеряли много людей и техники, в глубоких снегах застряли наши тылы. Два обессиленных стрелковых полка и с десяток орудий — вот и все наши силы в городе.

Мне, командиру взвода разведки 1-го дивизиона, поступил приказ явиться в штаб полка: надлежало получить пакет с донесением и доставить его в город Изюм, в штаб армии. Приказ поступил рано утром 27 февраля, и с передовой я ушел еще затемно, обрадованный возможностью на пару дней вырваться из-под огня, предвкушая предстоящую прогулку в тыл.

В Барвенкове штабы полков располагались в домах при въезде в город, на противоположной от передовой окраине. Донесение составляли в моем присутствии, в ожидании пакета я непривычно беспечно сидел на стуле в штабной комнате и от нечего делать лениво рассматривал хитроумные завитки морозных узоров на окне, иногда посматривая по сторонам. Ранее мне не приходилось бывать в штабе полка, лишь однажды, полгода назад, еще в боях за Ржев, мне случилось посетить расположение тылов дивизии, когда ходил в политотдел получать кандидатскую карточку. И сейчас мне интересно было наблюдать за жизнью людей вдали от переднего края, где не надо припадать к земле, ползать под вражеским обстрелом. Находясь в приподнятом настроении, я с нетерпением ерзал на стуле в ожидании пакета, совершенно не вслушиваясь в содержание донесения, тем более не замечая обеспокоенности в поведении и на лице начальника штаба. И вдруг до моего уха донеслись слова: «Город Барвенково окружен крупными силами танков и пехоты противника. Мы удерживаем город, не имея связи с командованием. Все наши попытки связаться со своими не увенчались успехом…»

Я вскочил как ошпаренный! Вмиг слетело все благодушие! Всегда самым страшным для меня были окружение и плен. И значит, предстоит мне не приятная безобидная прогулка по тылу, а опасная попытка средь бела дня проникнуть к своим сквозь кольцо окружения!

— А как же я-то пойду?! — вырвалось у меня.

— Потому и посылаем тебя, лейтенант, что сделать это будет очень трудно, но мы надеемся на тебя, — ободрил меня майор.

Сунув пакет за пазуху шинели, я бегом направился в свой дивизион, чтобы взять с собой в путь разведчика.

И тут налет! Самолеты начинают нещадно бомбить именно эту окраину города. Бросаюсь в кювет. Кругом творится что-то страшное. Сорок самолетов, зайдя с тыла, двумя колоннами пикируют на оба порядка домов — рушат каждый дом. Ревут моторы, воют сирены, трещат пулеметы, свистят бомбы! Земля ходит ходуном! Крупные осколки бомб крушат деревья, с неимоверной силой врезаются в землю. Мелькают желтыми брюхами выходящие из пике «костыли». На фоне серебристо-белого снега в лучах яркого солнца высоко вверх вздымаются клубы дыма — черные от взрывов бомб, красные от битого кирпича, желтые от самана и глины. Обгоняя пыль и дым, из зловещего разноцветия вверх и в стороны вырываются обломки строений, заживо хороня под развалинами мирных жителей. Внезапно все это — ярко-красное, черное, желтое и белое, клубящееся и вырывающееся, летящее и рушащееся, воющее и грохочущее — рассекается, как кинжалом, тонким, пронзительным, душераздирающим женским криком. Этот нечеловеческий вопль поднял меня из кювета, заставил оглянуться вокруг. В клубах дыма я едва различил стоящую в полный рост худощавую женщину. Заломив руки за голову, она стояла в одном легком платье, с распущенными длинными волосами и, показывая на рухнувший домик, кричала и кричала, многократно повторяя:

— Там дети! Там дети! Дети!..

Весь ее облик внушал тревогу, жалость, а крик безотлагательно звал на помощь. Я вскочил и, невзирая на грозящую опасность, сломя голову бросился к рухнувшему домику. Сгоряча схватил торчащую из развалин слегу, с большим трудом вытянул ее, схватил другую — и тут начал понимать, что таким образом я не скоро доберусь до детей — они там задохнутся, и помочь некому: все попрятались от бомбежки. Снова с яростью принялся за работу, вновь и вновь с надеждой оглядываясь вокруг, но нигде никого не было, и женщина куда-то пропала. (Потом я узнал: это была родственница двух заваленных ребятишек, она сама только что чудом выбралась из завала, у нее был вырван глаз.) Вдруг заметил: неподалеку частыми перебежками перемещается человек. Позвал его, он приподнялся, и я увидел незнакомого старшину, он оценивающе взглянул на пикирующие самолеты, на развалины и, махнув рукой, дескать, чего там искать, все разбито, быстро побежал по своим, видимо, неотложным делам.

— Ко мне! — с надрывом, остервенело закричал я, хватаясь для убедительности за кобуру пистолета.

Старшина нехотя подчинился. Он оказался вдвое старше меня и всем своим видом показывал, что вынужден подчиниться мальчишке-лейтенанту, хотя наперед знает, что затеянное мной дело совершенно бессмысленно. Вдвоем, хватая бревна сразу за оба конца, мы быстро раскидали направо-налево развалины в центре домика и обнаружили мертвого старика и убитую молодую женщину с бездыханным младенцем на руках.

— Ну что, лейтенант, хватит? — с издевкой укоризненно сказал старшина.

Мне ничего не оставалось, кроме как извиниться перед степенным старшиной, ведь я напрасно заставил его рисковать жизнью. В досаде я рванул обнажившуюся в завале спинку кровати и сквозь образовавшуюся щель внезапно увидел под кроватью живые глаза.

— Дяденька, не уходи! Спаси нас! Я вырасту большой — тоже тебе помогу! — послышался из-под кровати тоненький мальчишеский голосок.

О господи! Сколько же всего слышалось в этом плаче-мольбе, призыве-обещании! Страх и тревога!

Надежда и боязнь быть неуслышанным, непонятым, неуваженным! Этот кричащий мальчик хотел заранее задобрить, не упустить возможного спасителя; после страшного удара и потрясения, жуткой могильной темноты и тесноты вдруг появился просвет и с ним — надежда на спасение! Наверное, ни один, даже самый гениальный трагический артист не в состоянии вложить в свой голос столько чувств и переживаний, страданий и надежды, что скороговоркой вырвались из груди погибающего ребенка.

Старшина тоже понял, что под кроватью есть кто-то живой, перестал обижаться, бросился ко мне, и мы вдвоем приподняли конец кровати. Показалось заплаканное детское личико, мальчик просунул голову в образовавшуюся щель, вздохнул полной грудью и рванулся вперед, пытаясь расширить лаз, и так ему хотелось побыстрее выбраться, что он быстро-быстро заработал изнутри ручонками. Мы же со старшиной едва удерживали заваленную обломками стен кровать — не могли ни опустить ее на голову ребенка, ни приподнять повыше. И не только из-за тяжести. Под другим ее концом послышались приглушенные крики придавленных детей.

— Быстро снимай штукатурку с кровати! — распорядился я, изо всех сил удерживая в одиночку тяжеленный груз.

Опрокинув наконец кровать, в небольшом пространстве мы обнаружили пятерых детей и мертвую женщину: своим телом она обеспечивала жизненное пространство детям, погибнув под тяжестью смятой кровати. На перекошенных страданием и страхом лицах ребятишек живо блестели широко раскрытые глаза, сжатыми в кулачки ручонками они быстро-быстро растирали глаза, размазывая по щекам слезы, пыль и кровь. Под лучами яркого зимнего солнца радость воскрешения тут же переводила страдальческие лица от плача к улыбке. А бомбежка продолжалась, грохот и визг рвали барабанные перепонки, едкая пыль, затмевая клубами солнце, першила в горле. Принялись со старшиной быстро вытаскивать детей из завала, осторожно беря в руки теплые, мягкие и, казалось, такие исчезающе-хрупкие тельца. За годы войны, общаясь с холодным грубым металлом, наши руки настолько огрубели, что эта деликатно-нежная работа потребовала от нас большего напряжения, чем расчистка завала.

— Дяденька, а под столом тоже ребята были, — подсказал мальчик, которого мы спасли первым.

Из-под раздавленного стола мы вытащили еще четверых. Пока я усаживал на дно образовавшейся ямы спасенных ребятишек, старшина молча куда-то исчез, я даже не успел узнать его фамилии. А одетые в домашние рубашонки детишки, ежась от холода, дрожа всем телом от страха, присели в тесный кружок, натянув на коленки платьица. Я, как единственный ответственный за жизнь детей взрослый человек, не мог их оставить. Осмотрелся вокруг, куда бы их пристроить, но бомбежка продолжалась, и кругом ни души, а у меня в кармане пакет, я и так задержался. На свое счастье, заметил высунувшуюся из погреба-шалашика голову какого-то старика.

— Дедушка, — взмолился я, — возьми ребятишек, а то мне некогда.

Что стало дальше с детьми, я не знал. О происшедшем я никогда никому не рассказывал и не докладывал.

И вот однажды, в шестьдесят втором году, почти двадцать лет спустя, я проезжал мимо станции Барвенково, прочитал название и вспомнил тот случай. Подумал, из девяти ребят кто-то все же, должно быть, выжил. Приехал домой в Курск и написал письмо в Барвенково, в школу. Директор школы собрал учащихся в актовом зале и стал читать мое письмо. Вдруг с задних рядов поднялась библиотекарь школы Александра Степановна Тимченко, кричит:

— Это же мой муж Ваня был среди тех ребят, которых спасал лейтенант! Он мне рассказывал!

Учащиеся школы № 2 организовали поиск остальных спасенных тогда детей, к поиску присоединилась работница райисполкома А. С. Валиева. Разыскали всех бывших мальчиков и девочек, которые прятались все вместе в том, стоявшем в лощинке немного позади других домике. Многие из ребят оказались родственниками, выяснились их имена: Ваня Тимченко, Володя и Шура Малые, Вера, Нина и Галя Забудченко, Володя Пивень, Саша Скиба и Рая Диденко. Это мама Раи с ее же братиком погибли вместе со стариком, и ее тетя — Анастасия Барбашева призывала к спасению детей. Сама же Рая вскоре скончалась от полученных травм. Мертвой под кроватью была мама Володи Малого, того самого, что так жалобно просил спасти всех ребят и один за всех обещал помогать мне, когда вырастет большой.

Вскоре я получил ответное письмо из школы, где подробно было описано, как сложилась жизнь каждого спасенного. Завязалась переписка. В шестьдесят третьем году по пути на юг я снова проезжал Барвенково, не думал останавливаться: поезд проходил Барвенково в шесть утра, зачем так рано булгачить людей, но сообщил о проезде. Утром вышел в тамбур, у открытой двери вагона стоял мужчина, собираясь сходить, выглядывал наружу:

— Кого-то встречают, оркестр играет, народу полно.

Я тоже глянул из-за его спины:

— Да, кого-то встречают.

Поезд остановился, а стоять ему всего две минуты. Мужчина сошел, а я продолжал стоять в дверях. Вижу, к моему вагону со всех сторон бегут люди и выкрикивают:

— Петр Алексеевич! Петр Алексеевич!..

Мое имя?! Тут я понял: встречают меня. Поезд задержали, меня без разговоров стащили вместе с вещами, и на привокзальной площади начался митинг. Его открыли руководители города. С разных сторон со слезами на глазах ко мне подбегали с объятиями незнакомые мужчины и женщины — это были мои «крестники»! Но я еще не знал их в лицо. А возле нас бегали их дети — такие же по годам, каких я вытаскивал из-под развалин. Волнующая встреча продолжилась в школе. Потом мы коллективно, вместе с начальством города, поочередно побывали у многих моих подопечных: обедали, узнавали друг друга. Так все мы подружились.

После этого прошло еще двадцать пять лет. Вместе со своими однополчанами из 52-й дивизии в сентябре восемьдесят восьмого года я снова оказался в Барвенкове. Когда на экскурсионном автобусе мы подъехали к городу, я как бы между прочим сообщил своим друзьям, что в сорок третьем во время окружения в Барвенкове мне удалось спасти девять ребятишек, и прочитал на лицах однополчан недоверие, дескать, брось загибать, если такой неординарный случай был, что же раньше-то молчал? Но вот въехали мы в город на Центральную площадь, а там пионеры, народу полно, и к нашему автобусу с разных сторон бегут мои друзья — и уже не только с детьми, но и с внуками. Снова митинг и коллективный обед. Когда мои однополчане услышали, что «крестники» по случаю радостной встречи предлагают и водочки выпить, от души одобрили эту инициативу. А вот районное начальство вынуждено было покинуть трапезу: шла борьба за трезвость, не захотели себя компрометировать. Ветераны же нарушили свою святость.

Наступил сентябрь девяносто третьего. Мы, россияне, оказались с украинцами по разные стороны границы, руководители государств делят газ, Крым и флот. А нам, простым людям, делить нечего, мы по-прежнему остаемся друзьями. И всех нас, ветеранов 52-й, из разных городов Украины, России, Узбекистана пригласили праздновать 50-летие освобождения от немецко-фашистских захватчиков в Соледар (Артемсоль) и в Барвенково. Радушие и теплота приема, которые оказали нам, участникам освобождения Соледара и Барвенкова, руководители городов, предприятий и колхозов, местные жители и семьи спасенных нами в войну детей, глубоко тронули нас. Невольно подумалось: никакие политические распри в верхах не поколеблют веками установившиеся дружеские отношения людей и народов.

Идут годы, но традиция этих встреч не нарушается и поныне. В сентябре 2003 года я опять побывал в Барвенкове. Трудно было сдержать слезы радости от встреч бесконечно родных душ. А переписка?! В ней все подробности жизни многочисленных отпрысков моих «крестников». Дожить бы до 2008 года и снова съездить в Барвенково…

Но вернемся в прошлое. Мне, двадцатилетнему лейтенанту, вручили пакет и приказали вынести его из окружения, доставить в штаб армии. Я бежал в свое подразделение, чтобы взять с собой разведчика и лошадей, и попал под налет. Бомбежка задержала меня, да еще пришлось спасать попавших в беду ребятишек. В общей сложности задержался я минут на сорок. Прибежал наконец на передовую, к своим. Но командир дивизиона жадюга майор Гордиенко ни разведчика, ни лошадей мне не дал.

— Пойми, — объяснял майор, — ты же на верную погибель идешь, а не идти нельзя, приказ надо выполнять. Сам ты, ясно, пропадешь, но зачем же коней губить? Да и разведчика жалко, он и тут нам пригодится. Бери вон ездового Ахмета, у него коней поубивало, а мы без него обойдемся, — капитан указал на пожилого ездового, который временно прислуживал ему по хозяйству. И заключил: — Не все ж на конях гарцевать, дойдете и пешком.

И пошли мы с Ахметом вдоль передовой — искать место, где можно проскочить сквозь немцев в наш тыл. Ослепительно сияло солнце, синевато-белый нетронутый снег простирался от самых наших окопов до ползавших вдали немецких танков, они медленно перемещались в километре от города, изредка постреливая по нашим окопам и окраинным домикам.

— А чего же наши по ним не стреляют? — удивился Ахмет, подползая ко мне.

— А чем стрелять-то? Тылы отрезаны, остатки снарядов берегут, когда немцы сюда полезут. Да еще из окружения прорываться придется, — разъяснил я.

Но что же нам делать? Ночи ждать нельзя. Ползти, тем более бежать на виду у немцев без маскхалатов бессмысленно — тут же заметят и расстреляют. Только в одном месте расстояние между немецкими танками было метров восемьсот, их разделяла не то крупная проталина, не то озерцо, лед которого, отполированный поземкой, блестел, как зеркало. Вот через это озеро мы и решили проскочить в ближайший снег, потому что шире прогала между танками не было.

Прячась в снегу, мы по-пластунски добрались до края озера. Немцы нас не заметили. Оставалось одолеть озеро.

— Ахмет, — строго сказал я ездовому, — будешь бежать вместе со мною, не отставая ни на шаг. Я лягу — и ты ложись. Я встаю — и ты вскакивай. — А сам лежу и думаю: за три броска одолеем мы это озерцо, только вот как-то схитрить надо, обмануть немцев.

Поборов волнение, как перед броском в холодную воду, мы вскочили и изо всей силы помчались по льду. Немцы тут же заметили нас, и танки справа и слева открыли огонь из пушек. Зловещие удары выстрелов с характерным металлическим дзиньканьем и гулким эхом, как хлесткие кнуты, стеганули по нашим ушам, острыми шипами вонзились в сердце, шершавый комок застрял в горле, подкатывая тошнотой. Снаряды разорвались совсем рядом, оглушив и окатив нас и все вокруг мириадами осколков. Образовавшиеся воронки источали вонючий желтый дымок, черными кратерами обезобразили вспаханный осколками лед. А мы, покрытые белоснежной ледяной пылью, лежали, как святые: ни один осколок не коснулся нас, только шум стоял в ушах, да все тело содрогалось от частых толчков сердца.

Некоторое время немцы усиленно наблюдали за нами, решая, убили они нас или нет. Мы же недвижно лежали, чтобы убедить их в своей гибели. Пусть они убедятся в этом, надо только подольше полежать. А когда надоест им смотреть, отвлекутся, забудут про нас, вот тогда сделаем еще один рывок.

Минут через пятнадцать вскакиваем и мчимся вперед, пока танки снова не повернули в нашу сторону жерла своих пушек. Как артиллерист, я точно знал, что делают в данный момент наводчики танковых пушек, — и мы с Ахметом вовремя упали на лед. Едва припали к земле, как снова раздались выстрелы. На этот раз творилось что-то страшное! Разрывы снарядов, свист осколков, облака дыма и снежной пыли окутали все вокруг, земля ходила ходуном, а мы лежали ни живые ни мертвые… — но чудо — снова невредимые! Немцы стреляли с упреждением в расчете на наш бег, а мы упали чуть-чуть раньше, не добежали до места разрыва: снаряды рванули в семи метрах впереди, и все осколки дугой перескочили поверх нас — за нашими спинами и вокруг посекли весь блестевший до того лед!

Побесившись, немцы снова успокоились. А нам оставалось сделать один, последний рывок до спасительного снега. Но теперь они, конечно, не спустят с нас глаз, и, чтобы убедить их в своей гибели, на этот раз придется, притворившись мертвыми, лежать еще дольше. Лежим, а мысли роятся в голове: что и как будет дальше, перебираю все варианты развития событий… И тут внезапная мысль кинжалом вспорола состояние относительного благодушия: а вдруг им придет на ум подойти к нам, «мертвым», чтобы обыскать?! Тогда придется вступать с ними в бой и никто уже наше донесение в штаб армии не доставит.

Но немцы, видно, поленились или не захотели рисковать, не стали к нам подходить, и мы долго еще лежали, пока совсем не продрогли. И вот последний рывок! Но что такое?! Бежим, а немцы не стреляют! Они или не видят нас, или совсем забыли про нас? Ну повремените хоть минутку еще, пока мы в снег не бросимся! — молю на бегу не то немцев, не то господа бога. И вдруг страшная догадка мелькает: мы нужны им живыми! Наверное, они уже ползут по снегу наперерез, чтобы взять нас в плен! Во все глаза всматриваюсь в белеющий впереди снег — но ничего подозрительного не замечаю. Поднимаю глаза чуть выше и вижу летящий навстречу немецкий самолет. Он быстро приближается, уже хорошо видны зловещие кресты на его крыльях. Неужели будет бомбить?! Нет, не станет он тратить бомбу на двоих. Но ведь двое-то из окружения выходят — это же связь. Однако летит-то он из нашего тыла, уже отбомбился, у него и бомб-то нет. А потом, он уже так близко подлетел, что и бомбить-то опоздал. Теперь, если и кинет, она далеко сзади нас упадет. Только я все это обнадеживающее передумал, как увидел, что от самолета отделяется какое-то полено. Да это же бомба! Схватил Ахмета за руку, и мы изо всех сил припустили вперед, чтобы как можно дальше отбежать от места вероятного падения бомбы. Но тут мой Ахмет поскользнулся, упал, схватив меня за шинель, и мы вместе забарахтались на отполированном поземкой льду. А бомба уже в свист перешла, ее и не видно. В какое-то мгновение я с лютой злостью и смертельной обидой вспомнил своего погубителя — командира дивизиона, который пожалел для меня коней, а главное, не отпустил Яшку Коренного, моего разведчика, — тот бы не споткнулся, и мы бы успели убежать от своей смерти!! Пока мы с нерасторопным Ахметом пытались расцепиться и подняться для бега, бомба рванула! Но не сзади, как я предполагал, думая, что немец запоздал бомбить, — а в десяти метрах перед нами! Земля содрогнулась, с жутким шипением и свистом проскочили поверх наших голов бесчисленные осколки. Мы так близко оказались от бомбы — как раз в ее мертвом пространстве, что на нас не упал ни один осколок. И тут я подивился точности расчета немецкого пилота: он суммировал свою скорость и скорость нашего бега. Не упади мы — точно бы оказались под бомбой.

Надо же, как вовремя поскользнулся Ахмет!

Вот так получилось, что от смерти нас спасли жадность и бессердечие Гордиенко, который не дал мне в дорогу хорошего разведчика. Не пожадничай командир, мы с Яшкой подбежали бы точно под бомбу — и не было бы в живых ни резвого Яшки Коренного, ни меня. Оказывается, и во зле благо таится.

Не мешкая, вскочили с Ахметом, обежали еще дымившуюся воронку и кинулись в снег. Все! Прозевали нас немецкие танкисты! Не стреляли в нас — наверное, гадали, будет нас самолет бомбить или нет, а не будет — всегда, мол, успеем их пристрелить. А вот и не успели! Но скорее всего немецкие танкисты успели связаться с самолетом по радио и уступили ему лакомую цель. У них же, не то что у нас, связь по радио очень четкая.

Итак, самый опасный участок нашего пути позади. Счастье улыбнулось нам: мы с Ахметом живы. Теперь надо поскорее выбираться отсюда. По-пластунски, зарываясь в глубокий снег, мы быстро поползли к ближайшему омету соломы. Передохнув, дальше двинулись уже в рост. Но населенные пункты, чтобы не встретиться с немцами, обходили стороной.

К вечеру, совсем обессиленные, зашли в небольшую деревушку. Там оказалась полевая армейская хлебопекарня дивизии, снабжавшая хлебом все наши части и подразделения. Голодные, мы так обрадовались, что сейчас раздобудем буханочку хлеба и подкрепимся! Но откормленный лейтенант-тыловик Букреев, начальник пекарни, проверив наши документы, потребовал продовольственный аттестат. А откуда он возьмется у нас, этот аттестат, мы же не в командировку направляемся, а с донесением бежим! Как ни умоляли его, как ни убеждали, что вот-вот в деревню придут немецкие танки, хлеба он нам так и не дал. Обозленные, мы молили бога, чтоб этот жирный тыловик в лапы к немцам попал вместе со своим хлебом.

Уже после войны на одной из встреч ветеранов дивизии капитан Букреев, кстати тоже курянин, к старости располневший до неприличия, полез со мною приятельски обниматься как старый боевой друг. Вспомнив тот случай, а больше я с ним за всю войну ни разу и не встречался: он — в далеких тылах, я — на передовой, я едва удержался, чтобы не дать ему в морду. Тем более что бывшие штабные работники ранее рассказали мне, как Букреев все три года, пока мы воевали, услужливо кормил начальство мучными деликатесами, а четверых девушек-пекарей отправил в тыл рожать, пообещав каждой после войны пожениться.

Получив от ворот поворот в родной пекарне, мы направились к очередной деревне. Зашли в одну из хат и слезно попросили покушать. Милосердная старушка поделилась с нами тем, что имела, сварила картошки, и мы вместе с хозяйкой поужинали.

За оставшуюся ночь мы испытали множество мытарств. Под утро, проделав за ночь более двух десятков километров, а идти приходилось осторожно, зашли мы в одну небольшую деревеньку. Немцев в ней не было. Стучимся в опрятный домик с верандой. Нам долго не отвечали и не открывали. Попытались докричаться через наглухо запертую дверь:

— Мы — советские солдаты, дайте нам попить!

После долгих уговоров дверь все-таки открылась. Зашли в темную комнату, свечу фонариком. Человек в нижнем белье сидит, свесив ноги, на кровати, в руке направленный на меня пистолет. Обезоружив его, я выяснил, что это наш, советский военнослужащий, старшина, направляющийся из госпиталя в свою часть. Взмолился старшина: пистолет ему нужен для самообороны в дальнейшем пути — и я вернул оружие. Хозяйка, до смерти перепуганная нашей схваткой со старшиной, чуть не упала в обморок. Но быстро справилась с волнением и решила нас с Ахметом задобрить. Продолжая метаться по комнате в одной спиднице, выставила на стол кринку молока и краюху хлеба. Мы подкрепились и пошли дальше.

Уже светало, когда на нашем пути оказался небольшой хутор, дворов на десять. Одинокий старик предложил нам часок поспать в его хате. Настелили соломы на полу, улеглись. Но только заснули, как он будит:

— Хлопцы, вставайте, немецкие танки въезжают в хутор. Да вы не торопитесь, они еще только на краю хутора. — В представлении старика, сто метров для танков — большое расстояние.

Мы мигом выскочили во двор; пригнувшись, проскочили вдоль плетня, через огород — и к ометам соломы, а дальше, уже бегом, направились на Изюм.

Опять на пути хутор. Но, в какую хату ни зайдем, никто не хочет нас покормить: все немцы позабирали, отвечают. Несолоно хлебавши, вышли мы из очередной хаты. Смотрю, а у Ахмета под мышкой деревянное корыто с мукой — прихватил в сенях хаты, где нам также отказали в куске хлеба. Спрашиваю:

— Ахмет, зачем нам эта мука?

Ахмет молча ссыпал муку в вещмешок, а корыто бросил хозяйке во двор.

— Была бы у вас мука, я бы вам испекла лепешек, — посочувствовала нам хозяйка следующей хаты, подбрасывая в русскую печь сухой хворост.

Тут Ахмет и высыпал на стол муку из вещмешка. Через пятнадцать минут мы уже ели горячие лепешки.

К вечеру второго дня пути мы вошли в село, располагавшееся на правом берегу Донца, почти напротив Изюма. Там оказался штаб артиллерии нашей дивизии. Командующий артиллерией дивизии полковник Чубаков обрадовался нашему приходу, тут же передал по связи содержание донесения в штаб армии, а мне разрешил перемещаться дальше вместе с его штабом.

Много обстрелов миновали мы со стариком Ахметом, но задание выполнили. А у меня будто гора с плеч свалилась.

Так закончилась моя вожделенная «прогулка» в тыл. С пакетом-донесением средь бела дня я сумел-таки выбраться из окружения и, отмахав более полусотни километров, доставил его по назначению. А наши окруженные в Барвенкове полки получили приказ вырваться из окружения. Что они и сделали следующей ночью. С боями им удалось прорвать кольцо немцев. Не без потерь, конечно. На то и война.

Из Барвенкова мы отступили к Изюму, за Донец. Здесь, за рекой, мы заняли оборону и держали этот рубеж с марта по июль сорок третьего, до самой Курской битвы.

Два полка 52-й дивизии ушли вперед на Барвенково, а застрявшие в глубоких снегах остальные части, тылы и санбат растянулись на десятки километров, догоняя передовые полки, и до Барвенкова не дошли. Как оказалось, к счастью. В конце февраля город оказался в окружении. Расширяя кольцо окружения вплоть до Северского Донца, немцы прошлись танками и по тылам дивизии, которые поначалу в окружение не попали.

Передовой отряд 106-го медсанбата находился впереди основного состава, был развернут в небольшой деревушке Голая Долина у шоссе Красный Оскол — Барвенково, в семи километрах западнее Северского Донца. Я находилась в составе этого передового отряда, и мы ничего не знали о прорыве немецких танков. Только вчера вечером, изнуренные заснеженной дорогой, мы прибыли на место. В течение месяца дивизия интенсивно наступала от Старобельска до Артемовска, потом через Славянск к Барвенкову, было много тяжелых боев и много потерь, постоянные маневры и переезды по глубоким снегам, бомбежки, нескончаемый поток раненых. Напряженные дни и бессонные ночи так измотали нас, что, как только мы прибыли в Голую Долину, сразу же повалились спать.

В передовом отряде нас было человек десять. Командовал отрядом фельдшер старший лейтенант Попов. Пожилые солдаты-санитары несли охрану. Разместились мы в двух хатах, в одной — женщины-врачи и медсестры, в другой — фельдшер с мужчинами-санитарами. Еще три хаты приготовили для приема раненых и населения. В ходе боев мы оказывали медицинскую помощь не только воинам, но и жителям местных сел. На оккупированных территориях не работали никакие лечебные учреждения, поэтому, прослышав о нашем приезде, гражданские люди шли к нам за помощью. Трудно описать радость, которую испытывали излеченные нами люди.

Встречали нас очень радушно и относились внимательно, особенно к нам, девушкам. Вот и на этот раз хозяйка отварила картошки, подала соленых огурцов, и мы с большим аппетитом позавтракали. К обеду у нас все уже было готово к приему раненых. Но раненые не поступали. Да они и не могли поступать, так как воевавшие полки были окружены немцами, о чем мы не знали. После обеда, едва обмолвились между собой, что давно не мыли головы, как хозяйка тут же приготовила нам крепкий щелок из древесной золы и горячую воду. Только мы намылили головы, в хату ворвался встревоженный запыхавшийся санитар, с ходу закричал:

— Быстрее одевайтесь, бегите во двор, на улице немецкие танки!

Для нас это было настолько неожиданно, что в первые секунды, ошарашенные, мы замерли, молча в ужасе обмениваясь взглядами. Однако за полтора года пребывания на фронте мы уже привыкли к самым ужасным и самым непредсказуемым поворотам судьбы. Едва санитар скрылся за дверью, натянули на намыленные головы шапки-ушанки, накинули шинели и принялись обуваться. Намотали на ноги портянки, поверх надели большие шерстяные носки — подарок омских колхозников. Ищем валенки, а их нигде нет. Ни одного валенка. Кинулись под кровать, под стол, под лавку, даже в сени выглянули — нет валенок, как провалились, и хозяйка, как на грех, куда-то отлучилась, а с улицы все громче доносился шум танковых моторов.

Выскочили во двор, глянули сквозь высокий плетень. Возле нашей хаты стоял только что подошедший танк. Может, это наш танк, напрасны все наши волнения? — шевельнулась робкая надежда: танк весь был в снежной пыли, сразу да через плетень и не разглядишь, чей он.

— Да немецкий он, видишь, контуры белого креста проступают, — прошептала Зоя Овсянникова, моя подруга-хирург.

Когда из люков танка стали деловито вылезать фашисты, наши сомнения и надежды рассеялись окончательно. Поворачиваемся от плетня, чтобы бежать в огород, навстречу нам с подойником из хлева выходит хозяйка.

— Да что же вы босиком-то, ваши валенки в печке. Я посушить положила. Сейчас достану.

— Какие тут валенки, коль немцы уже в хате, сейчас во двор выйдут?! — Мы опрометью бросились бежать со двора в огород и, проваливаясь в глубокий снег, направились к видневшемуся невдалеке омету соломы.

Немецкие танкисты от других хат заметили нас и открыли огонь из автоматов и пулеметов. К счастью, нас не убило и не ранило, мы упали в снег и по-пластунски поползли к омету. Немцы потеряли нас из виду, постреляли-постреляли наугад, а преследовать не стали: не то поленились, не то побоялись застрять в сугробах.

Отдышавшись за ометом, мы потуже притянули портянки, благо не оторвали мешавшие нам тесемки на концах брюк. Зачем их пришили?! — со злостью думали каждый раз, когда обувались. И вот они пригодились.

Двинулись мы к Донцу. А до него напрямую — километров семь. Измученные, сами потные, а ноги, как ледяшки, ничего не чувствуют, подошли к реке. К нашему ужасу, посередине русла река не замерзла. В обе стороны, насколько глаз хватало, тянулась водяная полоса шириной метра два-три. Что делать? Вот-вот сумерки наступят. Искать деревню? Где ее найдешь, и, может, в ней немцы. И тут, на наше счастье, как из-под земли, появились трое ребятишек лет по десять-двенадцать.

— Тетеньки, а чего это вы босиком-то, холодно же, где же ваши валенки? — в недоумении обращаются к нам.

— Вы лучше скажите, как нам на ту сторону перебраться, а то сюда немецкие танки идут, — перебили мы любопытство подростков.

— А по мосту! Он вон там, за поворотом реки, — показали они направо.

И впрямь, метрах в трехстах ниже по течению стоял высокий деревянный мост. Но когда мы подошли, оказалось, что мост разрушен, посередине зиял двухметровый прогал, с обеих сторон вертикально вниз свисали доски.

— Да ведь он же взорван!

— А мы ходим. Мы там длинную доску кладем. Но мы ее прячем. Кроме нас, никто не пройдет! — гордо заявили дети. — Пойдемте, мы вас переведем на ту сторону.

Подошли к середине моста. С обеих сторон щетинился обломками настил, между сторонами — где два, где четыре метра пустоты, и далеко внизу зловеще чернеет вода, под мостом лед протаял еще шире, черная водяная прогалина между кромками льда достигала метров восьми. Между тем ребятишки притащили неширокую длинную доску и протянули одним концом на другую сторону. Самый резвый, выбросив руки в стороны, почти бегом перескочил по доске на ту сторону пролома и уже подбадривал нас:

— А теперь, тетеньки, мы будем держать концы доски, а вы по одной перебегайте на ту сторону. Не бойтесь, доска выдержит, только вниз не смотрите, а то голова закружится — упасть можно.

Деваться некуда. Собрав в комок всю волю, преодолевая сильнейший страх, мы по очереди перебрались на другую сторону. Ребята повели нас в свою деревню.

Мы шли по дороге и все время оглядывались назад. Далеко за нашими спинами остались и Голая Долина, из которой так и не выбрались пятеро наших мужчин, и мост с его страшным проломом. Когда мы подходили к крайним хатам, на том берегу в сумерках показались немецкие танки. Но нам они были уже не страшны.

Как уже говорилось, наш Генштаб ошибся: посчитал, что немцы собирают в Краматорске танки для отступления за Днепр, а оказалось, они готовились окружить наши войска в районе Барвенкова — взять реванш за Сталинград. Что им и удалось. Когда мы, изменив маршрут, двинулись мимо Краматорска в Барвенково — тут нас и окружили немцы. Превосходящими танковыми и воздушными силами они разбили наши войска под Артемовском и окружили наши части в Барвенкове. В предшествующих непрерывных боях мы потеряли слишком много людей и техники, поэтому сопротивляться в Барвенкове нам уже было нечем. Два наших попавших в кольцо полка, как и тылы, все-таки сумели вырваться из окружения и воссоединиться с дивизией, но в конечном счете немцам удалось вытеснить нас за Северский Донец.

Таким образом, наши войска не сумели полностью выполнить грандиозные планы наступления после поражения немцев под Сталинградом. Не удержали Харьков, не освободили Донбасс и не закрепились за Днепром. Наверное, эти планы были слишком большими, не по силам армии, да и немцы были еще очень сильны. И все же именно в результате победы под Сталинградом была прорвана блокада Ленинграда, немцы вынуждены были оставить Ржев и убраться с Ржевско-Вяземского выступа; были освобождены многие города, и линия фронта отодвинулась на сотни километров на запад — с Волги на Северский Донец.

Наше движение по снегам Украины в феврале сорок третьего от Старобельска до Барвенкова было столь стремительно, что мы ни разу не остановились, разве только под Солью, на пополнение. За месяц солдат ни разу в бане не искупали. Когда вспоминаю тот бросок — не даром называлась операция «Скачок», перед глазами сплошные снега, немецкие танки, бои с ними, разбитые повозки на дорогах и трупы, трупы… Ну и, конечно, вспоминаются спасенные нами в Барвенкове ребятишки, та страшная бомбежка, грохот, свист, летящие в небо бревна и соломенные крыши, глубокие воронки и душераздирающий женский крик…

Так, волею судеб в свой первый год пребывания на фронте наша 52-я дивизия приняла участие в двух крупных сражениях: подо Ржевом и в Донбассе. К сожалению, несмотря на большое мужество, проявленное в этих кровавых боях солдатами и офицерами, оба сражения не были победоносными.

Подо Ржевом были страшнейшие бои, редко кто там уцелел. Но и на пути от Старобельска до Барвенкова и Изюма было не легче. И там, и тут погибал в основном боевой состав дивизии: роты, батареи, батальоны. Перед отправкой из-подо Ржева нас полностью укомплектовали, а под Артемовском снова две трети состава потеряли и пушки почти все были побиты. Восполнили потери, а в Изюм опять пришли только остатки дивизии, в Барвенкове даже тылы пострадали. Воистину, попали мы из огня да в полымя!

И несмотря ни на что, настроение у выживших в этих боях было приподнятое. Потому что наступали! Вон какие пространства отвоевали! Да и немцев много перебили.