"Одиссей покидает Итаку" - читать интересную книгу автора (Звягинцев Василий)

Глава 13

По своему маршруту Берестин шел один.

Настоящая мужская работа – сжимать тугие обрезиненные рукоятки фрикционов и гнать десятитонную броневую машину через белое безмолвие по двенадцать и более часов в сутки. В плечах и руках – весь этот стальной вес и пятьсот лошадей дизеля, а транспортер идет, как глиссер, выхлестывая из-под гусениц снежные фонтаны, а то вдруг ухает в забитую снегом лощину, погружается вместе с башней, как подводная лодка, и, жутко рыча, стреляя выхлопами, выползает вновь на поверхность. Да если еще идти с открытым лобовым люком, чтоб лучше видеть, – ледяной ветер хлещет в лицо, обжигает щеки и садится инеем на черный ребристый шлем.

И можно подумать. О чем хочешь. Можно об инопланетянах, космосе, проблемах контактов и априорной гуманности разумов, достигших высокой степени развития.

Можно и о женщинах. Конкретно об одной Ирине, а то и о других тоже. Например, о Ларисе. Которая непонятно что нашла именно в Олеге. Не то чтобы Берестин считал его хуже других, а все равно странно.

И еще много о чем удается передумать, гусеничным следом рисуя на поверхности планеты гигантский расходящийся сектор.

И, конечно, он смотрел. Вперед по курсу и по сторонам. Валгалла раскрывала перед ним свои пейзажи, еще не виденные никем из землян.

Тот уголок планеты, который они успели освоить, был изумительно красив, но колонисты довольно поверхностно изучили лишь несколько сот квадратных километров, прилегающих к форту и берегам реки вверх по течению, а сейчас Берестин каждый день проходил двести, а то и триста километров. По вековым заснеженным лесам, где и деревья стояли так плотно, что только вдоль ручьев и по водоразделам рек удавалось находить дорогу для транспортера.

С заслоняющих небо крон срывались снеговые шапки, и в воздухе долго потом висел искрящийся туман. Грохот мотора многократно отражался от деревьев и откосов на излучинах рек, распугивая всякую местную живность на много километров вокруг, и Берестину попадались только свежие следы и недавние лежки, и еще иногда удавалось увидеть тяжелый медлительный полет белых свиноподобных птиц – возможно, просто крылатых свиней, на которых, наверное, в другое время можно было бы славно поохотиться.

Курсограф рисовал на голубой ленте запутанную ломаную линию, вдоль которой Алексей отмечал места ночевок и приметные детали рельефа. Картографам еще предстоит масса работы, если им доведется когда-либо посетить Валгаллу.

От блеска снега и бесконечно повторяющегося мелькания древесных стволов сильно уставали глаза, и даже ночью, во сне, он видел все те же бегущие полосы – черные на белом.

Иногда он выезжал на открытые пространства, но, как бы велики ни были эти поляны, все равно по сторонам и впереди Берестин видел все тот же лес, и только его. Уже не верилось, что он когда-нибудь кончится. На ночевки он останавливался уже в сумерках, выбирал подходящее место, расчищал до голой земли площадку, зажав фрикцион и раз двадцать крутнув транспортер на месте, потом разжигал костер и готовил горячий ужин (обедал обычно всухомятку, заглушив на полчаса двигатель).

Таял снег в котелке, трещали в огне сырые дрова, он сидел, протянув руки к костру, и с наслаждением ощущал, как постепенно отходят скованные многочасовым напряжением мышцы.

На сотни километров вокруг не было ни одной человеческой души, ни одного живого огня. Кроме вот этого, перед глазами.

Вода в котелке закипала, и он вытряхивал туда содержимое консервной банки или сыпал промерзшие пельмени, неторопливо и вдумчиво ел горячее варево, а потом долго пил огненный чай, пахнущий дымом и далекими тропическими странами, поглядывая в кружку, в которой плавали разваренные чаинки, попадались мелкие угли и чешуйки золы.

Первую кружку он выпивал с огромным количеством сахара – сахар снимает усталость и обостряет зрение, потом закуривал трубку или длинную темно-зеленую бразильскую сигару и дальше пил чай уже без сахара, смакуя тонкий вкус. Употреблял он исключительно натуральный цейлонский, не гранулированный и ферментированный, а в листе.

Спиртное Берестин позволял себе только в исключительных случаях, как, например, в тот день, когда пять часов подряд на двадцатиградусном морозе менял порванную гусеницу и лопнувший от удара в гранитный валун ленивец.

Отужинав, глушил дизель, задраивал люк, влезал, непременно раздевшись, в спальный мешок и минут двадцать-тридцать, пока не начинал на выдохе идти пар изо рта, в стремительно промерзающем броневом корпусе читал при свете потолочного плафона. И, наконец, укрывшись с головой в двойной пуховый мешок, засыпал.

Утром не менее двух часов занимало приготовление завтрака, осмотр и техобслуживание машины, заправка горючим (почти все боевое отделение было загружено бочками с соляром) – и снова вперед.

Но в конце концов лес однажды кончился, как кончается все, и плохое и хорошее на свете, распахнулась перед глазами бескрайняя, понижающаяся к юго-востоку лесостепь, и по мерзлому, чуть прикрытому тонким слоем снега грунту БТР понесся не хуже легкового автомобиля.

Окрестный пейзаж, с голыми стволами теперь уже лиственных деревьев, словно нарисованный разбавленной тушью на рыхлой серой бумаге, напоминал старые японские картины из серии «112 станций Токайдо».

«Летом, наверное, здесь совсем великолепно, – думал Алексей. – Холмы покрывает трава и яркие цветы; скрытые сейчас под снегом многочисленные речки и озера ярко голубеют под солнцем, а вокруг пасутся бесчисленные стада каких-нибудь антилоп или даже бизонов. Может быть, имеет смысл поставить здесь, на границе между тайгой и прерией, новую базу, пригласить с Земли добровольцев, единомышленников, приступить к систематическому освоению „прекрасного нового мира“…

Но почему же эта, по всем признакам, благодатная местность совсем не населена аборигенами? Может быть, здешние края аналогичны Сибири, Канаде или американским Великим равнинам до их освоения. Но ведь летают же здесь зачем-то местные дирижабли! А вдруг им посчастливилось заметить аппарат отчаянных, впервые проникших на край света землепроходцев, вроде наших Амундсена и Нобиле? Тогда надежды на встречу становятся крайне гипотетическими. А горючего остается максимум на трое суток пути. И – точка возврата».

Все решилось вдруг, для Берестина почти уже неожиданно. Слишком размагнитил его многодневный бесцельный поиск. Сразу после полудня, когда Алексей пересекал пологую, без единого дерева или любого другого укрытия лощину, дизель тянул одну и ту же низкую ноту, когда плавное раскачивание транспортера стало нагонять дрему, он совершенно случайно поднял глаза выше обычной линии обзора – и увидел идущий встречным курсом дирижабль.

До него оставалось совсем немного, может, чуть больше километра, и, конечно же, пилоты Берестина заметили, наверное, давно.

Спасла его случайность, и только во вторую очередь – быстрая реакция.

Дирижабль чуть опустил нос – весь он был тускло-синего цвета, а носовая часть и гондола почему-то оранжевые, – и от массивной угловатой гондолы отделился цилиндрический темный предмет. За ним потянулась полоса белесого не то дыма, не то пара.

В долю секунды Берестин понял, что предмет (бомба? ракета?) идет прямо на него. Алексей рванул рычаги фрикционов и до пола вдавил педаль газа. Оглушительно взревел двигатель. БТР крутнулся на месте и прыгнул под прямым углом влево. Над головой скользнула тень дирижабля, и справа – там, где еще клубился взрытый гусеницами снег, – с шипением и свистом возник шар кипящего пламени. Ни грохота, ни удара, обычных при взрыве бомбы, Берестин не ощутил. Да и не до того ему сейчас было, чтобы анализировать, что именно на него бросили. Главное, что аборигены нанесли удар первыми. Ничем не спровоцированный удар. И сразу – на поражение. Без положенного предупреждения и выстрелов в воздух.

Ждать повторения стал бы только дурак или толстовец из самых заядлых.

Сбивая колени об острые углы брони, Берестин перебросил тело через кожух коробки передач вправо, на место башенного стрелка. Дирижабль разворачивался, молотя воздух лопастями двух разнесенных на решетчатых фермах винтов.

Алексей, наваливаясь всем телом, вывернул ствол пулемета вверх, воткнулся глазами в оптику прицела и, когда неуклюжая туша четко застряла между перекрестиями, вдавил ребристую кнопку спуска. В свое время его долго учили всем видам огня по воздушным целям: скоростным, низколетящим, по вертолетам, парашютистам… Стреляли и по мишеням, и по конусам, и по чучелам… Из оружия личного и группового, лежа, с колена и стоя. Гулкий грохот заполнил стальной объем башни, остро запахло сгорающим порохом. Рукоятки пулемета били в ладони, и Алексей знал, что тяжелые, черно-желто-красные пули все идут в цель.

Металлическая лента стремительно уползала в приемник, а дирижабль все летел, бесформенный, как грозовое облако (Алексей успел подумать – вот для чего ему такая раскраска: чтобы маскироваться в вечно пасмурном небе), и все не загорался и не падал.

Берестин на волосок снизил прицел, от гондолы полетели щепки и клочья, одновременно оболочка лопнула почти по всей ее длине. Дирижабль резко пошел вниз, раскачиваясь и дергаясь – оттого, наверное, что газ из вспоротого брюха выходил неравномерно, а широкие лоскуты ткани работали как рули и парашюты.

Гондола с треском ударилась о землю, и ее накрыло огромное скомканное полотнище. С «парабеллумом» в руке Берестин спрыгнул на снег.

Пройдя большую излучину, снегоход, не встречая больше никаких препятствий, словно действительно вниз под горку, как с детства представлял себе направление на юг Левашов, заскользил по ледяному панцирю реки, между едва заметных вдоль берегов полосок леса, свободно разгоняясь до стокилометровой скорости.

Провожая Левашова, Шульгин веселился:

– Не дальняя разведка, а прямо тебе пикничок! Если и не на обочине, то в поисках оной…

«Да, не сравнить с тем, что достается сейчас Сашке и Алексею, – подумал Левашов. – Теснота, грохот, тряска, вонь солярки и дизельных выхлопов… А здесь – панорамные окна, мощная печка, просторный салон с мягкими креслами, газотурбинные двигатели…» И не потому он выбрал этот пижонский «Сноуберд», что для реки такая штука в самый раз, а наоборот – маршрут подгонял под технику. «Если бы не Лариса, – решил Олег, – я бы тоже пошел на броневике. А куда денешься, если нож к горлу: или берешь меня с собой, или, мол, возвращаюсь в Москву насовсем… Отчего это бабы всегда могут ставить такие условия? Чего, казалось бы, проще – сказать в ответ: ну и как знаешь. Нет, не дает что-то так ответить…»

Но тем не менее, несмотря на все свои рефлексии, Олег был очень близок к тому, что называется счастьем. Свистят за спиной турбины, траки едва касаются твердого наста, солнце бьет через дымчатый козырек, рядом – тревожащая душу и неравнодушная к тебе девушка сидит, откинувшись в пологой чаше кресла, на губах у нее тень улыбки. И она только с тобой, и так будет долго…

Счетчик едва успевает отбивать километры. И день, и два, и еще. Река тянется и тянется без конца. Иногда ее сжимают стокилометровые скальные обрывы, потом она вновь выбегает на равнины, титаническая река, Амур или Амазонка здешних краев, и невозможно представить, где и в какое море она впадает.

Первые сутки Левашов еще чувствовал некоторую скованность. Все же впервые они с Ларисой оказались настолько одни, почти как в космической капсуле. И были у него перед походом сомнения: как поведет себя выросшая на московских асфальтах и избалованная прошлой жизнью девушка? В плавании на «Ермаке» и тем более – в форте был и сервис другой, и женское общество… Зимний поход есть зимний поход, пусть и не на собаках по Юкону, забот и сложностей хватает. Однако держалась Лариса вполне подходяще, не хуже многих знакомых Левашову парней, а то и лучше, пожалуй. Выходит, что можно на нее положиться. Долгими часами на маршруте и на привалах они говорили много и о многом.

– Удивительная вещь – романтизм, – сказала как-то Лариса, когда они вспомнили вдруг Джека Лондона. – Моряк он был, знал жизнь во всех подробностях, а помнишь, как он описал последнее плавание Ван-Вейдена с Мод на шлюпке? В «Морском волке»?

Левашов в принципе помнил, хоть и напрочь забыл настоящую фамилию Хэмпа, и удивился, что Лариса сказала именно Ван-Вейден, а не Хэмп. Словно на литературоведческом семинаре.

– Ну, так они и после двух недель плавания сохранили возвышенно-салонный стиль отношений… А как это у них получилось? Представляешь, что значит две недели вдвоем в десятиметровой шлюпке?

Левашов, конечно, представлял. Но факт, что она отчего-то вспомнила об этом романе и наверняка провела параллель между его героиней и собой, говорил о многом.

– Сама же сказала – романтизм, – ответил он. – А иначе был бы соцреализм или даже натурализм…

– Вот я и думаю, а может, они и в самом деле так воспринимали мир?

– Возвышенно и чисто?

– Ага…

– Черт его знает. А в реальной жизни в открытую посещали бордели те самые романтики, и никого это не шокировало. Все может быть. Вон у нас довоенное кино… Смотришь, и оторопь берет – «Волга-Волга», «Светлый путь», а вокруг – тридцать седьмой год! И большинство верило, что настоящая правда – на экране… Или сейчас врут, что верили.

Хоть они и не на шлюпке по океану плыли, все же совместное многодневное пребывание в ограниченном объеме снегохода сильно упростило их взаимоотношения, чего, кажется, Лариса и хотела. Такой несколько парадоксальный способ сближения был вполне в ее стиле, и все обошлось без пошлых, в ее понимании, признаний и обещаний.

…Монотонная гонка по бесконечному катку начинала надоедать, несмотря на все усилия Левашова разнообразить жизнь, включая обучение Ларисы вождению «Сноуберда», охоту, подледную рыбалку и даже солдатскую баню в палатке, организованную из столитровой бочки, камней и двух паяльных ламп.

– Так и до экватора доберемся, – меланхолически сказал Левашов, трогая снегоход после очередной ночевки.

– А далеко до него?

– Да тысяч пять наверняка будет. Или чуть больше…

Ежедневные сеансы связи с оставшимся на хозяйстве в форте Новиковым утешали только тем, что не приносили никаких известий об успехах Берестина и Шульгина, шедших, соответственно, на юго-восток и юго-запад.

«Или у здешних жителей совсем нечеловеческие вкусы и реки их не привлекают, либо северное полушарие у них вообще необитаемо», – решил Левашов.

Позади осталось больше тысячи километров – и ничего.

Однако библейские истины сохранили свое значение и в мирах потусторонних. Ибо сказано в Писании: «Ищите – и обрящете».

Пейзаж, уже порядком примелькавшийся, вдруг изменился. Береговой рельеф стал другим. Далекие берега, почти скрывавшиеся в морозной дымке, словно двинулись навстречу друг другу, сжимая ледяное русло реки зубчатыми откосами. Снегоход оказался на дне титанического каньона. Похоже, что здесь река пробила себе пусть сквозь отрог горного хребта, в минувшие геологические эпохи взломанный тектоническими катаклизмами. Зрелище было фантастическое и грозное.

Высокие темно-бордовые столбы обнаженного гранита или базальта встали из-за очередного поворота. Они упирались в небо, поразительно похожие на выстроенные рядком обоймы трехлинейных винтовых патронов. Их истинная высота осознавалась лишь тогда, когда становилось понятно, что зеленая щеточка внизу – не кустарник, а все тот же мачтовый лес.

И все же не пейзаж сам по себе создавал новое, непривычное ощущение. Было здесь что-то еще, неосознанное, но тревожное.

Олег довернул чуть правее, каменная гряда надвинулась, гусеницы застучали по неровностям берегового припая, и Лариса схватила его за руку.

– Смотри…

Он увидел. Сначала громадное, черно-блестящее пятно оплавленного гранита на отвесной стене, а еще через мгновение – вмерзшее в лед сооружение, которое, несмотря на непривычные формы, не могло быть не чем иным, как кораблем, судном, одним словом – приспособлением для передвижения по воде. Было в нем нечто от китайской джонки, и от десантной баржи, и от парохода, плававшего по Миссисипи в середине прошлого века.

С полчаса Левашов лазил по этому бесспорному доказательству наличия на планете развитой цивилизации, пытаясь найти хоть что-нибудь пригодное для изучения. Но увы – только исковерканный, разбитый и выгоревший дотла корпус и свалка металлолома внизу, наводящая на мысль о пропущенном через мясорубку паровозе.

– Жутко мне здесь… – жалобно сказала Лариса.

– Да, местечко малоприятное. И кажется мне, что это не просто несчастный случай на транспорте. Пойдем-ка на берег, там тоже что-то виднеется.

Пройдя пятьдесят метров по льду, они вышли на широкую галечную косу, и Лариса молча вцепилась Олегу в руку.

Весь берег, насколько хватал глаз, был покрыт костями, явно человеческими. Кости лежали и в открытую, и присыпанные снегом, россыпью и целыми грудами – берцовые и бедренные кости, решетки грудных клеток и выбеленные, как голыши, черепа. Как будто здесь полностью полегла пехотная дивизия. Сходство с полем боя усиливали несколько обгорелых и проржавевших железных коробок, разбросанных среди того могильника.

– Что тут произошло? – почти прошептала Лариса. Отчего-то в таких местах у многих садится голос.

– Повоевали, видать, ребята. Истинно – братья по разуму… Десант, к примеру. Подошли, значит, на той коробке, стали высаживаться, а их из засады, в упор… А может, наоборот. Эти, допустим, лагерем стояли, а с реки их из пушек, или что там у них… – И вдруг у него перехватило дыхание. Совсем иными глазами он увидел и оплавленное пятно на скале, и горелый металл. – А ну-ка, Лариса, давай бегом… Там, под правым сиденьем, в ящике кожаный футляр. Принеси.

Она посмотрела на Левашова с удивлением. Непонятным, да и бестактным показалось ей его поручение. Но Олег не обратил внимания на ее реакцию. Если тут действительно был ядерный взрыв, да не очень давний, за полчаса они могли схватить такую дозу, что не об этикете сейчас думать, а совсем о другом. В случае серьезного облучения помочь смогла бы только Ирина с ее чудодейственным браслетом или друг-пришелец Воронцова. А отсюда до форта не меньше четырех суток непрерывной гонки самым полным ходом. Вот и смотри…

Лариса вернулась с радиометром. Олег дрожащими пальцами отстегнул крышку футляра.

Слава богу, все чисто. Обычный фон.

Он сел на ближайший камень, с кривой улыбкой посмотрел на Ларису снизу вверх, закурил.

– Порядок. Еще чуток поживем…

Потом они продолжили обход плацдарма.

– Вот почему они своих не хоронили? Или хоронить некому было?

Рассуждая вслух, чуть громче, чем обычно, от пережитого и благополучно миновавшего страха, Левашов шел по смертному полю, но не находил ничего, кроме костей. Ни оружия, ни снаряжения, ничего, что имеют при себе в походах люди, хоть военные, хоть штатские. И сгоревшие машины, а это были именно боевые машины, а не грузовые, скажем, контейнеры, тоже ничего не объясняли. Размером с тяжелый танк, но ниже и шире, они пострадали настолько, что невозможно было понять даже способ их передвижения. Горела не только органика, горел и металл, застывая по бортам тяжелыми каплями.

– Чем же это так? Термитом, что ли? – удивлялся Олег.

– Давай уедем, не могу я здесь… – просила Лариса.

– Да ты что? Костей не видала? Мы же затем и ехали… Странно, что даже пуговицы никакой не валяется! – злился Олег.

Лариса наконец вспомнила, что она историк.

– Тут как раз ничего странного нет. У нас тоже в древности на полях великих сражений почти ничего, кроме костей, не оставалось. Живые все подбирали подчистую. Даже на Куликовом поле нашли не больше десятка мечей и шлемов…

Наконец они вернулись к снегоходу и, отъехав километров на десять ниже, остановились на ночевку.

Обычно Лариса спала на заднем диване в салоне, а Левашов устраивался в моторном отсеке, на плоском кожухе двигателя, покрытом толстым поролоновым чехлом. Но сейчас Лариса не могла уснуть. Чернота ночи вплотную обступила машину, заглядывала в панорамные окна, и ей казалось, что тени, еще более черные, чем ночь, скользят за тонкими алюминиевыми бортами, приникают к стеклам, шуршат и поскрипывают жестким снегом. А закрывая глаза, она вновь и вновь видела безбрежное поле скелетов.

Левашов услышал, как Лариса встала и, ударившись в темноте обо что-то, от боли шумно втянула воздух. Он протянул руку, включил плафон.

Лариса в теплом тренировочном костюме, заменяющем ей пижаму, стояла в проеме двери и щурилась от внезапно вспыхнувшего света.

– Потуши. Не могу я там одна…

В темноте зашелестел снимаемый костюм. Олег подвинулся на своем ложе. В отсеке было тепло, тихонько гудел вентилятор электропечки, и он обходился без спального мешка.

Лариса легла рядом. Левашов обнял ее горячее тело. Лариса сама нашла его губы.

– Только молчи, – шепнула она, прерывая поцелуй. – Вообще молчи, ни слова…

Берестин подходил к дирижаблю как учили – собравшись для броска, чуть отстранив руку с пистолетом, готовый к чему угодно, даже если бы на него кинулся из-под складок оболочки гигантский паук с брызжущими ядом челюстями.

Но никто ниоткуда не выскочил, и Алексей долго разгребал груды тяжелой, похожей на прорезиненный брезент ткани. Добрался до расколотой ударом гондолы с выбитыми стеклами и увидел наконец не чудовище и не разумную плесень, а совершенно обычных людей в желтых комбинезонах. Один был, безусловно, мертв, потому что четырнадцатимиллиметровая пуля попала ему в живот, а второй шевелился и в беспамятстве мычал.

Стало быть, он только что самолично убил человека. Однако Берестина это почти не взволновало. Его душевному равновесию способствовало пятно обожженной и даже, похоже, закипевшей от невероятного жара почвы в полусотне метров отсюда. Отчетливо тянуло горячим смрадным дымом. Еще чуть – и была бы ему самому там могила. Да и стрелял он не персонально в этого вот неудачника, а так, по направлению цели.

Алексей оттащил живого аэронавта подальше от его корабля, осмотрел. Кроме ссадин на лице, никаких увечий не обнаружил. Скорее всего, должен жить. Присев на лобовой лист транспортера, Берестин стал ждать.

«Удивительно получается, – думал он. – Каждая встреча с братьями по разуму сопровождается конфликтами и столкновениями. А где же ефремовское братство цивилизаций? Неужто и оно такая же прекрасная, но, увы, абстрактная мечта, как и стремление пролетариев всех стран к мировой революции?.. Но факт есть факт: валгалльские аборигены, увидев впервые в жизни посланца Земли, – тут же его бомбой. Впрочем, раз бомбы у них наготове, значит, есть в кого их кидать? Весело они тут живут…»

Абориген пришел в себя довольно быстро. Сел, опираясь рукой о землю, другой рукой потрогал голову.

Потом он поднял взгляд и увидел Берестина. Алексей ожидал, естественно, негативной реакции, и пистолет был у него наготове, но пилот повел себя совершенно нестандартно. Вскочив на ноги, он начал что-то быстро говорить, энергично жестикулируя и показывая то на транспортер, то на Берестина. Язык жестов был у него развит даже лучше, чему у сицилийцев, но только один показался Алексею более-менее понятным – когда воздухоплаватель приложил большие пальцы к вискам и зашевелил остальными, отставленными в стороны.

– Ну-ну… Это еще неизвестно, кто из нас кто. Чего ж ты-то сразу начал бомбы кидать?

Он показал на дирижабль, на обугленное пятно земли, на ствол пулемета и развел руками.

Услышав голос Алексея, абориген насторожился, затем неуверенно произнес фразу явно на другом языке.

– Нет, этого я тоже не понимаю, – с сожалением показал головой Берестин. Но то, что потерпевший туземец не кидался на него врукопашную и вообще – не выглядел настроенным враждебно, сильно обнадеживало. Правда, бдительность Алексей не терял. Мало ли какие у них обычаи.

Дальнейшие действия пилота подтвердили первое впечатление. Он явно не собирался видеть в Берестине врага. Поняв, что речевой контакт не налаживается, валгаллец замолчал, подошел к транспортеру вплотную, потрогал броню, обошел вокруг, с интересом присел перед гусеницей. Обернулся к Алексею и что-то спросил.

Берестин уловил вопросительную интонацию и обрадовался. Значит, взаимопонимание в принципе возможно. Абориген сопроводил свои слова движениями рук вправо-влево. Надеясь, что понял правильно, Алексей ногами вперед нырнул в люк, нажал кнопку стартера. Из трубы с грохотом ударил столб синего дыма, и пилот невольно сделал шаг назад.

Берестин на первой скорости проехал метров двадцать, показал повороты, переключился на задний ход и вернулся на место. Заглушил дизель и вылез.

Демонстрация явно восхитила туземца, и он вновь разразился длинной тирадой.

– Нет, приятель, так у нас не получится, – ответил Алексей. – Начинать надо как-то по-другому…

Он подвел летчика к дирижаблю, показал на тело его товарища, сделал скорбное лицо и вновь развел руками.

Присев перед трупом, абориген бегло осмотрел его, кивнул, поднял на руки и отнес на десяток метров в сторону. Расстегнул комбинезон и что-то вытащил у убитого из-за пазухи. Может, документы, а может – смертельный медальон. Вернулся к гондоле, вынес из нее серый цилиндр размером с гильзу стомиллиметрового снаряда, положил на грудь покойника и жестом предложил Берестину отойти подальше.

Вспыхнуло ослепительно белое пламя, будто магниевое, и все. Осталось только черное пятно обгоревшей почвы, как и там, куда упала зажигательная бомба. И больше никаких следов.

Простота похоронного обряда удивила Алексея.

– Выходит, у вас тут тоже – жизнь копейка… – сказал он.

В течение ближайшего получаса они пытались найти взаимоприемлемые способы общения. Но если абориген свободно схватывал и повторял произносимые Алексеем слова, для Берестина чужая фонетика оказалась практически недоступной. Назвав себя и сопровождая имя постукиванием по груди, Алексей в ответ услышал длинную фразу. Ясно было, что летчик тоже представился, но из потока звуков Алексей выделил только сравнительно доступно звучащее слово «Сехмет» и повторил его, показав на собеседника. Тот ответил прежней фразой.

– Нет, это не для меня. Будешь Сехмет, и хватит. Ты – Сехмет. Так?

– Сехмет, – согласился абориген и тряхнул головой. Мол, что с тобой поделаешь…

Позже Алексей узнал, что Сехмет – не имя пилота, а часть воинского звания, в приблизительном переводе означавшего нечто вроде: «Начальник отряда из четырех боевых дирижаблей охраны Севера такой-то», но так уж и остался абориген Сехметом.

Вместе с летчиком Алексей осмотрел остатки дирижабля. И поразился, насколько интересно развивалась здесь техническая мысль. Имея самые общие познания в механике, он тем не менее сразу сообразил, что на Валгалле царил затянувшийся на многие столетия век пара. Силовая установка дирижабля состояла из очень компактной паровой турбины, работающей на топливе из серых кристаллических брикетов. От редуктора к винтам шли толстые гибкие валы. Команды с пульта управления по гидравлическим приводам передавались на рулевые машинки, отклонявшие винты в любом направлении. Турбина свободно реверсировалась. Специальный змеевик позволял нагревать газ в баллоне и маневрировать по высоте.

Для навигации имелся оригинальный гирокомпас, тоже с паровым приводом, альтиметр и спидометр, замеряющий скорость встречного потока воздуха. Радиосвязи, правда, не было. Да и трудно ее вообразить в мире, где электричество неизвестно.

Вооружение состояло из двух десятков бомб того же типа, каким Сехмет чуть не спалил Берестина вместе с транспортером. Выбрасывались бомбы с помощью паровой катапульты. А прицел был примитивный, открытого типа. Ничего огнестрельного Алексей не обнаружил. Но когда они покидали место боя, Сехмет взял с собой тяжелое пружинное ружье, мечущее массивные оперенные болты весом с килограмм каждый.

Еще Сехмет забрал из гондолы рулон карт, в которых Берестин ничего не понял, так как система координат и проекция исходили из совершенно нечеловеческой логики.

Как нормальный военный человек, Сехмет на прощание зажег свой дирижабль, и, даже отъехав на километр, Берестин зажмурился, когда полыхнул боезапас.

Не переставая удивляться легкости достигнутого взаимопонимания, Алексей показал на себя, на Сехмета и махнул рукой на северо-восток, в сторону своей базы. Сехмет согласился охотно и сразу полез в БТР. Внутри ему понравилось, только грохот дизеля и запах солярки поначалу заставляли его морщиться. А в кресле он сидел свободно и даже небрежно, будто век тут ездил, все осмотрел и обтрогал. Оптический прицел его восхитил, как и мощь, и дальнобойность пулемета. Достаточно удалившись с места боя и вообще с открытого пространства, где не исключалась (если в аборигенском воздухофлоте принято вылетать на патрулирование парами) еще одна встреча, Берестин выбрал подходящее место на дне заснеженного лесистого оврага, остановился и предложил пообедать. Консервы (тушеную баранину со специями) Сехмет есть не стал, а сыр чеддер, брауншвейгскую колбасу и маринованные грибы весьма одобрил. Сто граммов коньяку выпил, не поморщившись и даже почмокал губами, но от повторения отказался.

В спокойной обстановке Алексей рассмотрел своего нового знакомого повнимательней. Если сначала он показался ему вполне европеоидом, то сейчас стали заметны и отличия. Не настолько значительные, чтобы отнести его к какой-нибудь другой расе, но достаточные, чтобы, встретив подобный типаж на Земле, затрудниться определением национальной принадлежности. Скорее всего, дома Алексей принял бы его за центральноамериканца или жителя Антильских, к примеру, островов.

Кофе Сехмет попробовал, но пить не стал. Из предложенных на выбор пива, воды, апельсинового и мангового сока выбрал манго, курить после еды не стал, но к табачному дыму принюхивался с благожелательным интересом.

Они разговаривали, как это обычно делают не знающие языков друг друга люди, – сопровождая свои слова жестами, усиленной артикуляцией и назидательным тоном. Берестин еще раз и окончательно убедился, что язык Сехмета лежит далеко за пределами его лингвистических возможностей, абориген же воспроизводил русские слова отчетливо и осмысленно.

Устраиваясь на ночевку, Алексей предложил пленнику свою постель в боевом отделении, сам же устроился в кресле, задраив люк, соединяющий отсек.

…К концу второго дня пути Сехмет располагал уже приличным запасом слов, причем говорил практически без акцента.

– Мой отряд дирижаблей – самый северный из всего флота, – рассказывал он. – Мы контролируем территорию на расстоянии десяти часов полета на северо-запад и северо-восток. Дальше этой зоны никто никогда не бывал. Не хватит топлива. Можно лететь по ветру, с выключенными турбинами, но это незачем. С севера нет опасности появления врага. Враг всегда приходит с юга. Или со стороны большой воды. Там, где живешь ты, никто не живет.

– А что за враг? У вас сейчас война?

– У нас всегда война. Враг приходит уже триста лет. И с каждым годом продвигается все дальше. Приходит со стороны моря и любой большой воды, которая соединяется с морем. На железных машинах, похожих на твою, но только в три-четыре раза больше. Сверху я сразу не понял, что твоя машина маленькая. Ориентиров для сравнения не было. И кто может знать, какие еще машины могут быть у врага? Таких, как твоя, мы никогда не видели.

– А зачем приходит враг? Как у вас ведется война? За что?

– Никто не знает, зачем он приходит. Там, куда приходит враг, мы уже жить не можем. Иногда он забирает с собой людей. Но сейчас люди уже не живут в маленьких поселках, которые были там, на юге. Мы постоянно патрулируем земли со всех четырех сторон. Если появляются машины врага – мы их сжигаем. Бывает, он уничтожает и дирижабли. Как – мы не знаем. Просто дирижабль падает, а люди умирают. Но у нас много дирижаблей, и смерти мы не боимся…

– Он приходит большими отрядами?

– Бывает по-разному. Две машины, пять. Раз в несколько лет бывает сто, двести.

– И вы их все уничтожаете?

Сехмет несколько замялся. Но ответил, кажется, честно.

– Нет, пять машин, семь, редко больше… Если приходит очень много – мы больше не бываем в тех краях… Никогда…

«Похоже, они проигрывают свою войну, – подумал Алексей. – Сдают территорию, отступают в малодоступные места. Только противник у них странный. Медлительный какой-то…»

– Что же это за враг? Соседняя империя? И при чем тут море? Они на другом материке живут? Ты хоть раз их видел?

– Сам не видел. Если мы уничтожаем машину, остается только корпус и зола внутри. Ты видел наши бомбы. Но «те, кто знает» («То ли большое начальство, то ли разведчики», – подумал Берестин) говорят, что враг не похож на людей. Он такой… – Сехмет сделал тот же жест: большие пальцы у висков, остальные оттопырены и шевелятся, – огромный, ужасный, убивающий взглядом, со многими конечностями, в белой костяной броне…

– Ни хрена себе, – выругался Берестин.

Ему впервые за многие месяцы стало вдруг по-настоящему жутковато. «Ну и залезли мы, – подумал он. – Тут, похоже, еще и разумные ракообразные имеются».

Знобкий холодок между лопатками появился у него не потому, что он испугался. Гуманоиды, негуманоиды – какая, в сущности, разница? Дело было в том, что поколебалось все его представление о мире как о целостной, познаваемой и, если угодно, разумной системе. Все, что происходило раньше, – начиная от встречи с Ириной и до этого вот момента, – в какие-то рамки все же укладывалось. А теперь он испытывал состояние человека, который, если использовать категории живописи, вдруг осознал, что существует он не в том мире, который изображали Репин, Шишкин, Левитан, и не в том даже, что на картинах Пикассо, а только исключительно в мире Босха и Сальвадора Дали!

Впрочем, эти мысли и ощущения проскользнули, словно тень облака по залитому солнцем лугу, хотя и оставив после себя смутное беспокойство. А сейчас нужно было приспосабливаться к новой реальности. Берестин во время армейской службы считался сильным тактиком и очень поднаторел в решении всяческих вводных, вплоть до самых неожиданных.

– Неужели никто из твоих товарищей не встречался с врагами лицом к лицу? Для чего тогда вам эти самострелы?

– Наверное, в твоих словах есть истина. Раз это оружие полагается иметь при себе, значит, кому-то приходилось встречаться с врагами близко. Но я о таких случаях не слышал.

Алексей вздохнул разочарованно. Сехмет не оправдывал его надежд. Впрочем, что взять с офицера глухого пограничного гарнизона? То же самое, что в лермонтовские времена беседовать с Максим Максимычем о тонкостях европейской политики. Но раз существуют «те, кто знает», есть и перспективы…

По своим следам, не тратя времени на поиски дороги и многочисленные объезды, обратный путь Берестин проделал почти в три раза быстрее и поздним вечером наконец различил сквозь разгулявшуюся опять метель сигнальный огонь на мачте ветряка.