Юлия Туманова Дежа вю

ГЛАВА 1

На всякий случай она опустила стекло и, выгнув шею, посмотрела по сторонам. В лицо тут же вонзились когти февральского ветра, и беспокойный, мелкий снег брызнул в глаза. Она осторожно моргнула, приглядываясь. Без вариантов. Пробка безнадежно тянулась до Сокола.

Визитная карточка столицы — куда там Кремлю! — безвыходный лабиринт, забитый до предела рядовыми трудягами с убитой резиной; элегантными холеными красотками, что кокетливо подмигивают узкими фарами мрачным тонированным богатырям; благообразными старичками, хрипло покашливающими отечественными моторами; бездельниками, целыми днями прохлаждающимися на закрытых офисных стоянках, а под вечер, в томной неге еле ворочая колесами, красующимися девственной чистотой, словно дамским макияжем, удачно сохраненным в беготне дня.

И все вместе ждали освобождения. И всем хотелось домой — в хрущевку, в царские палаты на Рублевке, неважно, — забросить ключи от машины подальше, чертыхнуться в последний раз, сбросить ботинки и встать под душ.

…Жаль, что вместе с ботинками и костюмом нельзя избавиться от ответственности, головной боли и тягостной убежденности, что завтра все повторится…

Она подняла стекло и решительно потянула с заднего сиденья чемоданчик с лэптопом. Гораздо разумней потратить время на работу, чем на философские завихрения.

Ничего в своей жизни она менять не хочет! И очень даже замечательно, что завтра все повторится опять, даже эти пробки — удручающие и как будто бесконечные. Только как будто. Уж она-то хорошо понимает, что все в этом мире рано или поздно заканчивается.

Это ни плохо и ни хорошо, это данность, оценивать которую ужасно глупо.

С усмешкой оборвав себя на этой банальной истине, она включила компьютер и погрузилась в работу, изредка поглядывая, не началось ли движение. Дорога оставалась парализованной, зато в сумочке ожил сотовый.

— Валентина, ты где? — строго осведомился муж.

Она ответила не сразу.

Мужа она любила. А собственное имя — терпеть не могла.

Даже подчиненные называли ее Тиной, и в этом была единственная поблажка субординации.

Геннадий Ефимыч был уверен, что это просто женская, немотивированная блажь — возможно, единственная у его супруги, — но потакать ей не видел необходимости. К тому же любые невинные прозвища, сокращения и ласкательные словечки ему просто претили.

В отместку Тина обращалась к нему по отчеству и на «вы».

Остальное семейство стонало от хохота, когда в пылу редких ссор Тина сердечно заявляла: «Идите в задницу, Геннадий Ефимыч!»

Раздраженная, она проворчала мужу, что торчит в пробке, в ответ он предложил бросить машину и добраться на метро, но вызвал только новый всплеск негодования.

— Куда я еще на метро попрусь?!

— Так ведь просидишь до утра, — жалостливо вздохнул Ефимыч, — и, небось, голодная. Слышишь, Валентина, ты ела что-нибудь?

— Ела, ела, — быстро соврала она, просматривая документы на мониторе.

В животе возмущенно застонала пустота. Утренний кофе давным-давно канул в небытие, а за обедом вместо корпоративных салатов и бисквитов она проглотила триста три варианта рекламной кампании средства от комаров, среди которых нужно было выискать один достойный.

Поиски результатов не дали, собственных гениальных идей тоже не появлялось, и по всему видать, контракт с истребителями комаров придется продлевать. Она это ненавидела, но уж лучше так, чем предлагать заказчикам откровенно слабые проекты. Да, лучше взять тайм-аут.

Тут она поняла, что отвлеклась.

— …а Ксюша его раскраску куда-то запрятала, и теперь оба ревут, и я совершенно не знаю, что делать! — между тем докладывал муж.

— А что, Галинвасильна уже ушла? — в легком недоумении поинтересовалась Тина.

Муж на том конце провода изумленно присвистнул и заявил с трагизмом в голосе:

— Валентина, ты даешь! Галина Васильевна ушла еще сто лет назад, в прошлом месяце, она же абсолютно не знает английского, я лучше говорю! А детям, между прочим, в следующем году в школу поступать. Так что у нас теперь Агриппина Григорьевна! Два высших образования, три языка…

— И четыре ноги, — заключила Тина.

Машинально она прикинула, каково Ксюшке с Сашкой выговаривать этакую конструкцию. Одни сплошные «ррр». Уж лучше бы осталась Галинвасильна. И пироги она пекла чудные, и шарфы близнецам вязала, и по вечерам, повиснув на матери, они пищали восторженно, что «мы сегодня мороженое сами делали, настоящее, и с горки катались прям на попе, Галинвасильна сказала, что так интересней, только потом надо штаны высушить, и мы утюгом сушили, а еще, мамочка, муравьи никогда не спят, а один кит весит, как сто слонов, и за что сожгли Галилея, ты, мамочка, никогда не догадаешься!»

Тина не знала, сколько на самом деле весит кит. Но была уверена, что дети в надежных руках.

Еще неизвестно, станут ли они так радостно визжать от дипломированной Агриппины!

— Ладно, — сказала она мужу, все причитавшему на тему ее забывчивости, — дома поговорим.

И некоторое время смотрела мимо монитора с открытыми документами.

Нет, не будут они разговаривать. Сначала Ксюшка с Сашкой не дадут, потом мама оторвется от очередного сериала и с энтузиазмом примется рассказывать, что мерзавец Педро оказался двоюродной бабушкой Марии, или что-то в этом духе. В особо захватывающие моменты мама будет хватать Тину за руку, и той придется принимать активное участие в беседе. Ефимыч, конечно же, разозлится и скажет, что судьба мыльных страдальцев Тину не интересует, а мама не поверит и начнет развивать теорию о том, что чужие несчастья помогают отвлечься от своих собственных проблем. Именно в этот момент, распрощавшись с «зайчиком», — все они у нее зайчики! — явится домой Вероника и с порога завопит, что у Тины-то как раз нет никаких проблем, а вот у ее бедной сестрицы опять засада на личном фронте. Мама всплеснет руками и побежит успокаивать бедняжку, которой для взаимного экстаза с «зайчиком» не хватило такой лишь малости, как бриллиантовое колье.

— Не расстраивайся, ягодка моя! Сколько оно стоит, твое колье?

Сквозь всхлипывания домочадцы услышат, сколько. И Геннадий Ефимыч, первым обретя дар речи, заголосит:

— Да за такие деньги мужской гарем легче купить, чем одного придурка охмурять!

— Я никого не охмуряю! — с новыми силами зарыдает Вероника, не обратив внимания на «придурка».

— Не ори, дети спят! — на весь дом рявкнет Ефимыч, и еще полчаса они будут выяснять, кому в первую очередь следует заткнуться.

В это время Тине, может быть, удастся проглотить ужин. А может, и нет, и, невзирая на голод, она кинется командовать парадом, отвесит подзатыльник сестрице, отправит спать мужа, нальет валерьянки матери, шуганет обратно в спальню детей, и все успокоится.

До утра.

Иногда получается избежать всего этого, если сразу из холла, сбросив в кучку шубу и сапоги, прошмыгнуть в ванную и отсидеться там, пока семейству не надоест скулить под дверью и выпрашивать «минуточку внимания».

Пожалуй, сегодня она завалится в ванну прямо в шубе. Чтобы уж наверняка!

Зачем только Ефимыч выдумал, что в этом году детям нужно идти в школу?! В августе им всего-навсего исполнится шесть, куда таким карапузам за парты! Она подозревала, что Ефимыч за их счет пытается реализовать свои амбиции, и после начальных классов будет самый шикарный лицей, а потом непременно МГУ, куда он сам так и не смог поступить. С деньгами матери и упорством отца Сашка с Ксюшкой эту мечту воплотят в жизнь.

Вот только разве они должны?

И школа эта опять же! Тина досадливо поморщилась, прикидывая, какими проблемами обернется сие мероприятие. Вряд ли на родительские собрания станет ходить муж или мама, они оба слишком рассеянны и прямодушны для этого. Значит, придется самой выкраивать время, уговаривать клиентов, менять планы и мчаться выяснять, что Сашка все уроки проспал, а Ксюша, наоборот, оживленно кидалась в соседа самодельными бомбочками из пластилина.

Они были совсем не похожи друг на друга, ее дети. Хотя одинаково морщили курносые носы и хлопали белобрысыми ресницами.

Как их папочка.

Ефимыч гордился невероятно этим сходством и потому не замечал, насколько различны они характерами между собой, и уж тем более с родителями. А если бы заметил, наверное, озаботился бы не на шутку и взялся бы за их воспитание всерьез.

Он искренне считал детей своим продолжением, и только.

Тина была уверена, что они — отдельные, полноценные личности, и были такими всегда, с момента рождения, и не нужно лепить из них что-то по собственному образу и подобию. Когда она попыталась объяснить это мужу, он только захохотал недоверчиво, а потом призвал тещу посмеяться над такими глупостями. Вместе они решили, что Тина — никудышная мать, но отнеслись к этому даже с пониманием.

— У тебя просто другие задачи в жизни, — великодушно объявил Ефимыч, — сил на воспитание детей не остается, потому ты и придумала весь этот бред!

— Работаешь ты много, дочка, вот и не видишь, что деткам нужен присмотр! — проще сформулировала мама.

Да. Некогда было настаивать на своем и следить, чтобы у детей была свобода действий и выбора.

К тому же нашлась Галинвасильна, которой Тина полностью доверяла. Теперь вместо нее гувернантка с труднопроизносимым именем, зато с рекомендациями и двумя дипломами. Впрочем, насчет имени, может, и обойдется, и Сашка не будет реветь, когда в очередной раз у него не получится выговорить столько «р» сразу.

А может, и будет, а Ксюшка станет братца дразнить, и додразнится до настоящей потасовки. Посмотрим тогда, как справится профессиональная нянька. Хм, посмотрим… Ничего-то такого она не посмотрит и не увидит. Когда ей? Даже думает она о детях только в пробках, когда глаза устают от монитора, а мозги — от работы, и ехать решительно некуда: что впереди, что сзади, что по бокам — сплошные заторы.

Перманентное чувство вины возникло, как всегда, не вовремя. Когда ничем невозможно его заглушить: ни подарков накупить, ни сказку на ночь рассказать, ни пожмакать мягкие, толстенькие бочка, ни зачмокать курносые носы, пока их владельцы не начнут брыкаться и вопить: «Мама, ну хватит слюнявиться!»

Она пойдет с ними в лес, вот что. В эти же выходные! Наверное, в лесу сейчас хорошо, сугробы стоят выше колен, и тихо-тихо небо крошит снег на широкие ладони сосен.

Она наденет старую лыжную куртку и вязаную шапочку и сапоги без каблуков, нальет в термос чаю и прихватит плюшки, которые обязательно испечет накануне Галинвасильна… Нет, Агриппина Григорьевна. В общем-то, плюшки можно купить в любом супермаркете и разогреть в микроволновке. Раз уж Тина разучилась готовить, а мама и вовсе не умела никогда.

Значит, чай, плюшки и сапоги без каблуков. И два одинаково сопящих носа. И сосредоточенно нахмуренные белесые бровки, на которые наползают «эти противные шапки. Мам, можно мы их снимем на фиг?» Две плюшевые каракатицы, неуклюже вползающие на горку. Одна после первой же неудачной попытки махнет варежкой и станет лепить снеговика. Вторая будет атаковать гору до сумерек, а потом велит отцу притащить из машины коврик для ног и плюхнется на него крохотной попкой в толстенных шароварах, завопит на весь лес: «Ловите меня, ловите!» — и врежется в братца, мирно пристраивающего снеговику вместо носа стибренную из маминой сумочки помаду.

Ефимыч кинется их разнимать, но, конечно, ничего у него не выйдет, и они бросятся в разные стороны — только для того чтобы через минуту снова повалиться друг на дружку с дикими завываниями.

— Что ты смотришь?! — муж возмущенно ткнет Тину в бок. — Они же носы расквасят или, чего доброго, шубы сейчас порвут!

— Новые купим, — отмахнется она.

— Тебе лишь бы тратить, — проворчит он. Иногда Тина думала, что мужу не сорок три, а все шестьдесят.

Хотя, когда она все-таки добралась до дома и на пороге своих роскошных апартаментов увидала Ефимыча, мелькнула привычная, очень приятная мысль, что именно ей принадлежит этот мужчина. Солидный, несмотря на аристократическую худосочность. Интересный, невзирая на некоторое занудство. Родной.

— Где все? — спросила она шепотом у родного мужа.

— Дети передрались, устали и спят. Мама пьет чай, Вероника висит на телефоне. А ты как?

— Отлично, — с облегчением вздохнула она и скинула ему на руки шубу. — Пойду в ванную. Принеси мне чего-нибудь пожевать.

— Прямо туда? — уточнил Ефимыч неодобрительно.

— Именно! И Жарова захвати.

Легкое чтиво вроде дамских романов или детективов расслабиться не помогало. А вот Гошу Жарова Тина читала с превеликим удовольствием. До классики, конечно, далеко, но среди современных авторов он был единственным, чьи фразы не вызывали рвотного рефлекса, и смысл был понятен, и герои, запакованные в увлекательные интриги, выглядели реальными, а их беды, радости, мысли — созвучны ее собственным. Так что каждую новую книжку Тина заказывала по Интернету, читала запоем в ванной и за утренним кофе, а потом не раз еще возвращалась к особенно понравившимся местам.

Хотя возвращаться — плохая примета…

Через полчаса, проглотив начало очередной жаровской повести, удачно избежав порции мыльных пузырей от мамы и плаксивого рассказа об очередном «зайчике», не пожелавшем жениться на Веронике, Тина проскользнула в спальню. Большая стрелка на часах медленно, но верно подкрадывалась к двенадцати.

Несколько мгновений Ефимыч разглядывал жену, которая, зевая, стаскивала халат, а потом погасил свет.

— Ты что? — вяло удивилась Тина, когда муж, вместо ритуального поцелуя на ночь, крепко припал ладонями к ее груди, а губами прихватил ухо.

— Ммм… Ты такая сладенькая, такая тепленькая… Я соскучился.

Она довольно заурчала, но все же слегка отодвинулась.

— Ефимыч, — почти жалобно простонала Тина, непрестанно зевая, — мне завтра вставать рано.

— Завтра суббота! — возмутился он, придвигаясь плотней и тяжело дыша. — Девочка моя, обними меня.

Она не могла. Даже мысль о том, чтобы совершить хоть какое-то телодвижение, повергала ее в ужас. Правда, совершив героическое усилие, Тина закинула руку мужу на грудь… Но это было последнее, что она сделала.

К тому времени, как Геннадий Ефимыч осознал бесплодность своих попыток, Тина уже крепко спала.

— Бедная моя, — пробормотал он.