АППЛЕТ 13. БЕДНЫЙ НИЦШЕ

Преступление на Лубянской площади было дерзким, циничным и представляло огромную угрозу для общественного спокойствия. Но более общественного спокойствия целый ряд ведомств, обосновавшихся в Москве, волновали совсем иные проблемы.

Директор ФСБ рвал и метал потому, что садистское убийство было совершено у него прямо под боком, в семидесяти шагах от оплота российской демократии. И таким образом была подорвана вера граждан во всемогущество его ведомства.

Московский мэр рвал и метал потому, что растерзанный женский труп был найден в трехстах метрах от гостиницы «Метрополь», главной гостиницы столицы, в которой останавливаются крупнейшие бизнесмены и финансисты мира. Это была реальная угроза сокращения иностранных инвестиций в экономику Москвы.

Руководитель администрации президента рвал и метал потому, что вертикаль власти не может опираться на такой сраный город, в котором развелось столько маньяков, что они скоро начнут мочить шлюх в кабинетах председателя ФСБ и мэра этого самого сраного города, не идущего ни в какое сравнение с Санкт-Петербургом, где агенты Большого дома таких шуточек не допустили бы ни при каких обстоятельствах.

Начальник Московского уголовного розыска рвал и метал потому, что теперь с него с живого не слезут, пока он не поймает этого ублюдка, из-за которого летит к чертовой матери полицейский саммит на Гавайях.

Министр внутренних дел рвал и метал потому, что он был назначен на эту должность совсем недавно и имел очень приблизительное представление о своих должностных обязанностях и о степени возложенной на него ответственности. Поэтому ему приходилось даже в благоприятных условиях не только рвать и метать, но ещё и рыть копытом землю.

Директор федеральной службы налоговой полиции страны рвал и метал, потому что у него был такой характер. И с этим он ничего не мог поделать.

В такой нервозной ситуации следователь по особо важным делам МУРа майор Никодимов принимал дела у следователя Пушкинского УВД капитана Хазаряна. Капитан, который сваливал с плеч долой тяжеленный груз, был весел и оживлен, хоть и не проявлял этого внешне. Майор – удручен и заторможен.

– Здесь находятся результаты вскрытия, – говорил капитан, перекладывая тощую картонную папочку из кейса на стол майора. – Распишитесь, пожалуйста.

Майор расписывался, подтверждая тем самым, что данный документ был ему передан.

– Здесь протокол осмотра места преступления и акт экспертизы обнаруженных поблизости предметов. Распишитесь…

– Ладно, – прервал его майор, – давай все это вываливай, и я подмахну за каждую позицию.

Покончив с формальностями, майор закурил и гостеприимно придвинул капитану пепельницу.

– Я все это дело уже посмотрел в базе данных. Так что ты мне вот что ответь, – сказал мрачно майор, выпуская дым через ноздри, – какие у тебя по этому делу соображения?

Спросил на всякий случай, поскольку прекрасно понимал, что у паренька, сидящего в глуши, явно не тот класс и не тот опыт, чтобы он мог рассказать что-либо интересное.

– Ну, какие тут могут быть соображения? – начал толочь воду в ступе Хазарян. – Одним словом, ненормальный. Я было хотел проверить по психбольницам, но тут у вас такое дело… Вот, значит, теперь придется вам раскручивать. Не позавидуешь.

– Ну, а что-нибудь новенькое, чего нет в этих бумажках? Что-то такое, что тебе показалось несущественным. Есть что-нибудь?

– Вообще-то есть. Причем существенное. Хотел к делу подшить, да не успел. Вчера днем приходили две тетки, которые на похоронах были. Ну, убитую хоронили, Изольду… Как ее… Да, Колпакову. Так вот, говорят, что на кладбище приходил очень странный человек. Странно себя вел. И у них большое подозрение, что это тот самый маньяк и был.

– Так-так, – майор впился глазами в Хазаряна. – На чем основано подозрение?

– Ну, подошел и бросил горсть земли на гроб. С чего бы это незнакомому человеку такие нежности? К тому же был явно не в себе. Глаза, говорят, шальные.

– Может, любовник?

– Да нет! Тетки в один голос говорят, что «городской». То есть не того поля ягода. И главное, когда его окликнули, то пошел, а потом побежал. Мужики за ним погнались, да он ушел. Только увидели, как сел в машину и поехал в сторону Москвы.

– Так! – выкрикнул майор. И начал долбить капитана вопросами. – Номер машины? Марка? Цвет? Где словесный портрет? Протокол осмотра кладбища? Наблюдение выставил?

– Ну, товарищ майор, – развел руками Хазарян, прекрасно понимая, что никакой он ему и не товарищ, и не начальник, – у нас так быстро не делается. Известно только, что темно-синяя иномарка. Какой-то портретик, конечно, составили. Но его придется здорово корректировать дня через два.

– Это почему же, блин? – изумился следователь по особо важным делам, плохо знакомый со спецификой жизни за кольцевой автодорогой.

– Так мужики, которые все должны рассказать, как вернулись с кладбища, так и принялись за поминки. И говорить с ними можно будет только дня через два.

– Хорошо, но место-то хоть осмотрели? Окурки там, отпечатки ботинок. Может, помочился где-нибудь, чтобы взять на экспертизу. Это-то вы хоть сделали?

Капитан молчал.

– Так, отлично, – начал заводиться Никодимов. – Где голова?

– Какая?

– Ну, та самая, которую нашли рядом с трупом. Она, насколько мне известно, была чужая. Так? Где она?

– Так, это самое… Ее в гроб положили, – ответил Хазарян, честно глядя в глаза майора. Дескать, а как же иначе?

– Отлично! – заиграл желваками Никодимов. – Я смотрю, у нас разговор развивается по сценарию «Всё хорошо, прекрасная маркиза». Отлично. Придется, значит, по-воровски, ночью, эксгумацию делать. Какие ещё сюрпризы будут?

Капитан молчал. По-видимому, оскорбившись.

– Чья голова – тут тоже никаких версий? – продолжил невеселый разговор майор.

– Нет, – искренне ответил Хазарян.

– В области никаких безголовых трупов не находили?

– Так он такой же областной, как и московский. Вон, в самом центре напаскудил.

– Согласен.

Никодимов погасил сигарету. Потом собрал тоненькие папочки, переданные Хазаряном, и убрал их в сейф. И сказал на прощание, подписывая пропуск:

– Мой тебе совет, капитан. Будь повнимательней и полюбопытней. И главное – поусердней. Это когда-нибудь окупится. Может, раньше, может, позже. Но обязательно окупится. А так – пойдешь в услужение местным бандитам и либо сопьешься, либо тебя за все хорошее замочат.

Хазарян, сверкнув глазами, молча вышел из прокуренного кабинета.

Наконец-то Маньяк клюнул. То есть отметился на форуме странички «Crazy story». Его повествование было откровенным настолько, насколько это гарантировало ему безопасность. То есть никаких деталей, по которым опытный аналитик смог бы его вычислить. «Я закурил», не сообщая при этом – ни какую сигарету, ни от чего прикурил. «Я достал из кармана бритву» – опять же без названия фирмы, её изготовившей, без магазина, где она была куплена.

Впрочем, Стрелка слишком многого от него хотела. Такие подробности люди обычно рассказывают следователю. Да и то, когда они уже сломлены и не имеют сил сопротивляться шестерням затягивающей их с потрохами процессуально-следственной машины. Как правило, это происходит после применения к ним пытки, называющейся «слоник». То есть, когда связывают за спиной руки, надевают на голову противогаз и пережимают дыхательную трубку. А то и пускают в трубку слезоточивый газ.

Повествование полностью совпадало с тем, что было известно Стрелке об убийстве в лесу под Красноармейском. Была в нем и белая маска, и капюшон, которые нужны были для того, чтобы ужас, испытываемый жертвой, имел мистический оттенок: вот она, сама Смерть пришла по твою грешную душу! Был человек на шоссе, сидевший в «БМВ», а потом стрелявший в воздух. Был даже парализующий укол, поскольку Маньяк прекрасно понимал, что экспертиза уже установила наличие.«в организме трупа» сильнодействующего алкалоида.

Однако были и весьма интересные сведения, необходимые для заполнения протоколов фэбээровской системы VICAP. Например, выяснилось, что у Маньяка был автомобиль. И что он жил в Москве, а не где-то поблизости от того места. Судя по тону письма, по: «весь вечер накануне меня обуревала подступившая к самому горлу жажда теплой крови, о, если б кто меня видел в таком состоянии», «не с кем словом перемолвиться», «для сверхчеловека постыдно быть в общем хлеву», – Маньяк жил один.

Несмотря на вычурность письма, на обилие совершенно излишних эпитетов, в нем угадывался человек с весьма развитым интеллектом. Человек, способный к определенной рефлексии. Хоть это качество и сулило непростую охоту на него, однако в данном случае было полезно. Маньяк довольно внятно описал свое внутреннее состояние в тот момент, когда он превращался в бешеного зверя. Конечно, это могла быть тщеславная поза, поскольку ведь не на исповеди же он был, но все же…

Так, он утверждал, что, кроме животной страсти к разрыванию жертвы на части, упивания ужасом и муками, которые она испытывает, ощущал также и сострадание. Не к телу, которое бренно, греховно и надобно лишь для того, чтобы утолить страсть Маньяка. А к душе, несчастной душе, которая исстрадалась взаперти, которую это тело топчет и унижает. И Маньяк ощущал себя благодетелем, избавителем и великим освободителем.

На основании чего можно было предположить, что Маньяк из новообращенных христиан. Это подтверждали и дальнейшие его рассуждения. Он считал себя чуть ли не благодетелем. Потому что для жертвы самым наилучшим выходом из той беспросветности, в которой она находилась, было самоубийство. (Беспросветность он связывал не с бытовыми условиями, а с её никчемностью, бесполезностью на фоне таких титанов духа, каковым считал себя.)

Далее шла полная каша. Самоубийство Маньяк квалифицировал как несоизмеримо больший грех, чем убийство. Поэтому он освобождал жертву от геенны огненной, уготованной для самоубийц. Сам же, хоть об этом напрямую и не писал, надеялся, что оказание услуг по освобождению души из узилища тела будет ТАМ квалифицировано как смягчающее обстоятельство. И надеялся на то, что ему «дадут» не очень большой срок пребывания в чистилище. Так и писал: «Конечно, чистилища мне не миновать…»

К сожалению, Стрелка, сколько этот бред не перечитывала, не могла понять, сколько же ему приблизительно лет. Двадцать? Тридцать? Сорок? Вполне возможно, что и все пятьдесят.

– Эй, – окликнула она Танцора, который с большим увлечением мочил бластером монстров, – ты не устал еще?

– Тренировка, мать, тренировка. За неимением тира.

– Погляди-ка, что тут проклюнулось.

Танцор сел рядом и углубился в чтение. Потом сказал:

– Это он. Точно он. Клюнул, голубчик.

– Да, но информации маловато будет. Например, невозможно определить возраст.

– Ну, это за нас VICAP сделает. Соберем достаточно информации и пошлем. Хотя и тут кое-какие уши торчат.

И Танцор побежал по тексту сверху вниз. Выделил курсором абзац:

Есть проповедники смерти; и земля полна теми, кому нужно проповедовать отвращение к жизни. Земля полна лишними, жизнь испорчена чрезмерным множеством людей.

– Ну, что это, по-твоему?

– Мне кажется-, Ницше, – сказала Стрелка, наморщив лоб.

– И мне то же самое кажется. А иначе и быть не может. Человек, судя по всему, грамотный, не может без базиса, ублюдок. А у кого его удобней всего позаимствовать, как не у господина сумрачного философа?.. Вот и ещё кусок, выдернутый из контекста.

Серьезно относятся все к смерти; но смерть не есть ещё праздник. Еще не научились люди чтить самые светлые праздники.

Танцор продолжил текстологические изыскания. Начал что-то бубнить под нос по-английски, потом стал напевать. И в конце концов выделил жирным шрифтом ещё три фрагмента.

Ветер воет в моем уме и моей душе. Моя жизнь – открытая книга или телевизионная исповедь.

Мертвецы – пробуждающиеся новорожденные.

Я хочу умереть в чистом поле. И чувствовать прикос-новение змей.

– Ну? – спросил Танцор, довольный сам собою.

– Похоже на стихи. А в середине довольно пошлый афоризм.

– Так чьи стихи-то?

– Ну, не Пушкин же. Это уж точно. Кто-то очень смурной.

– Это, милая, Джим Моррисон, группа «The Doors». Надеюсь, слыхала про такого?

– Конечно. Только вот в переводе читать не приходилось. Но он ведь тыщу лет как помер, – решила щегольнуть знанием истории Стрелка. – Значит, выходит, что Маньяк уже старый пень? Что-то в это не верится.

– Почему же? – возразил Танцор. – Моррисон умер где-то году в семидесятом. Но у нас от него стали тащиться попозже. К тому же втемяшивается в голову на всю жизнь то, от чего тащишься подростком. Вот и считай. Году в семьдесят пятом Маньяку должно было быть лет Двенадцать – пятнадцать. Так что ему сейчас где-то тридцать пять – сорок.

– Я же говорю, что старый пень.

– Ты, Стрелка, забываешься, – уязвился Танцор.

– Дурной ты у меня совсем, что ли? – решила исправить оплошность Стрелка, как ей показалось, изящно. – Если бритвой людей резать и трупы трахать, то лет в двадцать уже пнем станешь. Ты же у меня, блин, будь здоров какой конь.

– Ладно, принято. Давай дальше работать. Надо же ведь как-то с ним знакомство завести, чтобы не спугнуть. Давай-ка черновик вместе составим.

Стрелка открыла Word и набила первую фразу: «Маньяк! Не стану скрывать, вы мне интересны».

– Это с какого же хрена ты его Маньяком называешь?

– Да с такого, что он сам так подписался.

– Ладно, годится. Только не слишком ли манерно получается? «Я к вам пишу, чего же боле?» У тебя тоже архаизмом сильно отдает.

– Ты неправ, – возразила Стрелка, – он же сам примерно так изъясняется. Типа интеллигент конца девятнадцатого века. Давай-ка ещё разок перечитай, чтобы врубиться.

Танцор перечитал и согласился.

– Теперь давай-ка обоснуй, почему он тебе интересен.

Стрелка закурила и сосредоточилась на кончике сигареты, дымящейся словно ароматизированная палочка. Потом сунула сигарету в левый уголок рта, прищурила левый глаз, чтобы дым не ел его, и опять застучала по клавишам: «Никак не ожидала встретить здесь, на форуме, среди этих болтунов, ч настоящего мужчину».

– Это правильно, – удовлетворенно потер ладонь о ладонь Танцор, – это ему будет очень приятно. Про настоящего мужчину.

– Фирма веников не вяжет. Кстати, я тебя тоже на это самое подцепила.

– Ты о чем думаешь, девушка? – сказал Танцор, удивленно и предельно неодобрительно посмотрев на Стрелку, словно застал её за ковырянием в носу. – Чем у тебя башка занята? Мы важным делом занимаемся или что? Пиши, блин, пиши своему новому другу!

Стрелка вновь застучала по кейборду: «Меня часто посещают те же самые мысли. Точнее, я только сейчас поняла, что они именно такие. Вы помогли мне разобраться в себе. Это очень необычное ощущение…»

– Так-так, отлично,– нервничал за спиной Танцор, – отлично, Стрелка! Только ты немного пошлости подпусти, чтобы как в латиноамериканском сериале. Чувствую, что Маньяк в минуты просветления банальнейший человек. Это из его текста так и прет.

– Погоди. Пошлость будет. Я думаю, надо навтыкать незакавыченных цитат из Ницше. Согласен?

– Ну, блин, ну что бы мы все без тебя делали?! Давай хреначь. А я для тебя пока что-нибудь вкусненькое приготовлю.

Танцор пошел на кухню делать композиции из хлеба, ветчины, сыра, ломтиков селедки в брусничном соусе, маслин, маринованных огурцов, свежих помидоров, зелени и майонеза: Стрелка углубилась в работу.

Через пятнадцать минут все было готово. Усталая и довольная Стрелка, рискуя надорвать уголки рта, поедала плоды творческого порыва Танцора. Танцор углубился в чтение послания.

Маньяк!

Не стану скрывать, вы мне интересны. Никак не ожидала встретить здесь, на форуме, среди этих болтунов, настоящего мужчину. Вас, вероятно, интересует, почему я пишу вам, вместо того чтобы, как это делают ограниченные люди, ужасаться тому, что вы рассказали о себе. Дело в том, что я ощущаю родственность наших душ. Мое сильнейшее свойство (уверена, что и ваше тоже) – самоопределение,. Но оно по большей части оказывается и моей нуждой – я всегда стою на краю бездны.

Как вы прекрасно сказали: «Побороть свой аффект – значит в большинстве случаев временно воспрепятствовать его излиянию и образовать затор, стало быть, сделать его более опасным». От себя добавлю, что жестокость бесчувственного человека есть антипод сострадания; жестокость чувствительного – более высокая потенция сострадания. А вы, это сразу угадывается, несомненно, очень чувствительный человек.

Я долго думала о свойствах человеческих отношений. И в конце концов поняла: если ты прежде всего и при всех обстоятельствах не внушаешь страха, то никто не примет тебя настолько всерьез, чтобы в конце концов полюбить. В то же время, чем свободнее и сильнее индивидуум, тем взыскательнее становится его любовь; наконец, он жаждет стать сверхчеловеком, ибо все прочее не утоляет любви.

Несомненно, вы пришли к такому пониманию уже давно. И сильно преуспели в этом. Я же нахожусь лишь в начале пути, и любые ваши слова могли бы оказаться для меня бесценными.

Конечно, и я чего-то достигла – внутренне. А это, вы со мной, несомненно, согласитесь, главное. Без должной внутренней гармонии невозможно никакое деяние. Мне уже никогда не бывает в полной мере хорошо с людьми. Я смеюсь всякий раз над врагом раньше, чем ему приходится заглаживать свою вину передо мной. И при этом я могла бы легко совершить убийство в состоянии аффекта.

Должно быть, некий дьявол изобрел мораль, чтобы замучить людей гордостью; а другой дьявол лишит их однажды её, чтобы замучить их самопрезрением. Мораль нынче увертка для лишних и случайных людей, для нищего духом и силою отребья, которому не следовало бы жить. Мораль говорит каждому: «ты все-таки представляешь собой нечто весьма важное», – что, разумеется, есть ложь.

Помните, у Ницше: «В стадах нет ничего хорошего, даже когда они бегут вслед за тобою». Я ненавижу обывательщину гораздо больше, чем грех.

Угадывая в вас человека незаурядного, должна сказать, что при известных условиях наносится гораздо меньший общий вред, когда кто-то срывает свои аффекты на других, чем на самом себе: в особенности это относится к творческим натурам, сулящим, как вы, большую пользу. Следует оберегать зло, как оберегают лес. Верно то, что вследствие редения и раскорчевок леса земля потеплела.

Прошу вас… Нет, умоляю, чтобы вы стали моим учителем, духовным наставником. Жду с нетерпением от вас послания. Жду с замиранием сердца. Мой адрес: [email protected].

Ваша Цирцея

P.S. Смерть достаточно близка, чтобы можно было не страшиться жизни.

– Отлично! – воскликнул Танцор, дочитав до конца. – Только у меня есть некоторые сомнения. Не перегнула ли ты палку по поводу пошлости-банальности. Мне кажется, перебор получился. Нормальный человек это всерьез не воспримет.

– Бьин! – возмутилась Стрелка набитым ртом. Когда дожевала, то аргументировала более внятно. – Так он же ненормальный! И Ницше для него все равно что икона. Это во-первых. А во-вторых, тут моих слов процентов пять, не больше. Я ж не виновата, что Ницше всю жизнь писал мыльную оперу для двадцать первого века. В свое время его боялись, детям читать не давали. А сейчас это лишь забавно и не более того. Я тут нашла одно его высказывание, совершенно трагикомическое: «Заблистать через триста лет – моя жажда славы». Представляю, как он тогда заблещет.

– Ладно, согласен. Бедный Ницше. Отправляй.

– Да, чуть не забыла. Не вполне понятно, почему он рассказал только про первое убийство. А про Лубянку ни слова.

– Вероятно, хочет растянуть удовольствие. Как говорится, продолжение в следующем номере.