"Твин Пикс: Расследование убийства. Книга 2" - читать интересную книгу автора (Томпсон Джон)Глава 33Многие окружающие, даже хорошо знавшие доктора Лоуренса Джакоби, считали его если и не немножко тронутым то, во всяком случае, человеком со странностями. Когда где-нибудь речь заходила о психоаналитике, такие люди, многозначительно повертев пальцем у виска, обыкновенно произносили: «А, Джакоби?.. Наш Лоуренс?.. Так ведь он немного того…» Далее обычно следовал какой-нибудь анекдот из жизни доктора. Причин для такого отношения было множество, но главной являлась странная, по мнению многих, привычка доктора разговаривать самому с собой. Привычка эта, свойственная писателям, журналистам, школьным учителям, телекомментаторам и вообще всем, кто имеет какое-нибудь отношение к слову, у многих, как правило, вызывает сомнения в умственной полноценности. Доктор Джакоби, человек достаточно редкой профессии, имел обыкновение не просто беседовать сам с собой; это был не бессвязный монолог, а диалог. Лоуренс, задавая себе вопросы (порой даже малозначащие, на первый взгляд), тут же сам отвечал на них. По мнению психоаналитика это «раздвоение личности», как ничто другое, способствовало правильному самоанализу и выработке устойчивых реакций на многие негативные явления окружающей действительности. А что касается иронического смеха профанов по этому поводу — Лоуренсу на профанов всегда было глубоко наплевать. Вот и теперь, лежа на больничной койке, доктор не терял времени даром — он в который уже раз выстраивал цепочки вопросов и ответов с целью полного выявления собственной сущности. — Ты спишь? — спросил Лоуренс у самого себя. — Если ты меня об этом спрашиваешь — то нет. — Что ты думаешь о своей теперешней болезни? — Думаю, очень скоро я поправлюсь. — Лоуренс, тебя когда-нибудь печалила мысль о смерти? — Нет. — Разве подобная перспектива прельщает тебя, Лоуренс? — Если бы я бодрствовал, мне хотелось бы умереть… Вслед за несчастной Лорой Палмер. А сейчас, в этот момент мне почему-то все равно. — Объясни мне это, Лоуренс. — Лоуренс, в настоящее время мне явно не по плечу эта задача. — Тогда о чем мне тебя спрашивать, Лоуренс? — О чем хочешь… — Может быть, о Лоре Палмер? — Нет, Лоуренс, мне не хочется сейчас думать об этом. — Тогда о чем же?.. — Лоуренс, давай начнем с самого начала… — Ты же сам знаешь — «В начале было слово, и слово было…» Ты хочешь говорить о Боге, Лоуренс? — Не знаю. — Хорошо. Давай поговорим о Боге. — Давай. — Так что же такое Бог? — Я не знаю, как это объяснить. — Но разве Бог — не дух? — Раньше я знал, что следует понимать под этим словом, но теперь не могу дать вразумительного толкования. Двери палаты, где лежал Джакоби, раскрылись — на пороге показалась медицинская сестра, которую, видимо, привлек шепот больного. Постояв с минутку и послушав, что пациент объясняет самому себе о Боге, она понимающе хмыкнула и пошла обратно на коридор. Лоуренс, лежа на правом боку, отрешенно смотрел в стенку и шевелил губами:— Но ведь Бог нематериален? — Нематериальности не существует. Это не более, чем слова. То, что нематериально, не существует вообще, если только не отождествлять предметы с их свойствами. — Лоуренс, значит. Бог — материален? — Нет. — Почему? — Не знаю… Мне так кажется… — Лоуренс, а дух Лоры Палмер, запечатленный видеокассете, был материален? — Я не хочу об этом думать. — Но ведь нематериальное невозможно запечатлеть? — Наверное… — Так что же в таком случае Бог? — Я представляю себе, но словами это передать очень трудно… Он не дух, но, тем не менее, он существует… — Но ведь в прошлый раз ты утверждал, что всякое деяние сводится к движению и мысли, что вторая является прообразом первого… — Лоуренс, я заблуждался… — Вот как? И в чем же?.. — Движение — это действие духа, а не мысли. Нерасторжимая материя в состоянии покоя и есть то, что ты называешь духом. А сила движения как раз и является результатом ее неделимости и вездесущности, — как именно это происходит, мне неизвестно, может быть, я никогда этого не узнаю… Но нерасторжимая материя, приведенная в действие свойством, заключенным в ней самой, и есть мысль… — Тогда ответь мне, Лоуренс, что в твоем понимании есть нерасторжимая материя? — Известные людям вещества, по мере восхождения материи на более высокие ступени развития, становятся все менее доступными чувственным восприятиям. Лоуренс. Возьми, например, металл, кусок древесины, каплю какой-нибудь жидкости, воздух, газ, теплоту, электричество… Ты называешь все эти вещества и явления материей, охватывая таким образом единым и всеобщим определением все материальное; но так или иначе, а ведь не может быть двух представлений, более существенно отличающихся друг от друга, чем то, которое связано у нас в одном случае с металлом и в другом — с газом. Как только ты говоришь мне о втором, я чувствую в себе непреодолимую потребность отождествить его с бесплотным духом или с пустотой. Меня удерживают от этого только знания, полученные в школе — об атомах, из которых состоит этот газ; но даже и тогда я ищу представление об атоме, как о чем-то, хотя бы и в бесконечно малых размерах, но все-таки имеющем плотность, осязаемость, вес. Устрани понятие о его атомистичности — я говорю о газе — я уже не смогу рассматривать газ как вполне реальное вещество, или, во всяком случае, как материю в привычном понимании… За неимением лучшего определения тебе, Лоуренс — согласись со мной! — придется называть его духом. Сделай, однако, от рассмотрения газа следующий шаг и представь себе вещество, которое настолько же бесплотней газа, насколько газ бесплотней металла, — и ты, Лоуренс, наконец приблизишься в своем понимании к массе, единственной в своем роде, — к нерасторжимой материи. Потому что, хотя мы и примеряемся с бесконечной малостью самих атомов, бесконечная малость пространства между ними представляется абсурдом. Ибо тогда непременно возникло бы какое-нибудь критическое состояние, какая-то степень разреженности, когда, если атомы достаточно многочисленны, промежуточное пространство между ними должно было бы совершенно исчезнуть и вся их масса — абсолютно уплотниться. Лоуренс, эти вещи ты должен помнить еще из университетского курса элементарной физики. Ну, а поскольку само понятие об атомистической структуре в данном случае целиком и полностью исключается, природа этой массы неизбежно сводится теперь к представлению о духе. Совершенно очевидно, однако, что вещество по-прежнему остается материей. По правде говоря, мы ведь не можем уяснить себе, что такое дух, поскольку не в состоянии представить себе то, чего не существует. Лоуренс, ты обольщаешься мыслью, будто составил себе о нем какое-то понятие потому только, что обманываешь себя представлением о нем как о бесконечно разреженном веществе. Ты понимаешь свою ошибку, Лоуренс?.. — Лоуренс, твоя мысль об абсолютном уплотнении наталкивается на одно серьезное возражение, которое, как мне кажется, невозможно оспаривать; оно заключено в том ничтожно малом сопротивлении, которое испытывают небесные тела при своем обращении в мировом пространстве. Лоуренс, ты знаешь, что сопротивление тел зависит главным образом от их плотности, это знают даже троечники по астрономии… Абсолютное уплотнение дает абсолютную плотность. А там, где нет промежуточного пространства, не может быть и податливости. И абсолютно плотный эфир был бы для движения звезд преградой бесконечно более могучей, чем если бы они двигались в алмазной или железной среде… Не так ли, Лоуренс?.. — Лоуренс, легкость ответа на твое возражение прямо пропорционально кажущейся невозможности на него ответить. Если уж говорить о движении звезды, то ведь совершенно одно и то же, звезда ли проходит через эфир или же эфир сквозь звезду. И самое главное заблуждение и астрономии, — это попытка совместить постоянно наблюдаемые замедления хода комет с их движением в эфире. Потому что, какую бы большую разреженность эфира ни допустить, он бы остановил все обращение звезд гораздо раньше срока, положенного учеными-астрономами, которые всячески стараются ускользнуть от этого вопроса, оказавшегося гораздо выше их понимания. С другой же стороны, замедление, которое в действительности имеет место, можно было бы предвидеть заранее, учитывая трение эфира, мгновенно проходящего сквозь светило… В этот момент в палату вновь вошла медсестра. Джакоби, перевернувшись на другой бок, очень недовольным тоном спросил:— Что вам угодно, мисс? В этот момент Лоуренс был на подходе к доказательству того, что Бог действительно существует — для этого ему пришлось привлечь на помощь все естественные законы, которые ему были известны. Медсестра подошла к кровати. — Как вы себя чувствуете?.. Джакоби отвернулся к стене. — Хорошо. А почему вы спрашиваете?.. Медсестра замялась. — Мне показалось… Мне показалось, что вы разговаривали с собой, доктор Джакоби… — Да. Разговаривал. Ну и что?.. Медсестра принялась переминаться с ноги на ногу, не зная, с чего начать. — Понимаете… Мне показалось это несколько странным… Лоуренс, вновь обернувшись, с нескрываемой ненавистью посмотрел на медсестру. — Оставьте меня в покое… Та, пожав плечами, удалилась. Лоуренс, поправив сбившееся одеяло, попытался было вновь собраться с мыслями, чтобы закончить свои рассуждения, но понял: нить утеряна безвозвратно… «Боже, — подумал он, — какими недалекими и глупыми бывают иногда люди…» Одри, сидя в кресле, смотрела на Блэкки — видимо, доза героина была недостаточной, чтобы та пребывала в состоянии наркотического кайфа слишком долго. А может быть, организм наркоманки был очень стойким и выносливым. Пока еще стойким… Проснувшись, словно от толчка, хозяйка «Одноглазого Джека» выпрямилась в кресле и мутным глазом посмотрела на Одри — девушку передернуло от брезгливости. Одри отвернулась — она терпеть не могла наркоманов. Поднявшись со своего места, Блэкки походкой сомнамбулы прошла к столу и, открыв пробку графина, жадно отхлебнула из горлышка; по подбородку хозяйки «Одноглазого Джека» потекла вода, кадык, большой, как у мужика-лесоруба, быстро заходил взад-вперед — от этого зрелища девушку едва не вытошнило. Напившись, Блэкки отставила графин и той же шатающейся походкой направилась к креслу. Глядя на нее, Одри подумала: «Наверное, хоть сейчас эта старая сволочь не будет расспрашивать меня…» Взяв отложенные на столик журналы, Хорн сделала вид, что читает. — Послушай… — прохрипела Блэкки. Одри обернулась. — Да, мэм… Я к вашим услугам. В этот момент Одри очень хотелось послать эту грязную курву к чертовой матери; она с трудом сдерживала себя, чтобы так не поступить. — Это… как там тебя зовут… впрочем, это не столь важно, — по голосу наркоманки можно было догадаться, что каждое слово дается ей с неимоверными усилиями. — Там, в шуфляде стола — заправленный шприц и жгут… Дай сюда. Резко поднявшись, Одри вытащила из ящичка необходимое и молча протянула Блэкки. Та, с трудом закатав рукав, попыталась сделать себе инъекцию, однако даже непосвященному было ясно, что ей не удастся этого сделать. — Послушай… — прохрипела Блэкки. — Ты когда-нибудь делала уколы?.. — Да. Блэкки выставила руку. — Сделай мне укол… Когда укол был сделан, наркоманке сразу же стало легче. — А теперь, — произнесла она, — почитай мне еще чего-нибудь… Просто я сейчас в таком состоянии, что мне необходимо хоть на что-то переключиться… Одри, усевшись в кресло, со вздохом взяла кипу журналов. — Что именно, мэм?.. Блэкки медленно повернула голову — в ее взгляде наконец-то появилось что-то осмысленное. — Ну, я же говорю — что-нибудь содержательное… Почитай названия. Одри вновь вздохнула. Несмотря на всю тяжесть своего состояния, от Блэкки не укрылось, что ее просьбы вызывают у этой странной новенькой если не явное неудовольствие, то, во всяком случае, скрытый протест. Она произнесла раздраженно — на такое раздражение способен только наркоман, находящийся в состоянии «ломки»:— Послушай, когда тебя старшие о чем-нибудь просят, надо не тяжело вздыхать, а с радостью выполнять любое распоряжение… Понятно?.. Одри опустила глаза. — Да. Блэкки произнесла еще более раздраженным тоном:— Надо говорить: «понятно, мэм»!.. — Понятно, мэм!.. — повторила Одри. Блдкки, внимательно посмотрев на девушку, словно пытаясь определить, действительно ли та поняла все именно так, как следует, произнесла:— Читай. Сдержав вздох, Одри принялась читать названия разделов одного из журналов:— «Эротический массаж», «Здоровый сон», «Под счастливой звездой», — произнесла Одри и на последней рубрике тут же прикусила язык. Блэкки заметно оживилась. — «Под счастливой звездой»? — переспросила она. — Это, наверное, гороскопы… А ну-ка… В то самое время, когда доктор Джакоби путем умозрительных заключений и естественных законов пытался доказать самому себе существование Бога, Бенжамин Хорн, к огромному своему удовольствию, наконец-то завершил переговоры с норвежскими бизнесменами — они, несмотря ни на что, согласились финансировать его проект. Подписание документов проходило все в том же «Одноглазом Джеке», в небольшом кабинете, обшитом полированным красным деревом. За небольшим столиком в центре сидел сам Бенжамин Хорн и мистер Андерсен, уважаемый в Осло финансист. Перед каждым из сидящих лежало по листку бумаги, на которых и предстояло поставить свои подписи. Улыбаясь, мистер Хорн протянул мистеру Андерсену свой «Паркер» с золотым пером. — Прошу вас… Тот улыбнулся. — Только после вас… Хорн продолжал настаивать:— И все-таки… Андерсен почему-то решил предоставить право первой подписи американскому партнеру. — Извините… После того, как вы… Хорн продолжал протягивать «Паркер». — Нет, мистер Андерсен… Вы должны подписать этот документ первым… Это взаимное препирательство, бывшее не чем иным, как просто показной демонстрацией взаимоуважения бизнесменов, также входило в протокол. По собственному опыту Хорн прекрасно знал, что фразы вроде «вы первый», «извините, первым будете вы» и «только после вас» могут повторяться очень долго. — Мистер Андерсен… Убедительно прошу… Мистер Андерсен отрицательно помотал головой — только теперь Хорн заметил, что норвежский партнер изрядно пьян. «И когда это он уже успел?» — с немалым удивлением подумал Бенжамин. Норвежец отвел руку с протянутым «паркером». — Нет, мистер Хорн… Я поставлю свою подпись вслед за вами… Бенжамина эта излишняя вежливость начинала бесить, однако поставить подпись первым он не решался. «Мало ли что этот норвежский перец еще обо мне подумает, — промелькнуло в голове Хорна, — может быть, сочтет за проявление крайнего неуважения… Кто их там знает, в этой Европе…» Как истинный американец, Бенжамин Хорн терпеть не мог Европу, европейцев и все, с этими понятиями связанное, предпочитая исключительно все американское. Однако в силу различных причин мистеру Хорну иногда приходилось иметь дела с европейцами, и он, привыкший к американской простоте нравов и раскованности отношений, всякий раз терялся при процедурных моментах — вроде этого. Притворно улыбнувшись, он повернул вспотевшее лицо к партнеру и голосом, в котором прозвучало глубоко затаенное раздражение, произнес:— Мистер Андерсен… Очень прошу вас — поставьте свою подпись первым… Норвежца невозможно было переубедить — этот наследник викингов отличался завидным упрямством. — Нет, вы сперва поставьте… Наконец, терпению Хорна пришел конец. — Хорошо, — произнес он, — хорошо, мистер Андерсен… Только когда вы приедете в свой Стокгольм… не говорите, пожалуйста, что в Твин Пиксе живут невоспитанные и негостеприимные люди… Норвежец округлил глаза. — А при чем тут Стокгольм?.. — не понял он реплики Хорна. — Вы ведь знаете, столица моей прекрасной северной родины — Осло… Когда-то она называлась Христианией — мой дедушка Улоф еще помнит те времена… Бенжамин Хорн замахал руками. — Как же, как же… Как это я мог так непростительно оговориться — конечно же, Осло… У вас еще есть такой замечательный писатель Андерсен… Норвежец повернул в сторону Бенжамина коротко стриженную голову. — Андерсен, — произнес он, — это датский писатель. Наша национальная гордость — Ибсен… «Сейчас этот норвежский перец начнет рассказывать мне обо всех достопримечательностях, — с отчаянием подумал Хорн. — Надо скорее закругляться…» Когда подписи, наконец, были поставлены, и бизнесмены, согласно негласному правилу, пожали друг другу руки, Бенжамин как бы между делом поинтересовался:— Скажите, мистер Андерсен, а как там у вас… в Европе… После подписания таких документов… В общем, мне интересно, у вас принято это как-нибудь отмечать?.. Андерсен улыбнулся. — Еще как!.. И не только после, но и до! «И зачем я это спросил, — подумал Хорн, явственно ощущая исходящий от партнера аромат „Джонни Уокера“, — и так понятно…» Встав из-за стола, Хорн с полуулыбкой подошел к Андерсену и, по-дружески приобняв его, произнес:— Ну, а теперь будем веселиться… — он кивнул в сторону двери, за которыми начинался коридор, ведущий в то самое крыло, где находились номера с девочками. — Прошу вас, мистер Андерсен… |
||
|