"Нечертова дюжина (Сборник)" - читать интересную книгу автора (Етоев Александр)

Куда впадает речка Морковка

Волга впадает в Каспийское море, об этом известно всем, а вот куда впадает наша речка Морковка, об этом в поселке не знает ни один житель.

– Тетя Люба, – спросил я тетю Любу, нашу соседку, согнувшуюся над свекольной грядкой, – вы здесь с войны живете. Скажите, пожалуйста, куда впадает наша речка Морковка?

– Родненький, – ответила тетя Люба, обмахиваясь пучком ботвы, – я с этим чертовым огородом и фамилию-то свою забыла. Какая уж тут Морковка.

Жара, и правда, стояла адская, словно в Африке. Дождей не было вторую неделю. Дохлые, прозрачные комары уныло пели на солнцепеке, и с треском лопались в тишине сухие стручки акации.

Тетя Люба вздохнула и выдернула из земли свеклину; над воронкой повисло облачко сухой пыли.

– Вон у Василькова спроси. Он у нас, как радио, все новости знает.

По улице с баяном под мышкой шел местный баянист Васильков.

– Васильков, – спросил я, высовываясь из-за забора. Василькову было лет двадцать, но выглядел он еще молодо. С Васильковым я был на «ты». – Ты, говорят, как радио, все новости знаешь. А известно ли тебе, Васильков, куда впадает наша Морковка?

– Жарко, – сказал Васильков, почему-то огляделся по сторонам и очень тихо спросил: – А тебе это зачем?

Я пожал плечами и так же тихо ответил:

– Надо.

– Вот что, Бабушкин, – он сделал задумчивое лицо, – послезавтра в клубе у нас концерт, я там матросский танец играю. – И, перехватив поудобнее инструмент, зашагал в сторону клуба.

Вопрос с Морковкой оставался открытым.

Поселок по причине жары стал мертвым и спокойным, как кладбище. Сонные, ленивые воробьи вяло копошились в пыли. Листочки на березах обвисли; от сосен жарило как от печки. Всем хотелось дождя и тени – и дереву, и человеку, и птице.

В поповском доме заскрипела калитка. На улицу вышел отец Нектарий; на нем был черный, не по жаре, пиджак и белые полотняные брюки. Волосы у батюшки на затылке были стянуты резиновым жгутиком.

– Здравствуй, отрок Евгений, – ответил он на мое хилое «здрасьте».

Я не знал, прилично ли задавать батюшке мирские вопросы, но все же спросил про речку.

– На все воля божья, – бодро ответил батюшка. – Куда Господь нашу Морковку направил, туда она и течет. Неисповедимы пути Господни.

Тут он засуетился, полез в пиджак и начисто про меня забыл.

– Вот же мать Пелагея, чертова кочерыжка, – бормотал он, отпирая калитку, – опять из рясы папиросы не выложила.

Мишка Чуриков сидел за домом под яблоней и поливал себя из садовой лейки. Рядом, высунув слюнявый язык, мучался от жары Гуталин. Язык у Гуталина был размером с Мишкины тапочки, только выглядел поярче и поновее. Гуталин смотрел на Мишкину лейку и завидовал, что у того не лапы, а руки.

– Мишка, у тебя четверка по географии и брат у тебя курсант. Ты, случайно, не знаешь, куда впадает Морковка?

– Знаю, – ответил Мишка. – Только сейчас забыл.

– Жаль, – сказал я. – А когда вспомнишь?

– Скучный ты человек, Бабушкин. И мысли у тебя какие-то маленькие. Есть же Нил, Миссисипи, Амазонка в конце концов. Ну что тебе далась эта Морковка? Ее же в самом широком месте любой дурак переплюнет.

Наверное, Мишка был прав. Миссисипи, Нил, Амазонка – действительно великие реки. Не то что наша Морковка. Но все они далеко, а Морковка – вот она, рядом; течет себе по песочку, родная, тихая, неприметная, и впадает неизвестно куда.

Я дошел до конца улицы и свернул через луг к речке. Трава на лугу была теплая и в веселых угольках клевера. На берегу в фуражке и с удочкой стоял почетный пенсионер Каляскин. Я с ним поздоровался шепотом, чтобы не распугать рыбу.

Каляскин молча кивнул, нахмурился и рванул удилище вверх. На берег в белый песок зарылась горлышком пустая бутылка. Он ее вытащил из петли и аккуратно сунул в корзину. Там уже были три – две пивные и одна лимонадная.

– Пал Ивыныч, – сказал я, когда он справился с делом, – вы не знаете, куда речка течет?

– Течет себе и течет, она ж речка, – ответил пенсионер Каляскин. – Эх вы, молодежь.

Солнце отражалось от бутылочного стекла, и по лицу пенсионера Каляскина бегали зеленые чертики. Пенсионер морщился и отмахивался от них фуражкой. Бутылкам тесно было сидеть в корзине, им хотелось волны и воли – чтобы плыть, покачиваясь, по плавной речной воде, разговаривать с подлещиками и окуньками и однажды увидеть за поворотом круглое золотое озеро, куда впадает речка Морковка.

Я понял, что надо делать, и вприпрыжку побежал к дому.

Дальше шел список тех, у кого я спрашивал: тетя Люба, баянист Васильков, который послезавтра в клубе играет матросский танец, отец Нектарий, Мишка Чуриков, который знал, но забыл, почетный пенсионер Каляскин, поймавший на удочку четыре бутылки – три пивные и одну лимонадную. В конце я написал адрес, куда присылать ответ.

Я два раза перечитал письмо. Оно получилось вежливое, и почерк был разборчивый и красивый. Я сделал из письма трубочку, просунул ее в пустую бутылку и запечатал бутылку пробкой.

Каляскина на берегу не было. Я походил-походил вдоль речки, высматривая его фуражку, нигде не увидел и успокоился.

Солнце тихо опускалось за лес. По воде бегали водомерки. Зигзагом просверлив воздух, пронеслась четверка стрижей. У кого-то на веранде в поселке позвякивала чайная ложечка. Дачники гоняли чаи, а моя бутылка с письмом медленно плыла по течению. Я проводил ее до первого поворота, дальше берег порос осокой и сухими стрелами камышей. Я выдернул из травы метелку и, разгоняя комариные стаи, припустил к дому.

В понедельник погода схмурилась и полил дождь. Так он лил с перерывами до самого сентября, и яблоки в саду все погнили, и в лесу было воды по колено, и, кроме валуёв и волнушек, грибов почти никаких не было.

Прошла осень, ее сменила зима. Весна была короткой и жаркой, и в мае уже наступило лето.

Я сидел на лавочке под рябиной и читал «Двух капитанов».

– Бабушкин! – донеслось с улицы.

Я подумал, что это папу, и отвечать не стал.

– Женька! Бабушкин! Ты что там оглох?

У ворот стоял почтальон дядя Леша и обмахивался белым конвертом.

– Пляши, – сказал дядя Леша, – тебе письмо.

Я сплясал коротенький танец, и дядя Леша вручил мне письмо.

Спрятавшись в зеленую тень рябины, я распечатал конверт. Вот, что было в письме:

Я плыл на курносом ялике по прозрачной реке. Большие толстогубые окуни шевелили под водой плавниками и медленно уходили на глубину. На чешуе их играло солнце.

Ялик спешил вперед, держа курс на Балтийское море. В море плавали настоящие корабли, их водили настоящие капитаны, такие, как капитан Голубцов.

Потом я открыл глаза и увидел, как из зарослей таволги торчат две лохматые головы – собачья и человечья.

– Скучный ты, Бабушкин, человек, – сказала мне голова Мишки Чурикова, – и мысли у тебя какие-то маленькие.

Головы потеснились, и между ними возникла третья – круглая и блестящая, в сетке меридианов и параллелей.

– Вот, смотри. – Мишка Чуриков колупнул пальцем глобус. – Тихий океан, видишь? Это же – о-го-го – сила! Не то что какое-то там Балтийское море. В общем, так. – Он погладил макушку глобуса. – Отплываем в понедельник, с утра. Продукты я беру на себя, у нас в погребе еще с полтонны прошлогодней картошки. Насчет лодки – это я тоже организую; возьмем у Витьки Лобова, напрокат. Он мне с осени за диктант должен. Ну так что, Бабушкин, возражений нет?

У меня возражений не было. Да и какие могут быть возражения, если с глобуса на тебя смотрят синие глаза океана и улыбаются пиратской улыбкой.