"Лань в чаще. Книга 1: Оружие Скальда" - читать интересную книгу автора (Дворецкая Елизавета)

Глава 6

Этой зимой Ингиторе жилось прекрасно. Эгвальд ярл уделял ей так много внимания, что почти от нее не отходил. На Середину Зимы он получил приглашение к Рамвальду конунгу в Винденэс, туда же, куда так и не смог попасть Скельвир хёвдинг; поехал он с большой неохотой и вернулся, с неприличной поспешностью, уже через двадцать дней. Когда его спрашивали, как ему понравилась йомфру Эльдирид – его и звали-то туда в качестве наиболее подходящего для нее жениха, – Эгвальд ярл только пожимал плечами, едва ли понимая, о ком идет речь. За те десять дней, что он прогостил в Винденэсе, он едва заметил конунгову дочь, поскольку мыслями был с Ингиторой и считал дни, нетерпеливо мечтая поскорее к ней вернуться.

Каждый день он большую часть времени проводил возле нее. Чуть ли не главной своей заботой он считал ее удобства и развлечения, и так преуспел, что Ингитора не могла припомнить ни одной зимы, даже из тех, что Скельвир хёвдинг проводил в Льюнгвэлире, когда ей жилось бы так весело. Не считая боли потери, которая за эти четыре-пять месяцев ничуть не ослабла, она могла бы сказать, что очень выиграла от перемены в своей жизни. Никогда еще у нее не было столько красивых новых платьев и золотых украшений, никогда еще ей не случалось бывать на пирах почти каждый день, никогда еще вокруг нее не толпилось столько знатных и прославленных ярлов, которые оказывали ей самое почтительное и даже восторженное внимание. Никогда еще заботы о чем-то вроде селедки и сливок не обременяли ее так мало, никогда еще ей не случалось иметь столько внимательных слушателей для своих вис и песен! Оказалось, что ее сочинения могут нравиться не только домочадцам, и Ингитора обнаружила, что столько лет даром расточала то, что, как выяснилось, стоит денег! Она не отличалась корыстолюбием, и ее только забавляло, что ее словесные «игрушки» ценятся кем-то наравне с золотыми обручьями в марку весом! Хеймир конунг был честолюбив и щедр, поэтому хвалебные песни принимал с удовольствием и не скупился на ответные дары. А поскольку Ингитора отличалась живым воображением, ясным умом и довольно обширными знаниями, то нередко бывало, что за полдня не слишком напряженных размышлений она складывала стихов весом в марку золота.

Зима выдалась довольно теплая, море не замерзло, и через Эльвенэс постоянно проезжали и проплывали торговые гости. Благодаря этому Ингитора и ее стихи за зиму успели широко прославиться: как хвалебные про Хеймира конунга, так и позорные про Торварда конунга. Случай с бесчестным нападением стал известен всем.

В первый месяц многие отважные и благородные воины было намекали, что охотно возьмут в свои руки месть Ингиторы вместе с ее усадьбой и ею самой, но потом, когда вернувшийся из Винденэса Эгвальд ярл уже почти с ней не расставался, всем стало ясно, что усадьба и все прочее отойдет, скорее всего, к роду самого конунга. Ингитора и Эгвальд ярл часто гуляли вместе, бегали на лыжах, ездили на охоту или в гости к кому-нибудь из хёльдов и ярлов, живших не слишком далеко. Благодаря своему воспитанию, Ингитора привыкла быть среди мужчин и прекрасно себя чувствовала на лыжах, подбитых жесткой шкуркой с лосиных ног, на коньках из обточенной лошадиной кости, верхом на лошади или на скамье Эгвальдова «Красного Ворона», когда они плавали по хмурому зимнему морю вдоль унылых зимних берегов. Три раза в эту зиму Эгвальд ярл отправлялся травить медведя в берлоге, ходил сам с рогатиной на зверя, чтобы заслужить ее восхищение. Однажды ему все же основательно досталось тяжелой когтистой лапой по лбу, после чего какое-то время пришлось полежать спокойно, с перевязанной головой. Ингитора награждала его за доблесть звонкими поцелуями, и Эгвальд не считал, что они достались ему слишком дорого, а она сочиняла висы, в которых сравнивала его с охотником, а подлого Торварда с его рваной щекой – с медведем, которого ждет плачевный конец:

Три рубца от когтей, со лба уходящие под волосы, так и остались навсегда, но Эгвальд гордился ими. Кюна Аста причитала, но Хеймир конунг с удовольствием наблюдал за происходящим, надеясь, что благодаря деве-скальду его младший сын избавится от некоторой изнеженности, не столько телесной, сколько душевной.

Прекрасно понимая, к чему ведет эта тесная дружба, Хеймир конунг смотрел на Ингитору неизменно ласково и благосклонно. Происхождением и приданым, то есть усадьбой Льюнгвэлир, Ингитора дочь Скельвира мало уступала дочери любого конунга, а прочими качествами заметно их превосходила. Она была умна, а умных людей Хеймир конунг всегда ценил; она была отважна, самостоятельна, независима и тверда духом, а такая жена будет очень полезна Эгвальду ярлу, который унаследовал от доброй кюны Асты ее не проходящую с годами ребячливость и легкомыслие. Поэтому Хеймир конунг оказывал Ингиторе такой же почет, как вначале, и так же охотно делал ей подарки. По вечерам после пира он нередко приглашал ее поиграть с ним в тавлеи и побеседовать, и уже вскоре люди, имевшие дело к конунгу, стали предварительно являться с подарками к йомфру Ингиторе, надеясь, что она замолвит о них словечко. По Эльвенэсу гуляли слухи, что когда-нибудь ей-то и будет принадлежать вся власть над державой слэттов, а сама Ингитора совершенно об этом не думала и не знала, какое почетное положение определила ей молва.

Женщины, правда, восхищались ею заметно меньше мужчин. Фру Сванхильд и ее дочь фру Альвгейра, сидя в полутемной и душной девичьей, не раз заводили речь о том, как странно скорбит их гостья: неотомщенная гибель отца, видите ли, мешает ей «искать забав», но под забавами она, как видно, понимает только шитье и прочие полезные работы, а кататься с горы чуть ли не в объятиях Эгвальд ярла ей, видите ли, обет ничуть не мешает! Йомфру Вальборг при этих речах только поднимала брови, что, дескать, ее это не касается. Но конунг и кюна горой стояли за Ингитору: Хеймир конунг ценил ее как лучшее украшение своих пиров, а кюна Аста просто радовалась за своего сына, которому общество Ингиторы доставляет такую радость.

А Ингитора чувствовала себя вправе смеяться, потому что месть ее, не как у других, осуществлялась не один раз, а постепенно и многократно. Ей не требовалось год сидеть, нахмурясь, ни с кем не разговаривая и обдумывая, как нанести врагу единственный, но верный удар секирой по шее. Ее месть уже осуществлялась, когда сама Ингитора ехала на лыжах с горы или бросала снежок, целясь (и обычно попадая) в шапку Эгвальда ярла. Врагу ее уже было плохо, так отчего же ей не веселиться? Слухи о его зимних неудачах просачивались через Островной пролив и достигали Эльвенэса. Отчего же ей не смеяться? Но месть не женское дело, и шить рубашку или ткать ковер, одновременно сочиняя очередную «песнь позора», было бы как-то глупо, ведь правда?

В девичьей у Ингиторы завелись две подруги, целиком с ней согласные: йомфру Стейннрид и уладка Этелахан. Этелахан появилась в Эльвенэсе чуть больше года назад и была частью добычи того самого похода на Зеленые острова, из которого Эгвальд привез подаренное Ингиторе ожерелье. Невысокого роста, легкая и стройная, с мягкими чертами лица, с розоватой кожей и зелеными глазами, с пышными кудрявыми волосами цвета недоспелого желудя, восемнадцатилетняя Этелахан была почти красавицей, но участь ей досталась довольно печальная. Дочь одного из уладских ригов, она попала в плен и теперь ожидала, когда за нее пришлют выкуп. Выкуп все не привозили, и девушка не очень-то на него надеялась. У ее отца имелось восемь дочерей: из них две, старше Этелахан, уже вышли замуж, а остальные еще только подрастали, но им со временем понадобится приданое, а владения ее отца не так уж и богаты! Этелахан подозревала, что ею пренебрегли, хотя не по бессердечию, а по бедности, и здесь, в девичьей кюны Асты, ей и предстоит состариться. С ней обращались мягко, ласково, женщины жалели ее, и только йомфру Вальборг, не обижая ее открыто, любила давать Этелахан разные мелкие поручения: принеси, позови, передай. Ей нравилось помыкать дочерью заморского конунга, которая дома сама имела служанок, и это мелкое тщеславие не красило ее в глазах Ингиторы. Сама Ингитора полюбила болтать с Этелахан, которая была неглупа, добросердечна и знала множество сказаний своей земли, и они нередко сидели втроем с ней и с йомфру Стейннрид. За год жизни в Эльвенэсе Этелахан научилась понимать язык Морского Пути и запомнила много слов, но употребляла их так странно, что ее речи вызывали невольный смех. Если ее спрашивали, заснула ли кюна, Этелахан отвечала: «Она ушла в свой сон».

Среди ее сказаний имелось одно, которое казалось ей похожим на судьбу Ингиторы.

– Была одна дочь один риг, и имя она имела Мис, – рассказывала Этелахан в какой-то из длинных зимних вечеров, когда пира не было и Ингитора сидела в девичьей. – Риг тот бился в битве и имел там свою гибель. И когда Мис имела знание… узнавание про гибель риг, она пришла найти его на поле и… И имела питье свое в крови его ран, и тогда пришла она в свое гельтахт.

– Постой, куда она пришла – в свое… – не поняла кюна Аста. – Это место такое? Гель…

– Гельтахт. Это не место есть, это… гельтахт. Те, кто ушли в гельтахт, могут делать прыжок такой огромный и легкий, что могут перенести себя сразу на… далеко. И еще гельт могут ходить по веткам деревьев. И они не живут с людьми больше никогда, а только в лесу, и не имеют одежды.

– Это что, нищие? Бродяги? – уточнила фру Альвгейра.

– Нет, это есть гельт, – твердила Этелахан. – У гельт нет дома, нет разума… Мис была бенгельт.

– Безумная?

– Да. Можно так. Пусть безумная, – подумав, Этелахан согласилась, хотя видно было, что она просто не знает более подходящего слова. – И тогда она имела свой уход на сторону запад и сделала свой прыжок через долину, и эта долина имеет потом имя Мис-Мел, и пришла к гора, и гора имеет потом имя Слиаб Мис. И она убивала людей и скот и имела тоже питье свое в крови их ран.

– Это не безумие, это когда живые мертвецы! – воскликнула фру Сванхильд. – Вот ведь нагородила сразу ерунды!

– Это народ такой чудной, ничего-то у них не поймешь! – заметила фру Йорфрид, мать Стейннрид.

– Это бенгельт. – Этелахан пожала плечами. – Так рассказывают.

– Пила кровь! Что за ужасы ты рассказываешь на ночь! – Кюна Аста прижала руки к щекам, даже позабыв выпустить иголку, так что чуть не вонзила ее себе в глаз и вскрикнула. – Я же спать не буду!

– Выросли перья и шерсть на ней так долго, что они имели тяну… волочение за ней по земле.

– Перья? – со все большим недоумением переспрашивала фру Сванхильд. – Как это перья на человеке могут вырасти? Или она превратилась в птицу?

– Гур фас клюм э груайг хом фада сан уирте го мбиод аг слиобад на талмун иона деадайг,[22] – тихим, печальным голосом подтвердила Этелахан, но только никто не понял, и ей пришлось снова трудиться, пытаясь перевести причудливые сказания своей причудливой родины, и убеждаться, что нельзя перевести слова, когда сам ход мышления другой.

– Может, волосы выросли такие длинные, что волочились по земле? – предположила Ингитора.

– Так она имела свою жизнь три раза сто и еще половина сто зим, – продолжала Этелахан, предоставив им объяснять услышанное, как сумеют. – А был потом риг Федельмид, и был у него филид Дув Рис. Он имел приход свой к Мис, и три дня имел перед ней пение и игру на арфе, и тогда было падение перья и шерсть. Дув Рис два месяца жил с ней, и она стала иметь свой облик человек опять. И тогда Дув Рис имел ее свою жену.

– То есть на ней женился, – удовлетворенно перевела Стейннрид. – Все как полагается, так что не бойся, кюна.

Ингиторе понравилось это диковатое и все же чарующее сказание, и она несколько дней после того обдумывала, нельзя ли переложить его в правильные стихи. Но получалось плохо: в этом нелепом сказании о странной безумной женщине бенгельт, то ли птице, то ли живом мертвеце, содержалось нечто неприятно смущающее, задевающее что-то в глубине ее души, и мысли о ней наполняли жутью. «Когда Мис имела узнавание про гибель риг, она пришла найти его на поле…» Ингитора не могла не вспоминать, как сидела на сундуке и смотрела в мертвое лицо своего собственного отца. Сходство в положении ее и Мис было, и холодная жуть сказания о женщине-кровопийце, обезумевшей и одичавшей от горя, словно и саму Ингитору затягивала в какую-то черную пропасть из той в общем-то совсем неплохой жизни, которую она здесь вела.

От сказания о Мис у Ингиторы испортилось настроение. Ее скорбь по отцу не проходила, при мысли о нем снова и снова на глаза набегали слезы. Ее мучило двойственное ощущение: казалось, что отец постоянно рядом с ней, она постоянно чувствовала на себе его внимательный взгляд, как будто там, в Валхалле, у него нет другого занятия, кроме как наблюдать за ней, но она сама не могла его увидеть, не могла сказать ему хоть слово. Между ними высилась непробиваемая стена, и это теперь навсегда! Иной раз ей снилось, что она едет и плывет по морю в далекую страну, и там он встречает ее на берегу, радостно бежит к ней и обнимает – ей снилась страна мертвых. Но в Валхаллу женщине не попасть, им не увидеться ни теперь, ни после смерти.

В такие часы весь мир казался черным, и Ингитора с трудом прятала от людей свои слезы, неприличные отважной деве-скальду. Никакие золотые обручья, никакие забавы, красивые платья и почет на конунговых пирах не возместят ей потери. Чего стоит все это по сравнению со счастьем иметь отца, близкого человека, для которого она всегда остается маленьким, любимым ребенком, которого нужно опекать и баловать! Этой любви не страшны были измены, ревность, ссоры, и мир без нее изменился безвозвратно. Со Скельвиром умерла сама прежняя Ингитора, маленькая и счастливая, и осталась другая – взрослая и одинокая. По сравнению с прежним блаженством все нынешнее тускнело, и сам Эгвальд ярл казался ей ребенком, который жаждет заслужить ее похвалу и нуждается в ней, когда она не нуждается в нем! В такие часы его восторженное преклонение приносило ей больше досады, чем удовольствия. Его было мало, чтобы заменить ей то, что утрачено.

И где-то есть человек, который во всем этом виноват! В такие часы Ингитора, казалось, могла бы своими руками задушить Торварда конунга, если только сумела бы сомкнуть пальцы вокруг его толстой шеи! Как его носит земля, негодяя, который убивает так же легко, как бык топчет копытами траву! Если бы у него существовала хоть какая-то причина, чтобы напасть на Скельвира – жадность, зависть, старая или новая обида! Но он сломал ее жизнь просто так, ни за что! Торвард конунг стал в ее глазах олицетворением какой-то дикой стихийной силы, убивающей вслепую, без разбора, просто потому, что такова его природа, злобным и мерзким, как великан. Само его существование на свете раздражало и оскорбляло Ингитору. Что здесь стихи! Вот если бы нашелся Тор, способный избавить землю от этого великана, это было бы поистине благородным делом!

– Есть такие люди! – как-то сказала ей фру Гуллеборг, жена Велейва Горячего. – Они все время сомневаются в том, что живут на свете. Такому человеку очень хочется доказать самому себе, что он существует. А для этого достаточно что-то сломать или разбить. И сразу видно, что ты есть, раз сумел это сделать, и людям придется обратить на тебя внимание, хотят они того или нет! Такие люди даже сами этого не осознают, но другим приносят множество неприятностей. Подростки в таких случаях бьют горшки, которые сушатся на кольях у чужих дворов. Не со зла, а так, отметиться, что они здесь проходили. А конунги разбивают не горшки, а чужие головы. Ведь некоторые люди остаются подростками на всю жизнь. Похоже, и Торвард конунг из таких. Ему надо постоянно совершать подвиги, чтобы знать, что он действительно живет на свете. Хоть какие-нибудь. Ведь конунг Атли убил зачем-то Гуннара и Хегни, братьев своей жены, а чем они ему мешали? Вот и прославился!

– Его надо убить! – мрачно отвечала Ингитора, и она имела в виду, конечно, не древнего конунга Атли. – Этого невозможно простить – когда чужую жизнь разбивают просто так!

– Но твоя жизнь не так уж плоха. Поверь, на свете есть множество сирот гораздо несчастнее тебя.

– Мне от этого не легче. Отца я любила, а все это золото я не люблю. И если я беру золото за стихи и это считаю своей местью, значит, я все-таки продала отца за золото и ношу его в кошельке!

Фру Гуллеборг могла только вздохнуть в ответ.

Приближался Праздник Дис, в Эльвенэсе стали появляться первые весенние гости, гостиные дворы оживились, спрос на места в корабельных сараях увеличился. Кюна Аста не ленилась расспрашивать смотрителей и управителей, каждый день приходивших к Хеймиру конунгу сдавать вырученное серебро: какие торговцы приплыли и какие товары привезли, нет ли чего-нибудь любопытного? Иной раз прибывали гости из таких далеких стран, каких никто и не знал. Ткани, оружие, всевозможные украшения, расписные горшки, железные и медные котлы, оружие всех видов, кони, рабы, не говоря уж о таких простых вещах, как мед, хлеб или меха, привозились в огромном количестве. Однажды в Эльвенэсе появился даже чудный зверь, вроде маленького медведя, но всем строением тела, мордой и даже повадками похожий на человека. Он назывался «маймун»,[23] и вся округа толпами сбегалась в гостиный двор Галара Красногрудого посмотреть на это диво, пока через месяц маймун не простудился и не умер.

Среди множества кораблей, усеявших устье Видэльва, прибытия еще одной небольшой снеки не заметил никто, кроме конунгова сборщика пошлин. На этой должности Хеймир конунг держал только очень внимательных людей. Даже в той суматохе, которая царила в Эльвенэсе в последний день перед Праздником Дис, Бруни Кривой Нос заметил корабль купца-фьялля и явился осмотреть товар.

– Я привез красивые ткани для жены и дочери конунга, – сказал ему приехавший купец, высокий прямой старик. – Это очень хорошие ткани, я купил их на торгах у говорлинов.

– Ты приплыл в хорошее время! – обнадежил его Бруни. – Хеймир конунг собирает приданое для дочери. Только я не думаю, что сегодня у дочери конунга будет время поговорить с тобой. Она слишком занята. Столько гостей, как сегодня, я не припомню!

– Меня это мало удивляет! – Фьялль усмехнулся. – Если я что-нибудь понимаю, многие из гостей рассчитывают погулять еще и на свадебном пиру, а?

Бруни засмеялся:

– Я не сказал бы. Конечно, Лодмунд конунг не прочь посвататься, да и Адальстейн ярл с Самоцветного мыса вот-вот приедет, но не похоже, чтобы это понравилось йомфру Вальборг. Нет, свадьба еще впереди. Но запасать приданое самое время!

Проводив сборщика пошлин, Оддбранд стал собираться. Его ожидания подтвердились: женихи слетаются, как мухи на мед, но пока никто особенно не преуспел. Ну, а теперь им и вовсе незачем утруждаться, хотя они об этом еще не знают.

На широком дворе конунга царила суета: прямо на земле сидели хирдманы, с утра хмельные, и пели кто во что горазд, туда-сюда бегала челядь, таскали бочонки, волокли скотину, в углу двора кололи бычков и баранов. Там же дымил костер, где опаливали свиные туши, в воздухе висел дым, пахло свежей кровью и паленой щетиной. Нестройные песни, визг свиней, тоскливое мычанье бычков, окрики, стук дверей оглушали уже за двадцать шагов до двора.

Но Оддбранд не растерялся: быстро выцепив взглядом управителя, опознанного по тяжелой связке ключей на поясе и серебряному ошейнику, нужному для того, чтобы такой ценный раб никак не мог пропасть, Оддбранд велел сказать о себе кюне Асте или ее дочери. Гилли управитель окинул его внимательным взглядом: четверо хирдманов за спиной у гостя и два раба с внушительным ларем тоже не остались незамеченными. Учтиво выяснив, кто он и ради чего пожаловал, и попросив подождать, Гилли пошел сказать о нем хозяйкам. Оддбранд назвался Анвудом, и кюна Аста тут же велела ему войти. Хирдманов пришлось оставить во дворе, а два раба следом за ним внесли ларь.

– Гилли сказал, что ты привез хорошие ткани? – едва выслушав приветствие, воскликнула кюна Аста. – Это верно? Скорее покажи!

Отвечая, Оддбранд окинул покой быстрым взглядом и сразу заметил девушку, сидевшую на скамье среди других. И почему-то ее одну было видно, а все другие казались серыми тенями! Само пламя очага тянулось к родному цвету ее красного платья, играло блеском в ее рыжеватых волосах, заброшенных за плечи и такой плавной красивой волной осенявших белый нежный висок и маленькую мочку уха. Какой-то тайный луч падал на ее лицо, освещал и высокий чистый лоб, и соблазнительно пухловатую нижнюю губу… Несмотря на свой возраст и опыт, Оддбранд застыл, не в силах оторвать глаз от девушки, способной брать в плен душу и тело! Оказывается, рано он смеялся над своим поручением – он недооценил колдовскую проницательность кюны Хёрдис! Эта девушка, высокая, стройная, со смелым блеском умных глаз, была той самой, которая и нужна Торварду конунгу, и Оддбранд оценил это с первого взгляда. Недоверие к собственной цели разом исчезло, даже черты лица его смягчились, и он дружелюбно улыбнулся ей:

– Приветствую тебя, Вальборг дочь Хеймира! Надеюсь, тебе тоже понравится то, что я привез! Ты увидишь, что мои ткани достойны твоей красоты!

Но девушка засмеялась, и другие вокруг нее засмеялись тоже.

– Да нет же, ты ошибся! – со смехом поправила его кюна Аста. – Это не моя дочь! Этелахан, сбегай поищи Вальборг, она, наверное, на кухне! Ингитора, правда же, забавно? Тебя приняли за Вальборг!

Развязывая кошель в поисках ключа, Оддбранд улыбался уже не так искренне. Это не Вальборг, это Ингитора дочь Скельвира. Дева-скальд из Эльвенэса. Понятно, где же ей и быть, как не в девичьей кюны Асты! И все же ошибся он неспроста и не случайно. Именно такая девушка и может сочинять стихи, из-за которых Торвард конунг всю зиму был болен! Но она – как тот меч, рукоять которого излечивает раны, нанесенные клинком…

Один из рабов поднял крышку, Оддбранд откинул серый холст. Заглянув в сундук, кюна Аста всплеснула руками и ахнула.

– Ах, как же темно! – Кюна в досаде оглянулась на дверь, которая вела прямо на двор и потому на зиму заколачивалась. – Я же хотела сказать Гилли, что уже пора открывать эту дверь, уже совсем тепло! А то ничего не разберешь! Подложите дров хотя бы!

В очаг подбросили дров, свет упал на шелковые свертки, и драгоценная ткань засияла золотистыми отблесками. Розово-зеленые птички на голубой ткани трепетали тонкими крылышками, готовые взлететь; так и хотелось накрыть их ладонью, удержать, но осторожно, чтобы не помять легчайших перышек. Желто-розовые цветы мягко кивали головками с лилового поля, их прозрачно-зеленые листья и стебельки качались от невидимого ветерка. Взгляд терялся в сложном золотом узоре на алой парче, и казалось, в нем прячутся таинственные письмена далеких земель.

Кюна Аста едва переводила дух от восторга.

– Какая красота! – бормотала она. – Ах, какая красота! Фрейя и Фригг! Это волшебство!

Девушки столпились вокруг кюны, вздыхая и вскрикивая от восторга. Кюна протянула было руку потрогать шелк, и Оддбранд встревожился: еще не хватало, чтобы Торварда полюбила кюна Аста!

– Я рад, что тебе нравится, высокородная госпожа! – поспешно сказал он. – Но я хотел бы, чтобы и йомфру Вальборг тоже взглянула на мой товар.

А сам взглянул на Ингитору. Девы-скальда не было в той кучке трепещущих и повизгивающих дев; она смотрела на них со своего места и, судя по веселому блеску глаз, забавлялась их восторгом.

– Ах да! Вальборг! – поспешно воскликнула кюна Аста и оглянулась по сторонам. – Бегите, скорее найдите Вальборг! Я уверена, ей понравится! Это как раз то, что ей должно понравиться!

Кюна говорила так не потому, что хорошо знала вкус своей дочери – на самом деле они редко сходились во мнениях. Но ей самой так понравились блестящие золотистые шелка, что она и вообразить не могла, что кому-то другому они могут не понравиться!

насмешливо произнесла Ингитора, и кюна Аста, не особенно вникая, возбужденно закивала:

– Да, да! Такая красота, что про это только стихи и сочинять!

Пришла Вальборг, одетая в обыкновенное темно-серое платье с красной шерстяной тесьмой. Ее пушистые волосы были перевязаны через лоб тонким ремешком, чтобы не лезли в глаза, на кончиках пальцев белела мука. Оддбранд окинул ее быстрым взглядом и опять пожалел, что дочерью конунга оказалась не Ингитора. Настоящая йомфру Вальборг оказалась очень красивой и умела себя держать, но вообразить ее рядом с Торвардом конунгом не получалось. Она ему до плеча не достанет, притом во всех отношениях.

– Что случилось, госпожа моя? – учтиво спросила она. – Зачем ты меня звала?

– Вальборг, посмотри, какая красота! – воскликнула кюна Аста, едва завидев дочь. – Это как раз то, что нужно для приданого! Ни на одной женщине я не видела таких прекрасных шелков! Все будут тобой любоваться! Даже фру Хьяльмина с Самоцветного мыса умрет от зависти, если увидит!

– Госпожа моя, разве нельзя было с этим подождать? – со скрытым недовольством произнесла Вальборг. – Ты же знаешь, пора печь хлеб! Нельзя же все бросить на одних рабынь! Они съедят половину, пока будут готовить!

– Ну, не такие уж они у нас голодные, и Рагнебьерг отлично за ними смотрит… – невнимательно отмахнулась кюна Аста. – Нет, ты только посмотри, какая красота! А я-то думала, что лучше меня никто не одевается! Умеют же где-то такое делать! Говорят, эти ткани ткут какие-то волшебные пауки, что ли? – Кюна Аста вопросительно посмотрела на Оддбранда, но он смог лишь почтительно улыбнуться и пожать плечами. Его забавляло несоответствие почти детского простодушного восторга кюны Асты и серьезного лица ее юной красавицы дочери.

Уступая уговорам матери, чтобы только скорее отделаться и снова идти на кухню, Вальборг подошла и заглянула в сундук. Брови ее медленно разгладились, лицо прояснилось. Оддбранд отметил, что первая часть ворожбы кюны Хёрдис сложилась как надо: все же и благоразумная йомфру Вальборг – такая же женщина, как все. Она красива и знает об этом; не может она остаться равнодушной к тому, что способно подчеркнуть ее красоту.

Вальборг подняла край передника и стала тщательно вытирать о него правую руку. Оддбранд поспешно поднял один из свертков, ярко-голубой, как летнее небо, угадав, какой цвет она предпочитает всем другим, и развернул его. Не поднимая глаз, Вальборг прикоснулась к мягкому шелку, погладила его, легонько помяла в пальцах.

– Ах, какой мягкий! Легче пуха! – Кюна Аста немедленно последовала ее примеру, но теперь это уже ничем не грозило.

Оддбранд опять глянул на Ингитору: не захочет ли и эта пощупать тоже? Но дева-скальд даже не смотрела туда, а слушала, что ей шепчет на ухо кудрявая уладка.

– Наверное, ты дорого запросишь за такой шелк? – спросила Вальборг, впервые подняв глаза на Оддбранда. И он, с трудом, оторвав глаза от Ингиторы, не сразу вспомнил свою цену. Все-таки жаль, что это не она!

Кюна Аста пожелала расплатиться немедленно и послала искать Гилли, хранившего ключи от конунгова серебра. Ингиторе стало скучно, и она вышла, но в гриднице столкнулась с Эгвальдом ярлом.

– Говорят, там привезли какие-то особенные ткани? – оживленно спросил он. Эгвальд ярл был любопытен почти так же, как его мать, и почти так же любил красивые новые рубахи. – Говорят, красота их достойна Альвхейма?

– Да, наверное! – несколько уныло ответила Ингитора, которой некстати вспомнилось, какие подарки привозил ей отец. Может быть, они и не были достойны Альвхейма, но доставляли ей такую радость, какой не знает благоразумная йомфру Вальборг! – Но они все, кажется, с цветочками, так что для тебя там ничего не найдется. Хотя спроси, я не очень-то смотрела!

– Нет, я знаю, почему ты не смотрела! – Эгвальд взял ее за руку и не дал уйти. – Пойдем посмотрим вместе. Если тебе что-то очень понравится, я для тебя выпрошу у матери. Нельзя же, чтобы все доставалось одной Вальборг! Она и так уже своим приданым три корабля загрузить может, а жениха все нет! Еще бы – разве ей кто-нибудь угодит! Тебе тоже не помешают красивые новые платья, и я об этом позабочусь! Пойдем!

– Да зачем? – Смеясь, Ингитора уперлась и встала в дверях. Ей не хотелось, чтобы ее равнодушие приписали скрытой зависти. – Разве у меня есть жених?

– Ну, может, и есть. – Эгвальд вдруг тоже остановился вплотную к ней, держа ее руку возле своего сердца. – У меня вот, например, есть невеста, только я не знаю, есть ли у нее жених. А если есть, то кому же позаботиться о ее свадебных дарах, как не мне? Если у моей невесты есть жених, то я перекуплю этот сундук и он весь пойдет на свадебные дары.

При этом он так смотрел на нее, что смысл речи был Ингиторе совершенно ясен. А она прикусила язык: своим невинным вопросом о женихе она вызвала то, что потихоньку приближалось к ней всю эту зиму, с самого первого дня. В общем, Эгвальд ярл ей нравился: он молод, красив, неглуп, доброжелателен, всегда умеет развлечь ее веселой и приятной беседой, не жалеет ни трудов, ни расходов, чтобы ее позабавить. И к тому же он сын конунга – это вам не Фасти хёльд из Мьельке и не Оттар, сын Скофти бонда! Высокое происхождение и уверенность во всеобщей любви овевали каким-то тонким светом его высокий белый лоб, сказывались в каждом движении, в каждом слове. Эгвальда немного избаловала обожающая мать, но быть ребенком, цепляющимся за ее подол, он не желал, хотя всегда обходился с кюной Астой как ласковый и внимательный сын. Он был немного, может быть, легкомыслен и впечатлителен, но, безусловно, отважен и мечтал походить на своего старшего сводного брата, Хельги ярла. Того самого, что убил на поединке Торбранда конунга! Хельги ярла сейчас не было в Эльвенэсе, но отсвет его подвига падал и на Эгвальда. И в последнее время Ингитора с особенным удовольствием думала о том, что младший брат при случае так же одолеет сына, как старший брат одолел отца!

– Ты понимаешь меня? – продолжал Эгвальд, который сам не знал, почему именно сейчас – на пороге девичьей, на виду у всех – его осенила долгожданная решимость. – Ты будешь моей женой? Правда, из-за Хельги мне не бывать конунгом, ну, может быть, очень нескоро… Кто знает, что может случиться? Конечно, я очень люблю и почитаю Хельги, но он такой человек… Как говорят, вечно витает в облаках. Когда его не будет дома, я буду все равно что конунг, а ты как кюна. Отец, я знаю, не будет против, он давно догадывался, и он сам мне намекал, что ты – подходящая невестка, потому что… Ну, потому что…

Эгвальд немного стыдился перед красноречивой девой-скальдом своего неловкого признания, но, правда, что тут говорить, если она и так все знает, если всю эту зиму он каждым словом, каждым взглядом просил ее любви! Просил, но отнюдь не имел уверенности в успехе – Ингитора была слишком весела и независима, ничего у него не просила и потому не нуждалась в нем. И со всей юной пылкостью, так подогретой ее же примером, Эгвальд жаждал вызвать восхищение той, что так восхищала его, привязать ту, которая привязала его – но именно та ее свобода и сила, которая его привлекала, делала ее независимой и недоступной! Он мог только положить к ее ногам все, что имел – свою любовь, власть, богатство, почет, – и умолять принять эти дары, если она сочтет их достойными себя.

– Ты согласна?

Он прижимал ее руку к своему сильно бьющемуся сердцу, его глаза с мольбой искали ее взгляда, но Ингитора чувствовала только неловкость, точно у нее просили вещь, которой у нее нет. Явное волнение Эгвальда казалось ей нелепым. Да, бывало, что и знаменитые скальды складывали длинные песни в честь прекрасных дев и даже чужих жен, а оскорбленные мужья за это вызывали их на поединки. Но для Ингиторы пока оставалось непонятным, из-за чего столько шума. Да, и в сагах о любви говорится много, и везде ей приписывается какое-то страшное, судьбоносное значение. Но для Кьяры и Хельги любовь означала битву, в которой они сражались каждый по-своему, но за одно и то же. А она и Эгвальд? Что такое их беседы на пирах, все эти охоты и беготня на лыжах? Детские забавы, те же самые «ковры и селедка», только побогаче. Ее завлекают в ловушку, пусть и из лучших побуждений. Разве за это отец благословил ее сражаться?

Но Эгвальд ждал ответа, и Ингитора ответила:

– Ты опять про это? – с тоской воскликнул Эгвальд. За зиму он наслушался про месть и про злодейское убийство; конечно, смелость Ингиторы и ее преданность погибшему отцу восхищали его, но теперь уже хотелось, чтобы эту же пылкую преданность она наконец обратила на него самого!

– А про что же еще мне говорить? – строго ответила Ингитора, сообразив, в чем теперь ее оружие. – Ты так нетерпелив, Эгвальд ярл, и так невнимателен! Я не люблю и не могу никого любить, пока мой долг не исполнен. Я полюблю того, кто принесет мне голову Торварда конунга. Только тогда я и смогу полюбить. Мое сердце закрыто. Откроет его только кровь Торварда. Только это я могу тебе сказать.

– Значит, ты полюбишь меня, если я принесу тебе голову Торварда? – настойчиво повторил Эгвальд.

– Да, – решительно подтвердила Ингитора.

– И тогда ты будешь моей женой?

– Да.

– Значит, я это сделаю!

Светлые глаза Эгвальда потемнели и стали серьезны; его брови сдвинулись, и в лице появилось вдруг сходство с цепко глядящей ловчей птицей, роднившее его с Вальборг. А Ингитора ощутила почти восторг: неужели это правда? Неужели ее месть берет на себя мужчина, сын конунга, равный и достойный противник для ее обидчика? Теперь отец ее будет отомщен по-настоящему, ее враг будет убит, как убит был Скельвир хёвдинг! И не стихами, а острым мечом!

– Ты обещаешь? – требовательно спросил Эгвальд, крепче сжимая ее руку. – Ты полюбишь меня, ты будешь моей женой?

– Обещаю! – с воодушевлением ответила Ингитора.

В душе ее росло ослепительное ликование. Привыкнув мысленно жить в саге, Ингитора считала естественным, что в обмен на ее любовь Эгвальд ярл должен совершить подвиг. Что такое будет ее любовь, которую она вручит ему в награду, она и сама не знала – это было делом далекого будущего. Когда честь рода будет восстановлена и она будет знать, что до конца исполнила долг перед отцом, для нее начнется какая-то другая жизнь, в которой будет место для другой любви. И она полюбит Эгвальда, который убьет пленившего ее дракона. Сердце ее кипело: восторг, надежда, жажда свободы и радости переполняли его бурным весенним ручьем. Тяжесть потери и бесчестье сковали любовь – того, кто сорвет оковы и освободит ее для жизни, она полюбит так же сильно, как любили Кьяра, Сигрун и Свава,[24] готовые даже в курган последовать за мертвым возлюбленным, чтобы и там укрываться в его объятиях. Ингитора ощущала в себе силу дать такую любовь человеку, который докажет, что ее достоин. Когда докажет.

Она еще не знала, что подвиги сами по себе не имеют к любви никакого отношения. И что все достоинства человека, которые готов признать ум, могут ничего не сказать сердцу. Но сейчас, лишь подумав о возможности будущей свободы и любви, Ингитора трепетала в надежде на счастье и была полна решимости стать достойной наградой за подвиг. Эгвальд сын Хеймира исчез, растаял в чарующем свете из-под древних курганов, и на его месте Ингитора видела какого-то совсем другого человека – точь-в-точь такого же, как Хельги, возлюбленный валькирии Кьяры.

Назавтра, в первый день Праздника Дис, весь Эльвенэс заполняла бурлящая толпа, одетая в лучшие цветные наряды. Торговля прекратилась, все ремесла и работы отложены: с утра народ тянулся к святилищу, собираясь потом весь день и ночь до утра пировать, гулять в цветущих рощах по свежей траве, распевать песни в честь животворящих сил земли.

Кюна Аста нарядилась в лучшее платье с самого утра и сидела на лавке неподвижно, чтобы ничего не задеть и не испачкаться. Йомфру Вальборг, наконец-то покончившая со всеми хозяйственными заботами перед пиром, надела темно-голубое платье с богатой золотой отделкой, поверх него накинула ярко-алый шелковый плащ. Простой ремешок на голове она заменила узкой лентой с густой золотой вышивкой. Колец и обручий она надела немного, но все это было золото искусной тонкой работы. Эгвальд надел красную рубаху с золотой вышивкой – в последние месяцы он часто носил красное, зная, что это любимый цвет Ингиторы, – и синий плащ. Дева-скальд, конечно, походила на яркий язык пламени, и золото на ее руках и груди, как все отмечали, сверкало даже больше, чем у дочери конунга.

Весь склон холма перед святилищем Фрейра был заполнен бурлящей толпой. Ревели медные рога, и толпа, словно морские волны, растекалась по долине, освобождая дорогу конунгу и его приближенным. Впереди всех на повозке, увитой цветами и зеленью, везли огромного кабана, выкормленного нарочно для праздничной жертвы Фрейру. Утром его выкупали в теплой воде и расписали круглые розовато-рыжие бока красными священными узорами. Чтобы глупое животное не нарушило торжественного порядка, кабана опоили какими-то травами, и он был благодушен и спокоен, словно кататься в повозке для него самое обычное дело. Народ встречал кабана ликующими воплями, как самого бога: в нем заключался залог благополучия на весь ближайший год.

Ворота святилища стояли раскрытыми, а высокий, больше человеческого роста, идол Фрейра вынесли на площадку, как будто Светлый Ван в свой праздник вышел навстречу людям.

Хеймир конунг первым вошел в святилище и вынес оттуда жертвенный нож и огромные серебряные чаши. Йомфру Вальборг встала возле него, держа два веничка из ветвей можжевельника и омелы. Под ликующие крики кабана сгрузили с повозки и подвели к большому плоскому камню – жертвеннику. Вся толпа громко запела славу Фрейру и сестре его Фрейе. Эгвальд сбросил красный плащ на руки Ингиторе, закатал рукава рубахи и подошел к отцу. Взяв с жертвенника нож, он трижды провел его над огнем, освящая для принесения жертвы.

Трое самых знатных ярлов – Рингольд Поплавок, Кьярваль Волчья Нога и Адальрад сын Аудольва – уложили кабана на спину, а Эгвальд одним сильным ударом вонзил жертвенный нож ему в сердце. Вальборг и кюна Аста подставили большие жертвенные чаши под бьющую струю крови. Толпа ревела – Фрейр принял их жертву.

– Послушайте меня, слэтты! – воскликнул вдруг Эгвальд.

Его одежда, руки, даже лицо было забрызгано кровью, благословившей его на все задуманные дела. Толпа притихла, слушая, что скажет им сын конунга.

Эгвальд снова повернулся к кабану и положил правую руку на голову жертвенного животного.

– Над священной жертвой я даю обет в этот день! – воскликнул Эгвальд, и толпа затихла до самых дальних рядов. – Я клянусь отправиться с войском к конунгу фьяллей и не знать покоя до тех пор, пока не отомщу за убийство доблестного и благородного Скельвира хёвдинга из Льюнгвэлира! И я прошу богов помочь мне в этом!

Это был обет, достойный сына конунга в день священного праздника! Со всех сторон мужчины устремились к жертвеннику. Каждый клал руку на тушу кабана и клялся последовать за Эгвальдом.

А Эгвальд посмотрел на Ингитору. Лицо ее горело, глаза блестели, как звезды. Клятва над жертвенным кабаном гораздо сильнее и значительнее, чем клятва девушке, данная в порыве страсти. Цель ее была близка, Ингитора уже видела ее достигнутой и восхищенно улыбалась Эгвальду.

– Да благословят боги твой путь, Эгвальд ярл! – воскликнула она, и народ, услышав ее звонкий голос, притих и стал прислушиваться. – Да благословят боги того, кто задумал такой славный подвиг! Я призываю милость Одина и Фрейра на тебя моей песнью:

Никогда еще ее песнь не звучала так горячо и вдохновенно: она хотела всю силу своей души вложить в строчки, чтобы эта сила как можно лучше помогала Эгвальду в его пути! Каждый из бесчисленных кеннингов, подходивших к кому угодно, сейчас означал для нее только Эгвальда, и этот «гром стали» был только его битвой, только его победой! Всем сердцем она хотела, чтобы ее песнь так же принесла удачу Эгвальду, как песнь отца на кургане принесла удачу ей самой!

Кюна Аста и Вальборг, держа в руках серебряные чаши, полные жертвенной крови, окунали в них пучки веток и кропили кровью идол Фрейра и стены святилища, потом ворота, потом толпу. Эгвальд, переполненный восторгом от прославляющей его песни, от блеска глаз своей прекрасной девы, который он относил к себе и своей доблести, подошел к ней, взял за руки и поцеловал, а народ радостно кричал, видя в этом ожившую сагу, священное действие, спустившееся к ним из чертогов Асгарда. И Эгвальд чувствовал такое блаженство, будто стоял на облаке: восторженный вид Ингиторы, упоенный рев толпы словно бы закрепляли и утверждали перед землей и небом его близкое торжество, победу его оружия и его любви.

Крича славу богам и конунгам, люди лезли вперед, подставляли лица под дождь красных липких капель, ловя благословение Фрейра и Фрейи. Лица, руки, одежда жены и дочери конунга тоже были забрызганы кровью, как и всех вокруг. Кюна Аста весело смеялась, как девочка, щедро разбрасывая вокруг благословения Светлых Ванов. Йомфру Вальборг хмурилась, и ее не радовала даже песня, прославляющая ее брата.

Весь остаток дня и вечера большая гридница Хеймира конунга ломилась от гостей. За длинными столами тесно сидела дружина, хёльды, съехавшиеся с разных областей племени, богатые торговцы Эльвенэса и приезжие. Кюна Аста цвела румянцем, глаза ее искрились счастьем. Ничто не могло доставить ей большего удовольствия, чем множество гостей, гул голосов и веселый шум, песни и выкрики, собственный богатый наряд, тяжесть и звон дорогих украшений, всеобщее внимание и восхищение. Годы и заботы мало состарили кюну Асту – она не замечала забот, и им не удалось оставить следов на ее лице. Хеймир конунг с удовольствием поглядывал на жену со своего высокого почетного сиденья. Хоть он и прожил с ней уже двадцать три года, у него не было причин завидовать тем, у кого жены моложе.

И только при взгляде на Ингитору ему вспоминалась Хельга – та, которой нет уже так давно, та, которая осталась в его памяти почти такой же молодой, как дева-скальд, и чья юность души когда-то согревала и воодушевляла его собственный, даже в ту пору не по годам зрелый и трезвый разум. Она вернулась сейчас в облике этой ясноглазой девы в красном платье, она проросла из-под земли, как трава на кургане, и в румянце ее юных щек снова играет древняя кровь валькирии. Все же они возрождаются время от времени, а значит, этот мир еще не так стар и безнадежен, как может показаться…

Йомфру Вальборг, напротив, была невесела и с трудом сохраняла ровное и приветливое выражение на лице. Она учтиво разговаривала с теми из гостей, кто заслуживал внимания конунговой дочери, улыбалась, но это стоило ей известного труда.

– Я провозглашаю этот кубок во славу Отца Богов! – громко говорил Хеймир конунг, встав на ноги и высоко поднимая огромный золоченый кубок с пояском из драгоценных камней, горящих, словно угли. И Вальборг замечала, что и ее мудрый, уравновешенный отец, непривычно воодушевленный праздником, вином и медом, смотрит на деву-скальда с таким огнем в глазах, который уж никак не пристал его возрасту и положению! Она и его сумела заразить своим «боевым безумием»! – Пусть Повелитель Ратей, великий Один, примет наши хвалы и всегда помогает нам в битвах! Немало чести воздал он нам, и не меньше мы воздадим ему!

Гости кричали в ответ, поднимали кубки с медом и пивом, стучали чашами о столы.

– А этот кубок посвятим мы Тору Громовику! – провозглашал дальше Хеймир конунг, снова поднимая кубок, и ответные крики гостей уже звучали громче, дружнее. – Как побеждает сын богини Йорд великанов, так пусть и нам даст он сил победить всех наших врагов!

– Уж наверное, боги скорее помогут тому, о ком складывают такие чудесные «песни славы»! – радостно кричал Рингольд ярл, который первым положил руку на тушу и обещал пойти за Эгвальдом. – А не тому, кто «песнями позора» лишен силы и удачи!

– Все, что я смогу сделать, я сделаю, чтобы сила и удача совсем покинули нашего врага! – пылко пообещала Ингитора, в глазах которой враг был уже почти повергнут. – Пусть боги в этот священный день услышат меня: я сложила о нем еще одну «песнь позора»! Вот она! Слушайте меня, слэтты!

Народ смеялся, кричал, убежденный, что боги не могут не слышать таких прекрасно сложенных песен. Одна такая «песнь позора» хуже, чем тысяча стрел.

Заполночь, когда мужчины еще пировали, кюна Аста почувствовала себя усталой и простилась с гостями. Вслед за ней поднялись Вальборг и Ингитора, первая – с готовностью, вторая – больше по необходимости: Эгвальд уже заметно опьянел, не раз пытался ее обнять, забыв, что ему еще только предстоит завоевать ее любовь, и уже не очень походил на героя, способного это сделать.

Служанки приготовили в бане горячей воды, чтобы смыть засохшие брызги жертвенной крови. Вальборг была уже здесь и мыла волосы, когда Ингитора вошла, медленно стаскивая с себя всю россыпь украшений. Этелахан стала помогать ей отцеплять цепочки и ожерелья, которые за день отчасти перепутались, а никто не умел так ловко обращаться с хрупким плетеным золотом, как Этелахан.

– Ты – как Мис, – шепнула она, окинув взглядом кровавые брызги на лице и руках Ингиторы.

– Я же не пила кровь! – охнула Ингитора, которой вовсе не понравилось такое сравнение, хотя и сделанное безо всякого злого умысла.

– Она еще не пила кровь! – подала голос йомфру Вальборг, отвернув лицо от струи воды из ковша, которую лила ей на затылок служанка. – Она еще только собирается пить кровь, когда этот жуткий поход начнется. Или ты уже довольна? Ты добилась своего и можешь спокойно идти спать?

– Что ты от меня хочешь? – Ингитора устало подняла на нее глаза.

– Да, Вальборг, я тоже заметила – отчего ты такая хмурая весь день? – спросила кюна Аста. Она уже умылась и сидела на скамье, а служанка расчесывала ей влажные волосы. – Нельзя быть такой хмурой на празднике! Ты разгневаешь Фрейра и Фрейю, и тогда не жди хорошего жениха! А что подумают люди?

– Людям не до меня и моих женихов! – непримиримо ответила Вальборг. – Люди готовят оружие идти в поход, в который их толкнула дева-скальд! Я давно говорила тебе!

– А разве ты не хочешь, чтобы твой брат одержал победу и прославился?

– Да, я хочу, чтобы он одержал победу и прославился. Я не хочу, чтобы кто-то другой одержал победу над ним и сам прославился этой победой! А теперь выходит, что так и будет!

Ингитора бросила служанке рубашку, сплошь покрытую мелкими красными капельками, и Вальборг почти с ненавистью посмотрела на прекрасное белое тело, с высокой грудью и длинными ногами: дева-скальд была хороша не только стихами! Сейчас Вальборг как никогда сердилась на свою легкомысленную и близорукую мать, которая совершенно не видит того, что происходит: Ингитора забрала в руки и сына, и отца, и, еще не войдя в род слэттенландских конунгов, уже стала в нем главной!

– Что ты говоришь? – ахнула Ингитора, изумленная такой неприкрытой враждебностью. – Как ты можешь? Твой брат еще не столкнул корабль, а ты уже пророчишь ему поражение! Ты с ума сошла!

воскликнула она, кстати вспомнив отрывок из «Песни о Хельги Убийце Хундинга».

– Не говори так! – поддержала Ингитору и кюна Аста. – Наш Эгвальд не из тех, кто легко погибает. Он счастливый, мне это и Хеймир конунг говорил!

– Он был счастливым, пока его счастье не встречало настоящих испытаний!

– А Зеленые острова? Ведь это был славный поход!

– Торвард конунг, как рассказывают, ломал о колено все эти острова и всех их конунгов, вместе взятых! Он не из тех, кто легко дает себя победить! Ты, кажется, убедилась в этом! – Вальборг уколола Ингитору гневным взглядом. – Тебе мало, что ты сама лишилась отца! Теперь ты хочешь, чтобы я лишилась брата!

– Ты сама зовешь на него беду, когда так уверенно ждешь ее! И если дело кончится плохо, то виновата будешь ты!

– Это ты! Без тебя он сидел бы дома!

– А ты была бы рада, если бы твой брат всю жизнь просидел дома, с женщинами? Его никто не будет уважать! Люди стали бы говорить, что он недостоин быть братом Хельги ярла. Тебе этого хотелось бы?

– Мне хотелось бы, чтобы он выбрал себе какого-нибудь другого противника! Торвард конунг слишком силен! Он сильнейший боец Морского Пути, в единоборстве его не одолел даже Хельги! Он просто зверь, и кюна Хладгуд это говорила! А Эгвальд моложе его, он не так опытен! Он погибнет! Госпожа моя, ну хоть ты-то понимаешь это или нет? – в отчаянии Вальборг обратилась к матери.

– Ну, не может быть, чтобы все было так ужасно! – воскликнула кюна Аста. Она не задумывалась, а только верила в то, во что хотела верить. – Я знаю, если бы это было так опасно, Хеймир конунг не отпустил бы его в поход!

– Как он мог его не отпустить, если Эгвальд дал клятву на жертвенном кабане в святилище, при всем Эльвенэсе! Отец не мог бы его так унизить! А потом что же ему оставалось, кроме как благословить его! Всю зиму он носился с ней, как… – Вальборг запнулась, не в силах подобрать сравнения, которое не было бы чересчур непочтительным. – Но как бы ему не пришлось проклясть тот час, когда она впервые появилась в Эльвенэсе!

Ингитора молчала, закрыв глаза под струей теплой воды, которую лила на нее из большого ковша Этелахан. Спорить, захлебываясь от возбуждения и брызгая слюной, точно Фрида с хутора, ей казалось унизительным. Отчасти она понимала, почему ее невзлюбила честолюбивая йомфру Вальборг, и нынешнее недовольство конунговой дочери не стало для нее неожиданностью. Она лишь не ждала, что та станет так открыто высказывать опасения, равно как справедливые, так и недостойные. Бояться смерти простительно бондам. Мужчина из рода конунгов должен стремиться к славной гибели как к главнейшей цели своей жизни. Гораздо больше ее занимало другое: еще на пиру у нее возникло ощущение, что она не живет, а только наблюдает за чьей-то чужой жизнью, что невидимая, прозрачная, но прочная стена отделяет ее от нее же самой, и оттого ей почти безразлично, что и как будет дальше. Видимо, сказались саги и песни, в которых она жила: душа ее все больше перемещалась на ту сторону, а здесь оставалось только тело. Это было странно, неприятно, и Ингитора не могла разобраться в своем состоянии.

– Никто не скажет, будто я слабодушна, труслива или не умею ценить честь рода! – горячо продолжала Вальборг. – Но мне противно думать о войне, тем более сейчас, когда Хельги ярла нет дома и никто не знает, где он, вернется ли он вообще! Одна месть влечет за собой другую, и этот кровавый поток никогда не остановится. Я знаю, тебе это объяснять бесполезно, тебе кровь отца заслонила свет солнца. Торговые люди рассказывали, каким стал Квиттинг. Как же вы не понимаете, что земли слэттов и фьяллей могут стать такими же?

– Да вы обе прямо как валькирии над полем битвы, кровью забрызганные! – Подъем праздника даже в кюне Асте пробудил полет воображения, обычно ей не свойственный. – Спорите, чей возлюбленный победит!

– Немного рановато именовать Торварда Рваную Щеку возлюбленным йомфру Вальборг! – съязвила Ингитора, но ей и самой уже стало смешно. В самом деле, баня – не самое подходящее место для споров о конунгах!

– Все вот ищут и подбирают мне жениха, а я говорю: я готова выйти за Торварда конунга, пусть он чудовище хуже Фафнира, но я готова быть его женой, лишь бы никто больше не говорил об этой войне! – с упрямой враждебностью ответила Вальборг, словно собиралась этим заявлением уязвить Ингитору.

– Девочка моя, ты сошла с ума! – Кюна Аста ахнула, всплеснула руками и стала делать над головой дочери оберегающие знаки.

После стычки с Вальборг настроение Ингиторы окончательно испортилось. В девичьей, куда она вернулась первой, было тихо, все служанки еще занимались делами в гриднице. На круглом очаге слабо тлел огонь, рыжие язычки пламени лениво перебегали по кучке углей. Этелахан, пришедшая вслед за ней, раскладывала постель йомфру Вальборг и напевала что-то на своем языке.

Ингитора одним ухом прислушивалась к журчанию мягких звуков непонятного языка, и они уносили ее куда-то далеко-далеко… Туда, где жила эта безумная дева по имени Мис, которая испила крови из ран своего убитого отца, а потом ушла скитаться по лесам и жила на деревьях, утратив человеческий облик…

– Про что ты поешь? – спросила Ингитора. – Не про Мис?

– Нет. – Этелахан смутилась, быстро огляделась, но увидела, что, кроме них, в девичьей никого нет, и продолжала: – Это я пела для мой отец, всегда когда был пир у нас в Лох-Глан. Это значит: «Когда ты пил пиво, твой лик похож на красное золото…» Ну, и еще такое все.

Этелахан вздохнула: она тоже устала за день, и ей не хотелось подбирать слова на чужом языке.

– Веселая песня! – Ингитора тоже вздохнула.

Ей было невесело. Дурные пророчества Вальборг напомнили ей все самые мрачные песни – о том, чем иной раз кончаются эти походы за славой:

Она старалась задуматься, понять, чем же грозит обернуться затеянное дело, но мысли ее сами собой сворачивали в сторону. Сегодня наступило лето, а значит, полгода, до следующей зимы, нельзя будет рассказывать саги. Ингитору это удручало: останется только сплетничать, но похождения хирдманов, служанок и даже знатных ярлов ее занимали гораздо меньше, чем те же самые события – встречи, любовь, ссоры – тех, кто давным-давно умер и перешел из повседневного в вечное.

Вот, например, Греттир Могучий. Ингитора с двенадцати лет была влюблена в его образ, хотя в жизни он, низкородный бродяга и преступник, никак не смог бы ей понравиться – но он был героем сказания, а значит, его рыжие волосы сияли пламенем молний. Стоял такой же тихий и прохладный вечер, как сейчас, когда Греттир пришел переночевать в усадьбу Песчаные Холмы… Он остался один в покое. До полуночи все было тихо, а потом раздался вдруг страшный шум, и со двора вошла огромная великанша. В руках у нее было корыто и большой нож…

В огне очага Ингитора ясно видела чужой полутемный дом – слабо дрожит пламя факела в железной скобе, и тени ходят по бревенчатым стенам, где из щелей свисают беловатые пряди сухого мха… Везде тихо-тихо, нигде не скрипнет доска лежанки, как будто весь дом ждет чего-то страшного, неотвратимо близкого… Ожидание сгущает тишину, становится нестерпимым… И вдруг за стеной раздаются тяжелые шаги, с грохотом отлетает дверь, и через порог шагает великанша. Она так огромна и сильна, что ее не сдержат никакие засовы, и дверной косяк ломается с треском, когда она задевает его плечом. Вот она поднимает свою уродливую голову, а во рту у нее торчат редкие длинные зубы, на лице страшное, дикое выражение – свирепый звериный голод и человеческий разум. Корыто у нее грубо вырублено – великаны не искусны в поделках, нож длиной в полтора локтя, а на лезвии возле рукоятки засохла давняя кровь…

Они яростно схватились и бились долго! Все лавки и лежанки в покое были переломаны. Великанша хотела вытащить Греттира наружу, да так что сломала перегородку, и вынесла Греттира в сени на спине. Никогда прежде он не встречался с нечистью такой огромной силы! Великанша подтащила Греттира к реке, к самому краю ущелья. Они бились там всю ночь. Греттир был уже чуть жив от усталости, но знал: либо он одолеет великаншу, либо она сбросит его в пропасть.

Дрожь обливала Ингитору с ног до головы, а душу наполняли ужас и восторг. Она сама находилась там, в темном покое и на обрыве, где сошлись в полночь Греттир и великанша. Они не видели ее, никакая опасность ей не грозила, но она, как свои, ощущала все их чувства: голодную ярость великанши и гнев Греттира, его уверенность в своей силе одолеть любую нечисть. Ах, как хорошо быть мужчиной, самым сильным и доблестным, знать, что во всем живом и неживом мире нет тебе достойного противника! И сейчас сама Ингитора была им.

Уже на самом краю ущелья Греттир изловчился, перебросил великаншу через себя и освободил правую руку. Ингитора не помнила слов, которыми об этом рассказывали: она видела все это, захватывающие образы как наяву разворачивались перед ее глазами. Теперь-то он сумел выхватить меч и отрубил руку великанше. А в это время наступил рассвет, и великанша окаменела. Греттир подумал, что вовремя вырвался из ее рук, а то остался бы заключенным в скалу. Там до сих пор виднеется эта скала. Ее так и называют – Скала Великанши. А Греттир и подумал: «Видно, неспроста она тащила меня под водопад. Надо бы посмотреть, что там такое?»

Ингитору терзало то же любопытство: а что там, под водопадом? Для кого великанша хотела сварить похлебку из человечины? Перед глазами Ингиторы было это ущелье с шумящим водопадом на краю, она замечала каждую мелочь, и пятна лишайника на камнях, и дерновые крыши усадьбы Песчаные Холмы в отдалении, где в смутном свете наступающего утра еще не виднелось дымков от очага. Видела она и Греттира, его широкое скуластое лицо, покрытое веснушками, с выпуклым упрямым лбом, мокрым от пота, усталые серые глаза. Он и не думал сейчас гордиться своим подвигом – на него напали, он отбился, только и всего. Да и вид у него не как у великого героя – скорее, бродяга после драки. Рубаха висит на нем клочьями, на сильных плечах видны кровоподтеки и синяки, рыжие волосы растрепаны. Ингитора слышала его тяжелое дыхание, как будто он был совсем близко. А рядом шумит водопад, шумит яростно и жадно, злится, что лишился жертвы. И маленькие холодные капли, как острые иголочки, колют разгоряченную кожу Греттира…

Но где же он? Проснувшись, Ингитора очнулась и подняла голову. Этелахан все еще взбивала перины, значит, все это промелькнуло в ее мыслях за несколько мгновений. И за эти мгновения она, Ингитора, прожила чужую жизнь, совсем другую! Она видела Греттира и притом смотрела на мир его глазами, она дышала его грудью, и он, со всем, что его окружало, был для нее гораздо ближе, ярче и ощутимее, чем эта девичья и даже Эгвальд ярл. Хотелось руками разогнать чарующий морок перед глазами, чтобы увидеть настоящую жизнь – и не хотелось! Тот морок был ей дороже. Ингитора прижала пальцы к переносице и постаралась сосредоточиться. Нельзя жить в сказании и одновременно ходить по земле. Вслепую так легко оступиться! Все же она становится кем-то вроде Мис, хотя и не живет на деревьях и волосы ее не волочатся по земле. Какой же певец расколдует ее, снимет чары, вернет к жизни?