"Сибирская жуть" - читать интересную книгу автора (Бушков Александр Александрович, Буровский...)

Александр Бушков Эка невидаль… Геологические были о странном

Машина-невидимка

Это было в середине лета 1977-го года. Лето это памятно в первую очередь тем, что именно тогда в Красноярском крае из магазинов начисто исчез шоколад, как выяснилось, лет на восемь-девять, но сначала никто такого срока не предполагал, все были удивлены: уж шоколад-то всегда на прилавках валялся…

Ладно, не будем отвлекаться. Наш отряд тогда, как говорят геологи, стоял на крохотной таежной речушке, у склона огромной, километров десять в диаметре, горушки, сплошь заросшей лесом. По другую сторону сопки – деревня, а километрах в пяти от нее – мы. Из деревни к лагерю вели две дороги, из космоса смотревшиеся, надо полагать, огромными полукружьями. По какой ни пойдешь от нас – придешь в деревню. По какой ни пойдешь от деревни… ну, соответственно.

Место это, как в первый же день выяснилось, было медвежьей территорией. Медведь – зверь оседлый, отмечает себе строго определенную территорию, на ней и изволит проживать. Этакое крохотное феодальное владение. Другим медведям внутрь помеченного пространства заходить не рекомендуется – будет хреново. Людям, в общем, проще. Соизволят допускать-с.

Медведь местный, как потом выяснилось, был этаким наследственным хозяином. Поколение, кажется, четвертое. И папаша его, и дедушка обитали в этих самых местах. С деревенскими поддерживался своего рода нейтралитет – медведь, тварь умная, в селе не пакостничал, коров, во множестве шлявшихся по тайге, никогда не трогал, а селяне, в свою очередь, воздерживались от актов вооруженной агрессии по отношению к династии топтыгиных. И всем было удобно, всем было хорошо.

В первый день, когда мы только прибыли и разбили палатки, мишка, естественно, возмутился. Дня три бродил где-то на вершине горы и орал средь бела дня, что твой Змей Горыныч – пугал и выпроваживал, авось да уберемся. Мы, конечно, и не подумали – рабочие планы Министерства геологии составляются без учета медвежьих эмоций. Медведь тем временем присмотрелся, сообразил, что ружей ни у кого из нагрянувших не имеется, охотиться они не собираются (такие вещи эта зверюга просекает четко), занимаются какими-то своими неопасными делами, а посему – черт с ними. Последующие три месяца, которые мы там прожили, мохнатый вообще не давал о себе знать, сосуществуя с нами настолько незаметно, что, если не знать о нем заранее, можно подумать, будто его там и нет.

Ну, это лирика… Итак, мы стояли на речушке. Два-три деревянных барака, оставшихся от каких-то предшественников, полдюжины палаток, пять-шесть молодых специалистов обоего пола с новенькими дипломами о высшем и среднем специальном образовании, два десятка нас, то бишь работяг. В общем, лагерь этот описан в романе «Охота на пиранью» – именно так он, должно быть, и выглядел, покинутый нами по окончании работ.

Пора о необыкновенном. Так вот… В тайге, надобно вам знать, скучновато, если ты не шатаешься по ней идиотом-туристом, а обосновался на все лето работать от зари и дотемна. Небольшая прогалина, самодельный мостик над речушкой, а вокруг – сплошная стена тайги. Скука. Поэтому, когда время от времени из города приезжала наша машина, обычно ближе к вечеру, весь народ заранее вылезал из палаток, едва заслышав в паре сотен метров урчание мотора.

Вот и тогда – вылезли. Скопились. Узкая дорога в одну раздолбанную колею, где с трудом протиснется одна машина, да и то задевая бортами ветки, просматривалась метров на сто, а далее резко поворачивала вправо, так что полагаться приходилось исключительно на слух. Все человек двадцать пять прекрасно слышали, как совсем близко натужно надрывается мотор, как скрежещет старенькая коробка передач. Совсем близко, под самым носом, за поворотом. Вот-вот появится…

Не появилась. Мало того, мотор замолчал и больше уже не работал. Полагая, что наш старенький ГАЗ-51 накрылся медным тазом буквально в паре сотен метров от лагеря – а иного вывода на основе всеми слышанных звуков и нельзя было сделать, – самые нетерпеливые двинули навстречу. И не обнаружили за поворотом никакой машины. Недоуменно матерясь, прошагали в сторону деревни еще не менее километра – но и там никакой машины.

В тот день она так и не появилась, прибыла только через сутки. Такие дела. Если кто-то не понял, поясняю: дорога, соединявшая деревню с лагерем, представляла собой стиснутую тайгой пятикилометровую колею без каких бы то ни было ответвлений, поворотов, съездов и обочин. Выехав из деревни, можно попасть только в лагерь. Выехав из лагеря, можно попасть только в деревню. Развернуться на этой дороге было физически невозможно – для любой гражданской машины, я имею в виду. Танк, конечно, смог бы, но откуда там взяться танку…

Естественно, имела место некоторая оторопь. С одной стороны, чуть ли не тридцать человек прекрасно слышали, как совсем рядом, ну метрах в двухстах самое дальнее, переваливается по буграм, завывает стареньким мотором машина. С другой стороны, пойдя на звук, обнаруживали полное отсутствие каких бы то ни было транспортных средств с двигателем внутреннего сгорания. Ребус, а?

И ведь дня через два все это в точности повторилось – снова близенько-близенько, вот туточки, за поворотом, шумит мотор, скрежещут передачи, тужится потрепанная машинешка, пытаясь одолеть колдобины и рытвины, вот-вот выедет из-за поворота… а вот вам шиш. В один прекрасный момент звук мотора затихает и уже более его не слышно до следующего раза. Невидимая машина с завидным постоянством стремится к лагерю и, не доехав до него совсем немного, исчезает неведомо куда…

Бога ради, только не нужно логических, рациональных объяснений. Их попросту не имеется. Версию о том, что это якобы доносился до нас шум мотора ездивших где-то поблизости машин, отметаем с порога. Прежде всего потому, что этим машинам было неоткуда взяться. До деревни, повторяю в который раз, километров пять, а там еще одна речушка, дома, лес, ближайшая автотрасса – таким образом, километрах не менее чем в восьми. И, кроме того, мы в конце концов, малость осатанев от таких непонятностей, стали экспериментировать с тем самым нашим газиком. Благо шофер наш, своими ушами послушав шум невидимки и своими ногами отмахав с километр дороженьки, всецело проникся ситуацией…

В общем, он ездил, а мы слушали. Экспериментальным, сиречь строго научным путем было установлено:

а) шум мотора настоящей машины слышен исключительно тогда, когда она находится метрах в трехстах от лагеря, не дальше;

б) шум моторов других, посторонних, далеких машин до лагеря попросту не долетают. Напрочь.

Вот так, путем строгого эксперимента… А невидимка, сволочь такая, продолжала мотать нервы. Если не каждый вечер, то уж через пару дней на третий. Возможно, кому-то это и смешно читать, но нам тогда, честное слово, было не до смеха. Неоткуда взяться машине, неоткуда доноситься шуму мотора, а машина тем не менее едет себе вечерком неподалеку от лагеря. И увидеть ее нельзя… Как-то, когда мы очень уж разозлились, наш «пятьдесят первый», едва раздался поблизости шум мотора, помчался навстречу со всей скоростью, какую позволяла разбитая колея…

Но ничего шофер не увидел, кроме пустой дороги.

Когда выдалось свободное время, при случае поговорили в деревне с местными. Они эту загадку обсуждали скупо и без всякого удивления. Ну да, а как же. Ездит такая. И давненько вроде бы ездит, времен с довоенных. Видеть никто не видел, а слышали многие. Ни вреда от этого ездуна, ни, понятно, пользы.

А один старикашка, хитрый и пьющий, сказал таинственным шепотом: «Вы только, мужики, в кабину к нему не садитесь, если позовет, – тогда все и обойдется».

Впрочем, нужно учитывать, что деревенские шутники любят подпускать городским «жутиков». Кроме старикашки, никто ничего подобного не говорил. Все сходились на том, что машина-невидимка болтается по тайге лет сорок, и только.

Вот такая история. Возможно, она и не впечатляет – если только вас не было среди тех двадцати-двадцати пяти человек, что своими ушами слышали шум мотора, но потом, отправившись в ту сторону, где просто обязана была оказаться машина, не обнаружили ничего. Если только вас не было среди тех, кто слышал урчанье мотора невидимки чуть ли не каждый вечер…

Финал? Да никакого финала, собственно. Не писать же в Академию наук: «Товарищи ученые, доценты с кандидатами! У нас тут что ни вечер ездит невидимая машина, задолбала, зараза…» Даже если под этим письмом окажется не одна подпись, а двадцать, солидности это не прибавит. Подотрутся, и точка. В общем, мы на все эти загадки махнули рукой, мы как-никак приехали туда работать, своих забот было по горло. В конце концов на скрежетание ездившей у самого лагеря невидимки перестали обращать внимание: благо ни пользы от нее, ни, что важнее, вреда. Как от того медведя, что больше нас не тревожил, как только убедился, что люди мы мирные.

Правда, с некой попыткой объяснения – не этой загадки, но схожей – я столкнулся лет двадцать спустя. Один мой знакомый жил с напарником в таежной охотничьей избушке, и каждую ночь им чертовски досаждало долгое петушиное кукареканье. Вообще-то, звуки самые что ни на есть житейские, вот только до ближайшего жилья, где имелись куры с петухами, пришлось бы топать километров пятьдесят… Обитатели охотничьего зимовья, к слову, вели самый что ни на есть трезвый образ жизни. Но… Полсотни километров до ближайшей деревни – а петухи орут поблизости каждую ночь. Зимой, кстати, было дело.

Так вот, один городской человек с ученой степенью, услышав о загадочном петушином пении, пытался уверять, будто все дело в том, что в атмосфере существуют некие звуковые каналы, переносящие-де мирные бытовые звуки за километры, за десятки километров. Ну, в принципе возможно… Правда, у меня было бы больше доверия к ученому объяснению, окажись оно строгой научной истиной. Но пока что все разговоры о «звуковых каналах» находятся исключительно на стадии гипотез, что, воля ваша, доверия к ним не прибавляет.

Так что… А что, собственно, «так что»? Поди пойми. Главное, всё было именно так. И точка. И полная непонятность.

А вообще, в тех местах, о которых я пишу, с давних пор добывали золото. Ну, а там, где добывают золото, знаете ли, частенько… блазнится. Такой уж металл, за который люди гибнут чаще и охотнее, нежели за другие металлы.

И, что характерно, ни у кого почему-то не было страха. Не было, и все тут. Это лишь усиливало наплевательское отношение к наблюдавшемуся феномену, чью природу постичь не удавалось… Вот если бы ночами пугало, вот если бы в палатку лезли синие рожи, а за спиной ухали замогильные голоса… Это – да. Это волновало бы. Меж тем сама по себе невидимая машина не несла в себе ни угрозы, ни опасности, потому на нее в конце концов и махнули рукой.

А настоящий страх… Был у нас в отряде препустой, вредный мужичонка. Не любили его за то, что, выпив, не знал ни меры, ни удержу, начинал цепляться ко всем подряд, что-то ныл оскорбительное и злое, хватал за грудки, выдвигал непонятные ему самому претензии, одним словом, был хлипок и неопасен, но надоедлив, как комар. Пару раз его, не утерпев, били, а потом решили разыграть по полной.

И вот вам декорации. Наш склочник (а он, на чем розыгрыш и базировался, наутро обычно ничего не помнил из вчерашнего) просыпается прямо у палатки, где вчера и заснул, не добредя до спального мешка. Голова знакомо трещит, во рту эскадрон ночевал – симптомы всё насквозь привычные, оно бы и ничего, вот только неподалеку лежит накрытое брезентом нечто, по форме крайне напоминающее труп. И сапоги с одного конца высовываются, носками в небо… И сидит над нашим склочником начальник отряда с извлеченным из ящика-сейфа единственным отрядным карабином. И, едва мужичонка пытается встать, рявкает:

– Лежать, мать твою!

И тут же – отряд в полном составе. Лица у всех мрачные, удрученные, головами покачивают: м-да… Это надо же…

Склочник вновь, уже просекая неладное, пытается встать. И снова окрик:

– Лежать, не шевелиться! Да, брат, ну и натворил ты…

Как писал классик Успенский (Михаил), жить всегда страшно, а с похмелья тем более.

Унылая ситуация…

Ребята, да что? Да я? Лежать! Лежать, тварь! Лежать, выродок! Лежать, с-сука! Пока участковый приедет, мы тебя сами… при попытке к бегству… Как-кого парня… Мужики?! Да что? Я? Ты, ты, ты, падло… Ты Володьку вчера ножичком-то под сердце, вот он, одни сапоги торчат, утоплый труп мертвого человека, под брезентом, и за участковым уже послали в деревню, и ножик твой, вот он, и светит тебе, надо полагать, не менее чем вышка, а что ж ты, гад, хотел, путевку в Сочи и блондинку в постель?! Какого парня замочил, тварь…

Вот это, надо вам сказать, был страх. Стра-ах… Дай вам бог, хорошие мои, в жизни не видеть физиономии, сведенной этаким страхом. Злая, конечно, была шуточка, жестокая, но очень уж этот организм всех достал. Ну, мы ж не звери, мы его в этаком состоянии держали не более пяти минут, чтобы умом не рехнулся, довольно быстро показали, что нет под брезентом никакого трупа, а есть одни свернутые фуфайки. Зато как он потом был счастлив! Себя от счастья не помнил, зла не держал первое время… Ни убийства, ни грядущей вышки!!!

Вот это – страх. А невидимая машина, от которой ничего и не происходит, кроме шума и непонятности… Эка невидаль!