"Дорогая Массимина" - читать интересную книгу автора (Паркс Тим)

Глава четырнадцатая

Был вечер пятницы, 17 июня – миновала неделя, с точностью почти до часа, как Массимина ушла из своего родного дома в Квиндзано, и оставалось шесть дней до того, как, согласно указаниям, дорожная сумка с жалкими 800 миллионами лир от семейства Тревизан должна оказаться в купе первого класса экспресса Милан-Палермо, прибывающего в Рим ровно в полдень. После этого у Морриса имелось две возможности: либо сесть на судно, отплывающее в Грецию, либо паромом переправиться на Сардинию, чтобы в тишине и спокойствии передохнуть в доме Грегорио, а в Верону вернуться ранней осенью, когда следов уже не сыскать. Кто знает, возможно, он даже согласится преподавать пару часов в неделю, чтобы никто не удивлялся.

Так что эта ночь – своеобразный экватор, и, насколько мог судить Моррис, пока все шло гладко. Но на следующее утро, в субботу, он проснулся с адской мигренью, тело его жгли тысячи раскаленных угольков, постель пропиталась потом, в глаза словно швырнули горсть песка, в ушах хрипел расстроенный радиоприемник, а кишечник поминутно скручивало. Моррис заболел.

Вчера они праздновали. По уверениям Морриса, первый вечер в Риме – прекрасный повод немножко покутить, поэтому они нашли пансион чуть дороже обычного, в переулках за площадью Квиринале. (Какая разница, что на этот раз пришлось показать паспорт? Похоже, никто не проверял, где он был до сих пор, а в понедельник он позвонит в квестуру и сообщит, что планы у него поменялись и он сейчас в Риме.) К шести часам вечера с формальностями было покончено, они затащили чемодан в номер и, не задерживаясь там, отправились пить, есть и веселиться.

Наслаждаясь вечерней прохладой, они прошлись по площади Венеции, полюбовались на совершенный в своем уродстве памятник Виктору-Эммануилу II[73] и двинулись по оживленной виа деи Фори Империали; солнце указывало им путь, отбрасывая на теплый асфальт длинные тени, мерцая розовыми бликами на стенах Колизея. Может, стоило оставить у себя фотоаппараты Джакомо, раздумывал Моррис, всегда ведь хотелось попробовать себя в фотографии, наверняка он стал бы в этом деле настоящим профессионалом.

(Его изумляла нереальность случившегося. Нереальность убийства. Сознаешь, что в мире полным-полно убийц всех мастей, военных преступников, растлителей малолетних, которые сами не верят в свои злодеяния. Истина состоит в том, что каждый способен на преступление, но не каждый способен в нем признаться. Любой кухонный нож может стать орудием убийства, и любой человек мысленно убивал тысячу раз. Надо лишь соединить желание и возможность. Папа, странно, что ты, человек со столь сильным характером, так никого и не убил… А если убил? Не чересчур ли внезапно исчезла из его жизни костлявая хохотушка Эйлин? О, теперь предостаточно пищи для ума и корма для диктофона.)

Моррис купил путеводитель, и, обойдя Колизей, они побродили по открытым для посетителей уголкам форума и Палатина, пока не стемнело и служители не выставили туристов. Массимина, не умолкая ни на секунду, несла восторженную чушь – утомительно, конечно, но наслаждаться древним городом ее болтовня не мешала. Он всегда мечтал побывать здесь – и вот Рим у его ног, истинный осколок величественного прошлого, а не какие-то жалкие английские развалины, что испуганно жмутся в центрах городов средь неоновых вывесок и вульгарных бетонных построек. Нет, здесь куда больше гармонии и цельности, в этом городе есть нечто такое, что связывает воедино и остервенелую автомобильную суету, и древние руины, заросшие оливами и апельсиновыми деревьями, и длиннющие жаркие улицы с пышными названиями, этакими знаменами славного прошлого: улица Святого Теодора, улица Темных Лавок.

Массимина все щебетала и щебетала, но Моррис не слушал. Он постигал истину, которую в первые дни супружества познает каждый свежеиспеченный муж: есть время слушать, и есть время затыкать уши. Женщины буквально набиты легкомысленной шелухой, без которой мужчина вполне способен обойтись. Но даже не обращая на Массимину внимания, он сознавал, что ему доставляет удовольствие само ее общество, мысль о физической близости с этой девушкой. Возможно, все дело в том, что вынужденное сожительство благотворно сказывается на его душевном состоянии (почему бы и нет, в конце концов). К тому же у путешествия вдвоем имеется и сугубо практическая сторона: если ты прогуливаешься под ручку с девушкой, можешь не опасаться, что к тебе станут лезть с расспросами всякие приставалы. (На самом деле, Моррис сильнее прежнего ощущал одиночество, но щебет Массимины наполнял его одиночество блаженным покоем.) Да и лестно, когда тебя считают авторитетом абсолютно во всех вопросах, – впрочем, так оно и есть, если сравнивать с ней: Массимина спрашивала его мнение обо всем подряд, будь то статуя работы Микеланджело или рубашка в витрине магазина. Моррису было приятно, чертовски приятно. Наконец-то он добился признания. Было бы занятно, думал он, захватить девчонку с собой в Англию и познакомить ее с отцом; пусть прохаживается перед папашей в самом вызывающем лифчике, распинаясь на своем ломаном английском, какой Моррис гений.

Они сидели в открытом ресторанчике, что уютно расположился на каменных плитах площади Навона, и ели тортеллини с ветчиной и сливками, за которыми последовали телятина с салатом и, наконец, мороженое. Официант был вежлив и проворен, площадь полна молодежи: девчушки раскатывали на роликах, мальчишки, сбившись в кучки, пожирали их голодными или мечтательными глазами. В атмосфере разливалась истинно южная истома, в воздухе явственно чувствовался привкус заграницы, аромат анархии, и Моррис наслаждался этим ощущением, его окутывали безмятежность и блаженство. Разве в таком шумном и бестолковом городе тебя кто-нибудь найдет?

– Может, нам стоит здесь поселиться? – сказал он и чуть не добавил: «Когда твоя мамаша раскошелится».

– М-м-м… – протянула Массимина с набитым ртом. – Давай.

Небось думает, что в этом многолюдье у нее гораздо больше шансов покрасоваться. Но Моррис великодушный человек. Хочет красоваться – пускай ее. Ради бога, он не собирается держать девчонку взаперти, хотя ей нужно бы следить за собой, а то закинула ногу на ногу, в такой-то юбчонке.

По дороге в гостиницу, на проспекте Возрождения, им попалась шумная компания подростков, танцевавших вокруг мотороллера под орущий магнитофон. В синей тьме, под желтыми взглядами фонарей их тела изгибались с нервной грацией. Слегка захмелевшей от вина Массимине захотелось присоединиться к ним, но Моррис решил, что всему есть предел.

– Тогда в дискотеку, Морри! Давай поищем дискотеку. Знаешь, я никогда не бывала в настоящей дискотеке, мама никогда меня не отпускала, она…

Моррис сказал, что не любит танцевать. Несмотря на поздний час, было тепло, в такие вечерние часы его неизменно захлестывало восхитительное чувство удаленности от дома. Ему хотелось расслабиться, насладиться этим чудесным ощущением, а не толкаться в душном дискотечном зале, пропитанном запахом дешевых духов и пота.

– Разве можно не любить танцевать? Это же здорово. Пойдем, здесь, наверное, миллионы дискотек…

Моррис был непреклонен.

– Да ты просто никогда не пробовал, – донесся из темноты лукавый голос Массимины. – В университете наверняка только и делал, что корпел над книжками и конспектами. – Моррис молчал. – Пойдем же, я тебе покажу, как это здорово.

Они миновали Пантеон и свернули на улицу Семинарии.

– Морри? – Ее голос звучал нежно. – Морри, у тебя ведь было мало девушек, правда?

Если она вознамерилась испортить ему вечер, то выбрала самый верный способ, Морриса всегда нервировали подобные разговоры. Он предпочел пропустить ее слова мимо ушей.

– Я хочу сказать, когда ты… мы… – Массимина прижалась к нему всем телом, но он ускорил шаг. – Когда мы… когда мы вчера этим занимались, у меня было такое чувство, будто у тебя это впервые, и…

– Что «и»? – отрывисто спросил он.

Господи!

– Я чувствовала себя такой счастливой, Морри. Не сердись, но, правда, я такая счастливая… Ведь если до меня у тебя никого не было, тогда наш поступок становится таким чистым…

– У меня это было не в первый раз, – процедил Моррис сквозь зубы.

Массимина тихо заплакала.

Потом они сидели в баре на площади Квиринале, и Моррис почти в одиночку опустошил два графина фраскати.

– Иногда ты бываешь очень грубым, Морри-ис, – сказала девушка, когда они наконец оказались в своем пансионе.

В центре недавно побеленной комнаты стояла огромная старинная двуспальная кровать, по стенам расставлена немногочисленная полированная мебель, над кроватью – распятие, напротив – мадонна, и на удивление чистое окно вместе с современными и совершенно целыми жалюзи. Прогресс налицо.

– С тобой порою так нелегко, Морри, – вздохнула Массимина.

– Ты же собиралась принести себя на алтарь любви, – буркнул он. Черт возьми, его первый день в Риме, и надо же было все испортить. – Или, если хочешь, возвращайся к мамочке.

– Может, я так и сделаю, – прошептала девушка со слезами в голосе.

Ну что за комедия!

– Может, я так и сделаю, – повторила она.

Только через чей-то труп, дорогая.

И вот наступила суббота, а он не в силах встать с постели. Поначалу Моррис решил, что накануне перепил вина. Дрожа всем телом, он выбрался из кровати и побрел по коридору к общему туалету. Понос. Очень мило. Самое подходящее время. Он взглянул в зеркало и обомлел: лицо будто подернуто серым пеплом, лоб блестит от пота, шея, грудь и руки покрыты гусиной кожей. Он плеснул в лицо водой и поспешил назад, скорей, скорей, в кровать; голова болталась из стороны в сторону, словно привязанная нитками. Он не мог думать, он даже на ногах-то держался с трудом. Только бы не вывернуло наизнанку. Только не здесь, не в коридоре, чтобы не привлечь к себе внимание.

Вернувшись в номер, Моррис приподнял жалюзи и увидел, что уже светло. Надо одеться, надо собраться с силами, иначе как он сможет весь день присматривать за Массиминой? Но сил не было. Нагнувшись к чемодану за свежей рубашкой, Моррис чуть не потерял сознание и мешком осел на кровать.

Вернулась Массимина, выходившая купить молока и рогаликов к завтраку. Моррис заставил себя хлебнуть молока, откинулся на спину и застонал.

– Говорила же, не надо так много пить.

Бам! Выстрел в голову в упор. Он тут умирает, эмбрионом скрючившись на треклятой кровати, а эта конопатая дура читает ему нотации.

А может, это кара Господня?

Или какая-то венерическая зараза? Что если…

Массимина взбила подушку.

– Поговорю-ка с хозяйкой. Объясню ситуацию и попрошу чистое белье. Пот из тебя просто сочится.

– Нет, – начал Моррис, – на самом деле, я…

– Раз заболел, будешь слушаться! – решительно отрезала Массимина. И откуда только взялся у девчонки этот командирский тон? Небось у стервы мамаши позаимствовала. Впрочем, если на то пошло, его мать тоже так разговаривала, когда папочка сваливался с простудой, а у нее появлялась возможность отомстить за все свои обиды, вдоволь поизмываться над ним. – Для твоего же блага! – продолжала изгаляться над ним женская суть в облике Массимины.

Мое благо наступит с моей смертью, как когда-то говаривал папаша. Массимина вышла из комнаты. Моррис чувствовал себя слишком слабым, чтобы тащиться за ней. От слабости у него даже мышцы тряслись. Наверное, можно сколотить состояние, на страховании преступников от болезни. Дать объявление в криминальной газетке, и от клиентов отбоя не будет.

Должно быть, он задремал, потому что когда посмотрел на часы, было почти одиннадцать. Моррис встревоженно приподнялся на локтях. Она что-то узнала, с кем-то поговорила, прочла газету или даже сходила в полицию. Ему нужно встать и убраться отсюда. Но подняться он не мог. Лишь удалось сунуть руку под кровать и нашарить чемодан; тот весь был в пыльных катышках. (Мечтаешь себе о красивой и благородной жизни среди прекрасных вещей, – жизни, полной ясных и точных мыслей, и что в итоге? А в итоге загибаешься от какой-то мерзкой южной заразы в занюханной гостинице, где месяцами не подметают под кроватями, а он-то имел глупость думать, будто это заведение выше среднего уровня!) Моррис переворошил весь чемодан, прежде чем наткнулся на диктофон, после чего с тихим стоном упал на влажные простыни.

Дорогой папа, я в Риме, где страдаю от какой-то тяжелой болезни.

Морриса затрясло сильнее. Боже, даже слова даются с трудом, а нажимать на диктофонные кнопки и вовсе каторга. Его светлые волосы потемнели от пота.

Думая о своей жизни, я постоянно спрашиваю себя…

Ну и о чем он себя спрашивает? О чем-то же он должен спрашивать… Он явно собирался что-то сказать. Что-то вертелось на кончике языка. Но что?.. За мыслями обо всей этой истории, за мыслями о себе, об отце, о матери, обо всех женщинах мира, о своей никчемной жизни, о своей убогой кончине – что таилось за всеми этими мыслями? Наверняка глубинная, скрытая суть… Нечто такое, что объясняло бы все в двух словах; истина, которую всему миру не мешало бы узнать. Да-да, почему бы ему не быть носителем такой истины? В конце концов, в Кембридже он числился среди лучших (выпускные экзамены – всего лишь пустая формальность). И если ему суждено умереть в этой конуре, – уж лучше умереть, чем оказаться в тюрьме, – так вот, если ему суждено умереть и вся правда выплывет наружу, пусть хотя бы опубликуют эти диктофонные записи – в них его оправдание, ибо чернь наверняка примется поливать его грязью и топтать ногами, ведь в природе людской – с остервенением накинуться на того, к кому ты не чувствуешь ни малейшей причастности, кто так же далек от тебя, как монстр с другой планеты. Вы только посмотрите, как забавлялись над бедными террористами. А Джакомо, этот любитель группового онанизма – разве не задали бы они ему хорошую взбучку, благо он ее заслужил в полной мере? Моррис перемотал пленку.

Думая о своей жизни, я постоянно спрашиваю себя…

Черт, батарейки садятся. Голос звучал мультяшным басом, с неестественной, потешной протяжностью. (Последняя шуточка судьбы? Оставить его без батареек на смертном одре.) Надо побыстрее закончить. К тому же он выдохся. Бог свидетель, на диссертацию у него нет времени.

…сколько в случившемся рока и сколько моего собственного выбора.

(Психоаналитик наверняка бы спросил: а стал бы я убивать Джакомо, если бы он своей похотью не напомнил мне тебя, папа. Или я убил его исключительно ради собственной выгоды?)

Или же рок и свободный выбор как-то связаны между собой, и просто судьба подсовывала мне только те возможности, для которых я создан ею, может, она просто знала, что именно их я выберу, будучи свободным в своем выборе…

За дверью послышались торопливые шаги, кто-то вставил ключ в скважину. Моррис едва успел бросить диктофон в чемодан и откатиться на другую сторону кровати, как в комнату вошла Массимина, нагруженная двумя хозяйственными сумками, под мышкой зажата пачка газет и журналов.

– Вот подержи-ка это под языком и почитай газеты, а я сбегаю за свежими простынями. Хозяйка – кстати, ее зовут синьора Лигоцци – сказала, что они будут готовы после одиннадцати.

Моррис не успел опомниться, как в рот ему сунули градусник, а в руки – последний номер «Маттины».

УБИЙСТВА В РИМИНИ. НОВЫЕ ФАКТЫ, НОВАЯ ЗАГАДКА

Огромные буквы в правом нижнем углу первой полосы так и лезли в глаза. Моррис невольно зажмурился, словно кто-то хлестнул его по глазам. Как она могла не заметить статью? Его переполняла благодарность за ее заботливость и внимание – вот ведь, поняла, что он любит читать газеты, и поспешила порадовать его свежими выпусками, разве прежде кто-нибудь так заботился о нем?.. – и одновременно не покидало ощущение, что он стремительно погружается в бездну кошмара, летит в черную пропасть, где духота отдает кровью и адским жаром. Если он не в состоянии следить за ней, то единственный логичный выход… К горлу подкатила тошнота, в глазах потемнело.

Массимина вышла из комнаты, и Моррис впился в газетные строки. Он никого не хотел убивать, никого…

Теперь полиции достоверно известно, что чудовищное двойное убийство в Римини – двое возлюбленных были обнаружены в луже крови на полу гостиничного номера – дело рук одного человека.

Лужа крови – это сильное преувеличение, да и возлюбленными эти свиньи не были. Грязные прелюбодеи, вот кто они такие. Скорее уж его с Массиминой можно назвать возлюбленными.

Свершив злодеяние, убийца попытался вернуться к месту преступления. По многочисленным отпечаткам пальцев, найденным на двери, полиция пришла к выводу, что убийца не смог проникнуть в комнату, поскольку захлопнул дверь на защелку. Теперь инспектору Родари и его подчиненным предстоит ответить на вопрос…

Из коридора донеслись голоса. Моррис дернулся, рывком раскрыв газету на второй странице, и едва не откусил головку градусника.

41 градус. Сколько же это будет, если перевести в нормальные, английские единицы?.. Умножить на 9/5 и прибавить 32. Нет, он на это не способен. Ясно, что высокая, раз столбик ртути убежал далеко от нормальной отметки. Никогда у него не было такой температуры, разве что в детстве, когда болел свинкой…

Хозяйка пансиона, синьора Лигоцци, ширококостная матрона с выражением здравомыслия на лице – «я немало повидала на своем веку, дорогие мои, но вкуса к жизни не потеряла», – с сомнением уставилась на молодого постояльца, держа в руках стопку накрахмаленных простыней.

– Вам лучше обратиться к врачу.

– Правильно, – согласилась Массимина и спросила Морриса, есть ли у него при себе страховка.

Моррис лежал на спине и остекленело наблюдал за мухами, весело плясавшими под потолком. Повернув голову к синьоре Лигоцци, он сумел через силу улыбнуться и в ответ неожиданно получил удивительно теплую материнскую улыбку. Наверное, Массимина что-то наплела хозяйке, дабы смягчить ее сердце. («О, мы убежали из дома и собираемся пожениться…») Так что эта женщина должна отнестись к ним снисходительно. Нет, у него нет страховки, тихо сказал Моррис, и он не хочет обращаться к врачу. У него стойкая неприязнь к врачам. Это всего лишь расстройство желудка или что-то в этом роде, какая-то легкая зараза, возможно отравился вчера за ужином, и если Массимина сходит в аптеку и купит лекарств, то с ним все будет в порядке, все пройдет за день-два.

Массимина принялась было настаивать, но синьора Лигоцци неожиданно поддержала Морриса, объявив, что тоже не выносит докторов: мол, по вине этих коновалов у нее случилась целая история из-за каких-то малюсеньких полипов; доктора посылали ее друг к другу, требовали всякие-разные анализы, заставляли томиться в очередях, где она запросто могла подцепить настоящую болезнь, и что в результате? После всех этих мучений, пресвятая дева Мария, какой-то знаменитый профессор объявил, что у нее сущие пустяки, и прописал самую обычную мазь, которую она давным-давно могла купить в аптеке по соседству.

Моррис с готовностью подхватил эту тему, но обнаружил, что голос его сильно смахивает на жалобный дрожащий скулеж. Господи, когда же он болел в последний раз? Да сто лет назад. Наверное, это и впрямь наказание Божье. Он припомнил, какой глупой показалась ему идея наказания в приложении к Раскольникову; нет-нет, все чушь, у него есть только одно оружие – здравый смысл. Он зашелся в судорожном кашле. Синьора Лигоцци положила руку ему на лоб (словно в этом нелепом жесте был хотя бы намек на смысл, у них же градусник имеется!).

– Вам нужны чистые простыни и хороший сон, caro mio,[74] – объявила матрона.

Мгновение спустя Моррис уже стоял на подгибающихся от слабости ногах, плечи его, обтянутые влажной пижамой, поникли под тяжестью одеяла – пускай caro mio сходит в туалет, посидит на унитазе, а они пока сменят простыни. Понятное дело, всем бабам нравится корчить из себя заботливых сестер милосердия. В такие минуты слабый меняется ролью с сильным: женщина начинает командовать мужчиной, и вторая скрипка с готовностью становится первой (а для синьоры Лигоцци это еще значило гарантированную плату за несколько дней). Ну и хрен с ними. Его единственный шанс в данных обстоятельствах – как можно убедительнее разыгрывать смертельный недуг. Тогда девчонка будет круглые сутки сидеть у его постели, словно ангел-хранитель у врат смерти. Он подобрал газеты и побрел в туалет.

Массимина принесла «Маттину» и «Стампу», и Моррис почти не сомневался, что о похищении в Вероне там ничего нет. Помимо ежедневных газет были еще еженедельники: политические «Панорама» и «Эуропео»; светский сплетник «Дженте» – снимки пышнотелых красоток и футбольных звезд – для себя небось купила. От этой ерунды неприятностей можно не ждать. Моррис рухнул на стульчак, перечитал статью про убийство в Римини, вырвал лист и спустил в унитаз. Скорее всего, завтра в газетах уже ничего не будет. Полиция нашла все, что можно было найти, а если нет новых данных, то убийство с точки зрения этих репортерских крыс через три дня теряет свою привлекательность. И совершенно справедливо. Даже ему немного поднадоело. Как говорится, что сделано, то сделано. Моррис быстро пролистал «Дженте», дожидаясь, когда его позовут обратно в постель, и уже собирался отложить журнал и расслабиться (бедный кишечник так обессилел, так трепетал), но его внимание привлекла крошечная заметка в разделе «Любопытные новости».

ЖЕРТВА ПОХИЩЕНИЯ ПОСЫЛАЕТ ОТКРЫТКУ С ПОЖЕЛАНИЕМ ВЫЗДОРОВЛЕНИЯ

В среду утром появилась надежда в отношении судьбы Массимины Тревизан. Ее родня получила открытку с пожеланием выздоровления, адресованную бабушке девушки, которая в момент исчезновения Массимины была тяжело больна. Открытка отправлена из Римини и содержит следующий текст: «Надеюсь, тебе сейчас лучше, я скоро вернусь». Как полагают в полиции, открытка указывает на то, что отношения с похитителями у девушки неплохие и те вряд ли осуществят угрозу ее убить. До сих пор ни одно похищение не сопровождалось подобным письмом. К сожалению, бабушка Массимины не смогла увидеть открытку, поскольку она скончалась через неделю после исчезновения девушки.

Что за паршивый стиль, вяло думал Моррис, ковыляя по коридору. (Казалось, ему снится дурной сон. Все вокруг было совершенно нереальным, в том числе и заметка в газете.) Если бы похитители и впрямь позволили девчонке отправить открытку, то уж он бы на месте журналюг постарался выжать максимум из этой истории. «СТАРУШКА НА СМЕРТНОМ ОДРЕ ТАК И НЕ УВИДЕЛА ПОСЛАНИЯ ПОХИЩЕННОЙ ВНУЧКИ!» Вот как надо писать! Но ему везде отказали, во всех этих приличных, не очень приличных и совсем не приличных британских газетенках, он ведь всюду обращался, обил все пороги до единого.

И тем не менее глупая заметка – добрый знак. Массимина его ни в чем не подозревает, раз собственноручно отправила такую открытку.

Неделя, осталась всего неделя.

Дрожа всем телом, Моррис схватился за дверную ручку. Стоп. А полицию не удивит, что похитители не знали о смерти бабушки? Разве преступникам не полагается штудировать «Арену»? Полиция-то наверняка считает, что полагается. А раз похитители знают о смерти старушенции, то вряд ли они позволили девчонке отправить открытку из милосердия и гуманизма. Или же полиция играет с ним в какую-то игру? Может, в открытке говорилось что-то еще?.. Господи, да этот клочок картона наверняка выдал его с головой! Что, если там имелась приписка: «Моррис передает тебе сердечный привет»? И теперь они просто ждут, когда он позвонит, и тогда в ход пойдут все эти подсматривающие и подслушивающие машинки, его в два счета засекут, и уж тогда ему не скрыться, не убежать. О боже, есть ведь еще почтовый штемпель Римини! Наверняка полиция уже установила связь между похищением и смертью Джакомо и Сандры, тем более что на кровати рядом с трупами валялась «Арена». Разве могли они пропустить такую деталь?

Моррис глубоко вдохнул и привалился к стене. Со лба капал пот, живот скрутило с чудовищной силой. Он зажмурился. Может, у него галлюцинации? Может, надо еще раз прочесть статью про убийство. Но он ведь спустил ее в унитаз. Моррис с кошмарной отчетливостью понял, что должен чувствовать жонглер, который вдруг увидел в воздухе на один шар больше, чем подбрасывал. И этот шар он должен поймать!