"На Лесном озере" - читать интересную книгу автора (О`Брайен Тим)7 О природе бракаВ отрочестве у Джона Уэйда было хобби – магия. Практикуясь в подвале, где висело зеркало в полный рост, он заставлял шелковые материнские шарфики менять цвет. Резал пополам ножницами лучший галстук отца и восстанавливал его целым и невредимым. Клал на ладонь монетку, зажимал в кулак, разжимал – а там белая мышь. Это, конечно, не была настоящая магия. Просто фокусы. Но Джон Уэйд иногда воображал себя именно магом, потому что он был еще мальчик, потому что главное удовольствие в этом-то и заключалось и потому что на какое-то время то, что произошло понарошку, становилось для него реальным событием. Он ведь был мечтатель. Любил рассматривать в зеркале свои руки, думая о том, что будет когда-нибудь творить великие чудеса – превращать тигров в жирафов, совершать левитацию, заставляя красоток парить, подобно ангелам, в желтых огнях прожекторов – может быть, совсем обнаженных и без всяких там канатов и тросов, просто плыть по воздуху. В четырнадцать лет, после смерти отца, Джон начал делать фокусы в воображении. Лежа ночью в постели, представлял себе большую голубую дверь, потом она открывалась и входил отец, снимал шляпу, садился в кресло-качалку возле кровати. «Видишь, вернулся, – говорил он, – только мама чтоб не знала, а то она меня убьет». Он подмигивал, улыбался и спрашивал: «Ну, что новенького?» И они негромко разговаривали, наверстывали упущенное, соединяли разорванное время, как половинки галстука. Он познакомился с Кэти осенью 1966 года. Он учился на последнем курсе университета Миннесоты, она только поступила. Фокус тогда состоял в том, чтобы заставить Кэти его любить и чтобы эта любовь никогда не кончалась. Ему не давал покоя страх: вдруг он ее потеряет. Иногда ему снилось, что она его бросила, и он просыпался в ужасе, но когда он попытался ей это объяснить, Кэти рассмеялась и попросила его сменить пластинку – она никогда его не бросит, да и в любом случае подобные мысли деструктивны, вредны и несут отрицательный заряд. «Ведь вот она я, – сказала она ему, – и никуда от тебя не собираюсь бежать». Джон обдумывал ее слова несколько дней. – Так-то оно так, – сказал он, – и все же душа не на месте. Что-то может нарушиться, разладиться. – Мы – не «что-то», – возразила Кэти. – Но бывает же у людей всякое. – Только не у нас Джон пожал плечами и отвернулся. Перед его глазами возник большой белый гроб отца. – Может, ты и права, – сказал он, – но наверняка никогда не знаешь. Бывает, люди теряют друг друга. В начале ноября он начал за ней шпионить. Первое время мешало легкое чувство вины, но и удовлетворение он тоже в этом находил. Похоже на магию, думал он, – вздымает, как волной. Он знал о ней такое, чего не должен был знать. Мелкие интимные детали: что она ела на завтрак, где задержалась выкурить сигаретку. Шпионить было нетрудно, ведь ловкость и скрытность были, можно сказать, его профессиональными качествами. По вечерам он подолгу стоял под окнами общежития, наблюдая за светом в ее комнате. Когда свет гас, он шел за ней в студенческий союз, библиотеку или куда-нибудь еще. И дело было даже не в его подозрительности. Весь мир держался на хитрых уловках и человеческом желании верить. Он иногда назначал ей свидания, потом отменял и смотрел, как она использует освободившееся время. Выискивал знаки измены: как и кому улыбается, как ведет себя с другими мужчинами. В каком-то смысле он больше всего ее любил именно когда шпионил; это открывало ему тайный мир, новые углы зрения и новые перспективы, новые восхитительные черты. По четвергам во второй половине дня, притаившись на задних рядах трибуны, он наблюдал, как девушки играют в баскетбол, любовался ее энергией, задором и стройными загорелыми ногами. Спортсменка, решил он, из Кэти не ахти какая, но одно удовольствие было видеть ее короткий радостный танец, когда мяч попадал в кольцо. В ней была соревновательная жилка, из-за которой он ею гордился. В шортах и маечке она выглядела просто классно. В глубине души Джон, конечно, понимал, что шпионить – это не дело; но перестать не мог. В каком-то смысле, думал он, Кэти сама это провоцирует: такой уж у нее характер. Яростно самостоятельный, яростно независимый. Пойдут, бывало, вместе в кино или на вечеринку, а она возьмет и просто исчезнет – выскочит за жевательной резинкой и забудет вернуться. Не легкомыслие, пожалуй, но и не многомыслие тоже. Без всякой причины, даже без предупреждения вдруг улетучится, когда они смотрят что-нибудь в магазине, вещи там или книги; он поднимет глаза, а ее и след простыл, словно сошла с земной орбиты. Мгновение – и пусто; потом, спустя часы, он мог ее отыскать в дальнем углу читалки. От всего этого сердце так и падало. Он понимал, что ей нужно иногда побыть одной, нужна независимость, но она до такой крайности это доводила, что он изумлялся. Слежка помогала. Больших открытий он не сделал, но, по крайней мере, был в курсе. И удовольствие тоже получал – от риска, от азарта. Иногда он целые дни проводил, просто повсюду за ней следуя. Фокус заключался в выдержке, в том, чтобы быть начеку, и он любил это искрящееся возбуждение, когда идешь сзади, оставаясь незамеченным. Он любил смешиваться с толпой, укрываться в дверных проемах, предугадывать передвижения Кэти по университетскому городку. Туг требовались и ловкость тела, и быстрота ума, и в эти прохладные дни осени его переполняла могучая тайная радость проникновения в личную жизнь другого человека. Например, эти батончики «Херши» – Кэти просто без них не могла, настоящая наркоманка. Он знал в лицо всех ее подруг, всех преподавателей, знал все ее маленькие привычки и слабости. Он ходил за ней по магазинам, когда она выбирала ему подарок ко дню рождения, Он был в аптеке, когда она покупала первый в своей жизни противозачаточный колпачок. – Я диву даюсь, – сказала ему раз Кэти, – как хорошо ты меня знаешь. К его изумлению, Кэти продолжала его любить, была ему верна, и в весеннем семестре они уже строили планы, как поженятся, как народят детей и как в один прекрасный день купят большой старинный дом в Миннеаполисе. Для Джона это было счастливое время. Он шпионил за ней только изредка. Он посвятил ее в свои мечты и проекты. Поступить на юридический, окончить, потом партийная работа, потом, когда подготовительный этап будет позади, он замахнется на что-нибудь солидное. Вице-губернаторство, к примеру. А там и сенат США. Все ступеньки ему известны, и он знает, чего хочет. Кэти внимательно слушала, время от времени кивая. Глаза у нее были зеленые и живые, внимательные. – Звучит красиво, – сказала она, – но для чего это все, можешь объяснить? – Как для чего? – Цель у тебя какая? Джон замялся: – Цель… Ну, просто мне этим хочется заниматься. – Чем, чем именно? – Чем все там занимаются. Что-то менять. Что-то проводить в жизнь. Кэти лежала на спине в постели. Стоял конец апреля 1967 года. Ей было девятнадцать лет. – И все-таки не понимаю я тебя до конца, – сказала она. – Уж очень ты расчетливо рассуждаешь. Холодно как-то. Все до мелочей распланировано. – А разве это плохо? – Да нет. Не то чтобы плохо. – Так в чем же дело? Она передернула плечами. – Не знаю, странно просто как-то. Все-то ты рассчитал, со всех углов высмотрел, а для чего – не знаешь. – Для нас с тобой, – сказал он. – Я люблю тебя, Кэт. – Но это похоже – уж прости, не стоило, наверно, говорить, – похоже на манипуляцию. Джон повернул к ней голову. Всего девятнадцать, да, но было в ее глазах что-то трезвое и скептическое, что-то нагоняющее страх. Она смотрела на него в упор, не отводя взгляда. Такую нелегко провести. Вдруг опять испугавшись потерять ее, все испортить, он принялся долго и занудно объяснять, почему она не права. Что он сказал такого ужасного? Он хочет прожить хорошую жизнь, делать для людей всякие хорошие вещи. Даже не кончив еще говорить, Джон понял, что полной правды в его словах нет. Что такое политика, как не манипуляция? Представление фокусника: сплошь невидимые проволочки и потайные люки. Положишь на ладошку город, зажмешь в кулак, разожмешь – а город стал счастливей и краше. Манипуляция, в ней-то вся соль и есть. Он получил диплом в июне 1967 года. Шла война, манипулировать которой было невозможно, и девять месяцев спустя он оказался на дне ирригационного рва. Жидкая грязь была по пояс. Он не мог пошевелиться. Главный фокус тогда был – не свихнуться. Кэти писала ему подробные ласковые письма, полные метких наблюдений и острых замечаний, и эта болтовня о семье и подругах его успокаивала. Она рассказывала забавные истории про сестру Пат, про преподавателей, про соседок по комнате и про баскетбольную команду. Войну поминала редко. Конечно, она за него боялась, но мотивы его пребывания там вызывали у нее сомнения. «Это, надеюсь, с твоей стороны не ход в политической шахматной партии, – раз написала она. – Ведь ты понимаешь, Джон, что мертвецы голосовать не пойдут». Эти слова его задели. Он не понимал, как она могла такое о нем подумать. Само собой, он иногда воображал, как вернется домой героем, как классно на нем будет сидеть новенькая, с иголочки, форма, как он будет улыбаться толпе встречающих и вести себя с подобающими случаю скромностью и достоинством. И, конечно, военная форма помогает набирать голоса. Все так, но он чувствовал себя обиженным. «Я люблю тебя, – написал он в ответ, – и надеюсь, что когда-нибудь ты в меня поверишь». Джон Уэйд не был выдающимся бойцом, делал свое дело и не более того, но ему удавалось перемогаться без особенных затруднений. Под огнем голову не высовывал, неприятностей старался избегать и верил в удачу, которая не даст погибнуть. Мало-помалу в третьей роте его признали за своего. По вечерам, когда окопы были вырыты, он иногда показывал новым дружкам карточные фокусы, простенькие, конечно, но ему нравились их ухмылки и взлетавшие брови, когда пиковый туз превращался в червонную даму, а та – в портрет Хо Ши Мина. Или он глотал свой складной нож. Вынимал лезвие, откидывал голову назад, делал какие нужно пассы и вытаскивал нож у кого-нибудь из кармана. На ребят это действовало безотказно. Они прозвали его Кудесником. «Кудесник – наш парень, надежный». Для Джона Уэйда, который всегда считал себя одиночкой, прозвище стало чем-то вроде ордена, эмблемой принадлежности к братству, предметом гордости. И звучит здорово – Кудесник, – в этом слове есть магия, оно подразумевает некий дар, редкие качества и способности. Ребята из третьей роты, похоже, именно так и думали. Однажды в Розовом секторе, когда мальцу по фамилии Вебер пулей пробило почку, Кудесник встал на колени, прижал к ране полотенце и стал говорить обычные слова: – Ну-ка упрись… Теперь расслабься. Вебер кивнул. Некоторое время лежал неподвижно, только моргал, потом вдруг ухмыльнулся и попытался сесть. – Ништяк, – сказал он. – Я король, я супер. – Все дергался и дергался, унять его было невозможно. – Супер, супер. Все чухня, я Вебер закрыл глаза. На лице появилось подобие улыбки. – Ну валяй, Кудесник, – сказал он. – Колдуй дальше. Во Вьетнаме, где было жизненно необходимо во что-то верить – просто ради самой веры, – суеверия цвели пышным цветом, и со временем к дарованиям Кудесника начали относиться всерьез. Сперва, конечно, были шуточки. Треп, не более того. «Слышьте, парни, – говорил кто-нибудь, – раз, два, сегодня мы невидимки», а другой добавлял: «Это уж точно, у Кудесника волшебный порошок есть, посыплет, и привет». Вроде как игра такая была – со смешками, но и с надеждой. Вечером, прежде чем отправляться в засаду, все выстраивались в очередь, чтобы дотронуться до Кудесниковой каски, точно к причастию шли, и лица у ребят были хмурые, юные, торжественные. У него спрашивали совета по всяким рисковым делам; из уст в уста передавались истории о его поразительной неуязвимости, ведь он и царапины до сих пор не получил, даже тогда, в январе, когда у самого его окопа взорвался минометный снаряд. Чудеса, да и только. Парень явно с тем миром связан. Джон Уэйд эти настроения поощрял. Он понял, что полезно вести себя сдержанно, больше помалкивать. Когда на него наседали, он устраивал небольшую демонстрацию своих возможностей, один-два трюка с любым подручным реквизитом. Много всякого, например, можно было сделать со складным ножом и трупом. А еще он пророчил, предсказывал будущее. «Плохие знаки, – говорил он, – плохой завтра день» – и устремлял взгляд в рисовые поля. Ошибиться было невозможно. Все дни были плохие. «Я – ротный шаман, – писал он Кэти. – И ты знаешь, они меня слушают. Верят во всю эту муть». Кэти не отвечала несколько недель. Потом пришла открытка: «Мой тебе совет. Поосторожней с фокусами. А то добьешься, что в один прекрасный день исчезну я». Подписано – Кэт. И ни нежных слов, ни смешных историй. В ту же секунду Джон почувствовал, как в нем восстают все прежние страхи, как поднимают голову все отвратительные возможности. Отгородиться от них он не мог. Даже средь бела дня сквозь мозг проносились картины. Темные спальни, к примеру. Ее противозачаточный колпачок. Хотелось снова начать за ней слежку – так и тянуло, – но он мог только ждать, ничего больше. Ночами бурлила кровь. В голове всё вертелись сомнения. Ближе к концу февраля, когда письмо наконец пришло, ему почудился в ее тоне некий холодок, некая дистанция и формальность. Она писала, какое кино видела, в какой была картинной галерее, какое обнаружила потрясающее испанское пиво. Его воображение вставило недостающие подробности. Поганый выдался февраль. Кэти – раз, война – два. Двое подорвались на минах. Еще одному продырявило шею. Вебер умер из-за разорванной почки. Боевой дух был хуже некуда. Пока они мотались от деревни к деревне, парни перешептывались о том, что магия, дескать, вся вышла, что Кудесник потерял связь с потусторонним миром. Вроде как винили его. Не впрямую – просто сделались неприветливы. Фокус показать больше не просили. Шутки, байки – все исчезло. Шли дни, и чем дальше, тем больше Джон Уэйд чувствовал себя отрезанным и от ребят, и от Кэти, и от собственного будущего. Словно выбросило на мель – абсолютно потерян. Порой он задавался вопросом, все ли у него в порядке с головой. Внутренний ландшафт как заволокло туманом; он не мог понять, где находится. «Что-то не так, – написал он Кэти. – Не делай этого мне. Я не слепой – Кудесник хорошо видит». Она быстро ответила: «Ты меня пугаешь». И потом много дней он не получал писем вообще, ни открытки, ничего, а война все наваливалась и наваливалась. Ощущение конца схватило и не отпускало. На второй неделе февраля сержанта Райнхарта застрелил снайпер. Сержант ел батончик «Марс». Чуть надкусил, засмеялся, начал что-то говорить и упал в траву под всклокоченной старой пальмой – губы коричневые от шоколада, мозги текучие, гладкие. Был чудесный тропический день. Солнечный, ласковый, очень теплый; но Джон Уэйд почувствовал дрожь. Холод шел изнутри. Глубокая заморозка, подумал он, а потом началось что-то и вовсе небывалое – какая-то зверская сила схватила его и приподняла за плечи. Ярость – да, конечно, но и безумие тоже, и тоска, и грех, все вместе. Несколько секунд стоял обхватив себя руками, пронизанный холодом, а потом начал двигаться. Осознанного решения никакого не было. Он потерял всякую связь с собственной волей, со своими руками и ногами, и потом, когда все кончилось, он вспоминал, как плыл к вражескому укрытию – не бежал, а бесшумно, стремительно плыл в невесомости, – как, описав дугу, зашел с тыла, ни о чем не думая, ничего не рассчитывая, как проскользнул сквозь густой кустарник, пригибаясь, не выдавая себя, как его плавно вынесло к маленькому человечку в черных штанах и черной рубашке. Он вспоминал, как человек обернулся. Он вспоминал, как их глаза встретились. Другое он тоже вспоминал, но только смутно. Как его понесло вперед. Как легкие наполнились раскаленным пеплом, как дуло его автомата уставилось человечку в скулу. Он вспоминал, как страшно сдавило живот. Он вспоминал трезвые глаза Кэти, упрекающие его за многое, за сделанное и несделанное. Звука как бы и вовсе не было – Кудесник ничего не слышал. Просто скула у человечка исчезла. В третьей роте потом только и разговору было что о новом трюке Кудесника. Всё пережевывали и пережевывали. – Паф, – сказал один. – Чтоб мне провалиться, паф – и все. На закате они приволокли труп снайпера в ближайшую деревушку. Под дулами автоматов собрали публику. Один канат привязали к ступням мертвеца, другой – к запястьям, и перед самой темнотой Кудесник и его подручные осуществили акт левитации, вознеся тело в вышину меж двумя деревьями, где оно парило, освещенное восхитительной красной луной. Джон Уэйд вернулся в ноябре 1969 года. В Сиэтле он стал звонить Кэти из аэропорта, но на втором гудке вдруг ухмыльнулся и повесил трубку. Перелет в Миннеаполис был потерянным временем. Из-за часовых поясов, наверно, но и не только из-за них Он не знал, чего от себя ждать. В сером небе над Северной Дакотой прошел в уборную, снял там форму, надел свитер и слаксы и внимательно, оценивающе рассмотрел себя в зеркале. Глаза были не ахти. Усталые, тускловатые. Постояв, он подмигнул сам себе. «Здорово, Кудесник, – пробормотал он. – Как колдуется-то?» Приземлившись вечером, он поехал на автобусе в университет. Дошел со своим вещмешком до площадки под окнами ее общежития, сел на бетонную скамью и стал ждать. Было начало десятого. В ее окне света не было – вполне естественно, – и часа два он прикидывал в уме, где она может теперь быть и чем заниматься. Ничего утешительного в голову не приходило. Мысли потом стали вертеться вокруг разных категорий, которые при необходимости можно пустить в ход. Верность, к примеру. Стойкость, любовь, постоянство, вера и все прочие атрибуты властного притяжения. Было совсем поздно, почти полночь, когда Кэти вышла на дорожку, ведущую к общежитию. У нее была матерчатая сумка через плечо, под мышкой – стопка книг. Она слегка похудела, главным образом в бедрах, и в темноте ему показалось, что ее походка стала быстрей, порывистей – импульсивней, что ли. Ему стало не по себе. Когда она вошла внутрь, Джон некоторое время сидел неподвижно, он не был вполне там и не был вполне нигде; потом взял свой вещмешок и прошагал семь кварталов до гостиницы. Он все еще плыл. Всю ночь длилось это кружение, эта невесомость. Кровь вскипала тропической лихорадкой. Сны крутились на холостом ходу, он не мог включить сцепление. Дважды просыпался и вставал под душ, сильно пускал воду себе на плечи, но даже тогда катушки сновидений продолжали разматываться. Полнейшая дурь. Кэти широкой лопатой сгоняет с дорожки дождевую воду. Кэти машет ему с крыла самолета. Раз, ближе к рассвету, он обнаружил, что, свернувшись, лежит на полу, сна ни в одном глазу и ведет разговор с темнотой. Умоляет отца – ну пожалуйста, перестань умирать. Вновь и вновь повторял – ну пожалуйста, но отец не слушал и не переставал, умирал, и все. «Боже мой, ведь я – Эй, ты, ведь я Когда рассвело, он дошел до общежития Кэти и сел на бетонную скамью. Он не знал толком, чего хочет. Много позже появилась Кэти, двинулась в сторону учебных корпусов. Он вошел в прежнюю колею. Следовал за ней до биолаборатории, потом в студенческий союз, на почту, в банк, потом в спортзал. Со старого места на задних рядах смотрел, как она отрабатывает ведение мяча и броски по кольцу – и в том, и в другом она заметно прибавила, – а после обеда он три бесконечных часа просидел в библиотеке, пока она корпела над толстенной серой книгой по психологии. Он не замечал ничего необычного. Честно сказать, несколько раз он был готов прекратить эту слежку, просто схватить Кэти, прижать к себе и не отпускать. Но в сумерках, когда она закрыла, наконец книгу, он не мог устоять против искушения пройти за ней через весь кампус к бойко торгующему киоску, где она купила журнал, потом к пиццерии на Юниверсити-авеню, где она взяла газированную воду и маленькую порцию итальянских сосисок Он наблюдал за ней с автобусной остановки. Болели глаза, сердце – все болело. И он чувствовал это стеснение нерешительности. То ему яростно хотелось верить, что подозрение – только засевший у него в мозгу демон, больше ничего. То хотелось верить в самое худшее. Почему – он не знал. Словно что-то у него внутри, в самой сердцевине, в генах, требовало твердых доказательств измены – поцелуя, объятий у него на глазах. Требовалось абсолютное знание. Смутно, половинчато Джон понимал, что есть и иной выбор – просто любить ее, любить несмотря ни на что; но неясность, двойственность казалась невыносимой. Ни в чем нельзя быть полностью уверенным, даже если шпионить вечно, ведь всегда остается угроза завтрашней измены, или измены на следующий год, или когда-нибудь в более далеком будущем. Кроме всего прочего, ему нравилась слежка сама по себе. Ведь он же Кудесник. У него есть эта жилка, этот талант. Было совсем темно, когда Кэти показалась в дверях пиццерии. Она прошла у него за спиной совсем близко, он даже почувствовал исходящий от нее аромат туалетного мыла. Он вдруг ощутил укол вины, чуть ли не стыда, и все же еще минут десять шел за ней в сторону кампуса, останавливаясь, когда она задерживалась у витрин, где много всего было выставлено перед Днем благодарения. На углу Оук-стрит она позвонила из автомата, большей частью слушала, один раз рассмеялась и пошла дальше к университету. Воздух был свежий, бодрящий, с запахом палой листвы. Самая футбольная погода, прохладная пятница в середине осени, и улица была полна народу – студенты, цветочницы, взявшиеся за руки влюбленные. Никому до него не было дела. Их мир – его и ее – был в безопасности. Всему, что обещано, можно верить, все трудности преходящи, все сомнения улетучились на другую планету. На Нептун, подумал он, на мгновение забывшись. Когда поднял глаза, Кэти уже не было видно. Какое-то время он с трудом пытался сфокусировать взгляд. Обследовал все тротуары, потом на секунду закрыл глаза, повернулся и зашагал к ее общежитию. Он прождал всю ночь до рассвета. Прождал первые утренние часы. К тому времени он уже знал. Это было абсолютное знание. Нутряное, на веки вечные, чистое знание – но даже тогда он продолжал ждать. Он был на месте, когда около полудня она подошла по дорожке к двери общежития. Скрестив руки на груди, исполненный силы, он стоял на ступеньках и смотрел, как она приближается. – Меня не было дома, – сказала Кэти. На лице Кудесника промелькнула маленькая тайная улыбка. – Что верно, то верно, – отозвался он. – Тебя не было дома. Так или иначе, они поженились. Церемонию устроили в красивом, ухоженном саду ее родительского дома в западном пригороде Миннеаполиса. На деревьях и кустах висели воздушные шарики, внутренний дворик-патио был украшен китайскими фонариками, красными гвоздиками и гирляндами из цветной бумаги. В целом очень мило. Священник говорил про щит Господней любви, оберегающий от несчастий, а потом процитировал – слишком уж театрально, подумал Джон, – кусок из Первого послания к Коринфянам. Странно, но не было той торжественности, какая рисовалась когда-то его воображению. Один раз он взглянул на Кэти и улыбнулся. «Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание…» Ее зеленые глаза блестели. Она наморщила нос Улыбнулась ему в ответ. «…и всю веру, так что могу и горы переставлять…» За несколько домов от них зажужжала газонокосилка. По саду пробегал ветерок, в острых лучах солнечного света играла пыль и вспыхивала листва, на ниточках колыхались белые и розовые шарики. «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан». Потом священник прочитал молитву. Они поклялись быть друг другу верными. Поклялись во всем прочем тоже и обменялись кольцами, а потом сестра Кэти пригласила всех в дом. Ее мать преподнесла молодым постельное белье. Отец вручил им ключи от квартиры в Миннеаполисе. – Я так тебя люблю, – шепнула Кэти, – что мне страшно делается. Во взятом напрокат «шевроле» они поехали в отель «Рамада», где провели несколько медовых дней в забронированном заранее номере. Секреты останутся при нем. Он никогда не проговорится. На второе утро Кэти спросила, нет ли у него каких сомнений или дурных предчувствий, и Джон, покачав головой, ответил – нет. В конце концов, он же Кудесник, а что за любовь без маленьких тайн? Они въехали в квартиру сразу после Пасхи. – Мы будем счастливы, – сказала Кэти, – я точно знаю. Кудесник рассмеялся и внес ее в дверь на руках. Теперь фокус был – держаться начеку. Он будет оберегать свое превосходство. Секреты так и останутся секретами – что он видел, что сделал. Он выправит все, что можно, он выстоит, он будет жить год за годом, не подавая виду, что тут есть свои фокусы. |
||
|