"Фартовый человек" - читать интересную книгу автора (Толстая Елена)

Глава девятая

Юлий был человеком чрезвычайно сложной судьбы. Сложности в судьбе Юлия начались задолго до Революции. Сам он формулировал это в длинных поучительных беседах с Макинтошем таким образом:

– Все твои трудности, Макинтош, проистекают от того, что для тебя быть беспризорником – образ жизни, а для меня это всегда была профессия.

– Ты уже взрослый, – возразил Макинтош, которому чрезвычайно не нравилось, когда Юлий принимался его воспитывать. – Ты-то больше не беспризорник. Ты теперь обычный жулик.

– Все мы бродим по белому свету без всякого отцовского призора, – вздохнул Юлий и благочестиво возвел глаза к низкому грязному потолку полуподвала.

Выпив, Юлий становился ласковым и нудным и ничего так не жаждал, как долгих, изнурительных разговоров по душам.

Макинтош, зная это, сразу же попытался улизнуть, но Юлий поймал его за рукав:

– Выпей со мной.

– Пусти.

– Да что ты, мой хороший, посиди со мной, выпей, – принялся уговаривать Юлий.

– Если пить, то не вырастешь.

– Я же вырос, – возразил Юлий.

Он и правда вырос – почти под два метра ростом. Это мешало бы Юлию в его работе, делая его слишком заметным, но он ухитрялся создавать впечатление хлюпика, хрупкого, ранимого юноши. Именно так о нем и отзывались пострадавшие, если тех спрашивали, кто облапошил их, например, на пароходе, плывущем из Астрахани в Казань, во время игры в карты… Отсюда и у сыскной полиции сложилось мнение, будто Юлий роста среднего и сложения нежного.

От сидения на месте, когда не было работы, и таскания тяжестей, когда работа ненадолго появлялась, Юлий здорово раздался в плечах.

– Не быть тебе больше шулером, – высказался по этому поводу Макинтош.

Юлий на это ответил:

– Быть шулером – вот это не профессия, а образ жизни. Много ты во всем этом понимаешь, Макинтош!

– Может, и понимаю, – сказал Макинтош, покорно усаживаясь на табурет и со скукой глядя в сторону. Удрать сразу не получилось – Юлий преграждал ему дорогу к выходу. Следовало выждать, пока Юлий отвлечется, и сбежать. Потому что после четвертого стакана Юлий обычно становился подозрительным и злобным и лез драться, не внимая ни одному разумному доводу.

– А ты знаешь, например, что я с Деникиным сражался? – спросил вдруг Юлий.

– Ага, – усомнился Макинтош, – прямо вот лично с ним и сражался.

– Напрасно не веришь, – обиделся Юлий. Он налил себе еще стакан, но пить пока не стал.

Макинтош пристально следил за Юлием. Если мальчик соберется бежать, то у него будет только одна попытка. Провалится – все, исход заранее известный и печальный. Удастся – Юлий побушует-побушует, а потом непременно придет усатая старуха Валидовна и даст ему шваброй по голове. Валидовна, женщина с богатым жизненным опытом, исключительно ловко бьет мужчин шваброй по голове, и высокий рост Юлия ей отнюдь не помеха.

Юлий в одних случаях про швабру помнил, в других – нет. Когда помнил, просыпался сердитый и уходил из полуподвала на несколько дней. Когда не помнил – просыпался несчастный и потом ко всем приставал с извинениями.

«Скучно мужчине», – объясняла Валидовна, а Харитина вздыхала, гулко, но без всякого сочувствия.

– Ну, и как ты с Деникиным подрался? – спросил Макинтош.

– «Подрался»! – Юлий всплеснул руками. – Видишь? Я же говорил тебе: беспризорник ты с головы до пяток, а это никуда не годится. Что же, по-твоему, мы с Деникиным вот так же, как ты со своими дружками-босяками, сошлись и подрались?

– У меня нет дружков-босяков, – восстановил справедливость Макинтош.

Юлий пропустил это мимо ушей. Он целиком ушел мыслями в свое героическое прошлое.

Началось это прошлое в тот самый момент, когда его выбросили с парохода. Играли тогда не на деньги, что было бы бесполезным ухарством и даже ребячеством, а на кувшин простокваши и два каравая. Происхождение этих «сокровищ» было сомнительным. Юлий подозревал, что их владелец перед посадкой на пароход навестил чей-то нетронутый хутор. Юлий проиграл ему свои часы, потом выиграл у него картуз и после получаса захватывающего перемещения карт и «ценностей» предложил главную ставку – свое пальто против простокваши и хлеба. Мужичок к тому времени вспотел, разволновался и ставку принял.

В момент азарта, как и в минуты творчества, иной человек сильно дурнеет. Вот, скажем, играет человек на гармонике, так обязательно кривит рот во все стороны. Впрочем, самые жуткие рожи корчат скрипачи. Как их только в рестораны пускают! Юлий поэтому избегал ресторанов со скрипачами. Творческий процесс чрезвычайно уродует человека.

Азарт же, особенно сопряженный с алчностью, усиливает этот эффект многократно. Бледные люди становятся белыми как стена, смуглые от природы – те просто чернеют, круглые глаза расширяются, узкие вжимаются в веко, и у всех без исключения трясутся губы. Глядеть, в общем, неприятно.

Юлий всегда старался своих партнеров по картам приободрить. Похлопывал их по руке, говорил: «Мы ведь не на жизнь играем, а всего только на вещи». Это, разумеется, не помогало, зато совесть Юлия была по возможности чиста.

Юлий знал, что выиграет. И обреченный мужичок тоже это знал. Той частью своего сознания, которая отвечала за угадывание опасности и вообще была прозорлива. Как и все жертвы Юлия, мужичок упорно не слушал ее предостережений. И попался.

Юлий с ласковой улыбкой уже тянул к себе кувшин, когда мужичок вдруг взвыл: «Не отдам!», вцепился в свою собственность и потащил на себя. Юлий не ожидал такой прыти и разжал руки. Кувшин упал на палубу и разбился.

И сразу же возник, словно из пустоты, некий человек с растрепанной бородой в выбеленной солнцем рубахе распояской. Он невозмутимо вытащил из-за пояса деревянную ложку, присел на корточки и принялся быстро-быстро хлебать разлитую простоквашу, зачерпывая ее с палубы.

Бывший владелец кувшина испустил нечеловеческий крик и, наклонив голову, помчался прямо на Юлия. Никакой разумной цели подобный маневр не преследовал. Юлий не удержался на ногах. Мужичок ударил его кулаком по зубам и завопил снова. Толпа вокруг выросла немедленно, и кто-то спросил:

– А что происходит?

– Шулера бьют, – объяснил человек с ложкой. Он облизнулся в последний раз, перекрестил бороду, встал и удалился от греха подальше.

Юлий пришел в себя уже в воде – оттого что захлебывался и шел ко дну. Над ним сквозь толщу воды светило зеленое солнце. Это было солнце мертвых.

Юлий зашевелился и поплыл наверх. Раньше он никогда не верил, что может утонуть. И только оказавшись на поверхности, понял, что – может. Потому что до берега было невероятно далеко. Берег тянулся недосягаемой кривой, подскакивающей и постоянно меняющейся линией.

Юлий то греб руками, то позволял течению сносить себя. Парохода давно уже не было видно. Зато появилось бревно. Оно плыло, как крокодил, ныряя и снова высовывая из воды то, что можно было бы счесть мордой.

Наконец оно добралось до Юлия и сильно ткнуло его в ногу. Юлий даже не закричал, хотя было невероятно больно и, что еще ужаснее, он был убежден в том, что бревно нанесло ему смертельную рану. Он истекает кровью и, по всей вероятности, скоро умрет. В воде все мокрое, поди пойми, насколько сильно истекаешь ты кровью. Тем не менее Юлий одолел в себе страх перед бревном и забрался на него животом.

В конце концов бревно спасло ему жизнь, и Юлий добрался до берега.

На берегу уже вечерело (над водой еще разливался свет, отраженный и умноженный). Там горел костер, возле которого сидели и лежали люди.

Один из них заметил Юлия и показал на него рукой остальным. Его окликнули: «Кто идет?» Юлий сказал: «Пустите погреться, товарищи…» – и рухнул у костра.

Будучи шулером, он мгновенно догадался, как следует обращаться к этим людям, чтобы они не только не убили его, но и накормили.

Эту историю Юлий раньше Макинтошу не рассказывал, однако вовсе не потому, что стыдился своего бесславного падения с парохода, а потому, что попросту о ней забыл.

– Так я вступил в Красную армию.

В голосе Юлия появились слезливые нотки, словно у старика, который погрузился в сладкие воспоминания молодости про то, как воевали турка и государь император лично орден прикрепил. Юлий взялся за стакан, посмотрел на мутную жидкость, плескавшуюся в стеклянном плену, и быстро проглотил ее, словно лекарство.

Макинтош напрягся, готовясь к побегу. Но тут Юлий заложил руки за голову, хрустнул суставами и вытянул ноги поперек выхода.

– И вот, вообрази себе, – как ни в чем не бывало продолжал Юлий, – тут как раз началось наступление!

Макинтош съежился на табурете. Юлий вдруг посмотрел на него холодно:

– Что, скучно тебе? Скучно тебе, да?

– Пусти, – слабо сказал Макинтош.

– Я тебя еще не трогал, – заметил Юлий, мрачнея на глазах, – а ты уже сразу «пусти», да?

Макинтош выпучил глаза и страшно заорал, но это не произвело на Юлия никакого впечатления. Он встал и надвинулся на мальчика.

– Что, скучен я тебе? – повторил он. – Так и сдохнешь в этом подвале со старухами, – он вдруг ударил Макинтоша по голове, – так и сдохнешь, – новый удар, – и сдохнешь…

Внезапно Юлий пошатнулся, икнул и испустил странный звук, больше всего похожий на треск ломающегося дерева. Макинтош осторожно опустил руки, которыми закрывал лицо. Руки были распухшими и болезненными, лицо – мокрым. Юлий с криво подогнутыми коленями полулежал на полу, а над ним высилась Валидовна со шваброй.

Макинтош тупо посмотрел на старуху и, ни слова не говоря, стремглав выскочил из подвала.

Для крепдешиновой шляпки еще не наступил сезон, поэтому Ольга надела фетровую, одолженную у Маруси, и так вышла на улицу. Она хотела купить для Маруси пирожное в бывшем Елисеевском магазине.

Маруся в последнее время почти утратила всякий интерес к жизни. У нее очень не ладилось с ее кавалером – военным, Митрофаном Ивановичем. Красный командир начал как-то тревожно темнить в делах и разговорах: то он не мог встретиться, то вдруг во время прогулки сворачивал с улицы куда-нибудь в подворотню – для того якобы, чтобы лишний раз поцеловать Марусю. Но делал это неохотно и даже как будто с неприязнью, из чего Маруся вывела, что причина маневров совсем другая.

Все свои наблюдения Маруся пересказывала дорогой подруге Оленьке, но совета не спрашивала, а только вздыхала, закончив очередную повесть. Ольга считала, что Митрофан Иванович собирается Марусю бросить, чем и продиктовано его странное поведение. Но Маруся пока что не готова была поверить в такой роковой поворот.

Она хирела, грустнела, вздыхала и почти ничего не кушала в столовой, отчего глаза у нее обвелись темными кругами, а вокруг рта образовались скорбные морщины.

– Вчера он назначил встречу, а сам пришел с опозданием и почти на меня не смотрел, – повествовала Маруся. – И глаза отводил, как будто врал. Я ему: ты любишь, мол, меня? А он: «Конечно, Марусечка, люблю, почему ты все время про это спрашиваешь?»

– А ты что? – жадно допытывалась Ольга.

– Я – ничего…

– Плакать нельзя, – волновалась Ольга. – Мужчины этого очень не любят. Плакать только потом можно, когда тебя никто не видит или видит только близкая подруга, которая не предаст. А показывать слабость – последнее дело.

Маруся вела себя совсем не гордо. Она бегала за своим Митрофаном Ивановичем, даже звонила ему несколько раз из фабричной проходной!

Ольге давно уже было ясно, что красный командир не намерен оставлять свою жену. Небось гложет его теперь раскаяние – зачем завел шашни с молодой работницей втайне от супруги! Вместе с эпохой всеобщего равенства нищеты заканчивалась и эпоха свободной революционной любви. Брак возвращался в толстое, густо свитое буржуазное гнездо, хотя говорить об этом вслух было пока что не очень прилично.

Поэтому Ольга решила купить Марусе пирожное. Смутно Ольге казалось, что это каким-то образом поможет подруге восстановить попранную гордость. Об этом она, разумеется, Марусе не сказала, а только попросила:

– Одолжи мне, Маруся, твою фетровую шляпку.

Маруся лишь махнула рукой в сторону шляпки, о которой шла речь, в знак того, что Ольга может взять ее. И Ольга, одевшись, вышла.

Возле Елисеевского магазина она приостановилась, чтобы получше осмотреть витрины. Город был такой большой, что, казалось, жизни не хватит, чтобы все здесь запомнить и выучить. И все же Ольга смело расширяла круг своего обитания, отходя от фабрики на Обводном и общежития на Лиговском все дальше и дальше.

Невский – точнее, проспект Двадцать Пятого Октября – притягивал ее особенно. Иногда ей казалось, что и дня нельзя прожить, не побывав там. Как будто только здесь и кипела настоящая жизнь, а во всех других улицах – лишь бледное отражение ее, и чем дальше от проспекта, тем бледнее.

Скажем, во многих частях города можно было увидеть хорошие магазины, но бывший магазин Елисеевых представлялся как бы их многочадной матерью, наиболее полным воплощением продуктового магазина в принципе. Если уж пирожное, купленное в этом средоточии благоденствия, не окажет на Марусю целительного воздействия, значит, Марусино сердце и впрямь погибло.

Войдя в бывший Елисеевский, Ольга мгновенно раздробилась на тысячи отражений. Блестящие поверхности зеркал и упаковочных коробок разбили ее на мириады движущихся фрагментов, смешали с такими же осколками чужих личностей, – и все это ползало по стенам и полкам, мерцало, переливалось, соединялось с горами конфет и прочих деликатесов, с настоящими конфетами и деликатесами и с их отражениями.

Ольга постояла немного, привыкая к изобилию. Ей вдруг показалось, что у нее до смешного мало денег. Это огорчило Ольгу. Ей хотелось бы иметь денег гораздо больше, чтобы приходить сюда часто, чувствовать себя здесь свободно и покупать все, что пожелается.

«Когда-нибудь так и будет», – поклялась себе Ольга. И это счастливое будущее показалось ей очень далеким, но таким же неизбежным, как взросление, замужество, старость.

Она стала медленно обходить прилавки, рассматривая выставленные в них товары. Больше всего ее поразили красиво вырезанные из бумаги кружева и множество неизвестных ей доселе фруктов.

Мир за пределами родного дома действительно оказался гораздо обильнее и разнообразнее, чем могла когда-либо вообразить Ольга, даже несмотря на все прочитанные ею романы и очерки криминальной хроники. Когда Ольга мысленно оборачивалась назад, к местечку, где выросла, все там казалось ей теперь крохотным, и она удивлялась малочисленности и неинтересности вещей, которыми пользуются тамошние жители. И только сад ее воспоминаний неизменно оставался огромным, и тайны, связанные с этими деревьями, не утратили своей силы.

Неожиданно в одном из зеркал Ольга уловила смутно знакомое ей отражение. Точнее, часть отражения – половину лица с небольшим ясным глазом и улыбчиво-извилистым ртом.

Она осторожно повернулась, краешком зрения отмечая, как принялись послушно вращаться и видоизменяться десятки ее собственных отражений.

В отдаленном углу Елисеевского магазина, оживленно рассматривая колбасы в их кружевных бумажных постельках, стоял тот самый парень, что подмигнул Ольге в шляпном магазине «Левасэра». В первое мгновение Ольга испугалась: уж не преследует ли он ее с какой-либо дурной целью? Но какую дурную цель мог иметь этот человек относительно Ольги и почему? В городе полно привлекательных и сговорчивых женщин – если, конечно, дело заключается именно в этом…

И, кстати, одна из таких крутилась возле этого парня. Точнее, стояла неподалеку от него и тоже делала вид, будто рассматривает колбасы. Затем он подошел к ней и о чем-то коротко переговорил. Женщина сперва улыбнулась, затем пожала плечами. Неизвестный смотрел на нее без улыбки, холодно, как на склонного к вранью делового партнера, а вовсе не как на молодую женщину, но та, казалось, этого совершенно не замечала. Или значения не придавала? Может, она и была деловым партнером? Во всяком случае, ее и симпатичного, смутно знакомого Ольге парня связывали деньги.

Ольга догадалась об этом еще до того, как парень сунул руку за пазуху, мгновенным жестом вытащил пакетик и вручил женщине. Та тут же бросила пакетик в сумочку и произнесла еще несколько слов. Парень облокотился о прилавок, небрежно поглядывая то вокруг себя, то на красиво отделанный потолок (Ольга вслед за ним машинально подняла голову и поняла, что потолок Елисеевского так же насыщен роскошью и ложью, как и стены, и витрины).

Собеседница симпатичного парня прошла совсем близко от Ольги. От нее сильно пахло дорогим мылом. Она, казалось, сердилась на кого-то.

Только когда женщина исчезла за массивной дверью магазина, Ольга вернулась к своей изначальной цели – покупке пирожных. Она осторожно приблизилась к прилавку и стала рассматривать выставленные там лакомства. Ей хотелось выбрать не слишком дорогое пирожное, но чтоб побольше сахара и крема. Она боялась ошибиться. Кроме того, она не знала, что как называется.

– Берите эклеры, – прозвучало над ее ухом.

Ольга вспыхнула и хотела уже попросить, чтобы к ней не лезли с советами, раз не просят, но голос был такой дружеский, такой теплый, что Ольга поневоле прикусила язык.

Она повернулась, уже не сомневаясь в том, кого увидит.

Давешний молодой человек смотрел на нее и улыбался.

– Вы здесь первый раз? – спросил он.

– Мы раньше встречались? – вопросом на вопрос ответила Ольга.

Парень пожал плечами и загадочно ответил:

– А вы что помните? Какие наши встречи?

– Шляпный магазин, – отозвалась Ольга и глянула на собеседника испытующе.

Но он ничем себя не выдал и ни одной подсказки ей не дал. Продолжал улыбаться. Углы его рта извивались: то приподнимались, то опускались, но улыбка не прекращалась.

– Вы что, нанимаете женщин за деньги? – спросила Ольга. И прибавила: – Я не такая. Когда я приехала, меня было приняли за такую, потому что я не знала, как одеваться, и была в красной косынке, но теперь всё иначе.

– Да вы хоть как оденьтесь, – сказал парень, – вас никто не примет за гулящую. У гулящей лицо совсем другое.

– Какое?

– Тусклое.

Ольга опять подумала о той женщине, пахнущей дорогим мылом. У нее точно было тусклое лицо. Как на такую можно польститься, да еще за деньги! Ольга чувствовала себя почему-то немного разочарованной.

– Вас как зовут? – спросил парень.

– Ольга.

– Меня – Леонид, – представился он.

– Вы где работаете? – поинтересовалась Ольга.

– В разных местах, но все по коммерческой части.

Слово «коммерческий» производило на таких девушек, как Ольга, очень приятное впечатление. Оно звучало по-иностранному и внушало впечатление надежности.

– А я на бумагопрядильне, – сообщила Ольга.

– Вы за пирожными сюда пришли? – прибавил он. – Ну так берите эклеры. Они самые сладкие.

Ее округлые щеки залились нежным румянцем.

– Откуда вы догадались, что я думаю про сладкие?

– Все девушки про это думают. – Леонид взял ее под руку. – Идемте, я сам куплю. Будет подарок.

Она дернула рукой, чтобы высвободиться, но он не пустил.

– Я не вас ведь покупаю, а пирожные, – произнес он с легкой укоризной. – Вы про меня дурное считаете, а этого не надо.

Ольга покраснела еще пуще.

Тем временем Леонид набрал для нее целую коробку сладостей и, успевая строить глазки сразу и продавщице в белоснежной короне, и своей спутнице в миленькой фетровой шляпке, расплатился из большой пачки денег. Ольга даже зажмурилась, чтобы не видеть, сколько он потратил.

Он вручил ей коробку:

– Прошу.

Ольга приняла большую коробку. Та оказалась довольно легкой и от этого представилась Ольге почему-то еще более драгоценной. Там, внутри, наверное, целое море бумажных кружев, и каждое пирожное возлежит, как кольцо с бриллиантом.

– Мы ведь еще где-то встречались? – спросила Ольга наконец. – Не только в шляпном магазине, да?

Ее брови дернулись, и гладкая кожа на лбу слегка сморщилась.

– У вас тогда были длинные волосы, – напомнил Ленька. – И это было не в Петрограде.

Ольга замолчала, замкнулась. Теперь ей стало по-настоящему не по себе, как будто она вдруг осознала, что беспечно идет над пропастью по шатким мосткам.

– Под Витебском, – сказал Ленька.

Ольга все еще настороженно молчала.

– Мы с товарищами искали тогда переправу, – продолжал Ленька, безжалостно, хотя, впрочем, без всякого злого умысла возвращая Рахиль в ее прошлое, из которого она сбежала, – а вы были в саду. В большом саду. Там было очень тихо. А кругом стреляли. Теперь вспоминаете? Вы помогли нам разгромить батьку Балаховича. Если б не та переправа, еще на сутки бы затянулось.

Ольга смогла только кивнуть и, прижимая к груди коробку с пирожными, медленно, как будто ступая за гробом, вышла из Елисеевского магазина.

Катя Шумилина работала у военного врача Грилихеса, выражаясь по-старорежимному, «прислугой за всё». Грилихес был человек раздражительный и придирчивый; лучше всего он чувствовал себя на фронте, где можно было орать на пациентов и сестер и никто не обижался. Он считал себя победителем кровавых ран, ожогов и даже тифа. Испанка несколько раз брала над ним верх, но все же многократно доктор Грилихес одолевал и ее.

Это был высокий красивый человек со жгучими черными глазами и оливковой кожей. Ему очень шла военная форма, и даже в мирное время он продолжал носить френч. Открыв частную практику, доктор Грилихес стал преуспевать. Пациентки его обожали, особенно которые с нервами, а его грубость, проявляющаяся время от времени, казалась всем признаком гениальной натуры.

Однако Катя Шумилина не обладала достаточной утонченностью, чтобы должным образом оценить вспышки хозяйского гнева. Она работала в меру своих сил: и прибирала в доме как могла, и готовила как умела. Грилихес иногда хвалил ее, чаще не замечал, но случалось – принимался ужасно кричать за какую-нибудь совершенно ничтожную провинность, и тогда его глаза сверкали адским огнем.

За три миллиона наличными Катя с удовольствием рассказала Леньке Пантелееву про хозяйские сокровища и деньги.

– Он хоть и глядит испанским грандом, – сказала Катя мстительно (она любила кино и знала про испанских грандов гораздо больше, чем можно было бы ожидать от такой простой девушки), – а по сущности своей обычный жид. Жадный и хитрый. Недавно вторую прислугу нанял. Меня теперь на кухне оставил, а эту корову – в комнаты. – Катя изобразила, как некто с глупым лицом смахивает метелочкой пыль.

– Ясно, – сказал Ленька. – А пациентов принимает он где – только на дому или еще в больнице?

– И там, и там, – Катя махнула рукой, – у него расписание есть. Я для вас переписала.

– Молодец, – похвалил Ленька, забирая у нее исписанный каракулями листок.

– И с армейскими ведет дела, – прибавила вдруг Катя. – С крупными чинами, я думаю. Иногда к нему лично приходят, а иной раз по телефону звонят, и он едет.

Она прибрала пакет с деньгами, полученный от Леньки, и вышла из Елисеевского магазина – и довольная собой, и чуть смущенная тем, как просто и буднично осуществилась ее месть неблагодарному и грубому доктору.

На это дело Ленька пошел с Сашкой Рейнтопом по прозванию Пан. С Рейнтопом его познакомил Белов. Сашка Пан был человек абсолютно надежный, однако, в отличие от располагающего к себе Леньки, сразу же вызывал у людей подозрения: от него исходило ощущение опасности. Поэтому он не снимал военной шинели – это отчасти объясняло производимое им впечатление.

Рейнтоп был родом из Витебска и, по его уверению, после детства среди пятнадцати братьев и сестер, маминой стряпни и двух еврейских погромов навсегда утратил способность испытывать какой-либо страх. Внешность у Сашки Пана была вроде как неприглядная, но запоминалась сразу: правильный удлиненный овал лица, небольшие глаза, прямой нос; не столько само лицо запоминалось, сколько выражение глубоко укорененной, ничем не поколебимой ненависти к людям. Не то чтобы Пан так уж стремился уничтожать все живое на своем пути, этого не было; но у него отсутствовало всякое представление о возможной ценности жизни. Люди были в Сашкином представлении дешевы и легко заменяемы один другим. Пантелеев тем и вызывал его уважение, что заменить такого человека кем-либо, по мнению Пана, было трудно, если не невозможно, а подобные люди вообще редкость. Сашка Пан таких встречал – раз-два и обчелся. Ну вот еще Белов, может быть.

Парадную дверь в доме заколотили еще в революционные дни, когда Петроград был охвачен лихорадкой. Несколько раз доски пытались отодрать и даже поджигали, но все без толку.

Ленька с Паном вошли в подворотню и свернули к черному ходу. Здесь было открыто и даже замечались следы дворницкой работы: мокрый грязный снег смели на середину двора, от двери прочь, чтобы жильцы не испытывали больших неудобств, покидая жилище.

На лестнице оказалось натоптано, но тепло, из квартир пахло жильем, едой. Было уже шесть часов вечера, начинало темнеть.

Пан поднимался по лестнице первым, уверенно топоча сапогами. Он был высокого роста, но шинель доставала ему почти до пят, а на спине морщилась под ремнем. Ленька шел следом быстро и почти невесомо.

Дверь в квартиру доктора найти было несложно – на ней красовалась медная табличка с именем. Табличку сделали недавно – буквы «еръ» в надписи не имелось.

Пан позвонил.

– Кто там? – негромко, почти интимно спросил женский голос. – Доктора нету.

Деревенская, отметил про себя Ленька, сразу определив выговор.

– Открывай, записка из штаба товарищу Грилихесу, – резко проговорил Пан.

– Откудова? – переспросила служанка.

– Из штаба, товарищ. Открывай, не мешкай, – повторил Пан.

Прислуга завозилась с засовом. Нежно звякнула цепочка. Дверь отворилась, и двое вошли.

При виде двух мужчин в шинелях служанка попятилась в кухню, но не испугалась. Не сообразила еще, что происходит. И впрямь корова, вспомнил Ленька разговор с Катей. Плотная, щеки подушками.

Сашка Пан сунул ей в руки какую-то бумажку.

– Это чего это? – проговорила она, наклоняя голову и силясь разобрать написанное на бумажке.

Ленька без лишнего разговора достал револьвер.

– Ой, – сказала служанка, выронив «записку из штаба». Теперь она вся побелела, рот округлился и задрожал.

– Говори, одна дома? – спросил Пан грубо. – Да не ори!

Девушка перевела дух, потом кивнула.

– Точно никого больше? – настаивал Пан.

Ленька покачал револьвером – вверх-вниз. Служанка следила за дулом, как кошка за фантиком на веревочке.

– Не, – подумав, повторила она. – Я одна. Никого нету. День Парижской коммуны. Барин ушли праздновать.

– Где деньги, золото? – спросил Сашка Пан.

– Что – где? – еще больше растерялась бедная девушка. И вдруг заплакала. Слезы щедрым горохом покатились по толстым щекам, бесформенные розоватые пятна поползли по трясущейся шее. – Я не знаю, где у него чего…

Ленька, не убирая револьвера, взял служанку за руку, как на гуляниях, и повел по квартире. Возле каждой комнаты он останавливался и спрашивал:

– А здесь у него что?

– Ой, тут столовая… – шептала служанка. – Тут они кушают.

Ленька ласково втолкнул ее в столовую и остановился возле стола, все так же левой рукой держа руку молодой женщины, а правой – револьвер.

Сашка Пан пробежал пальцами по полкам и ящикам, вытряхивая в расстеленную на полу скатерть серебро. Служанка беззвучно шевелила губами, словно подсчитывала что-то, но вслух ничего не произносила. Тепло Ленькиной руки действовало на нее успокаивающе. Пан связал скатерть в узел, встал. Серебро запело в своем узилище.

Ленька притянул служанку поближе к себе и спросил:

– Деньги у него где?

– Ой, не знаю я, не знаю… – Она перепугалась еще пуще. – Где же мне такое знать, голубчик.

– Идем дальше, – решил Ленька.

Ее ладонь вспотела. Ленька крепче обхватил ее пальцами.

– Не бойся, не трону. В этой комнате – что?

– Ой, тут моя, – сказала служанка.

Комнатка прислуги была маленькая, с крохотной, жмущейся в углу иконочкой, а во всем остальном безликая, почти казенная. «Был бы я богатеем, здесь бы все и спрятал, под сундучком, – подумал Ленька с презрением к недогадливому Грилихесу. – Здесь ни один грабитель не догадается искать».

Сашка, уходивший искать вперед, не дожидаясь Леньки и его спутницы, внезапно вынырнул из полумрака – из докторского кабинета, расположенного возле мертвого парадного хода.

– Нашел, – сказал он.

– Сними еще шубу, – посоветовал Ленька. – На что ему две шубы, спрашивается?

Пан избавил вешалку от лишней одежды и, устроившись в столовой, снова расстелил скатерть. Узел стал теперь ощутимо больше.

– Я за извозчиком, – сказал Пан. – А ты эту дуру посторожи, чтобы орать не начала.

Ленька привел служанку доктора в ее комнатку и кивнул на кровать:

– Ложись.

Она зажмурилась, не переставая плакать, и полезла на кровать. Ленька осторожно связал ей руки и ноги полотенцами, стянул узлы потуже, приказал:

– Подергай.

Она послушно подергала ногами.

– Держится вроде, – одобрил Ленька и еще раз перепроверил узлы. Служанка следила за ним вытаращенными глазами и вздыхала.

Пан позвал от входа:

– Извозчик ждет, пошли.

Ленька еще раз огляделся в комнате, даже не взглянув в сторону служанки, как будто ее и не существовало, и вышел в коридор. Пан, держа узел с награбленным на плече, с грохотом спускался по лестнице. Ленька напоследок обвел вокруг себя револьвером пустое пространство квартиры, начертив в воздухе незримый круг. Он исчез без единого звука. Аккуратно притворил за собой дверь и тихо сбежал по ступенькам.