"Тьма сгущается" - читать интересную книгу автора (Тертлдав Гарри)

Глава 16

Маршал Ратарь откусил вязкого черного хлеба и запил его глотком самогона столь мерзкого, что волосы под ушанкой пытались встать дыбом. От костра поднимался густой черный дым. Ункерлантские солдаты, с которыми маршал делил трапезу, выкопали рядом пару окопов – на случай, если дым привлечет шального альгарвейского дракона.

Ратарь отхлебнул еще немного из жестяной фляги.

– Эк! Силы горние – точно на пару лет помолодел, – промолвил он, обращаясь к солдатам в сланцево-серых шинелях. – На пользу мне идет окопная жизнь. Вот в Войну близнецов точно такой сивухой мы грелись. Выдохнешь потом – и как дракон, огнем палишь.

Мальчишки промолчали, хотя один или двое рискнули улыбнуться. За огромными звездами в петлицах никто из них не мог разглядеть в Ратаре кого-то, кроме великого маршала. Они не знали, что такое – стареть и как возраст меняет человека. Просто не успел выяснить. А Ратарь был когда-то молод и прекрасно помнил те времена.

Он осушил флягу, рыгнул и кулаком стукнул себя по готовой взорваться груди. Еще пара солдатиков ухмыльнулись. Выпитый самогон ярился и рычал между висками. Как же здорово было снова оказаться на поле боя! А очутиться подальше от Котбуса, от дворца, от конунга Свеммеля – еще приятней.

– Ну что, надерем этим альгарвейским хлыщам лощеные задницы? – грозно вопросил маршал.

– Да! – отозвались солдаты хором – не так выговорили, как прорычали яростно и зло.

– Дадим им такого пинка, что побегут из Ункерланта, из герцогства Грельцкого, поджав хвосты?!

– Да!!! – рявкнули солдаты столь же дружно.

Они тоже были немного пьяны. Требовать от ункерлантца совершенной трезвости было все равно, что требовать с петуха клятвы молчания по утрам. Но офицерам удавалось сдерживать пьянство своих подчиненных.

– Покажем мы самозваному королю Раньеро, которого Мезенцио взгромоздил на трон чужой страны, что мы скорей вздернем его – а то лучше сварим в котле живьем, – чем станем перед ним спины гнуть?

Ратарь сделал все, чтобы голос его прозвучал непринужденно, но отогнать тревогу не сумел. Кое-кто из грельцеров вполне охотно подчинился иноземному угнетателю – без сомнения, потому, что в лице конунга Свеммеля они имели угнетателя доморощенного.

Но солдаты – несколько грельцеров в том числе – вновь вскричали: «Да!» Небритые и грязные, они наступали на протяжении всей зимы, а ничто так не повышает боевой дух, как наступление.

Ратарь поискал взглядом командующего офицера – поискал и не нашел. Потом принялся выглядывать кого-нибудь с тремя медными треугольничками на нашивках. В Шестилетнюю войну сержантам доводилось командовать ротами. В безумной схватке между Свеммелем и Киотом хороший сержант стоил своего веса в золоте. Многие из тех, кто начинал военную карьеру сержантом, пошли далеко. Ратарь – дальше всех.

– Ваше имя, сержант? – потребовал маршал, обнаружив того, кого искал.

– Вимар меня звать, государь мой маршал, – ответил тот. Судя по говору, родом сержант был из какой-то грельцкой деревни.

– Отойдем-ка от костра, Вимар, – промолвил маршал, поднимаясь на ноги. – Хочу поспрошать, что ты думаешь о нынешнем положении, и хочу услышать честный ответ.

– Постараюсь, сударь, – ответил Вимар, тоже вставая.

Они с Ратарем отошли подальше. Солдаты следили за ними, не отрывая глаз. Маршал усмехнулся про себя. Еще долго никто не осмелится сказать сержанту хоть слово против после того, как сам маршал Ункерланта спрашивал у него совета.

– В каком состоянии сейчас альгарвейские войска? – поинтересовался Ратарь, указывая на восток, где проходила близкая передовая.

– Замерзшие, обмороженные, злые, – тут же отозвался Вимар. – Они и не думали, что придется им этак вот воевать. Вам это лучше моего ведомо, сударь. Но сдаваться они не собираются, силы преисподние их пожри. Хоть на шаг оступишься – и они тебе мигом хер откромсают, ленточкой повяжут и тебе же на тарелке поднесут… э, сударь.

Судя по выражению сержантской физиономии, Вимар тут же пожалел о своей прямоте. А судя по дыханию, на грудь бравый солдат принял уже изрядно.

– Не бери в голову, сержант, – посоветовал Ратарь. – Рыжики уже готовы всей державе хер откромсать и еще могут это сделать – если мы не придумаем, как их остановить на веки вечные. Если есть соображения – выслушаю тебя с радостью.

Вимар, похоже, не сразу поверил своему счастью.

– Не знаю, – промолвил он наконец, – как у нас по весне дела пойдут.

– Тем больше причин посильней ударить сейчас, покуда преимущество на нашей стороне, как думаешь?

– Ну да, – пожал плечами Вимар. – Оттесним их, насколько можем, а потом посмотрим, насколько они смогут отбросить нас.

Конунг Свеммель требовал, чтобы к началу весны альгарвейцев вышвырнули вовсе за пределы Ункерланта. Этого пока не случилось. И не случится. Даже на четверть. В своем дворце конунг мог требовать чего угодно, и повеление его будет исполнено немедля. В реальном мире, к несчастью, мнение рыжиков тоже имело значение.

Осмелев от маршальской снисходительности, Вимар осмелился спросить:

– Разрешите вопрос, сударь?

Ратарь все так же терпеливо кивнул. Сержант облизнул губы.

– Сударь, а сможем мы их разбить?

– Сможем, – с непоколебимой убежденностью промолвил маршал. – Еще как сможем. Но никакие силы горние не обещают нам, что обязательно разобъем. Когда война только началась, альгарвейцы, может, и были слишком самоуверенны. – Ужасающе низкая боеспособность некоторых ункерлантских армий изрядно поспособствовала этой самоуверености, но об этом Ратарь упоминать не стал. – Могу поручиться, что этой весной рыжики будут не так уверены в себе. И нам не стоит повторять их ошибки.

– Если кто хочет знать, шо я бачу, так любой, кто легко хотит отделаться от мезенцевых поганцев, просто олух, – выпалил Вимар.

Когда сержант волновался, его грельцерский говор становился заметней.

Но не успел маршал ответить, как альгарвейцы открыли артиллерийский огонь по окрестностям лагеря – будто решили подтвердить слова сержанта. Когда Ратарь отправился в Зувейзу, чтобы подтолкнуть завязшие в пустыне войска, ему приходилось прятаться за раскаленными валунами. Сейчас он нырнул в окоп, дно которого уже припорошило снегом, и с некоторой гордостью заметил, что оказался в укрытии раньше Вимара.

Сержант раздраженно выругался.

– В последние дни им вечно ядер не хватало. Верно, караван-другой со снарядами к передовой подогнали.

Ядро разорвалось так близко, что земля под ногами Ратаря дрогнула.

– Радуйся, что со снарядами, а не с каунианскими пленниками, – заметил он, когда сверху посыпалась земля.

– Что есть, то есть, – согласился Вимар. – Да только могли они притащить и снаряды, и кауниан разом. Готовы у нас на резню старики и зэки на случай, если рыжики притащат с собой толпу этих неуделков – да и если не притащат тож. Как в народе говорят, всякое лыко в строку.

– Всякое лыко в строку, – глухо повторил Ратарь.

Вимар думал о своих соотечественниках так же, как Свеммель, – как об оружии, или орудии, в борьбе с Альгарве, и не более того. А Ратарь не мог отделаться от мысли: что думали люди, согнанные с земли коронными инспекторами? Так или иначе, помощи им ждать не приходилось. Ункерлантские чародеи использовали их витальную силу с той же охотой, с какой альгарвейские воровали жизни кауниан.

Снова посыпались ядра, еще больше, чем прежде. Вимар опять выругался.

– Если б не знал лучше, подумал бы, что драные рыжики готовятся контратаковать.

– А откуда тебе знать лучше? – с искренним недоумением поинтересовался Ратарь. – Они этой зимой провели немало контратак.

– Если бы они собирались наступать, то уже резали бы кауниан, – ответил сержант. – А нам бы лучше выбраться из окопа. Под чародейской атакой это будет сущий капкан.

– А-а. – Маршал кивнул. – Следовало догадаться. Но у тебя больше опыта в поле.

– Больше, чем хотелось бы, сударь, честно признаюсь, – ответил Вимар.

Ответить маршал не успел – со стороны передовых траншей донесся крик:

– Рыжики! Альгарвейцы! – И другой, более пугающий и более испуганный: – Бегемоты!

Возможно, солдатам Мезенцио не удалось довезти до здешних краев необходимое число кауниан. Но, чего не ожидал Вимар, рыжики бросились в атаку, лишенные обычной магической поддержки. И – Ратарь оглянулся – поблизости не было ункерлантских бегемотов, чтобы остановить врага.

За долгую, суровую ункерлантскую зиму альгарвейцы потеряли немало бегемотов. В глубоких сугробах звери без снегоступов вязли. Одних убивали экипажи, чтобы не оставлять наступающим ункерлантцам, когда звери не успевали угнаться за отходящей пехотой. Другие замерзали насмерть. Третьи гибли в боях. Вероятно, большая часть поголовья бегемотов на грельцком фронте была уничтожена.

Ратарь полагал, что в таких условиях рыжики станут использовать оставшихся чудовищ осмотрительнее. Но полумеры были не в характере альгарвейцев. Атакуя, рыжики бросались на врага с той же лихостью, что и в начале войны.

Выглянув из окопа, Ратарь увидал, что с полдюжины бегемотов – уже прорвавшихся, видимо, через передовые посты – надвигается на роту сержанта Вимара. В манере, доведенной ими до совершенства, альгарвейские пехотинцы следовали за чудовищными зверями, устремляясь в прорыв.

– Мезенцио! – кричали рыжики так радостно, будто вновь стояли на околице Котбуса. Большинство облачено было в белые накидки; этому они научились.

Альгарвейские драконы уже обрушивали с небес град ядер в расположение ункерлантцев, сеяли панику на пути наступающих бегемотов.

Вимар обернулся к Ратарю:

– Сударь, если мы не отступим, нас стопчут на месте.

Вновь оказавшись на поле битвы, маршал вспомнил, как легко может отвернуться от солдата удача.

– Разрешаю, сержант, – бросил он. – И если ты думаешь, что я постыжусь отступить вместе с вами, ты ума лишился!

Он отступал перебежками от окопа к окопу под шипение тающего под вражескими лучами снега. То тут, то там сугробы взрывались фонтанами пара. Маршал отстреливался, как мог. Ему показалось, что он срезал одного или двух рыжиков, но он не единственный вел ответный огонь.

В ту самую минуту, когда маршалу начало казаться, что весь участок фронта провалится сейчас к силам преисподним, в небе показались ункерлантские драконы. Отогнав альгарвейских штурмовиков, они забросали ядрами вражеских бегемотов. Только это смогло задержать поступь чудовищ и позволило ункерлантцам подтянуть резервы, чтобы остановить солдат Мезенцио.

– Ну, всего-то пару миль потеряли, – заметил Вимар, когда сгустились сумерки. – Могло быть хуже… но могло быть и лучше, если бы наши драколетчики побыстрее опомнились.

– М-да, – мрачно согласился Ратарь.

Снова и снова он становился свидетелем тому, насколько быстрей и гибче его собственных войск отвечали на угрозу альгарвейцы.

– Нам нужно больше кристаллов. Нам нужно больше всего. И все это нужно нам вчера.

То же самое он твердил с начала войны против Альгарве. Маршалу не хотелось и думать о том, сколько еще придется твердить это, и о том, чего будет стоит ответ на этот вопрос.

– Ну пойдем! – уговаривал Эалстан. – Если ты вместо каунианской одежды накинешь платье и капюшон, никто в зале на тебя и не покосится.

– Я не хочу надевать фортвежское платье! – выпалила девушка, начиная злиться. – Тебе оно годится, но я не фортвежка!

Ванаи упрямо выпятила подбородок. «Я не из варварского племени!» – вот что таилось под невинными словами.

Эалстан тоже потихоньку доходил до белого каления. Браки между каунианами и фортвежцами, как он обнаруживал раз за разом, оказывались часто непрочны по вполне бытовым причинам. Но юноша тоже был упрям. И он догадывался, отчего мысли его подруги сходили на одну и ту же становую жилу.

– Без сомнения, – промолвил он, переходя на каунианский, – твой дед согласился бы.

– Это нечестно! – огрызнулась Ванаи на том же языке и замолкла, будто не в силах была объяснить, отчего же.

Эалстан, почуяв слабину, ринулся в атаку:

– Кроме того, тебе обязательно понравится! Мой брат наизнанку вывернулся бы, чтобы только попасть на концерт Этельхельма, а мы на халяву пройдем!

Ванаи пожала плечами так выразительно, что становилось ясно – юноша не только не продвинулся вперед, но даже сдал завоеванные позиции.

– Фортвежская музыка мне не слишком по вкусу, – промолвила она.

Эалстану показалось, что Ванаи пыталась ответить вежливо, но прозвучали ее слова скорее снисходительно.

– Он замечательный музыкант и большая умница, – заметил юноша, снова переходя на фортвежский. – Довольно долго сам занимался учетными книгами, прежде чем нанять меня. Мог и дальше так делать – получалось у него здорово, только времени не хватало постоянно.

– Боюсь, что смотреть на него мне будет не более интересно, чем слушать его музыку, – отозвалась Ванаи.

Эалстану очень хотелось затащить подругу с собой. В рукаве у него оставался последний крапленый козырь, которым юноше очень не хотелось пользоваться – но пришлось.

– А ты знаешь, что у Этельхельма вроде бы бабка была из кауниан?

Эалстан немало часов просидел с удочкой на берегах протекавшей мимо Громхеорта речки Мерефлоды и знал, как рыба клюет. Сейчас поплавок дрогнул.

– Не знала, – ответила Ванаи. – А что, правда?

– Мне так кажется. – Эалстан солидно кивнул. – С первого взгляда не скажешь, но что-то каунианское в нем есть: повыше он и постройней большинства фортвежцев.

Он внимательно глянул на Ванаи. Да, девушка заинтересовалась.

– Ты думаешь, я смогу порой выходить из квартиры, переодевшись фортвежкой?

– Мне кажется, «порой» – это самое подходящее слово, – ответил Эалстан, – но на концерте Этельхельма слушатели больше внимания станут обращать на музыку, чем на все остальное. Если хочешь, я могу достать тебе платье.

Даже мерки снимать не придется – фортвежские платья всегда кроились наподобие мешка для репы. То была одна из причин, по которым местные мужчины неизменно провожали жадными взглядами каунианок в тугих штанишках.

– Тогда ладно, – неожиданно уступила Ванаи. – Пойду. Осточертело уже пялиться на стены. И, – глаза ее блеснули, – деда удар хватил бы, если бы он узнал, что я избавилась от брюк – нет, не в этом смысле! – Этот отвлекающий маневр – девушка хорошо изучила своего возлюбленного – позволил ей добавить: – Хотя я все равно думаю, что музыка мне не понравится.

– Не загадывай заранее, – ответил Эалстан и, прежде чем девушка ответит: «Едва ли», выпалил: – А еще ты сможешь прогуляться по Эофорвику.

На это Ванаи могла только кивнуть.

На следующий вечер Эалстан по пути домой купил недорогое зеленое платье с капюшоном. Ванаи примерила его в спальне.

– Ну и на кого я похожа? – спросила она, выходя в гостиную. – В доме ни одного зеркала, в котором можно увидеть себя целиком.

Эалстан окинул ее взглядом. Даже прикрыв светлые волосы капюшоном и спрятав лицо в тени, Ванаи не слишком походила на фортвежку, но столь вопиюще по-кауниански, как в привычной одежде, она не выглядела.

– Мне твоя фигура больше нравится, когда ее лучше видно, – сознался юноша.

– Само собой – ты же мужчина. – Ванаи фыркнула. – Но сойдет?

– Думаю, да, – ответил Эалстан. – Мы ведь поздним вечером пойдем. Темнота поможет.

На миг он допустил мысль о тех ужасах, что беспременно случатся, если кто-то признает в Ванаи каунианку. Стоит ли один концерт такого риска? Как только смелости у него хватило предложить любимой подобную дурость…

– Ну ладно, – отозвалась Ванаи, прервав его размышления, – тогда пойду. Я на что угодно готова, чтобы выбраться на улицу – даже надеть этот балахон, под которым сквозняки гуляют. – Все сомнения Эалстана развеялись, будто дым. – И если целый вечер слушать фортвежские песни не подходит под определение «чего угодно», – добавила девушка, – то я уже и не знаю!

Из дому они вышли довольно поздно. Торопиться было некуда – Этельхельм выделил им пару лучших мест. «Вот как важно иметь связи», – подумал Эалстан. Отец в Громхеорте копил связи на протяжении всей жизни, но пользовался ими осмотрительно, приберегая для особых случаев.

К облегчению Эалстана, вечер выдался прохладный. Многие прохожие кутались в плащи и накидывали капюшоны, так что Ванаи не особенно выделялась в толпе. Девушка поминутно озиралась; прежде чем запереться в четырех стенах, она почти не успела познакомиться с Эофорвиком. Смотреть было особенно не на что: фонари не горели, и сквозь закрытые ставни не просачивался ни единый лучик света. Порою ункерлантские драконы залетали далеко на запад, и оккупационные власти не желали предоставлять им мишени с подсветкой.

Пробравшись через две пары черных портьер, пара очутилась в освещенном зале. От непривычно яркого света у Эалстана тут же заслезились глаза.

Юноша перемолвился парой слов с билетером. Тот сверился со списком и кликнул помощника.

– Проводи гостей на первый ряд, – велел он. – Это друзья Этельхельма.

Эалстан надулся, как индюк. Ему хотелось, чтобы весь мир видел, какая прекрасная девушка с ним рядом. Но, к несчастью, тогда весь мир увидел бы, что Ванаи каунианка. Поэтому юноша ограничился тем, что взял Ванаи под руку и повел за убежавшим далеко вперед мальчишкой-билетером.

– Вот твои места, приятель. – Парень выжидающе умолк и, получив свои чаевые, тотчас же умчался.

– Места и впрямь лучшие, – заметила Ванаи.

Эалстан кивнул – еще пара шагов, и можно лезть на сцену. Порой Этельхельм выступал в танцевальных залах, но этот строился как концертный, и кресла в нем были прибиты к полу гвоздями. Эалстан ожидал услышать что-нибудь вроде «Жаль, что представление меня не привлекает», но Ванаи промолчала.

Большинство сидевших на первом ряду выложили за билеты столько денег, сколько Эалстану и не снилось в родном Громхеорте – а ведь его семья была из богатых. Мужчины носили отороченные мехами плащи, на женщинах сверкали самоцветы. Некоторые с подозрением поглядывали на юношу и его подругу, недоумевая, как эти голодранцы исхитрились забраться на такие места. Ванаи натягивала капюшон все ниже, пытаясь спрятаться в него, как в нору.

Наконец, к облегчению Эалстана, люстры погасли. Зал погрузился в темноту, и на освещенную сцену хлынула волна аплодисментов: в лучах прожекторов появились Этельхельм и его оркестр.

Один за другим музыканты начинали настраивать трубу и флейту, виолу и двойную виолу. Когда волынщик добавил к какофонии ноющий вой своего инструмента, Вани чуть заметно кивнула: волынки были частью каунианской музыкальной традиции. Сидевший за барабанами Этельхельм казался ниже, чем был на самом деле.

Наконец руководитель оркестра выпрямился во весь рост – немалый, спасибо его каунианским предкам – и, протянув руки в зал, крикнул:

– Готовы?!

– Да!!!

Эалстан присоединился к общему оглушительному воплю, но Ванаи, заметил он, смолчала.

Этельхельм кивнул оркестрантам: раз, другой, третий – и со всей силы ударил палочками в барабан. Фортвежские пляски не отличались гулким, ухающим ритмом, как старинные каунианские, но и не были сумбурным пиликаньем – так Эалстан воспринимал альгарвейские мелодии. Звонкие и сильные аккорды обладали собственной силой – по крайней мере, в отношении Эалстана.

Лица Ванаи он не видел: девушка так и не откинула капюшон. Но, судя по тому, как напряглись ее плечи, музыка не пришлась ей по душе. Эалстан вздохнул. Ему хотелось разделить свой восторг с любимой.

Оркестр начал со старых, любимых народом мелодий. Одной – «Мазурке короля Плегмунда» – перевалило за четыре столетия: ее писали в те годы, когда Фортвег был сильней и Ункерланта, и Альгарве. Знакомая мелодия пробудила в душе Эалстана одновременно гордость и страх: именем этого самого короля Плегмунда альгарвейцы назвали бригаду перебежчиков. Что думает по этому поводу Ванаи, Эалстан боялся и представить.

Когда мазурка отзвучала, Этельхельм с ухмылкой крикнул в зал:

– Довольно танцев, под которые укачивали ваших дедов в люльках! Хотите послушать что-нибудь новенькое?

– Да! – грохнула толпа еще громче прежнего.

Ванаи опять промолчала.

Несколько следующих песен тоже оставили ее равнодушными, хотя именно они создали имя оркестру. А затем, не переставая молотить по барабанам, Этельхельм завел песню, которой Эалстан никогда прежде не слышал. Голос музыканта звучал хрипло и сурово:

Настойчивый гулкий ритм приводил на память скорее каунианские мелодии, нежели фортвежские. В нем можно было утонуть с головой, не заметив, о чем поет Этельхельм. Эалстан едва не забылся в этом ритме… едва. А Ванаи вдруг подалась к сцене, словно притянутая магнитом.

– Этого не может быть! – воскликнула она, обернувшись к Эалстану. – Что же с ним сделают, когда он такое поет?! Или он думает, что альгарвейцы не слышат? Или думает, что в зале не найдется доносчиков? Да он обезумел! – Но девушка улыбалась – в первый раз с начала представления. – Он безумец… да… но какой же храбрец!

– Я об этом не подумал, – признался Эалстан.

Но он-то не был каунианином – даже на четверть. Песня, в которой говорилось о том, что не так уж важно, какого цвета у тебя волосы, поразила Ванаи, точно разрывное ядро. И в Эофорвике она должна была произвести большое впечатление: здесь фортвежцы и кауниане вместе подняли мятеж против оккупантов.

Когда песня закончилась, Ванаи зааплодировала громче всех, то и дело поправляя сползающий капюшон. Потом обернулась и чмокнула Эалстана в губы.

– Ты был прав, – призналась она. – Я рада, что пришла.

С тех пор как Корнелю в последний раз был в Сетубале, настроения в местах его вынужденного изгнания изменились разительно. Тогда Лагоаш, конечно, воевал с Альгарве, но как-то понарошку. Могучий флот и просторы Валмиерского пролива защищали державу от вторжения, а корона с опаской поглядывала не только в сторону Сибиу и Дерлавайского материка, но и на восток, в страхе, что Куусамо ударит в спину соседям, излишне увлекшимся сварой с Мезенцио. Одно это доводило до бешенства и Корнелю, и его собратьев по изгнанию.

Теперь с этим было покончено. Лагоанская армия не принимала участия в сражениях на континенте – она вела тяжелые бои на Земле обитателей льдов. С Куусамо же страна определенно находилась теперь по одну сторону фронта – после того, что случилось с Илихармой, вздрогнул весь Сетубал. С тем же успехом альгарвейцы могли нанести удар по лагоанской столице. Если уж на то пошло, ничто не мешало им сделать это сейчас. Вот только собрать в одном месте побольше кауниан и…

– Приятно смотреть, как лагоанцы закопошились, – заметил Корнелю, обращаясь к своему товарищу по изгнанию, подводнику по имени Василиу, когда оба сидели в казарме, которую лагоанские военные выделили сибианским морякам, сумевшим бежать с захваченного архипелага.

– На испуганных лагоанцев поглядеть всегда приятно, – согласился тот.

Оба невесело засмеялись. Пока Альгарве не захватило Сибиу, Лагоаш сохранял нейтралитет в Дерлавайской войне. Это было обидно. И хотя Сибиу и Лагоаш сражались на одной стороне в Шестилетнюю войну, вражда и соперничество между ними уходили корнями в более давние времена – слишком похожи были две державы, чтобы сдружиться. Однако в последние пару столетий Лагоаш неизменно брал верх в этом противостоянии.

– Правду сказать, нам бы тоже следовало волноваться, – заметил Корнелю. – Если альгарвейцы ударят по Сетубалу кровавой волшбой, думаешь, мы уцелеем только потому, что родились на Сибиу?

– Все, что творит Мезенцио, идет на погибель добрым сибианам! – прорычал Василиу.

Лицо его было сходно с физиономией Корнелю или любого другого обитателя пяти островов к югу от альгарвейского побережья: длинное, мрачное, легче отражающее тревогу и злость, нежели счастье. Вот и сейчас подводник нахмурился.

– Мне другое интересно – что эти лагоанские разгильдяи делают, чтобы их столицу не постигла судьба Илихармы?

– А мне интересней, могут ли они сделать что-нибудь вообще, кроме как приносить людей в жертву, – отозвался Корнелю. – И если они начнут резать людей, чем они будут лучше проклятых чародеев Мезенцио?

– Чем?! Я тебе скажу, чем, силами горними клянусь: они на нашей стороне! – ответил Василиу. – Свеммель не позволил альгарвейцам безнаказанно себя молотить, так почему кто-то другой должен поднять лапки?

– К тому времени, когда закончится эта война, мы все превратимся в чудовищ. Если она закончится. – Корнелю резко поднялся с койки и по привычке, вколоченной плетьми за годы учебы в подводной школе, разгладил одеяло, так, чтобы ни единой складки не было. – Лагоанцы не могут резать кауниан, как Мезенцио, и не хотят убивать своих, как Свеммель. Что им остается?

– Большие проблемы, – ответил Василиу.

Корнелю прохаживался между койками – взад-вперед, взад-вперед.

– Должны же они что-то придумать. – пробормотал он, хотя и понимал, что это совершенно не обязательно: бывают – даже слишком часто – и безвыходные положения. Мысли о Костаке не давали ему покоя. С кем, интересно, из живущих в его доме альгарвейских офицеров она спит? Или сразу со всеми? И не придется ли ему встретить по возвращении в Тырговиште парочку ублюдков? Если он, конечно, сможет вернуться.

Василиу вернул его к реальности коротким и грубым вопросом:

– Например?

– Откуда же мне знать? Я-то не чародей! – отозвался Корнелю. – И если б я был чародеем и знал ответ, то пошел бы сразу к королю Витору, а не к тебе. – Он помолчал. – А я ведь был знаком с одним лагоанским чародеем, который может дать ответ… если сам его знает. Я привез его с Земли обитателей льдов на спине левиафана.

– Если после этого он откажет тебе в любой просьбе, значит, южная стужа заморозила ему сердце! – воскликнул Василиу. – Сколько мне доводилось слышать, это ужасные места.

– Я немного видел, но, по собственному опыту, не могу с тобой поспорить, – согласился Корнелю. – Что же, попробую поискать этого… Фернао.

После неожиданного возвращения из Тырговиште Корнелю довольно долго оставался для лагоанского командования лишним кусочком в штабной головоломке, и, пока начальство не решило, где хочет рискнуть жизнью подводника в очередной раз, тот мог распоряжаться своим временем свободно. Выходя из казармы, где жил с другими сибианами, Корнелю вздохнул невольно. Внутри остались родная речь и соотечественники. Снаружи поджидал иной, чуждый мир.

Даже вывески и таблички казались странными. Лагоанский язык принадлежал к группе альгарвейских, подобно сибианскому, но, в отличие от своих родичей, многое заимствовал из каунианского и куусаманского да вдобавок растерял большую часть склонений и спряжений. В результате отдельные слова Корнелю тут и там мог различить, но о смысле целых фраз ему оставалось только догадываться.

Подойдя к жандарму, подводник подождал, когда тот обратит на него внимание, и спросил:

– Гильдия чародеев?

Задать вопрос по-альгарвейски ему не составило бы труда, но тогда жандарм тут же арестовал бы его – как шпиона. А всякий раз, пытаясь говорить по-лагоански, подводник едва мог надеяться, что его поймут.

Жандарм нахмурился, потом просиял.

– Ах, Гильдия чародеев!

На слух Корнелю, он сказал то же самое, но жандарм, похоже, с ним не был согласен. Лагоанец пустился в пространные объяснения, из которых Корнелю понимал хорошо если одно слово из пяти.

– Помедленнее! – взмолился подводник с отчаянием.

Жандарм, к изумлению его, повторил медленно и внятно – как для дурачка. Может, это и было постыдно – Корнелю не имел ничего против. Со второго или третьего раза он понял, каким маршрутом городских караванов удобнее всего добраться до штаб-квартиры гильдии, поблагодарил, откланялся и двинулся дальше, в поисках остановки – три квартала вперед и один налево, как говорил… и говорил… и еще раз говорил жандарм.

В Сетубале и его окрестностях сходилось больше становых жил, чем в любой другой точке мира. Отчасти поэтому лагоанская столица превратилась в центр мировой торговли. Но Сетубал был купеческим городом еще в эпоху парусников и гужевого транспорта. Гавань его была великолепна, река Мондего связывала побережье с центром острова, а лагоанцы не имели привычки ослаблять державу междоусобицами.

«К несчастью, – подумал Корнелю. – Тогда Сибиу была бы сильнее».

К счастью, караван подошел вскоре – подводнику не хотелось бы продолжать столь мрачные раздумья. А так он забрался в вагон, бросил под бдительным взором кондуктора медяк в кассу и опустился на жесткую, не слишком удобную скамью.

Десять минут спустя он уже вышел из вагона напротив Великого чертога Лагоанской гильдии чародеев – величественного беломраморного здания в безжалостно-неоклассическом стиле. Вдоль фасада выстроились мраморные же статуи. Будь они, стены за ними, раскрашены, чертог смело можно было бы отнести к эпохе расцвета Каунианской империи.

Роскошь, которая встретила Корнелю за дверями чертога, лучше всяких слов говорила о том, что Гильдии чародеев успех сопутствовал давно и прочно.

Когда подводник спросил – как ему казалось, по-лагоански, – первого встречного волшебника, где можно найти чародея Фернао, тот непонимающе уставился на гостя и задал встречный вопрос:

– Сударь, вы говорите по-кауниански?

– Скверно, – признался Корнелю.

Ученые продолжали пользоваться древним наречием между собою, но моряк давно позабыл, чему его учили в школе. Хмурясь от натуги, подводник попытался задать тот же вопрос на старокаунианском. Он был совершенно уверен, что напутал с грамматикой изрядно, но лагоанский чародей не стал его поправлять и бросил:

– Вам лучше будет проследовать за мной.

Моряк не был уверен, что понял все правильно, но чародей уже повернулся, поманив гостя за собой жестом более древним, чем даже каунианский язык.

Вскоре Корнелю уже стоял в роскошной приемной перед запертыми дверями. В стороне, за столом, широким, как палуба небольшой яхты, восседал, перебирая бумаги, хитроватого вида чинуша. Чародей перемолвился с ним парой фраз на лагоанском и, обернувшись, сказал:

– Сударь, позвольте представить вам господина Бринко, секретаря гроссмейстера Пиньейро. Он вам поможет.

– Благодарю. – Корнелю поклонился.

Подводник произнес одно-единственное слово, а секретарь уже навострил уши.

– Вы сибианин? – спросил он. Моряк кивнул.

– Тогда вы, вероятно, владеете альгарвейским, – заключил секретарь, переходя на вражеское наречие.

Корнелю кивнул снова, и Бринко повторил его жест.

– Отлично. Тогда можно и поговорить. Я умею читать на вашем языке, но, боюсь, этим мои способности и ограничены, а у вас, кажется, трудности с лагоанским. Так что вам нужно от магистра Фернао?

– Необязательно от него, ваше превосходительство… – начал Корнелю.

– Я не «превосходительство», – поправил Бринко. – Вот гроссмейстер Пиньейро – «его превосходительство».

– Как вам будет угодно, – согласился подводник. – Но мы с Фернао сталкивались прежде, и я подумал, что могу поинтересоваться у него, каким образом вы, лагоанцы, не позволите Альгарве сотворить с Сетубалом то же, что случилось с Илихармой.

– Это… хороший вопрос, – согласился Бринко. – Но магистр Фернао не сможет вам ответить: он служит в экспедиционном корпусе армии его величества, отправленной на полярный континент.

– А-а… – протянул Корнелю. – Он уже бывал там, вернулся, а вот теперь отправился снова. Сочувствую ему. Ну хорошо, сударь, раз уже я попал к вам, то вам и адресую свой вопрос и надеюсь, что получу ответ.

– Могу ответить только, что мы делаем все, что в наших силах, и полагаем, что этого довольно, – отозвался Бринко. – Сверх того могу лишь сказать, что более ничего не могу сказать. Прошу простить, сударь, что привлекаю внимание к этому факту, но, прежде чем мой достопочтенный коллега привел вас сюда, я не имел чести быть с вами знакомым, несмотря даже на то, что Фернао упоминал ваше имя в своем отчете, сделанном им по возвращении в Лагоаш.

– Иначе говоря, вы мне не доверяете, – уточнил Корнелю.

Бринко склонил голову.

– К несчастью, именно это я и пытаюсь сказать. Не сочтите за неуважение, однако я не в силах доверить государственные тайны человеку, в чьей надежности не могу быть уверен в достаточной степени. Боюсь, такова жизнь в наши смутные времена.

Судя по выражению лица, секретарь ожидал, что Корнелю предложит ему продолжить беседу через секундантов. Но сибианский офицер отвесил чародею такой же вежливый полупоклон, не вставая.

– Весьма разумно, сударь, – промолвил он к явному облегчению Бринко. – В нашей стране лагоанцев считают болтунами.

А лагоанок – распутницами, но после Костаке Корнелю предпочел не вспоминать об этом.

– Я рад видеть, что эта репутация не вполне заслужена.

– Не вполне, – сухо подтвердил Бринко. – Стараемся, как можем.

– Будем надеяться, что этого хватит, – отозвался Корнелю.

Всех его усилий на службе родине не хватило. Теперь он вернулся на войну. По крайней мере, воевать он умел.

Вернувшись в Каяни, Пекка пожалела, что вообще выбралась в Илихарму. Разумеется, никакого значения ее присутствие в столице не имело: альгарвейцы ударили бы по городу, даже если бы там не проводили опасный опыт. Логически рассуждая, чародейка сама это признавала. Но логика не всемогуща. У Пекки о сих пор волосы вставали дыбом при мысли о том, что чародеи короля Мезенцио могли прознать о ее затее и подгадать с ударом, чтобы разрушить ее планы.

– Полная ерунда, – заявил Лейно. – Если бы альгарвейцы вышли на твой след, они бы до сих пор гонялись за тобой. Раз этого не происходит – значит, ничего и не было.

Супруг чародейки был невозмутим и логичен – прекрасные качества для волшебника. А Лейно был выдающимся чародеем, хотя склад его ума был более практический, чем у жены. Обыкновенно его здравомыслие успокаивало Пекку, на что Лейно и рассчитывал, но на сей раз оно только раздразнило чародейку.

– Знаю! – огрызнулась она. – Головой – знаю! – Она постучала себя по лбу. – А вот тут, – она похлопала себя по животу, – кошки скребут!

Лейно сменил тему разговора, что было весьма разумно с его стороны:

– Как думаешь, когда вы готовы будете повторить опыт?

– Не знаю, – ответила чародейка. – Просто не знаю. Мне потребуется поддержка Ильмаринена и Сиунтио, а только силы горние знают, когда оба магистра сумеют выбраться к нам. И даже если сумеют…

Голос ее пресекся. Чародейка посмурнела.

– Было бы намного проще, если бы князь Йоройнен не остался под развалинами дворца, да? – тихо спросил Лейно.

Пекка кивнула. Гибель князя тоже снедала ее.

– На самом-то деле это он свел нас всех, – промолвила она. – Он единственный верил, что у нас все получится, и вселял веру в других. Без него мы можем попросту остаться без финансирования. – Она закатила глаза. – Без него у меня уже начались проблемы с достопочтенной профессоршей Хейкки!

Глава тавматургического факультета городского колледжа Каяни специализировалась на ветеринарной магии. Следующая новая идея профессора Хейкки окажется первой. От раздражения, что Пекка не отчитывается перед ней в своих опытах, госпожа деканша попыталась урезать ей бюджет. Князь Йоройнен покончил с этим и напомнил профессору Хейкки, что задача чародея – не только заседать на факультетских собраниях. Когда князя не стало, деканша тихой сапой принялась возвращать себе утеряннную власть.

Прежде чем Пекка успела добавить хоть слово, из кладовки донесся ужасающий грохот. Супруги ринулись туда – выяснить, что случилось, – и едва не стоптали по дороге метнувшегося навстречу Уто. Мальчик едва успел принять вид почти сверхъестественной невинности, прежде чем отец его рявкнул:

– Что это было?

– Не знаю! – выпалил Уто так самоуверенно, как умеет только мальчишка шести лет.

Пекка приняла вызов.

– Ну а что ты делал в кухне?

– Ничего!

Лейно взял сына за плечи и ловко развернул.

– Это ты каждый раз говоришь – и каждый раз врешь. Пойдем посмотрим.

На кухне было все как обычно… пока Пекка не отворила дверь кладовой. Одна из полок оторвалась от стены и рухнула вместе со всеми припасами, образовав на полу впечатляющую кучу.

– И как это вышло? – поинтересовалась Пекка. В голосе ее ужас мешался с восхищением.

– Не знаю! – серебряным колокольчиком прозвенел Уто.

– Ты снова лазил по полкам, – заключил Лейно. – Ты знал, что будет, если ты снова станешь лазить.

Конечно, Уто знал. И, конечно, даже не подумал вспомнить об этом. Без сомнения, мальчишка убедил себя, что не попадется, сколько бы ни шалил, нарушая родительский запрет. «Поразительно, как некоторые взрослые напоминают детей», – мелькнуло в голове у Пекки.

И теперь, попавшись, Уто повел себя точь-в-точь как эти взрослые.

– Папа, не на-адо! – заныл он, вспомнив про обещанную кару. – Я больше не бу-уду! Правда-правда! Обещаю!

– Ты уже обещал, – напомнил Лейно. – И нарушил свое слово. Настоящие куусамане так не поступают. Так что твой плюшевый левиафан на неделю отправится на каминную полку.

Он двинулся в сторону детской.

– Не-ет! – взвыл Уто, и разрыдался. – Так нечестно!

– Честно-честно, – вмешалась Пекка. – Ты не сдержал слова. Как можно тебе верить, если ты слова не держишь?

Уто не обращал внимания ни на ее слова, ни на что бы то ни было, кроме своей чудовищной потери.

– Я же не могу спать без моего левиафанчика! – простонал он. – Ну как я смогу без него заснуть?!

– Придется попробовать, верно? – спокойно промолвила Пекка.

На самом деле она в ужасе ждала, как будет укладывать сына в постель без любимой игрушки, но показывать этого не собиралась.

– Может, в следующий раз ты подумаешь, прежде чем делать то, что тебе запретили.

– Я больше не бу-у-уду! – возопил Уто отчаянно, словно пойманный на казнокрадстве чиновник.

Шаги Лейно в коридоре возвестили приход катастрофы. Уто ринулся навстречу отцу.

– Мой левиафан!

Пытаясь догнать сына, Пекка проклинала свояка, подарившего Уто злосчастного зверя. Но если бы Олавин не купил левиафана, Уто привязался бы к другой плюшевой игрушке: было их у него изрядно.

– Все. Вопрос закрыт, – объявил Лейно. – А теперь иди к себе в комнату и не возвращайся, пока не перестанешь лить слезы и хлюпать носом.

– А вот буду плакать! – крикнул Уто, выбегая. – Вот все время буду!

Гостиную наполнила тишина – как на поле боя, когда сражение отгремело.

– Уф! – подытожил Лейно и сделал вид, будто утирает пот со лба. – Налью себе стопочку. Я ее заслужил. С тем же успехом полка могла проломить ему голову, знаешь.

– Еще как, – пробормотала Пекка. – Раз уж ты все равно идешь туда – налей и мне. Надо будет привести кладовку в порядок… но только не сейчас.

Из детской доносились душераздирающие всхлипывания: отчасти искренние, отчасти натужные – чтобы родителям стало стыдно. Но Лейно и Пекка не обращали на них внимания. Ближайшими соседями их были сестра чародейки с мужем, а те если и услышат вопли Уто, то решат, что родители выдрали его за дело, а не ради развлечения.

Лейно вернулся с двумя стопками грушовки. Одну он вручил Пекке, вторую поднял:

– За то, что мы пережили очередную катастрофу.

– За это выпью с удовольствием, – отозвалась Пекка.

Грушовка потекла в горло сладким огнем. Чародейка покосилась на лежащего на каминной полке плюшевого левиафана и рассмеялась. Но смех тут же оборвался: на память пришла не только истерика Уто, но и катастрофа, разразившаяся в Илихарме по вине альгарвейцев. Пекка пережила атаку, и ее товарищи-чародеи – тоже, но погибших оказалось слишком много.

Должно быть, мысли ее можно было прочесть по лицу, потому что Лейно прошептал: «Какое счастье, что ты это пережила», – и обнял жену.

– Большое счастье, – жадно выдохнула Пекка, не выпуская мужа из объятий, позабыв на миг обо всем. Но тут же, так и не разжав рук, покачала головой. – Столько трудов потеряно. Если бы они подождали еще день. Но…

Она пожала плечами.

Лейно прижал ее к себе вновь и опустил руки. Над чем работает его супруга, он так и не знал, но без труда понял – это нечто важное. И постарался, как мог, утешить Пекку.

– Я все же думаю, что альгарвейцы не знают о ваших разработках и знать не могут.

– Почему? – поинтересовалась чародейка. – Как ты можешь разбираться в этом лучше меня?

– А я и не разбираюсь, – признался Лейно. – Только все равно не верю. Почему? Скажу. Вдумайся, сколько даровитых волшебников должны работать над тем, чтобы выковать чары, способные переработать жизненную силу принесенных в жертву кауниан. Этим, должно быть, заняты их лучшие маги-теоретики. Хватит ли им сил следовать и другими становыми жилами?

Пекка поразмыслила и кивнула не спеша.

– Это разумно, – признала она и тут же поправилась: – Мне так кажется. Что по этому поводу думают в Трапани, не могу и представить.

– Если бы альгарвейцы желали поступать разумно, они вообще не затеяли бы эти жертвоприношения пленников, – ответил муж. Пекка снова кивнула. Но Лейно, как многие его соотечественники, обладал талантом смотреть на мир с точки зрения противника. – Они, должно быть, полагали, что обойдется пару раз, а там и до победы недалеко. Но… не обошлось.

– Да, в жизни часто бывает, что выходит не так, как задумал. – Пекка ткнула пальцем в сторону детской: – Что и выяснил только что наш Уто.

– Вроде бы успокоился, – с облегчением заметил Лейно.

– Столько времени реветь у него терпения не хватит даже ради любимого левиафанчика, – отозвалась Пекка. – Вот и славно, а то мы бы с ним с ума сошли. – Чародейка склонила голову к плечу. – Тишина просто могильная. Уж не заснул ли он там?

– Или заснул, или собрался поджечь дом и не хочет, чтобы мы ему помешали, прежде чем огонь разгорится, – заметил Лейно вроде бы в шутку, но в таких шутках обычно некоторая доля правды присутствует.

Пекка машинально принюхалась и, сообразив, что делает, показала мужу язык.

– Уто! – окликнула она. – Ты что там делаешь?

– Ничего! – тут же отозвался сынишка. Таким невинным тоном он говорил всегда, когда не хотел сознаваться, чем занят на самом деле.

Во всяком случае, он не спал. И в собственной комнате едва ли натворит что-нибудь ужасное, понадеялась Пекка. Она снова повела носом. Нет, дымом вроде не тянет…

Кто-то постучал в двери. Прежде чем поднять засов, Пекка выглянула в окошко, чего не сделала бы, прежде чем они с Лейно заговорили об альгарвейцах. Но на заснеженной дорожке стояли не рыжеволосые убийцы, а всего лишь сестра чародейки, Элимаки, и ее муж Олавин, с которого началась история плюшевого левиафана. Обе пары частенько захаживали друг к другу, а Элимаки вдобавок приглядывала за Уто, пока двое чародеев работали.

Взгляд у Олавина был острый.

– Охо-хонюшки! – вздохнул он, заметив левиафана на каминной полке. – И что сегодня натворил мой племянничек?

– Пытался разнести кладовку, – ответил Лейно. – Мало не хватило.

– Это нехорошо, – согласился Олавин. – Если он с огоньком к делу подошел, вам у меня одалживаться придется, чтобы порядок навести.

Олавин был одним из крупнейших ростовщиков Каяни.

– Может, сдадим Уто в залог? – предложил Лейно.

Жена пронзила его взглядом. Шутка зашла слишком далеко – а кроме того, Пекка знала, что ее муж в детстве сам был сущим наказанием.

– Одним словом, – промолвил Олавин, – не выпустите его из-под ареста на пару минут, чтобы попрощаться?

– Попрощаться? – хором выпалили чародеи.

– А куда вы собрались? – добавила Пекка.

– На службу к семи князьям, – ответил свояк. – Меня призвали из резерва, идиоты несчастные! – Он пожал плечами. – Если я попытаюсь командовать солдатами, это плохо кончится, но полковой казначей из меня должен получится славный. Надеюсь.

– Не вздумайте его слушать, – посоветовала Элимаки. – Он так загордился – чудо, что пуговицы на мундире не поотлетали.

В голосе ее тоже звучала гордость – гордость и тревога.

– В последние недели многих призвали в армию, – заметила Пекка. – Лучше бы Альгарве оставило Илихарму в покое. Тогда мы не так торопились бы в бой.

Лейно положил руку жене на плечо.

– Мы с тобой уже очень давно состоим на службе у Семерых, – промолвил он.

Пекка кивнула.

– Уто! – крикнул Лейно. – Подойди, попрощайся с дядей Олавином!

Мальчишка вылетел из комнаты, сияющий, будто и не был наказан.

– Дядя, а куда ты уезжаешь?

– В армию, – ответил Олавин.

– Ого! – Мальчишечьи глазенки засверкали. – Ты там убей за меня побольше альгарвейцев – мне еще нельзя, я маленький.

– Постараюсь, – серьезно отозвался Олавин.

Элимаки стиснула его руку.

Пекка вздохнула, пожалев, что война – да и все на свете – не так проста, как может показаться шестилетнему мальчишке.

Тем утром Краста пребывала в премерзопакостном настроении. Как обычно. Если бы маркиза попыталась подыскать себе оправдания – что было крайне маловероятно, поскольку она полагала неотъемлемым свое право на меланхолию, – то стала бы напрочь отрицать, что капризное бешенство, с каким взирала на мир валмиерская дворянка, можно было вменить ей в вину. Это чужие недостатки раздражали ее. Если бы окружающие справлялись лучше – иначе говоря, во всем следовали желаниям Красты, – маркиза, как она была убеждена, вела бы себя тише воды, ниже травы. Обманывать себя она всегда умела.

В тот момент ее более всего раздражали недостатки горничной. Та имела наглость не появиться в тот самый момент, как хозяйка ее кликнула.

– Бауска! – взвизгнула Краста громче и пронзительней прежнего. – Чтоб тебе провалиться, где ты прячешься?! Марш ко мне сию же секунду, пока не пожалела!

Дверь в спальню распахнулась. Горничная подковыляла поближе так поспешно, как только позволял ей тяжелый живот. Похоже было, что до родов осталось недолго.

– Я здесь, сударыня! – промолвила она, неуклюже изобразив реверанс. – Чем могу служить?

– Где тебя носило? – пробурчала Краста.

Состояние Бауски не вызывало у хозяйки ни малейшего сочувствия, особенно раз служанка носила альгарвейского ублюдка. Отцом указанного ублюдка был капитан Моско, адъютант полковника Лурканио, что вызывало в Красте одновременно презрение и ревность: любовник Бауски был моложе и симпатичней ее собственного, хотя и ниже чином.

– Мне очень жаль, сударыня. – Бауска понурилась. Всплеск хозяйского темперамента она уже не раз переносила. – Я была, понимаете, в отхожем месте. – Ладони ее сами собой обхватили огромный живот. Улыбка вышла кривоватой. – Может показаться, что я в последнее время оттуда почти не вылезаю.

– Мне так точно кажется! – огрызнулась Краста. Ее мучило подозрение, что Бауска предпочитает отсиживаться в уборной, чтобы не работать. Знаем мы эти холопские штучки! Ну раз уж удалось выкликать девку, так пускай трудится. – Я сегодня собралась надеть эти темно-зеленые брюки. Подбери мне к ним блузку.

– Слушаюсь, госпожа, – пробормотала Бауска и поковыляла к шкафу с блузами (для штанов Краста отвела другой). Пошарив по полкам, она вытащила две: – Какая вам больше нравится – золотистая или цвета корицы?

Предоставленная самой себе, Краста выбирала бы рубашку добрый час и дошла бы за это время до точки кипения. Столкнувшись же с простым и ясным выбором, она не колебалась.

– Золотую, – бросила она, не раздумывая. – В тон волосам.

Она сбросила тонкую шелковую рубашечку и панталончики, в которых почивала, на ковер – Бауска потом подберет – и облачилась в нечто более пристойное. Потом позволила горничной расчесать солнечно-золотые хозяйские кудри и, придирчиво осмотрев свое отражение в зеркале с позолоченной рамой, кивнула. В таком виде и утро встретить не зазорно.

Бауска поспешила в кухню, предупредить повара, что хозяйка желает откушать омлета с сыром и грибами. Грибы Краста не особенно любила, но собиралась поддеть Лурканио: тот, как большинство альгарвейцев, грибы терпеть не мог. При встрече с любовником маркиза намеревалась описать свою трапезу, смакуя каждую подробность, точно помешанная на грибах фортвежка.

Разделавшись с омлетом, ломтиком яблочного рулета и чашкой чая, Краста направилась в западное крыло особняка. С тем же успехом она могла попасть в иной мир. Здесь толпились альгарвейцы в форменных килтах – курьеры, приносившие новости со всей Приекуле, писари, чьей задачей было направить каждую весть по надлежащему адресу, и солдаты с полевыми жандармами, которые давали на каждый вопрос суровый ответ.

Рыжики провожали хозяйку дома взглядами – если бы дело обстояло иначе, Краста была б разочарована, а то и оскорбилась бы, – но рук не распускали. Здешние служащие, в отличие от той деревенщины с бульвара Всадников, без напоминаний знали, чья она женщина.

Но когда Краста добралась до приемной полковника Лурканио, там ее встретил не капитан Моско, а какой-то незнакомый тип.

– Вы маркиза Краста, не так ли? – поинтересовался он на старокаунианском, медленно и старательно выговаривая слова, и с поклоном приподнялся с кресла. – Я, к несчастью, не владею валмиерским языком. Вы меня понимаете?

– Да! – отрезала Краста, хотя классическое наречие знала существенно хуже рыжика. – А куда… э… девался Моско?

Альгарвеец снова поклонился.

– Его здесь нет. – Это Краста и сама видела. Ярость вскипела в ней, но, не успела маркиза вымолвить хоть слово, офицер добавил: – Я его заменяю. Он не вернется.

– Что?! – воскликнула Краста по-валмиерски, забыв от изумления про старокаунианский.

– Полковник Лурканио, – после очередного поклона сообщил альгарвеец, – разъяснит вам. Меня он просил передать, чтобы вы зашли к нему.

Он указал на дверь кабинета и поклонился еще раз – на прощание.

– Где капитан Моско? – сердито спросила Краста, прежде чем полковник Лурканио успел оторваться от какого-то отчета.

Лурканио отложил перо, привстал и, как незнакомец, занявший место Моско, поклонился маркизе:

– Проходите, моя дорогая, садитесь на свое место… а я – на свое… и это больше, чем можно сказать о несчастном капитане Моско.

– Что ты хочешь сказать? – поинтересовалась Краста, опускаясь в кресло напротив стола. – С ним что-то случилось? Он погиб? Это хотел сказать тот тип в приемной?

– А, отлично – капитан Градассо способен с грехом пополам объясниться по-кауниански, – заметил Лурканио. – Я не был уверен, что вы сможете понять друг друга. Нет, Моско жив, но с ним действительно кое-что случилось. Боюсь, он не вернется – разве что ему повезет гораздо больше, чем можно надеяться.

– Какое-то несчастье? Грабители напали? – Краста нахмурила лобик. – Ненавижу, когда ты говоришь загадками.

– И когда я говорю прямо – тоже, если только вам это удобно, – заметил Лурканио. – Тем не менее отвечу: нет и нет. Хотя, пожалуй, несчастьем случившееся можно назвать – большим несчастьем. Его отправили на запад – как понимаете, на ункерлантский фронт.

– И что он собирается делать с ребенком, которого оставил? – поинтересовалась маркиза, вспомнив, как обычно, в первую очередь о себе.

Лурканио сардонически поднял бровь:

– Позволю себе усомниться, что эта загадка в данный момент занимает его мысли. Я, конечно, могу лишь догадываться, но, полагаю, в настоящее время он более всего опасается погибнуть в бою, а вторым номером – замерзнуть до смерти. В оставшееся время, возможно, он и уделит секунду-другую размышлениям о судьбе маленького ублюдка. А может, и нет.

– Он обещал содержать ребенка, или мы сообщим его жене о его маленьких играх, – отрезала Краста. – Если вы думаете, что мы не…

Лурканио выразительнейшим образом пожал плечами.

– С Моско будет то, что будет, и с вами и вашей служанкой будет то, что будет, – ответил он. – Я, право, не знаю, что вам ответить. Единственно, что могу сказать, – если вы обнаружите, что в тягости, не пытайтесь играть в эти игры со мной.

Краста вздернула нос.

– Ты хочешь сказать, что у тебя вовсе нет чести? Как мило с твоей стороны это признать!

Лурканио тяжело поднялся на ноги и оперся о стол обеими руками, нависнув над Крастой. Полковник был ненамного выше маркизы, но сейчас отчего-то казалось, будто он смотрит на нее с горных вершин. Маркиза вздрогнула невольно. Никто из знакомых не вселял в нее такого ужаса.

– Если у вас хватит глупости повторить эти слова, – промолвил альгарвеец чуть слышно, – вы будете сожалеть об этом до последнего своего часа. Я понятно выразился?

«Да он сущий варвар!» – поняла Краста и вздрогнула снова.

Страх, как бывало с ней часто, превращался в похоть. Спальня оставалась единственным место, где Краста обладала хоть малой властью над любовником – и то слишком малой, меньше, чем над другими мужчинами. К счастью для ее самомнения, мысль о том что альгарвейца она попросту забавляет, никогда маркизе в голову не приходила.

– Я, – повторил Лурканио еще тише, – понятно выразился?

– Да. – Краста нетерпеливо кивнула и отвернулась.

Лурканио был женат – об этом Краста знала. Должно быть, супруга его в отсутствие мужа утешалась в родном Альгарве тем же способом, что господин полковник – в Приекуле. «Альгарвейская потаскушка», – мысленно припечатала графиню маркиза, не думая, как могут другие назвать любовницу полковника Лурканио.

– Ну, что-то еще? – поинтересовался Лурканио тоном, каким обычно давал понять, что у него много работы.

Вместо ответа Краста развернулась и вышла. Смеяться ей вслед, как бывало порой, полковник не стал, а, похоже, забыл об ее присутствии, едва Краста поднялась с кресла, что на свой лад было еще унизительней. Краста бурей пронеслась мимо капитана Градассо – тот попытался перевести на старокаунианский какой-то комплимент, но не успел.

С облегченным вздохом маркиза вернулась на свою половину особняка. Натолкнувшись по дороге на Бауску, Краста слегка помрачнела. Но ненадолго. Выдался отличный случай расплатиться со служанкой за то, что та осмелилась затащить в постель мужчину, которого маркиза предпочла бы своему нынешнему любовнику. Конечно, теперь ей придется самой содержать пащенка, но…

– Иди сюда! – распорядилась Краста. – У меня для тебя новость.

– Слушаю, сударыня, – осторожно произнесла Бауска.

– Твой дорогой капитан морозит пятки в ункерлантских снегах, – сообщила маркиза.

Бауска всегда была бледной. Забеременев, она выцвела еще сильнее – горничная была не из тех женщин, кто светится от растущей в них новой жизни. Но сейчас лицо ее сравнялось цветом со стеной.

– О нет, – выдохнула она.

– О да! И не вздумай мне тут в обморок падать – еще ловить тебя не хватало, не удержу. Я это слышала от самого Лурканио, а тот уже завел себе нового адъютанта – безмозглого хомяка, который бормочет что-то на старинный лад. Если захочешь и его пригласить к себе в постель, захвати на свидание словарик.

Теперь Бауска покраснела.

– Госпожа! – укоризненно воскликнула она. – Моско отправили на верную погибель – и это все, что вы можете сказать?

Краста не терпела сцен – разве что в своем исполнении.

– Может, он еще вернется, когда альгарвейцы наконец разгромят Ункерлант, – промолвила она, пытаясь успокоить или хотя бы заткнуть горничную.

К изумлению ее, Бауска расхохоталась хозяйке в лицо.

– Если бы альгарвейцы готовы были расправиться с Ункерлантом вот так, – она прищелкнула пальцами, – чего же они так боятся, когда их отправляют на запад?

– Ну как же! – возмутилась Краста. – Боятся, что не смогут и дальше оставаться в Приекуле!

Бауска закатила глаза.

Если бы не ее состояние, Краста самолично выдрала бы нахалку розгами. На конюшне. Поделом бы.

– Вон с глаз моих! – рявкнула маркиза, и Бауска поковыляла прочь.

Глядя ей вслед, Краста выругалась про себя. Что за нелепая мысль – будто альгарвейцы не смогут победить в Дерлавайской войне! Если уж они разгромили Валмиеру, то и с ункерлантскими дикарями расправятся в два счета… или нет?

Пытаясь рассеять смятение и тревогу, маркиза кликнула кучера и отправилась на бульвар Всадников – пройтись по салонам.

В Бишу весна приходила рано, но приход ее был отмечен лишь одной переменой – дожди, на протяжении осени и зимы изредка проливавшиеся с небес, прекратились вовсе. В любой другой стране погода сошла бы за жаркое лето. Но ветер, дувший с холмов на столицу зувейзинского царства, обещал жару еще более страшную. Хадджадж знал, что ветер сдержит обещание.

Сейчас, впрочем, его более волновали иные клятвы. Министр уже выпил ароматного чая с царем Шазли, закусил медовым печеньем и отведал финикового вина. Это значило, что, по древнему, как время, зувейзинскому обычаю пришла пора заговорить о делах.

– И что нам теперь делать? – поинтересовался Шазли.

Министр иностранных дел пожалел, что его сюзерен выбрал именно этот вопрос. Но Шазли был молод – вдвое моложе Хадджаджа – и требовал определенности там, где его министр давно оставил попытки ее добиться.

– Ваше величество, – со вздохом ответил старик, – безопасней всего было бы придерживаться нынешнего курса.

Царь поправил золотой обруч на волосах – свидетельство его положения. Единственное свидетельство: если не считать нескольких украшений и пары сандалий, больше на монархе не было ничего.

– И мы остаемся прикованы к Альгарве, – заметил он, поворочавшись на мягких подушках.

– Именно, ваше величество. – Хадджадж поморщился: положение это нравилось ему не больше, чем царю. – Но единственная альтернатива для нас – приковать себя к Ункерланту, а цепи короля Мезенцио длинней и легче тех, что готов предложить нам конунг Свеммель.

– Проклятие! Мы, зувейзины, – свободное племя! – взорвался Шазли. – Наши предки не потерпели бы рабских ошейников! Так почему терпим мы?

То была героическая версия зувейзинской истории . Хадджадж сам вырос на поэмах и сказаниях… но, когда он рос, Зувейза была провинцией – непокорной, понятное дело, но все же провинцией Ункерланта. А потом будущий министр получил превосходное образование в университете Трапани и несколько иначе стал смотреть на прошлое своего народа и вытекавшее из него настоящее.

– Ваше величество, вожди наших кланов так любят свободу, что даже сейчас с неохотой преклоняют колени перед вами, – ответил он. – Они скорей станут воевать друг с другом, чем прислушаются к совету оставить раздоры. Так и сумел завоевать нас Ункерлант: когда падала твердыня одного клана, остальные не объединяли силы против общего врага, а ликовали и глумились над поражением соседей.

– Не вполне понимаю, к чему это ты, – заметил Шазли.

– Все просто, ваше величество, – пояснил министр. – Пытаясь сохранить слишком много воли, наши предки потеряли ее вовсе. Они были до того свободны, что окончили свои дни в рабстве. Мы же нынче менее вольны в своих решениях, чем хотели бы, но даже малая толика свободы лучше, чем неволя.

– А-а… – улыбнулся царь. – Мнится мне, ты опасней всего, когда начинаешь говорить парадоксами.

– Правда? – вежливо произнес Хадджадж и пожал плечами. – Пока мы вольны хотя бы выбирать друзей. Могло быть хуже, как говорят в народе; и эту волю могли у нас отнять. Мы же вернули себе все земли, отъятые ункерлантцами, когда те так удачно для себя позабыли о Блуденцком договоре – и еще немного, чтобы месть казалась слаще.

– Да, пока нам сопутствует удача. – Шазли устремил на своего министра иностранных дел длинный тонкий палец: – Но если бы ты и впрямь так гордился нашими победами, стал бы ты пытаться заключить перемирие?

– Наши победы опираются на завоевания Альгарве, – ответил Хадджадж. – Нельзя поспорить, что Альгарве для нас является более удачным союзником, нежели Ункерлант, – в конце концов, от Биши до Трапани дальше, чем до Котбуса. Но если бы выбор оставался за мной, я не стал бы связывать наши судьбы с бандой убийц. Оттого и попытался вырываться из этой ловушки.

Царский смех был горек, точно зерна, какие порою жевали зувейзины, чтобы не заснуть.

– Ты не находишь, что на этой войне не стоит вспоминать о чести? Король Мезенцио посылает на бойню своих соседей, конунг Свеммель – своих подданных. Не самый приятный выбор, тебе не кажется?

– Не кажется, и я рад, что вы понимаете это, ваше величество, – ответил Хадджадж, почтительно склонив голову. – Поскольку честь мертва – честь принесена в жертву кровавой волшбе, – нам остается лишь следовать собственным интересам. И мы этим заняты по мере сил.

Царь Шазли кивнул.

– Держава в долгу у тебя, мой старый соратник. Без твоих дипломатических усилий Ункерлант до сих пор удерживал бы куда большую часть наших земель и еще больше опустошил бы в боях.

– Я не заслужил такую вашу доброту, – промолвил министр скромно, как любой разумный человек в ответ на царскую похвалу.

– А ты, Хадджадж, одна из главных подушек, поддерживающих царство, – отозвался Шазли. – Я понимаю это так же ясно, как понимал мой отец.

Другие жители Дерлавая сказали бы не «подушка», а «столп». Хадджадж, куда лучше большинства соплеменников осведомленный об иноземных обычаях, понимал это. Годы, проведенные в альгарвейском университете, а затем в дальних странах, порою заставляли его со стороны взирать на вековые обычаи Зувейзы и находить нелепым то, что остальным казалось привычным. «Ну и что с того?» – подумал он. Как будто в других землях нет странных обычаев.

– Так, значит, – подытожил Шазли, – движемся прежним курсом и надеемся, чтобы Альгарве одержало победу и наши успехи не начертаны на песке?

Альгарвеец или жители каунианской державы – да, пожалуй, и Ункерланта – сказал бы «писаны на воде». Но вода в Зувейзе почиталась драгоценностью, а песка в прожаренной солнцем пустынной земле было даже слишком много.

Хадджадж покачал головой. Снова он задумался не ко времени. В последние годы это случалось с ним все чаще и чаще, к отвращению министра, – неужели так и начинается маразм? Старческого слабоумия он боялся сильней, нежели слабости и хворей, приходящих с возрастом. Оказаться закованным в продолжающее существовать тело, когда разум теряет себя кусочек за кусочком… Старика передернуло. И снова он задумался – теперь уже о том, как нехорошо задумываться посреди разговора.

– Если бы силы горние смилостивились, – ответил он с запозданием, проклиная себя из-за этой запинки, – мы бы глядели через южную границу, как последний альгарвеец с последним ункерлантцем расколотят друг другу лбы дубинами. – Он вздохнул. – В жизни все не так удачно складывается, как нам бы хотелось.

– Сие, мой старый соратник, суть древняя и великая истина – даже для носителей короны, – отозвался Шазли и поднялся на ноги, давая тем самым понять, что на сегодня аудиенция закончена.

Под хруст старческих суставов министр поднялся и отвесил царю прощальный поклон. Среди нынешних монархов Шазли мог считаться приятным человеком: не гневливый солдафон вроде Мезенцио и тем более не тиран, готовый видеть убийц в каждой тени, как Свеммель. Впрочем, вожди зувейзинских племен давали своим царям меньше воли, чем альгарвейские аристократы, в то время как дворянство старого Ункерланта за годы усобиц изрядно проредилось, и на место ему пришли выскочки. Свеммель забрал себе столько власти лишь потому, что у него не осталось соперников.

Почтительно распрощавшись с его величеством – на что ушло еще с четверть часа, – Хадджадж отправился в другое крыло дворца, где размещалось министерство иностранных дел. Места более прохладного не нашлось бы во всей Бише: толстые стены из кирпича-сырца побеждали даже зувейзинскую жару.

– Никаких новых сообщений, ваше превосходительство, – доложил секретарь Хадджаджа, Кутуз, когда министр заглянул к себе в кабинет.

– Благодарю, – промолвил Хадджадж.

На Кутуза – опытного порфессионала – министр поглядывал с тщательно скрываемым подозрением. Прежнему секретарю он доверял, а тот оказался ункерлантским наймитом. Как бы хорошо ни проявил себя секретарь, Хадджадж понимал, что привыкнет к нему еще нескоро – если вообще привыкнет.

– Раз такое благолепие, – заметил он, – я, пожалуй, отправлюсь к себе в поместье. Будь так любезен, пошли за моим кучером.

– Сию минуту, ваше превосходительство, – ответил Кутуз.

Очень скоро министерская карета катила по узкой, извилистой дороге через холмы, возвышавшиеся над Бишей. Примостившиеся вдоль нее особняки походили на недоразвитые крепости – наследство той эпохи, когда любой из вождей кланов мог ополчиться на соседа.

Дом Хадджаджа не выделялся из общего ряда. Во времена, когда чародеи еще не умели обрушивать на противника разряды сырой магии, поместье могло бы продержаться в осаде несколько месяцев. Даже сейчас челядь его включала стражу у ворот; мало ли когда кому-нибудь местному князьку придет в голову идея свести счеты, копившиеся – непрощенными и незабытыми – на протяжении нескольких поколений.

Навстречу въехавшей в ворота карете вышел, волоча ноги, старый домоправитель.

– Здравствуй, мой мальчик! – проскрипел Тевфик, кланяясь хозяину.

Он единственный из живущих мог позволить себе так обращаться к министру иностранных дел – Тевфик служил в поместье еще до рождения Хадджаджа. Министр полагал, что его домоправителю лет восемьдесят пять самое малое. И с делами поместья старик управлялся столь же уверенно, как его хозяин и подопечный – с иностранными делами.

– Как идут дела? – поинтересовался Хадджадж, отвесив ответный поклон.

– Неплохо, сударь мой, – ответил Тевфик, неловко поклонившись снова: спина старика гнулась плохо. – Можно даже сказать, покойно, особенно теперь, когда эта женщина нас покинула.

«Эта женщина», Лалла, до последнего времени была младшей женой Хадджаджа: легким увлечением, с которым приятно коротать время. Увлечение это, однако, начало требовать от министра слишком много денег и нервов. В конце концов, к вящему облегчению челяди, Хадджадж решил, что деньги и нервы ему дороже, и отослал надоевшую супругу в родное племя, и дотоле уважаемая хозяйская супруга в мгновение ока превратилась для Тевфика в «эту женщину».

– Госпожа Колтхаум будет рада вас видеть, ваше превосходительство, – заметил домоправитель.

– И я, разумеется, как всегда, рад буду видеть свою старшую супругу, – отозвался Хадджадж. – Будь добр, предупреди ее, что я вскоре наведаюсь к ней.

– Конечно.

Тевфик двинулся прочь – не бегом, конечно, однако для человека его лет на удивление быстро. Хадджадж последовал за ним не спеша, через дворики, сады и пристройки, заполнявшие пространство внутри высоких стен поместья. Колтхаум рассердится, если он не даст ей времени привести себя в порядок и приготовить мужу угощение.

Когда он шагнул, наконец, в покои жены, для него уже были готовы чай, вино и пахлава – чего и следовало ожидать. Хадджадж обнял жену и поцеловал в губы. Последнее время худосочный дипломат и его пухлая супруга редко делили ложе, однако оставались нежно привязаны друг к другу. Колтхаум понимала Хадджаджа лучше, чем кто-либо другой, за исключением разве что Тевфика.

– Все хорошо? – спросила она, как обычно, переходя сразу к главному.

– Насколько возможно, – ответил Хадджадж.

Старшая жена подняла бровь:

– И насколько же?

Хадджадж задумался.

– Просто не знаю. Спроси снова через пару месяцев – тогда, возможно, я смогу что-нибудь ответить.

– Ты, да не знаешь?! – удивилась Колтхаум.

Хадджадж покачал головой. Колтхаум изумленно уставилась на него:

– Ну… Тогда помоги нам силы горние!

Министр молча кивнул.