"Тьма сгущается" - читать интересную книгу автора (Тертлдав Гарри)

Глава 14

Фернао видывал Землю обитателей льдов летом, когда солнце целыми днями не сходило с небосвода, а лужи порою не замерзали круглые сутки. Лагоанский чародей видел эту землю осенью, напоминавшей суровую сетубальскую зиму. Теперь он попал сюда зимой. Он ожидал, что погода будет омерзительная. Оказалось, что он даже не представлял, что такое «омерзительный».

За пологом палатки, которую Фернао делил с чародеем второго разряда по имени Афонсо, словно зверь, дикий и хищный, завывала буря. Толстый брезент покрывали водоотталкивающие и ветрозащитные чары, но пурга вытягивала тепло из палатки, несмотря на огонь в жаровне, к которой жались оба волшебника.

– Не верю, – говорил Афонсо. – Нет таких идиотов, чтобы жить в здешних краях круглый год.

– Обитатели льдов не случайно обросли бородами – и мужчины, и женщины, – ответил Фернао. – Им-то в полярной стороне нравится. Они думают, это мы сумасшедшие, раз живет где-то в других краях.

– Идиоты, – повторил Афонсо. – Все до единого, чтоб им лопнуть.

Он подбросил в жаровню еще кусок сухого верблюжьего навоза – основного здешнего топлива – и отряхнул ладони о килт. Под юбкой у него прятались теплые шерстяные гетры, доходившие до столь же теплых шерстяных панталон. С тем же успехом он мог и штаны натянуть, но среди потомков альгарвейских племен эта каунианская придумка не пользовалась популярностью.

– Без сомнения, – ответил Фернао. – Но они здесь живут, а мы выживаем, и то с большим трудом.

Верблюжий кизяк горел вяло: шипел, трещал и почти не давал света. Сидевший напротив Фернао товарищ его походил на статую из полированной бронзы. На тонком узком лице рослого и стройного Афонсо, обычном для лагоанца, сибианина или альгарвейца, выделялся широкий приплюснутый нос: наследство затесавшихся среди его предков куусаман, каким для Фернао были раскосые узкие глаза.

Очень немногие в Лагоаше считали подобные мелочи достойными упоминания. На острове издревле жили племена смешанного происхождения. Отдельные соотечественники чародея гордились чистой альгарвейской кровью, но Фернао про себя полагал, что и они попросту себя обманывают.

Дыхание Афонсо клубилось инистыми облачками над горящей жаровней. Должно быть, он и сам это заметил.

– Когда я прошлой ночью выходил отлить, – заметил молодой волшебник, – ветер унялся. Тишь стояла такая, что слышно было, как замерзает мое дыхание.

– Сам никогда не слышал, но мне рассказывали о таком. – Фернао передернуло – то ли от холода, то ли от ужаса. – Обитатели льдов называют это «шепотом звезд».

– Еще бы им не знать, – мрачно буркнул Афонсо, отодвигаясь от жаровни, чтобы зарыться в груду меховых одеял. – Далеко еще до Мицпы?

– Пара дней пути, если только опять буран не задует, – ответил Фернао. – Я, должен заметить, бывал в Мицпе и на твоем месте, знаешь ли, не рвался бы туда с таким упорством.

Ответом ему был храп. Афонсо отличался способностью засыпать мгновенно. Гильдия чародеев не исследовала подробно сей феномен – иначе Фернао, сам чародей первого разряда, непременно обзавелся бы подобным умением. Он закутался в меха поплотней и в конце концов отключился.

Проснулся он в полной темноте. Жаровня прогорела. Чародей на ощупь пихнул туда еще кизяка и разжег искру при помощи огнива. Обыкновенно проще было бы воспользоваться магией, но на южном материке чары, завезенные с Дерлавая, из Лагоаша или Куусамо, срабатывали через раз в лучшем случае. Здесь природа подчинялась иным законам, и никто из чужеземцев еще не освоил их.

Просыпался Афонсо тоже быстро и сразу, в чем Фернао весьма завидовал ему.

– Очередной марш-бросок, – промолвил он.

– Точно, – мрачно отозвался Фернао. Встав, он накинул поверх мундира теплый плащ с капюшоном. – Если поднапряжемся, я даже смогу себе представить, что согрелся. Почти.

– Могучее у тебя воображение, – отозвался Афонсо.

– По чину полагается, – ответил Фернао и фыркнул: мол, принимать его слова всерьез не следует. Потом он вздохнул – а воняло в палатке не только тлеющим верблюжьим навозом. – Будь у меня действительно могучая фантазия, я бы представил себе, что искупался. Конечно, тогда мне пришлось бы представить, что я обморозился до смерти.

– Говорят, обитатели льдов даже не прикасаются к воде, – заметил молодой чародей.

– Правду говорят. – Фернао демонстративно зажал нос. – Силы горние, как от них несет! И от нас скоро так же нести будет. – Он шагнул к выходу из палатки: сложной конструкции со сдвоенными клапанами, предназначенной, чтобы не выпускать тепло. – Не знаю, как ты, а я пошел завтракать.

Афонсо поспешно последовал за ним.

Солнце не выглянуло еще из-под горизонта на северо-востоке, но света зари хватало, чтобы оглядеться. Мороз обрушился на Фернао, словно обвал. Каждый вдох полосовал глотку острыми ножами. Каждый выдох порождал маленькое облачко. Как ни прислушивался чародей, склонив голову к плечу, но «звездного шепота» не уловил. И от этого почувствовал себя еще паршивей: выходило, что может стать еще холоднее.

Снег не покрывал окрестности сплошным слоем: из-под белого покрова проступали мерзлая земля и голые камни. Это озадачивало чародея, пока тот не сообразил, что воздух в полярных землях от мороза потерял всю влагу. Снег не смерзался, а нескончаемый ветер уносил его прочь.

Из палаток выползали лагоанские солдаты, одетые столь же тепло, что и оба чародея. Морозный туман окутывал лица. Дрожа от холода и громко жалуясь на судьбу, пехотинцы строились в очереди к полевым кухням у дымящихся костров.

Издалека за суетой в лагере наблюдали обитатели льдов верхом на двугорбых верблюдах. Туземцы следили за армией с того дня, как та высадилась с транспортных кораблей на краю ледового поля, что каждую зиму намерзало у берегов полярного континента. Тогда, глядя, как скользят на льду солдаты короля Витора, волосатые дикари смеялись. Теперь им было не до смеха. Фернао надеялся только, что обитатели льдов не сообщают янинцам о продвижении лагоанского корпуса. Хотя поделать с этим пришельцы все равно ничего не сумели бы: верховые туземцы легко могли уйти от любой погони.

Очереди к кухням продвигались медленно. Замерзший усталый кашевар вывалил в жестяной котелок Фернао комок густой каши и ломоть жареной верблюжатины – верней, верблюжьего жира.

– Наворачивай побыстрей, – посоветовал он. – А то зубы обломаешь, когда опять замерзнет.

Он не шутил. В этом Фернао уже успел убедиться. Кроме того, чародей был зверски голоден. В такую стужу человеку требовалось куда больше пищи, чем в более приятном климате. Афонсо жевал с таким же упорством, и только когда оба котелка опустели, заметил:

– Хотел бы я, чтобы в здешних проклятых краях не водилось никакой киновари. Тогда мы могли бы оставить их янинцам.

– Тогда они и королю Цавелласу не понадобились бы, – ответил Фернао. – И никто не наведывался бы к обитателям льдов в гости, кроме скупщиков шкур.

– Драк-коны! – В устах Афонсо это слово прозвучало ругательством.

Фернао кивнул. В киновари содержалась ртуть. Без нее драконы не в силах были изрыгать пламя достаточно жаркое или мощное. Альгарве, союзник Янины (в последние месяцы точней было б сказать «хозяин Янины»), располагал лишь отдельными жилами важного минерала. Если Лагоашу удастся отбить Землю обитателей льдов у вояк Цавелласа, драконам Мезенцио придется обойтись без ртути. А значит, воевать им станет тяжелей.

А пока тяжелей становилось чародею Фернао. Армия приближалась к Мицпе. Городок этот служил форпостом Лагоаша на южном континенте, пока янинцы не захватили его, когда Лагоаш вступил в войну с Альгарве. Фернао как раз в то время находился в городе. Он полагал, что ему очень повезло, что удалось бежать тогда… и очень не повезло, что пришлось вернуться.

Солнце вставало неохотно, будто обидевшись на весь мир. Тень Фернао протянулась далеко по снегу. Высоко над окоемом светило не поднималось, и свет его оставался кровавым. Дело шло к закату, когда к лагоанской колонне подскакали, вереща во все глотки, двое обитателей льдов.

Генерал-лейтенант Жункейро, командир экспедиционного корпуса, подозвал чародея.

– Что они там бормочут? – бесцеремонно поинтересовался здоровяк. Рыжие генеральские усищи присыпала седина. – Вы же их наречие знаете.

– Ни слова не знаю, – меланхолично отозвался Фернао, отчего глаза генерала вылезли из орбит. – Но если прислушаетесь, то заметите, что они обращаются к нам по-лагоански… на свой манер, конечно.

Жункейро склонил голову к плечу.

– И правда, – признал он с неподдельным изумлением. Потом лицо его окаменело. – Это правда – то, о чем они пытаются нас предупредить? Янинцы действительно выступили нам навстречу?

Фернао покосился на него с раздражением.

– Понятия не имею – здешние края не терпят волшебства, если не считать камланий туземных шаманов. Но не кажется ли вам, генерал, что разумней будет приготовиться к атаке? На случай, если кочевники не лгут.

– Вот-вот стемнеет, – промолвил Жункейро. – Даже янинцы не такие дураки, чтобы нападать ночью… полагаю.

Однако приказ был отдан, и армия принялась судорожно перестраиваться из походной колонны в боевые порядки.

И действительно – враги напали посреди ночи. Вокруг лагоанских позиций начали рваться ядра: неоформленная магия во всех частях света была одинаково разрушительна. Завывая, точно горные гамадрилы, ринулись вперед янинцы. Вспышки жезлов рассеивали темноту. Жункейро сдерживал своих солдат сколько мог, а затем все легкие ядрометы, составлявшие корпусную артиллерию, открыли огонь разом. Лагоанские пехотинцы из ледяных окопов палили огнем солдат короля Цавелласа.

К изумлению и восторгу Фернао, янинцы рассеялись после первого же удара. Очевидно, они полагали, что смогут привести своих противников в смятение и ужас ночной атакой, а когда этого не случилось, одни обратились в бегство, другие бросали жезлы в снег, сдаваясь, и только отчаянное сопротвление арьергарда не позволило Жункейро уничтожить янинские силы до последнего бойца.

Прежде чем на севере блеснул первый свет зари, лагоанский командир объявил:

– Путь на Мицпу открыт!

– Если бы вы там бывали, то не радовались бы так, – отозвался Фернао, зевнув.

Жункейро не обратил на чародея никакого внимания. Тот, в общем-то, и не ожидал иного.

Талсу уже привык, что альгарвейцы расхаживают по улицам Скрунды как у себя дома. К захватчикам он не испытывал столь жгучей ненависти, как многие его соотечественники, – в основном потому, что для предотвращения разгрома сделал больше, чем многие елгаванцы. Его полк вторгся на земли Альгарве, хотя вырваться из предгорий хребта Братяну на равнины и захватить Трикарико им не удалось. Кроме того, солдат сложил оружие, только когда Елгава капитулировала. Хоть его страна проиграла войну, себя юноша в этом не винил.

Отец его полагал иначе.

– Если бы мы воевали упорней, – промолвил он, подняв голову над выкройкой альгарвейского мундира, – мне не пришлось бы заниматься такой работой.

Талсу понимал это как: «Если бы ты воевал упорней». Отец чувствовал себя виноватым в том, что так и не понюхал пламени, и оттого готов был принижать любого, кто побывал в бою и вышел побежденным – как Талсу.

– Нет, – со вздохом отозвался юноша. – Ты нашивал бы самоцветы на пелерину какой-нибудь дамы и точно так же ворчал бы.

Траку хмыкнул, взьерошив обеими руками волосы. Портной начинал уже седеть, но в светлых, как у всех его соотечественников, волосах серебро терялось.

– Ну и что с того? – промолвил он. – По крайней мере, то была бы наша дворянка, а не всякая рыжая лиса.

Прежде чем ответить, Талсу выглянул на улицу. Никто из прохожих вроде бы не собирался заглянуть в портновскую мастерскую на первом этаже домика, в котором юноша обитал с родителями и сестрой.

– Если бы не наши высокородные болваны в офицерских чинах, – промолвил Талсу, убедившись, что может говорить без опаски, – может, нынче клятый рыжик не звался бы королем Елгавы. Мне, если помнишь, под их началом служить приходилось – я знаю, что они за вояки.

Траку вытряхнул из кассы малый сребреник с отштампованным орлиным профилем короля Майнардо, бросил на пол и припечатал каблуком.

– Вот что я сделал бы с любым рыжиком, тем более с придурочным братцем короля Мезенцио, кто взгромоздит седалище на трон приличной каунианской державы!

– Я ему тоже в любви не признавался, – ответил Талсу. – Кому он нужен? Но если бы король Доналиту не сбежал в Лагоаш, когда рыжики прорвали фронт, альгарвеец не звался бы теперь нашим королем. По мне, отец, от Доналиту проку было не больше, чем от нашего дворянства.

– Это тебе альгарвейцы нашептали, – отрезал отец. – От короля и не должно быть проку, король сам себе прок. Король стоит за державу, иначе какой же он король? А как может альгарвейский королек за каунианскую державу стоять? Это же против всякой натуры, вот оно как!

На это у Талсу не нашлось что ответить. Судя по тому, что знал юноша о чародействе, – а знал он немного – отец был прав. Но Траку, поминая елгаванское дворянство, думал о попусту растраченных деньгах. До войны Талсу относился к высшему классу так же. Сейчас, вспоминая о графьях да герцогах, он думал о более дорогом товаре – попусту растраченных жизнях.

– Потом поговорим, – промолвил он, выходя из лавки. – Утром мама просила купить немного оливкового масла и чеснока, а я так и не собрался.

– Тогда иди. – Траку с охотой оставил пустой спор. – И поторопись, если не хочешь остаться без ужина.

Улыбнувшись – хотя отец вовсе не шутил, – юноша направился в бакалейную лавку. Погода стояла теплая. В Скрунде зимы редко бывали холодными, а уж пляжи северной Елгавы, обращенные через Гареляйский океан к берегам экваториальной Шяулии, и вовсе не знали морозов. В более счастливые времена пляжи эти полнились отдыхающими, что спасались от южных морозов.

Лавка бакалейщика находилась близ городского рынка. Как всегда, Талсу оглядел площадь в надежде углядеть что-нибудь любопытное, но ничего не увидал, зато вздрогнул от изумления. Глупость, конечно: альгарвейцы снесли триумфальную арку времен Каунианской империи несколько месяцев тому назад. Но Талсу до сих пор не привык, что ее больше нет.

В бакалею Талсу обожал ходить – надеялся застать в лавке прелестную дочку хозяина. Когда он вошел, Гайлиса улыбнулась ему из-за прилавка.

– Привет, Талсу, – сказала она. – За чем сегодня пожаловал?

– Кувшин оливкового масла, второй отжим, и немного чеснока, – пробормотал юноша.

– Чеснока сколько хочешь, – ответила Гайлиса, – а вот масло второго отжима у нас кончилось. Возьмешь деревянное или девственного отжима? – И, прежде чем Талсу успел открыть рот, девушка предупреждающе подняла руку: – И если ты сейчас отпустишь шуточку на эту тему, точно альгарвеец, я расколочу кувшин о твою башку. Ты меня понял?!

– Я разве что-то сказал? – возмутился Талсу так искренне, словно старая шутка никогда ему не вспоминалась. Дочка бакалейщика фыркнула недоверчиво. – Возьму что получше с твоего позволения.

– Ну ладно, раз ты так мило выкрутился… – Гайлиса сняла с полки глиняный кувшинчик и поставила на прилавок. – Чеснока сам наберешь или я?

– Выбери ты, – попросил Талсу, – у тебя лучше получится.

– Знаю, – отозвалась Гайлиса. – Мне интересно было – ты это понимаешь?

Она выдернула из связки изряднух размеров головку и вручила юноше, промолвив что-то на старокаунианском. Талсу не так долго ходил в школу, чтобы научиться древнему наречию, а современный елгаванский слишком далеко отошел от своего предка, чтобы юноша мог догадаться о значении слов.

– Что ты сказала? – пришлось спросить ему.

– Смердящая роза, – перевела Гайлиса. – Не знаю, почему во времена империи так называли чеснок – на розу вовсе не похож, – но так было.

– Он и не смердит вовсе, – возмутился Талсу. – Не знаю, кому бы чеснок не нравился. Силы горние, его даже рыжики едят!

– Рыжики все едят, – отозвалась Гайлиса, вздернув губку. – Отца совсем объели, а платят только полцены. И не пожалуешься – вовсе платить перестанут, а просто заберут. Они же оккупационные власти, что хотят, то воротят.

– Моему отцу они всегда платят. Пока платят, – заметил Талсу. – Не знаю, что он станет делать, если они платить перестанут: только на них и держимся.

– Воры они, – холодно промолвила Гайлиса. – Воры хуже наших благородных, и проку с них меньше. Не думала, что когда-нибудь скажу такое… но это правда.

– Ага. – Талсу кивнул. – Они бы много друзей могли завести, если бы поприжали дворян и сами не слишком бесчинствовали, но это ниже их достоинства. Король Майнардо! Словно альгарвеец может быть у нас королем!

– Мы проиграли войну. Это значит, что они могут творить у нас что хотят, – отозвалась Гайлиса. – Они нас побили… и будут бить, пока сил хватит.

Талсу расплатился за масло и чеснок и выбежал из лавки. В голосе девушки ему послышались отцовские интонации – словно она винила его за поражение. Может, всего лишь показалось… но ведь показалось же! «Если бы я командовал армией…» – подумал Талсу и рассмеялся про себя. Если бы он встал во главе армии, Елгава все равно проиграла бы войну. Сын портного не разбирался в военном деле. А вот сыновья придворных – должны были.

Заглянув по дороге в таверну, он купил стакан красного вина, сдобренного апельсиновым соком. Вино было дешевое, кислое и терпкое, но все же лучше, чем жиденькое безвкусное пиво, какое наливали к завтраку на полевых кухнях. Должно быть, поставщики прикарманили половину казенных денег. Так и складывались состояния во время войны.

На выходе из таверны Талсу едва не столкнулся с парой альгарвейских солдат: если бы не отскочил вовремя, они бы сбили его с ног. Очень хотелось набить наглецам морды, но Талсу не осмелился. Двое на одного – не самая честная драка, и даже если ему удалось бы одержать верх, весь гарнизон Скрунды бросился бы по его следу.

Мысленно честя на все корки и альгарвейцев, и себя, Талсу двинулся домой. Отец уже прострочил швы на одной из половинок офицерского мундира и сейчас бормотал заклятие, которое позволит закончить работу. Применять закон подобия впрямую чары не позволяли: левая половина мундира отражает правую, точно зеркало. Талсу не хотел бы самолично накладывать такие чары: таланта у него не хватало. Но отец его славился как лучший портной не только Скрунды, но и соседних городков – не только благодаря умению обращаться с иголкой и ниткой, но и оттого, что заклятия позволяли ему прикладывать меньше труда.

Стоило Траку вымолвить последнее слово, как нитка, которой портной проложил швы, завилась, словно живая, и сама собой прошила ткань, в точности повторяя сделанные вручную швы на правой стороне. Отец тревожно следил за действием заклятия – даже давно знакомым чарам он доверял меньше, чем собственным рукам. Но все получилось отлично.

– Здорово сработано, отец, – заметил Талсу, кладя масло и чеснок на прилавок рядом с готовым мундиром.

– Да, хотя мне хвастаться и не пристало, – согласился Траку. – Жалко такую красоту на рыжиков тратить, вот в чем горе.

Талсу, поморщившись, кивнул.

Ничего подобного Эофорвику Ванаи в жизни своей не видывала. Правда, в короткой своей жизни она ничего увидеть и не успела: только Ойнгестун да Громхеорт, куда наведывалась с дедом пару раз. Тогда Громхеорт показался ей огромным городом. По сравнению с ее родным Ойнгестуном так и было. Но рядом со столицей Фортвега – бывшей столицей, поправила она себя, бывшего Фортвега – Громхеорт становился тем, чем и был: провинциальным городком, каких в державе наберется поболее двух дюжин.

В центре Громхеорта высился замок местного герцога. В центре Эофорвика – королевский дворец. Здание изрядно пострадало: сначала его отбили у фортвежских солдат ункерлантцы, но не прошло и двух лет, как альгарвейцы вышибли оттуда ункерлантский гарнизон. Но даже после бомбежек оно оставалось величавей, больше и прекрасней, чем обиталище герцога Громхеорта. И весь город был таким же.

– Да, большая деревня, – заметил Эалстан как-то утром, упрямо делая вид, что столица нимало его не впечатляет. – В такой проще затеряться. – Он окинул взглядом тесную квартирку, которую они снимали. – Вот так, например.

Ванаи кивнула.

– Да. Вот так.

После уютного дома, в котором она жила с Бривибасом, квартирка в бедных кварталах города казалась особенно маленькой и особенно задрипанной. Но жить с Эалстаном было намного проще, чем с дедом. Дед не догадывался, о чем думает девушка, и не хотел догадываться. Эалстан же, напротив, будто читал ее мысли:

– Темно, знаю. Я сам привык к лучшему. Но нас здесь не найдут, если только не перероют весь город. И общество приятнее.

Чтобы крепко обнять юношу, Ванаи пришлось обойти шаткий кухонный стол. Послужив игрушкой для утех альгарвейского офицера, она думала, что никогда больше не позволит мужчине коснуться себя, не говоря о том, чтобы по доброй воле дотронуться до мужского тела самой. И то, что она ошибалась, служило ей неисчерпаемым источником изумления и восторга.

Эалстан усадил девушку к себе на колени – табурет, тоже шаткий, угрожающе скрипнул – и поцеловал. А потом отпустил, чего никогда не позволил бы себе майор Спинелло.

– Мне пора, – сказал Эалстан. – У парня, где я подрабатывал последний раз, нашелся приятель, которому тоже нужен счетовод, способный досчитать до двадцати, не снимая ботинок.

– И он тоже заплатит тебе меньше, чем ты заслуживаешь, – укорила его Ванаи и поцеловала юношу. Почему бы нет? Дверь заперта, окна закрыты ставнями от зимнего ветра. Никто не узнает. Никто не услышит.

– Этого хватит на кусок хлеба и крышу над головой, – ответил Эалстан с той суровой практичностью, которая так привлекала Ванаи.

К двери он направился с таким видом, будто уходил в это время на работу каждый день последние лет двадцать.

Ванаи помыла тарелки. Работой этой она занималась с тех пор, как сумела удержать тарелку в руках, не уронив: дед ее, великий археолог, к жизни в современном мире приспособлен был скверно. Закончив с мытьем, она вернулась в спаленку и растянулась на кровати, где они спали с Эалстаном.

Глядя на покрытую облупившейся штукатуркой стену в паре локтей от лица, девушка вздохнула. Из всех оставленных в Ойнгестуне вещей больше всего она тосковала по книгам. До встречи с Эалстаном книги были ее единственными друзьями. По ним она скучала больше, чем по Бривибасу. Стыдно ей не было. С тех пор как девушка отдалась альгарвейцу, чтобы избавить деда от принудительных работ, тот обходился с ней попросту мерзко.

А единственной книгой в меблирашке оказался дешевый, скверно напечатанный романчик – верно, предыдущий жилец забыл книгу, когда съезжал. Сейчас книга валялась на тумбочке. Ванаи брезгливо взяла ее в руки, вздохнула снова и покачала головой. То был перевод на фортвежский альгарвейского исторического романа с претенциозным названием «Крушение империи зла».

Но больше читать было нечего. Пришлось читать «Крушение». Роман оказался до нелепого скверным во всех отношениях. Ванаи так и не поняла, игнорировал его автор историю или просто ее не знал. Альгарвейские наемники все как один были мужественными героями. Кауниане-имперцы – трусами и негодяями. А их жены и дочери едва не истекали слюнями, пытаясь выяснить, что такое прячут альгарвейцы под юбками, – и выясняли, неоднократно и в подробностях.

Но Ванаи больше не смеялась, хотя на первых страницах хихикала почти непрерывно. Истинная внучка своего деда-ученого, она смотрела глубже, сквозь пелену вранья. Но что подумает невежественный альгарвеец или фортвежец, прочитав «Крушение империи зла»? Что кауниане трусы и негодяи, вот что, а женщины их – потаскухи. И решит, что кровавая бойня, с любовью описанная автором на последних страницах, была вполне заслужена.

А если так подумает читатель о древних каунианах, какого мнения он будет о современных потомках имперцев? И, начитавшись таких вот писаний, не решит ли, что те заслужили самое суровое обращение?

Ванаи попыталась представить, сколько же экземпляров «Крушения» разошлось по Альгарве, а теперь вот и в Фортвеге. Сколько подобных романчиков выдают на-гора альгарвейские писаки и сколько разошлось каждого из них? И какими еще средствам убеждают рыжики своих единоплеменников и покоренные народы, что кауниане не вполне люди?

Губы ее дрогнули. Многих фортвежцев и убеждать не приходилось. И многих альгарвейцев – тоже. Иначе как могли они загонять кауниан в теплушки, зная, какая страшная участь ожидает их на западе?

Девушка вздрогнула. Не от холода – в квартире при всех ее недостатках было тепло. Но они с дедом едва сами не попали в такую же теплушку. Какой-то альгарвейский жандарм уговорил своего начальника выбрать двоих других кауниан. И они сейчас, без сомнения, мертвы. А Бривибас и Ванаи живы.

– Если это жизнь, – пробормотала она.

Девушка старалась как можно реже покидать квартиру. Если альгарвейцы столкнутся с ней на улице, то могут отправить на запад. Но сидеть дома сложа руки ей уже осточертело. Так чисто в квартире не было, должно быть, со времен постройки дома.

Когда Ванаи открыла ставни и выглянула в окно, стало полегче, но все, что можно было видеть, – это узкий, извилистый переулок и по другую его сторону доходные дома, столь же мрачные и заброшенные, как и тот, где поселились Эалстан с Ванаи.

Прохожие на улице почти сплошь фортвежцы. Ванаи доводилось слышать, что в Эофорвике живет много кауниан, но то ли большинство попрятались по домам, как она сама, то ли уже угнаны на запад. Что хуже – девушка сама не взялась бы сказать. По мостовой вышагивали трое альгарвейцев-патрульных с жезлами в руках. Ванаи отшатнулась от окна. Заранее нельзя было узнать, собирают они кауниан на заклание или нет, но выяснять она не собиралась. Жандармы не сбавили шага. Прохожие поспешно уступали им дорогу. Это, без сомнения, ласкало тщеславие надменных альгарвейцев, но если они и впрямь такие герои, какими хотят казаться, почему всегда ходят по трое?

Тянулось время. Прилетел голубь – примостился на подоконнике, оглядел Ванаи янтарными глазками-бусинами. В голове у нее закружились рецепты из поваренных книг времен империи: вяхирь жареный, вяхирь, томленный в меду, вяхирь тушенный с грибами и фигами… Аппетит разыгрался с такой силой, что Ванаи неосторожно приоткрыла окно. Вспугнутый голубь улетел.

Эалстан вернулся, когда уже стемнело. В руках он сжимал мешок с продуктами на пару дней вперед. Упокойника, в котором можно было хранить еду, не опасаясь, что та испортится, в меблирашке не было, и запасаться впрок не было смысла.

– Неплохую суповую кость я выбрал, – похвастался юноша. – Мяса немало, и костный мозг внутри. И еще кусок окорока – до завтра доживет.

– Я разведу огонь в печи и порежу пока овощей на похлебку, – промолвила Ванаи. – Неплохая кость.

– Погоди! – Эалстан продолжал копаться в брезентовом мешке. – Вот, держи, я тебе принес.

Он протянул ей три книги на фортвежском – одной, заметила Ванаи, оказался классический любовный роман «Песнь глухонемого».

– На твоем языке я ничего для тебя не нашел, – добавил он, будто извиняясь. – Я искал, правда, но рыжики запретили печатать книги на каунианском, а расспрашивать я забоялся.

– Я знаю, что запретили, – ответила Ванаи. – Помню, как злился дед, что ему приходится писать статьи по-фортвежски. Спасибо большое! Я как раз думала сегодня, что надо бы подыскать себе занятие, а ты мне его нашел.

– И я думал то же самое – ну, что тебе скучно, – ответил Эалстан. – Невозможно же все время сидеть в четырех стенах.

Ванаи уставилась на него. К глазам подступили слезы; пришлось отвернуться на миг, чтобы сморгнуть их. Эалстан как мог заботился о ней и старался сделать ее счастливой. Это до сих пор изумляло девушку, непривычную к заботе. Они сбежала из дома отчасти по настоянию Эалстана, но и потому еще, что решила: хуже, чем с дедом, все равно не будет. А еще она чувствовала себя виноватой, потому что из-за нее Эалстан разругался с родными.

Но она вовсе не ожидала, что будет, несмотря ни на что, так счастлива.

– И этот купец неплохо платит, – заметил Эалстан. – Можно будет немало отложить на черный день. Можно было б подумать и о том, чтобы найти квартиру получше, но раз такие дела – думаю, наличные нам пригодятся больше.

Когда Ванаи встретила Эалстана собирающим грибы, она не думала, что у него столько здравого смысла. И когда любилась с ним – тоже не думала, как бы ей ни было ей приятно и как бы ни было удивительно, что после Спинелло она способна получать только удовольствие.

– Страсть проходит, мудрость остается, – вспомнила она старинную каунианскую поговорку.

– Надеюсь, страсть пройдет не так быстро, – ответил Эалстан по-кауниански, медленно и внятно.

Ванаи всегда приятно было слышать, как он говорит на ее родном языке. Хотя девушка гораздо свободней владела фортвежским, нежели он – каунианским, Эалстан старался ради нее. К такому Ванаи тоже не привыкла.

– И знаешь, что еще? – продолжал он на том же наречии.

– Нет. Расскажи!

– Торговец, у которого я проверял сегодня складские книги, знаком с Этельхельмом, певцом, и говорит, что оркестру Этельхельма тоже нужен счетовод! – выпалил Эалстан таким тоном, словно увидал дневную звезду.

Ванаи, однако, это имя ничего не говорило.

– Он известный музыкант? – спросила она.

Фортвежцы и кауниане в своих мызукальных вкусах резко расходились: то, что нравилось одним, других обыкновенно оставляло равнодушными.

– Самый лучший! – воскликнул Эалстан, от возмущения переходя на родной фортвежский.

– Ну ладно.

Ванаи готова была поверить ему, хотя и не разделяла его энтузиазма. Уже шагнув в кухоньку, она осознала, что это хорошее начало для любви.

Ночь и туман. Зимой – а впрочем, и во все времена года – туман накатывал на город Тырговиште с океана, накрывая его, как окутывал он все приморские поселки на пяти крупных островах Сибиу. Комендантский час, который оккупационные войска ввели на территории покоренной державы, давно начался, а Корнелю все еще бродил по улицам. Он надеялся – и на это имел веские причины, – что вражеские патрули не заметят его. Это было бы очень некстати: альгарвейцы искали диверсанта Корнелю в холмах в центре острова и, без сомнения, разыскивали его здесь, в родном его городе.

Но даже если охота на него объявлена, Корнелю уверен был, что сможет ускользнуть. Всю жизнь он прожил в Тырговиште и с закрытыми глазами мог бы найти дорогу в его переулках. Разве что солдатам Мезенцио очень повезет и они успеют спалить беглеца, прежде чем тот завернет за угол или нырнет под арку… но это вряд ли.

Он выдохнул, и дыхание его повисло облачком, сливаясь с клубами непроглядного тумана. Непроглядного потому, что уличные фонари не горели, чтобы не привлекать лагоанских драконов-бомбардировщиков. Корнелю знал, что фасады домов и лавок, которые он миновал, сложены из глыб грубого серого известняка, скрепленных цементом. Знал, что островерхие крыши покрыты красной черепицей. Знал – потому что видел их прежде. Сейчас он не видел ничего.

Вздрогнув, моряк поплотнее закутался в драный тулуп. Когда-то он был офицером военно-морского флота Сибиу, лучшим наездником на левиафанах во всем офицерском корпусе армии короля Буребисту. У него был отменный гардероб – мундиры, килты, плащи теплые и тонкие… Но теперь, как спустившийся с холмов лесоруб, он носил одно и то же платье, не снимая, и радовался, что может хоть немного согреться.

Он сделал еще шаг. Ну да, вот он, поребрик. Корнелю собирался уже ступить на мостовую, когда услышал шаги нескольких пар ног. Моряк отступил. Кто-то из незнакомцев споткнулся и выругался громко и от души по-альгарвейски. Корнелю отменно владел этим языком, но понял бы почти все и так: сибианский и альгарвейский были близки, точно братья.

А еще он понимал, что ругань эта грозит ему большой бедой. Как можно тише он отступил к стене, готовый обратиться в бегство, если альгарвейцы обнаружат его. Но те миновали нарушителя, даже не заметив.

– …Да нету никаких вонючих сибов тут, не полезут они никуда эдакой ночкой, – ворчал тот, что споткнулся. – Только время зря тратим. Если кто из дому и выберется, так через пять минут шею себе свернет, и поделом ему!

– Ты себе уже едва не свернул, это точно, – отозвался кто-то из его товарищей, и остальные расхохотались.

Ворчун продолжал ругаться, пока брюзжание его не стихло в отдалении.

К этому времени Корнелю уже пересек улицу – совершенно спокойно. Если бы сквозь мрак и туман альгарвейцы могли различить улыбку на его лице, та им очень бы не понравилась. Улица в том направлении круто скатывалась с холма, и Корнелю понадеялся, что кто-нибудь из патрульных и впрямь свернет себе шею.

Подводник прошел еще пару кварталов, потом свернул на свою улицу, к своему дому – дому, где он не ночевал, куда не ступал с того дня, как альгарвейцы захватили остров. Там оставались Костаке и Бринца. И трое альгарвейских офицеров, определенных к ним на постой.

Во всех окнах – на этой улице или других, в домах, лавках и тавернах по всему Тырговиште – было темно по той же причине, по какой погасли фонари: лагоанские драконы долетали до Сибиу. Корнелю понимал, что альгарвейцы не желают обозначать светом мишени, но в данном случае, как и во многих других, понять не значило простить.

Вот и дорожка к его крыльцу. Подходя к дверям, он вытащил из-за пазухи короткий жезл вроде тех, какими вооружались жандармы. Жезл стоил ему почти всего заработанного на лесоповале серебра, но моряк не жалел о деньгах. Хоть жезл и уступал в мощности армейским пехотным, но, чтобы разделаться с тремя офицерами, осквернившими его дом, довольно и такого оружия. Тогда Корнелю сможет увести Костаке и Бринцу на южный берег или скрыться в лесах.

– А потом, – прохрипел Корнелю чуть слышно, – я останусь с женой наедине, клянусь силами горними!

Он тосковал по ней до боли – в прямом смысле слова.

Он тихонько ступил на крыльцо. Видимо, никто в доме не услышал – тревоги не было. Отсюда моряк сумел разобрать, что в доме горят светильники, хотя черные занавеси – они появились уже после его последнего визита – были задернуты.

Корнелю промедлил миг, обдумывая следующий свой шаг. Постучать? Или лучше забраться в окно? Вышибить дверь, перестрелять альгарвейцев и удрать с Костаке и Бринцой, прежде чем соседи или жандармы сбегутся на шум? Последнее привлекало моряка больше всего, но он сознавал, насколько это рискованно.

Пока он раздумывал, из единственного незадернутого окна донесся голос Костаке, веселый и звонкий:

– Подожди, солнышко! Я сейчас подойду!

Но ответил ей не детский лепет Бринцы, как ожидал Корнелю, а с трудом изъяснявшийся по-сибиански альгарвеец:

– Хорошо, лапочка, но не заставляй меня ждать долго!

– Не бойся, – насмешливо отозвалась Костаке. – Я недолго, обещаю. И ты очень обрадуешься, когда я вернусь.

Альгарвеец расхохотался.

Корнелю отвернулся, сдерживая тошноту. Взгляд его упал на короткий жезл, который моряк продолжал сжимать в руке. Если он сейчас прострелит себе голову, если тело его найдут утром на дорожке, прольет ли Костаке хоть слезинку? Или посмеется?

– Мне следовало догадаться, – не то простонал, то не прошипел подводник. – Силы горние, мне следовало догадаться…

Она не хотела, чтобы он вернулся домой. Не хотела остаться с ним наедине. Он гадал, он боялся, но не верил – сердцем не верил. Не хотел верить.

Он вновь обернулся к дому – к бывшему своему дому. К прежней своей жизни. Прошлого не вернуть.

Он вновь глянул на жезл и пожал плечами. Костаке изменила ему. С какой стати убивать себя? Чего он хотел, так это возмездия. Корнелю шагнул к дому. Если он перебьет не только альгарвейцев, но и жену, изменницу…

А что он станет делать с Бринцей? Тоже убьет? Но малышка-то ни в чем не виновата. Она даже не мешала ему переспать с Костаке, как прежде казалось, – Костаке сама не хотела этого. Взять Бринцу с собой? Но он понятия не имел, как ухаживать за ребенком, случая не было выучиться.

Подводник шлепнул себя по лбу. Он нашел то, чего не искал: причину оставить Костаке в живых.

Выругавшись приглушенно, Корнелю бросился вниз по улице, пытаясь убежать не только от неверной жены, но и от собственного бешенства. Ноги сами несли его, в голове не осталось ни единой мысли. Подводник миновал несколько варталов, прежде чем сообразил, что направляется не назад, в холмы, а к гавани. Он подрабатывал лесорубом в надежде вернуться к Костаке и Бринце. И теперь ноги прежде головы поняли, что этому не бывать. А если нет – кой прок брести в лес, к постылой работе? От этого солдаты Мезенцио не перестанут искать его.

В Тырговиште всегда пахло морем, но по мере приближения причалам моряк уловил запашок тухлой рыбы от лодчонок, которые оккупационные власти еще выпускали в море, запашок, не залетавший в глубь суши так далеко, как аромат соли, пропитавший все острова Сибиу – что главные пять, что бессчетные рифы вокруг. Сквозь глухой ватный туман донеслись знакомые шлепки волн о деревянные опоры причала.

По этим звукам Корнелю легко определил, где находится, и, сообразив, куда принесли его ноги, понял, что те лучше него самого выбрали цель: подводник обнаружил, что стоит в паре десятков шагов от затонов, где когда-то содержались боевые левиафаны сибианского флота, а ныне их сородичи на альгарвейской службе.

Корнелю уже поглядывал на вражеских левиафанов, когда наведывался в Тырговиште прежде. Тогда охранник-альгарвеец обматерил его и прогнал. Моряк фыркнул про себя. Интересно, что бы подумал охранник, вздумай Корнелю появиться перед ним в сине-зеленом мундире сибианского флота? Скорей всего, дело не ограничилось бы руганью – в этом подводник был уверен.

Где-то неподалеку прохаживался туда-сюда в тумане альгарвеец-часовой – быть может, тот же самый часовой. И если он хоть немного похож на всех часовых, которых Корнелю встречал в прошлой жизни, то проклинает сейчас свое несчастье – торчать на посту в такую ночь, когда нарушителя можно обнаружить, только наступив ему на ногу.

Шаги чсасового по каменным плиткам разносились далеко. Решение выкристаллизовалось в мозгу Корнелю, как морозные цветы на оконном стекле. Альгарвеец даже не пытался красться: он шел так, словно был единственной живой душой на лигу вокруг. Будь часовой сибианином, Корнелю непременно подал бы рапорт его командиру. А оккупанта он просто убил.

Это оказалось легко до нелепости. Главное – не стучать каблуками по мощеной дорожке, когда пробираешься вслед часовому. Солдат короля Мезенцио понятия не имел, что кто-то идет сзади. И как только из невидимой фигуры, шаркающей ногами в тумане, часовой превратился в смутную тень, Корнелю поднял жезл и выстрелил ему в спину.

Луч рассек белую мглу слепящей огненной линией. В тумане пламенный луч, и без того слабенький, рассеивался еще больше, но на расстоянии двух-трех шагов его мощности хватило вполне. Пламя пробило затылок альгарвейца. Солдат успел хмыкнуть тихонько, будто Корнелю всего лишь похлопал его по плечу, а потом беззвучно повалился наземь. Жезл выпал из разжавшихся пальцев.

Корнелю оттащил тело подальше от дорожки, чтобы заметили его не сразу. Жезл швырнул в один из затонов с левиафанами: тот канул в воду почти неслышно.

На поверхность поднялся огромный зверь. Левиафаны были еще любопытней своих родичей-китов. Сквозь туман Корнелю не мог различить очертаний титанической туши, но этого и не требовалось: воображение заменяло ему зрение. Длинное поджарое тело в шесть человеческих ростов и пасть, полная острых зубов. Дикие левиафаны были волками моря. Прирученные и дрессированные, они становились охотничьими псами.

Корнелю торопливо сбросил тулуп и рубаху, килт и башмаки и нагим бросился в воду. Однако холод не пронизал его до костей в первый же миг. Моряк с облегчением вздохнул: чары, защищавшие его в ледяной воде южных морей, действовали до сих пор. Без них моряк умер бы.

Он поплыл к левиафану. Сколько известно было сибианским разведчикам, принятая на флоте Мезенцио система неслышных команд почти совпадала с той, что использовали товарищи Корнелю. Сейчас подводник рисковал жизнью: чужой человек для левиафана становился всего лишь закуской.

Чудовище позволило Корнелю взобраться в седло. Пальцы подводника нащупали привязанные к грудным плавникам ремни. Левиафан вздрогнул неуверенно, как бы ожидая, что наездник подаст ему знак. Моряк выстучал на гладкой спине сигнал, который в сибианском флоте заставил бы чудовище выпрыгнуть из затона. Если разведчики ошиблись – значит, проживет он недолго и пожалеет при этом, что не умер скорей.

Левиафан подобрался и, разогнавшись вмиг, взметнулся ввысь, перемахнув через проволочную сетку. Торжествующий вопль Корнелю потонул в громовом всплеске. Теперь моряк мог вернуться в Лагоаш. Не домой – дома у него не осталось, – но в страну, над которой не властвовал ненавистный Мезенцио.

А если он все же решит утопиться на полдороге, Костаке ничего не узнает.

– Мы – прирожденные воины, – объявил сержант Иштван, и все его отделение серьезно закивало.

– Воистину так, – подтвердил Кун, изрядно подрастерявший желание спорить с сержантом, стоило ему достичь высокого капральского звания.

Иштван постарался сохранить на лице серьезную мину, хотя далось это ему нелегко. Наверное, под звездами не было никого, кто менее Куна походил бы на прирожденного воина. Был капрал худощав – а правду сказать, тощ – очкаст и, прежде чем очутиться в рядах армии дьёндьёшского владыки экрекека Арпада, зарабатывал на жизнь подмастерьем чародея. Даже капральская песочного цвета борода росла клочьями и пучками, словно Кун отчаянно нуждался в заклятие от парши.

Широкоплечий и бородатый Иштван обыкновенно поглядывал сверху вниз на менее могучих товарищей. Но Кун, хоть он при всяком удобном случае жаловался и занудствовал, хорошо сражался на Обуде посреди Ботнического океана и сражался не хуже в промерзших, безлюдных горах западного Ункерланта. А кое-какие навыки чародейства, которые капрал постиг на прежней работе, неплохо послужили его боевым товарищам.

– Впереди деревня, – промолвил Иштван. – Предполагается, что в ней засели ункерлантские солдаты. Капитан Тивадар говорит, что вонючих козоедов не может быть очень много – ну, дай-то звезды. Но сколько бы их там ни оказалось, наша рота их вычистит.

– Или не вычистит, – добавил Соньи.

Иштван припомнил, что когда-то великан-рядовой был таким же зеленым новобранцем, что и Кун, – не так давно это и было. Сейчас Соньи походил на старого ветерана. Стариком он не был, а вот ветераном уже мог зваться.

– Мы – прирожденные воины, – повторил Иштван. – Если капитан приказывает нам взять деревню штурмом, мы ее возьмем, а он поведет нас в бой.

Соньи согласно качнул тяжелой башкой. Тивадар был из тех офицеров, что достоины приказывать воинам, ибо он никогда не требовал от своих подчиненных того, на что не шел сам.

– Вперед! – воскликнул Кун.

Рядовым он предпочел бы остаться в задних рядах. Но с его нашивками отставать было бы позорно. Та же магия действовала и на Иштвана. Сержанту стало интересно: может, и Тивадар от нее не заклят?

Но сейчас это не имело значения. Времени на раздумья не оставалось. Остальные сержанты уже подгоняли своих подчиненных. В те времена, когда Иштван был простым солдатом, он прислушивался к воплям сержантов настолько редко, насколько мог себе позволить Собственные подчиненные слушали его не больше, кроме тех случаев, когда ловили каждое слово, чтобы поспорить затем. Но в последнее время Иштван прислушивался к товарищам-сержантам и даже офицерам внимательней. Ему приходилось добиваться дисциплины от своих солдат. Любой способ годился.

Подошел капитан Тивадар – офицер был старше сержанта всего на пару лет.

– Отделение готово? – спросил он таким тоном, словно готов был растерзать Иштвана на месте, если тот ответит «нет».

– Так точно, сударь! – отозвался Иштван, кивнув.

– Считается, что у противника в этой жалкой деревушке не больше взвода, – промолвил Тивадар. – И они не больше нашего могут позволить себе сражаться посреди голого поля – даже меньше, потому что кроме нас они воюют с альгарвейцами на востоке, за четверть мира отсюда.

– Так точно, сударь! – повторил Иштван и добавил: – За четверть мира отсюда – это для меня слишком далеко. Одно знаю: я забрался в звездами забытую даль от родной долины.

Тивадар кивнул.

– Дальше, чем «слишком далеко от дома», не бывает. Но я рад, что ты с нами, сержант. Даже если ункерлантцы спрятали там целый полк, ты заставишь их думать, что у нас бригада, и они выйдут к тебе сдаваться с поднятыми руками.

Уши у сержанта мерзли даже под шапкой-ушанкой. Но тут они покраснели от стеснения: Иштван не привык к похвалам командиров.

– Сударь, – ответил он, – если бы мой обман и заклятие Куна не сработали, это нам пришлось бы сдаваться в плен ункерам, а не наоборот. Звезды осияли нас благодатью в тот день.

– Звезды сияют тем, кто этого заслуживает. – Тивадар хлопнул его по спине ладонью в теплой варежке. – Куна повысили в чине. Тебя повышать уже некуда – родом не вышел, сам понимаешь, – но надбавку за отвагу к твоему жалованью насчитают, когда штабнным писарям надоест играть со счетами.

– Если я прежде от старости не помру, – усмехнулся Иштван, но тут же осекся: умереть он мог очень скоро, и не от старости. А ункерлантцы готовы пойти на все, чтобы помочь ему в этом.

– Если звезды подмигнут, – заметил капитан Тивадар, словно прочитав его мысли, – жалованье отойдет твоему клану. Ни о ком не забудут. И помни: твое отделение окажется крайним на левом фланге. Если сможешь, обойди деревню с тыла, когда остальные пойдут в лобовую атаку. И когда ункерлантцы запарятся, вмажьте им сзади. Просто, как козу отодрать.

Иштван скорчил рожу.

– Экая гадость, сударь! – Но через секунду он тоже расхохотался. – Хотя смешно, да?

– Из всех наших сержантов я предпочел бы видеть в ункерлантском тылу тебя. – Тивадар снова дружески хлопнул его по спине. – Начали!

– Слышали, парни? – бросил Иштван солдатам, раздувшись от гордости. – Мы лучшие, и капитан это знает! Раздавим ункеров, как тараканов!

– Да! – хором заорали дьёндьёшцы.

Обойдя позиции, занятые капитаном Тивадаром, они заняли место на левом фланге и вместе со всей ротой двинулись на восход. Буран ворошил сугробы, хлестал в спину и сдувал снег с ветвей тощих березок на склонах долины за околицей деревни, которую намеревались захватить дьёндьёшцы. Отделение Иштвана пробиралось вперед под прикрытием деревьев – ничего другого в этом промерзшем краю найти было иевозможно.

К югу от них начали рваться снаряды.

– Да чтоб для них звезды погасли! – ругнулся Иштван. – Никто не сказал, что ункеры затащили в деревню ядромет!

«Никто» в данном случае значило «капитан Тивадар».

– Их офицерам, – заметил Кун, – должно быть, никто не сказал, что мы заходим им в тыл. Надо поступать так, как чародеи – исходить из того, что есть, а не из того, что ожидаем увидеть.

Он тут же провалился в занесенную снегом промоину, которую не заметил, и вылез весь запорошенный. У Иштвана хватило бессердечия расхохотаться.

Не прошло и трех минут, как впереди сержант приметил движение – определенно люди. Все дьёндьёшцы поблизости шли по следам командира. Это значило, что скорченная тень впереди – враг. Вскинув жезл к плечу, Иштван выстрелил.

Ункерлантец рухнул с воплем.

– Это же баба! – воскликнул Соньи, заглушая страдальческий визг. – Как тут баба-то оказалась?

– Откуда ж нам знать? – бросил Иштван, подбегая к упавшей и на ходу вынимая нож. – Не к месту и не ко времени в лес забрела. Заткнуть ее надо!

Он нервно обернулся на звуки канонады, надеясь, что грохот заглушит предсмертные крики.

Нашарив в снегу камень, раненая попыталась швырнуть его в подбежавшего солдата, но промахнулась. Пальцы ее судорожно хватали снег, когда Иштван перерезал ункерлантке глотку. Алая кровь брызнула на белый снег.

– Зря бабу сгубили, сержант, – пробурчал кто-то из солдат за его спиной.

– Не время срам тешить, – ответил Иштван, пожав плечами. – Да и мороз такой, что штанов не спустишь. А ну пошевеливайтесь!

Он попытался на слух определить, как идет бой. Судя по тому, где рвались ункерлантские ядра, рота продвигалась медленней, чем ожидал капитан Тивадар. Иштван нахмурился. Теперь, вместо того, чтобы тупо следовать приказу, ему предстояло думать своей головой – а это уже офицерское занятие.

Словно чтобы обнадежить командира, Соньи ткнул пальцем в сторону деревни:

– Там пожар!

– Угу… – Поразмыслив, Иштван кивнул своим мыслям. – Это хорошо. Ункерам сложней будет наводить ядромет. – Он подумал еще немного. Рассудок его работал неспешно, зато надежно. – И раз ветер дует нам в спину, дым будет скрывать нас, когда мы выйдем на открытое место. Да, так и сделаем. Роте наша помощь потребуется больше, чем думал капитан.

Кроме той несчастной (что она делала в лесу? Должно быть, собирала хворост), никто в деревне не догадывался, что отделение Иштвана упорно движется в тыл ее защитникам. Сержант выглянул из-за валуна, где его солдаты заняли позицию. Сквозь клубы дыма можно было заметить перебегающих между домами ункерлантских солдат. Ветер доносил их гортанные крики.

Один примостил снаряд на ложке рычага, другой запустил разрывное ядро в полет. Только при виде ядромета Иштван сообразил, что делать дальше.

– Мы должны вынести эту штуку, – указал он на боевую машину. – Тогда нашим парням станет полегче. Вперед – и молча, пока нас не заметят!

Он первым выскочил из укрытия и помчался в сторону деревни. Остальные побежали за ним – куда командир, туда и солдаты. Наглотавшись на бегу едкого дыма, Иштван раскашлялся и едва не оглох от грохота.

Ункерлантцы в серых шинелях, хлопотавшие вокруг единственного ядромета, не обращали внимания на то, что творится у них в тылу, пока не стало поздно. В непроглядном дыму Иштван постарался подобраться к противнику как можно ближе и открыл огонь. Вот упал один вражеский солдат, сраженный огненным лучом, потом второй.

– Дьёндьёш! – взревел Иштван. – За экрекека Арпада и Дьёндьёш!

Отделение дружно подхватило его крик, и перепуганным ункерлантцам показалось, должно быть, что на них наступает полк. И бойцы Иштвана сражались не хуже целого полка: противники, хорошо укрывшиеся от наступающих солдат Тивадара, оставили незащищенными свои тылы.

По рядам солдат Свеммеля пронесся тяжкий стон. Некоторые пытались, развернувшись, отбить атаку Иштвана, но сражаться на два фронта было уже невозможно – слишком мало осталось защитников деревни. И они гибли, не сходя с места. Другие бросали жезлы в снег и выходили с поднятыми руками.

Очень скоро единственными ункерлантцами в горящей деревне остались пленники да горстка охотников и звероловов с женщинами и детьми, что жили тут прежде и не успели бежать на восток. Капитан Тивадар отправил их всех в тыл, где Дьёндьёш закрепился прочнее. А затем, когда вся рота собралась на окраине деревни, провозгласил, обращаясь к Иштвану:

– Отлично сработано, сержант!

– Благодарю, сударь! – отозвался тот.

Еще пара лет – и подобные мелкие победы позволят армии Дьёндьёша приступить к серьезным сражениям. Вот только Иштван не знал, доживет ли до этого часа.

– Идти домой! – гаркнул альгарвеец-десятник, когда солнце утонуло за горизонтом.

Устало вздохнув, Леофсиг отставил кувалду. Альгарвеец прошелся вдоль строя рабочих, чтобы выдать жалованье за день: по малому сребренику – фортвежцам, и вдвое меньше, медяками, – каунианам.

Грохоча по новой мостовой, подъехала телега, чтобы отвезти рабочих обратно в Громхеорт: до города было так далеко, что топать назад пешком было пыткой. Собрав брошенные инструменты, светловолосые работники забрались в телегу и с блаженством растянулись на досках.

– Эй, чего навалился! – прорычал какой-то фортвежец. – Надо было всех вас, гадов, на запад сплавить. Легче дышать было бы.

– Да не заводись ты, Озлак, – откликнулся Леофсиг. – У всех с устатку в глазах мутится.

Рабочий недобро глянул на него, блеснув зенками в сумерках. Но Леофсиг был крупней, сильней и моложе, а в бороде Озлака проглядывала седина. Леофсиг загремел в королевское ополчение незадолго до начала злосчастной войны с Альгарве и до сих пор считал мужчину лет тридцати пожилым.

– Вонючие ковняне, – только и пробурчал Озлак, чувствуя, что зарываться не стоит.

– А кто из нас не воняет? – отмахнулся Леофсиг. Тут Озлаку крыть было нечем. – Успокойся ты, а?

Если бы Озлака поддержали товарищи, старший дорожник, быть может, и не унялся бы, но на сей раз даже те, кто ненавидел кауниан еще больше, промолчали. Некоторые уже храпели. Леофсиг позавидовал им; как бы ни намаялся он за день, уснуть на голых досках в телеге, что трясется по булыжной мостовой, ему никогда не удавалось.

Примерно час спустя – этого времени как раз хватило, чтобы спина одревенела вконец, – подвода въехала в Громхеорт. Леофсиг помог растрясти спящих, потом кое-как сполз с телеги и двинулся домой.

Каунианин, за которого он вступился, молодой человек – звали его Пейтавас – пристроился рядом.

– Благодарю, – промолвил он на родном языке, поскольку Леофсиг неплохо владел каунианским.

– Не за что, – ответил юноша по-фортвежски – он слишком устал, чтобы подыскивать слова на чужом наречии. – Иди домой. Сиди дома. Так безопасней.

– Я в безопасности, как ни один каунианин в Фортвеге, – ответил Пейтавас. – Покуда я мощу для альгарвейцев дороги, живой я им полезней мертвого. А большинство моих соплеменников – наоборот. – И, не дожидаясь ответа, он свернул в переулок.

Леофсиг с тоской глянул в сторону общественной бани. Потом вздохнул, покачал головой и прошел мимо. Мать или сестра обязательно нагреют ему воды и приготовят чистые тряпки. С парилкой и теплой купальней не сравнить, но сойдет. Кроме того, с дровами в Громхеорте в последнее время было так туго, что купальню редко можно было назвать теплой. К тому ж за баню придется заплатить медяк – немалую часть дневного заработка.

Пришлось тащиться домой по темным улицам. Комендантский час еще не наступил, но уже был близок. По пути Леофсига остановил альгарвейский жандарм и принялся расспрашивать о чем-то на скверном каунианском и еще более скверном фортвежском. Парень решил было, что попал в беду, и уже соображал, а не врезать ли рыжику башмаком между ног да не дать ли деру, как вдруг… оба узнали друг друга. Это был тот самый заблудившийся альгарвеец, которому Леофсиг когда-то помог найти дорогу к казармам.

– Проходить. – Рыжик вежливо приподнял шляпу и двинулся прочь.

А Леофсиг, счастливо избежавший лагеря для военнопленных, а то и местечка похуже, через пару минут уже постучался в дверь родного дома. Изнутри подняли засов, лязгнул замок. Леофсиг переступил порог. В прихожей его встретила Конберга.

– Поздно ты сегодня, – заметила она.

– Рыжики уморили, чтоб им пусто было.

Сестра поморщила нос.

– Верю. – И, чтобы не осталось никаких сомнений, во что именно она верит, Конберга добавила: – Тазик с водой на кухне. Уже остыла, наверное, но я могу плеснуть кипятка из общего котла.

– Плесни, а? – попросил Леофсиг. – На дворе прохладно, а я не хочу заработать грудную лихорадку.

– Пошли!

У Конберги было двое братьев, но даже к старшему, Леофсигу, она относилась совершенно по-матерински. Когда юноша проскользнул мимо нее, направляясь на кухню, она прошептала:

– От него весточка.

Леофсиг замер.

– Да? – шепнул он так же тихонько. – Где он? Как он?

Сестра кивнула:

– С ним все хорошо. Он в Эофорвике.

– Не в Ойнгестуне? – спросил Леофсиг. Конберга покачала головой. – А девочка-каунианка с ним?

Сестра пожала плечами:

– Он не написал. Пишет, что счастлив, так что, наверное, они вместе. Пошли. Все уже слышали, как хлопнула дверь, и кто-нибудь точно спросит, чего ты в прихожей застрял.

Леофсиг ласково похлопал ее по плечу:

– Из тебя вышла бы бесподобная шпионка.

Конберга фыркнула и совершенно не по-матерински пихнула брата локтем под ребра, да так больно, что Озлак позавидовал бы. Юноша влетел на кухню. Мать помешивала какое-то варево в котелке над огнем. Судя по тому, как кивнула сыну Эльфрида, как блеснули потаенной радостью ее глаза, она тоже слышала новость, но вслух промолвила только:

– Помойся вначале, сынок. Ужин скоро будет готов.

– Я плесну кипяточку, – промолвила Конберга, орудуя ковшиком. И, глядя, как Леофсиг, нагнувшись над тазом, смывает с себя грязь и пот, добавила: – По-моему, перед тем как сесть за стол, тебе надо бы переодеться.

Это у нее тоже вышло по-матерински: она полагала, что без подсказки у брата не хватит соображения сменить одежду.

– Налей-ка мне вина вначале, – попросил Леофсиг.

Конберга налила немного вина. Юноша поднял стакан, словно собирался произнести тост, но ничего не сказал и молча выпил. Сестра и мать улыбнулись; они поняли, за что он выпил.

Натянув чистый суконный кафтан и панталоны, он перебежал через внутренний дворник в столовую – та располагалась по правую руку от прихожей, напротив кухни. Как и следовало ожидать, отец и дядя уже сидели за столом. Дядя Хенгист читал газету вслух:

– «Ни на одном из фронтов ункерлантские войска не достигли значительных успехов»… Ну и что ты на это скажешь, Хестан?

Отец Леофсига пожал плечами.

– Ункерлантцы уже отбили немалую часть захваченных земель, – промолвил он спокойно; звуки собственного голоса не завораживали его, как это случалось с Хенгистом.

– Но и альгарвейцы не ударились в бегство, как ты предсказывал пару недель тому назад, – возразил Хенгист.

– Я не предсказывал. Я надеялся, – ответил Хестан с педантизмом опытного счетовода. – Но надежды мои не оправдались. Ты прав. – Он кивнул сыну: – Здравствуй, сынок. Как работалось?

– Устал, – коротко отозвался Леофсиг. Это был ответ неизменный и всегда правдивый. Юноша чуть заметно поднял бровь, глядя на отца. Хестан так же незаметно кивнул. Значит, и он знает про Эалстана. Но в присутствии дяди Хенгиста вести об этом речь было небезопасно. После того, что случилось с Сидроком, тот мог бы выдать Эалстана альгарвейцам. А мог и не выдать, но проверять это никто не собирался.

– Если хочешь, поработай лучше на меня, – предложил Хестан. – Числа неподатливы, как булыжники, но укладывать их ровненько не так утомительно.

– И больше заработаешь, – добавил дядя Хенгист: у него все сводилось к деньгам.

– Мне кажется, это небезопасно, – ответил Леофсиг. – На дорожников в бригаде никто не обращает внимания. А вот парня, который ведет твои счета, приметят обязательно – присмотрятся хотя бы ради того, чтобы выяснить, знает ли он свое дело. А если знает, так еще и соседям похвастаются. И очень скоро слух дойдет, куда не следовало бы.

– Пожалуй, это мудрое решение, – отозвался отец. – Но когда я вижу, в каком состоянии ты по вечерам приходишь домой, мне хочется всю эту мудрость в окошко вышвырнуть.

– Справляюсь, – коротко отозвался Леофсиг.

Хестан поморщился, но кивнул.

Вошла Конберга, расставила глиняные миски и резные костяные ложки.

– Ужин сейчас будет, – объявила она.

– Пахнет вкусно, – заметил Леофсиг, и в желудке у него заурчало.

Съеденный за обедом в полдень ломоть хлеба с оливковым маслом отошел в область преданий. Сейчас юноше показались бы вкусными даже объедки.

– Все как обычно: овсянка, чечевица, репа, капуста, – ответила Конберга. – Мама покрошила в похлебку немного копченой колбасы, но совсем чуть-чуть: больше для запаха, чем для вкуса. Вот она и пахнет.

Эльфрида притащила котелок и разлила похлебку по мискам.

– А где Сидрок? – спросила она, усаживаясь.

Дядя Хенгист громко позвал сына. Но прошло несколько минут, прежде чем Сидрок спустился из своей комнаты. Он молча вошел, молча сел за стол и так же молча принялся уписывать похлебку.

Шириной плеч он не уступал двоюродному брату, хотя и не трудился на дорожных работах. И лицом они были похожи, только нос у Леофсига был острый, крючком, а у Сидрока – бульбой, как у матери, которая погибла, когда альгарвейское ядро разорвалось у них на крыше. С тех пор он и его отец жили с семьей Леофсига – не сказать, чтобы всегда мирно.

Прикончив первую миску, Сидрок столь же торопливо разделался с добавкой и только тогда открыл рот:

– Не… неплохо. – Он потер виски. – Башка болит…

Головными болями он страдал с тех пор, как ударился затылком во время драки с Эалстаном. Из-за чего они повздорили тогда, он так и не вспомнил, за что Леофсиг и все его семейство неустанно благодарили силы горние. Но исчезновение Эалстана наводило и Сидрока, и дядю Хенгиста на подозрения – самые мрачные подозрения. Леофсиг жалел, что брату пришлось бежать из дому, но кто мог знать, что очнувшийся Сидрок потеряет всякую память о случившемся? Кто мог знать, что Сидрок вообще очнется?

– Домашнее задание сделал? – поинтересовался Хенгист.

– Ага… сколько смог, – пробормотал Сидрок. Учился он посредственно с малых лет, и удар по голове не прибавил ему успехов. Он отхлебнул вина. – Может, я все-таки запишусь в бригаду Плегмунда. Там мне не придется маяться с неправильными глаголами и дурацкими стишками.

Все разом поморщились – даже дядя Хенгист. Альгарвейцы набирали фортвежцев в бригаду Плегмунда, чтобы отправить на ункерлантский фронт. Леофсиг воевал против альгарвейцев, но скорей спрыгнул бы с замковой башни, чем стал бы сражаться за них. Но Сидрок заводил речь о вступлении в бригаду и до того, как подрался с Эалстаном. «Может, ему надо еще разок по башке приложить? – подумал Леофсиг. – Покрепче».