"Путешествие вокруг стола" - читать интересную книгу автора (Тильвитис Теофилис)

На скамье подсудимых

Валериёнас Спиритавичюс готовился к делу со всей серьезностью и ответственностью. Он ушел с головой в изучение указов сената, выучил назубок весь уголовный статут, по каждой мелочи советовался с виднейшими каунасскими адвокатами.

– Ну, как вы полагаете, господин адвокат? Неужели меня обреют? Говорите же, Христа ради, господин адвокат, откровенно. Я всю жизнь любил резать правду-матку в глаза. Вы считаете, аргументов маловато? Ну, мы еще посмотрим, то да се. Смеется тот, кто смеется последним. То-то и оно.

Не дождавшись желанного утешения или гарантии, Спиритавичюс мчался в другой конец города к другому, по его мнению, еще более подкованному светилу юридической науки.

– Мое почтение, – запыхавшись, говорил Спиритавичюс, вбегая в кабинет. – Ну, что там слышно о моем дельце? В ажуре, да? Вот статья, вот обстоятельства, вот и весь криминал… Ну, если они мне сейчас пришьют!.. Тогда нет правды на свете!

Большинство адвокатов столицы были знакомы Спиритавичюсу, как домовладельцы или акционеры, и благоволили к нему, потому он у каждого спрашивал совета. Директор бегал то к одному, то к другому и умолял:

– Помогите мне, господин адвокат! Я доверяю только вам. Если уж вы возьметесь, то дело будет выиграно. В долгу не останусь. Если надо – озолочу. Скрутим их в бараний рог. Пусть почувствуют, чти значит поднимать руку на Спиритавичюса.

Акт ревизии обвинял в преступных действиях не одного Спиритавичюса. У каждого из его помощников так или иначе рыльце было в пушку. Прославленный портфель Пискорскиса, где некогда хранились самые неожиданные предметы, был теперь битком набит разными брошюрками по уголовным вопросам, сборниками законов, вырезками и т. д. Бумба-Бумбелявичюс срывал свою злость на жене, которая связала его узами родства с преступным директором, тянущим его теперь за собой в пропасть; он разыскивал какие-то счета и договоры и готовился произнести в суде громовую речь, которая кое-кому придется не по вкусу. Уткин, простив все грехи своей неверной Верочке, советовался с ней, как поступить, если ему не удастся выкрутиться и он, если уж не сядет, то, в лучшем случае, будет вынужден покрыть убытки.

– Держаться! – многозначительно предупреждал всех Спиритавичюс. – Стоять горой друг за друга, потому что все против нас.

– Господин директор, – озабоченно соглашался Бумба-Бумбелявичюс, – вашими устами глаголет истина. Мы должны показать, что правда на нашей стороне и что за нее мы все, как один, ляжем костьми.

– Страшно подумать, – испуганно заметил Пискорскис, – что кто-нибудь из нас будет оправдывать только себя. Вместе мы в поте лица трудились, вместе должны делить и плоды трудов своих.

– Собственноручно задушу того, кто прикинется святым и попытается выкрутиться, свалив вину на других!

Зал окружного суда переполнили знакомые и родственники чиновников. На столе, покрытом зеленым сукном, лежали толстые тома дела, вещественные доказательства, евангелие и деревянное распятие. На скамье подсудимых сидели Спиритавичюс и три его славных помощника. Пристав объявил: «Суд идет!», и судьи в черных тогах, а за ними и государственный обвинитель заняли свои места.

– Валериёнас Спиритавичюс! – вызвал председатель.

– Я! – встал Спиритавичюс.

Когда-то это местоимение кидало в дрожь подчиненных, заставляло молниеносно выполнять любое распоряжение директора. Сейчас это «я» звучало совсем по-иному. В нем не было прежней силы и уверенности. Ответив еще на несколько вопросов председателя, Спиритавичюс, красный как рак, опустился на скамью подсудимых. Несколько официальных вопросов окончательно добили его.

– Признаете ли себя виновным? – холодно спросил председатель.

– Ничего подобного! – вымолвил наконец Спиритавичюс, но при этом бывший высокопоставленный чиновник министерства финансов задрожал, как осиновый лист, его голова упала на грудь, и беспокойный взгляд заметался во все стороны. Вопросы председателя подрубили его волю, как топор отжившее свой век дерево.

За Спиритавичюсом держали ответ Бумба-Бумбелявичюс, Пискорскис, Уткин. Вопросы прокурора были так же холодны, коротки и безжалостны. Ответы чиновников, привлеченных по делу, были то нечеткими и неуверенными, то преувеличенно мягкими, то неоправданно гордыми. Но никто из подсудимых не признал себя виновным.

Только что зачитанный обвинительный акт прозвучал, как волнующая история, как приключенческий роман, роман, полный остроумия, неслыханной дерзости, роман с завязкой, кульминацией и, возможно, с совершенно неожиданным концом. Слушая сиплый голос секретаря, чиновники балансовой инспекции еще раз совершили путешествие вокруг стола, превращенного ими в кормушку; перед ними пронеслось их прошлое, все изведанные ими радости жизни, различные обстоятельства, лица соучастников и друзей…

Слова евангелия, присяга свидетелей, страх шестилетнего тюремного заключения за лжесвидетельство, наконец, сами показания обвиняемых действовали на всех угнетающе. Первым справился с собой Пискорскис. Он улучил удобный момент и прервал свидетеля:

– И тем не менее, я хотел бы воспользоваться предоставленным мне правом и спросить свидетеля, когда именно я получил упомянутые деньги и в какой сумме? Это чрезвычайно важно. Кроме того, я хотел бы также осведомиться у господина свидетеля, не заметил ли он, какими именно купюрами упомянутый торговец дал мне взятку?

Воодушевленный неожиданной и почти фантастической смелостью и изворотливостью своего коллеги, Бумба-Бумбелявичюс тоже атаковал свидетеля:

– Господин свидетель утверждает, что я якобы не мог построить на свое жалованье три дома. Положим, это так. А известно ли господину свидетелю, что я собрал плату с квартирантов третьего дома за пять лет вперед и строю четвертый дом?

Другого свидетеля, который показал, что одно важное дело было то ли предано огню, то ли уничтожено другим способом, припер к стенке Спиритавичюс:

– Ладно, ладно… говоришь, сожгли… А ты дым видел?

Свидетель, не поняв вопроса, смущенно ответил:

– Нет.

– Ну, так еще когда-нибудь увидишь! – Спиритавичюс, довольный, опустился на место.

Публика оживилась.

После опроса свидетелей обвиняемые повеселели; они мало-помалу обвыклись с обстановкой. Адвокаты утешали их, судьи пока что ничем не грозили, и только прокурор, поплевывая на пальцы, листал дело, выуживая новые доказательства. Уткина это рассмешило, и он подмигнул какому-то знакомому, сидевшему неподалеку.

Однако было не до смеха. Прокурор в своем беспощадном выступлении потребовал для обвиняемых, которые обкрадывали государственную казну, злоупотребляли своим служебным положением и брали взятки, строгого наказания. Спиритавичюсу грозило 8 лет каторги, Бумбелявичюсу – 5, а Пискорскису с Уткиным – по 3. Кроме того, прокурор еще потребовал, чтобы обвиняемые возместили 700 тысяч литов, украденных у казны, для чего предложил конфисковать недвижимое имущество Спиритавичюса, Бумбелявичюса, Пискорскиса и Уткина.

В зале стояла такая тишина, что слышно было, как бьется муха, попавшая в паутину; больше того – было слышно, как падают на белый лист бумаги ногти, которые аккуратно надкусывал зубами и подрезал бритвочкой один из трех судей.

Слово было предоставлено Валериёиасу Спиритавичюсу. Он тяжело поднялся, оперся ладонями о край скамьи, вперил свой взгляд в пространство и сказал:

– Уважаемый суд. Господа судьи, господин прокурор. Прежде всего я должен поблагодарить вас за ту высокую честь, которой вы удостоили мою скромную персону, а также моих сослуживцев. Спасибо вам за то, что вы потратили на нас столько драгоценного времени, что о нас проявили заботу такие высокопоставленные чины таких высокоуважаемых учреждений, Я счастлив! Хоть раз государство увидело, что где-то на задворках есть такой Спиртавичюс, который 12 лет работал на благо Литвы, как пчелка, нес сладкий мед государству да еще сам заработал четверть миллиона. Спасибо, господа. Поверьте, нет более ужасного удела, чем кончить свой век в безвестности и незамеченным сойти в могилу.

Господин прокурор сделал из меня, мягко говоря, потаскуна, вора и пьяницу. Всю его пространную обвинительную речь можно изложить в нескольких словах: Спиритавичюс 12 лет маялся без отпуска. Спиритавичюс из ничего создал балансовую инспекцию, и вот тебе – Спиритавичюс ворюга, Спиритавичюс преступник! Спиритавичюс стреляный воробей, он прошел огонь, воду и медные трубы, и он легко не согласится с таким обвинением. Почему господин прокурор, увидевший во мне дьявола, не разглядел во мне человека? Я считаю, что высокий суд найдет во мне и хорошее, и дурное, отделит зерно от плевел и справедливость восторжествует. А если чаша весов правосудия перевесит не в мою пользу, то, может быть, следует послать эти весы на проверку в пробирную палату? (В этом месте председательствующий схватился за колокольчик: «Попрошу не оскорблять суд!») Я всю жизнь был искренним и говорил только правду. Простите, господа, если я кого-нибудь нечаянно обидел. Дозвольте мне быть откровенным и сегодня, в эту тяжелую минуту. Что такое чиновник?… Кратко отвечу: собака!., лимон!., плевательница!.. Вот кто! Собака – потому, что должен слепо выполнять волю хозяина; лимон – потому, что каждый выжимает из него последние соки; плевательница – потому, что каждый может плюнуть ему в рожу! Вот что такое чиновник! С того дня, как мы обрели независимость, я служил Литве, как верный пес. За это время министерство выжало из меня все, что могло, и вот – выбросило на свалку. Сейчас мне в рожу плюют все, кому не лень. Чудес на свете не бывает. Святых тоже. Я простой смертный со всеми вытекающими отсюда грехами, которых, слава богу, у всех у нас предостаточно.

Насколько моя голова варит, я понимаю: господин прокурор обвиняет меня, что я был покладист, давал слишком большие льготы промышленникам, торговцам, банкирам и из-за того, мол, пострадала казна. Дозвольте усомниться, так ли это! Скажите мне, господин прокурор, что за птицы – эти промышленники и торговцы? Кто они, по-вашему? Вредители какие, короеды? Без фабриканта не будет бороны, без торговца борона не придет на село, без банкира хозяин не купит эту треклятую борону. А борона нужна! И нужна не только борона! Это вам понятно? Я делал все, что мог, верой и правдой служил нашему независимому государству, а вы меня, как Христа, распинать! Может, вы, господа, и больше знаете. Вы люди ученые. А кто учил меня? Жизнь меня учила. Как умел, так и плясал, но плясал от души, плясал до седьмого пота!

В заключение я хотел бы сказать: называйте меня чертом, вором, черните мое доброе имя, – все это суета сует. Перед богом мы все равны. В святом писании сказано: не плюй в колодец, пригодится воды напиться. Эти слова должны зарубить себе на носу и блюстители правосудия.

Я пригвожден к позорному столбу. А интересно знать, что останется от господина прокурора через восемь лет, которые он со спокойной совестью просит для меня? Придет время, господин прокурор тоже превратится в пищу для могильных червей. И грядет последний суд, а там мы все сядем на одну скамью, господин прокурор. И еще неизвестно, кто будет гореть в преисподней, а кто играть на арфах и плясать с херувимами. Я просто более широко смотрю на жизнь, чем господин прокурор.

Не я один смотрел сквозь пальцы на службу, не я один принимал доброхотные даяния, не я один пьянствовал. Моей вины никто не доказал. Не ищите пупа на спине, как люди говорят, не найдете! Прошу меня оправдать!

Спиритавичюс сел, снял очки и, вытирая их платком, огляделся. Его защитник, встретившись с ним взглядом, одобрительно закивал головой, мол, выступил на славу!

Слово получил Бумба-Бумбелявичюс.

– Господа судьи! Уважаемые! Фараграп, который применил ко мне господин прокурор, не соответствует действительности. Я буду говорить прямо. Наш шеф сказал, будто он почти не виновен. Если это так, так что же говорить обо мне? Я всегда уважал и буду уважать седины господина директора. Я вовсе не хочу его обидеть. Он упомянул весы справедливости. Давайте, господа, положим на одну чашу господина директора, а на другую меня. Как вы думаете, что станется с весами? Чья чаша перевесит? Самое большое обвинение, которое выдвигается против меня – это дома, построенные мной на свалке. Только представьте себе – Бумбелявичюс домовладелец! А что в этом плохого? Сколько в городе понастроено из моего гравия! Сколько семей живет в моих домах! Моим садом и клумбами любуются прохожие! Мое преступление гораздо менее значительно, чем некоторых, тоже выстроивших собственные дома, а, кроме того, между нами говоря, имеющих деньги в заграничных банках. (Тут Спиритавичюс вздрогнул и сверкнул глазами на зятя.) Разве я нанес урон государству, если воздвиг в столице три особняка! Я оказал государству под-дер-жку, у-кра-сил столицу! Я из-за этого и детей не имел. Все откажу государству… Господин прокурор требует для директора восемь лет, а для меня пять! Позволительно спросить, почему же тогда господину Пискорскису только три? Потому что референт по особо важным делам господин Наливайтис бывает на прославленной веранде? Смех и грех, господа! А Бумбелявичюс преступник, а с Бумбелявичюса спрос! Ха-ха-ха-ха! Вспомните, коллеги, как директор говаривал нам: «Не суйте нос, куда не положено! Я за все отвечаю!» Вот и отвечайте!.. И не топите своих подчиненных!.. Да еще близких родственников…

Господа судьи! Прошу меня оправдать. Я невиновен! Единственная вина моя в том, что я вошел в связь с дочерью преступника…

Спиритавичюс окончательно сник. Ему было даже не так больно, как стыдно и обидно от того, что Бумба-Бумбелявичюс, его ближайший и долголетний соратник, его зять, наконец, человек, которому он отдал всю душу, на суде оказался трусливым прохвостом. Он явно хотел утопить своего тестя, чтобы выйти сухим из воды. А ведь до того они тысячу раз говорили, что даже в аду будут вместе, что только взаимная выручка спасет их и они проживут в достатке и довольстве до конца дней своих.

Речь Бумбелявичюса возмутила и Пискорскиса. Впервые в жизни он взъярился на своего коллегу, которого по ошибке считал порядочным человеком и добрым другом. Так вот он каков! Он не только предал его, но и облил грязью его семью!

С этого он и начал свое выступление.

– Дозвольте, господа судьи, – заговорил Пискорскис, – отвести напраслину, которую возвел на меня не только господин прокурор, но и коллега справа. Жизнь выкидывает удивительные фортели! Ждешь удара спереди, – нет! Тебе так поддадут сзади, что не устоишь на ногах, полетишь вверх тормашками… Особенно прискорбно, господа, что это имеет место среди интеллигентов. Но я постараюсь устоять на ногах. Я не стану распространяться, сколько каждый из нас получил взяток и в какие темные махинации был замешан. Это недостойно истинного джентльмена. Я хочу только сказать, что, если придерживаться юридической пропорции, господин директор должен получить по меньшей мере двенадцать лет, Бумба-Бумбелявичюс – десять, а Уткин – пять. Сколько вы, господа судьи, соизволите дать мне, столько я и отсижу. Ибо, хоть я и буду знать, что сижу безвинно, я за правду пойду на все. Мне противно слушать, господа судьи, как мои коллеги стараются себя выгородить, а кого-то очернить. Это унизительно для интеллигента, это неприлично! Но, тем не менее, я считаю своим долгом отметить, что если господину Уткину грозит всего три года, то меня мало оправдать. Я вправе претендовать на орден! Или взять Бумбелявичюса… Да ведь это же одна лавочка с господином директором… Вы можете, господа судьи, представить мое положение: в какую компанию я попал!.. Мне, как порядочному человеку и образованному деятелю молодого государства, душно в этой среде, и я кричу: «Воздуха! Чистого воздуха!» Да что же это такое, в самом деле. Это не общество интеллигентов, а сброд картежников, алкоголиков и взяточников. Я просто диву даюсь, как над нами до сих пор не повис меч правосудия! Нас можно было судить уже десять лет назад! И сейчас мы гуляли бы на свободе, зная, как следует трудиться на благо отчизны.

Я прошу у высокого суда только справедливости. Он сам взвесит, кто чего стоит. Однако, принимая во внимание мое признание, прошу меня оправдать, потому что я хочу приносить пользу нации и ее вождю.

Встал обвиняемый Уткин. Он не обладал даром красноречия, говорил отрывисто и сбивчиво, но твердо и откровенно:

– Уважаемый верховный суд! В своей жизни я видел всякое. Меня бросало и в жар, и в холод. Большевики сцапали меня, поставили к стенке, но я отделался счастливо – удрал из пасти костлявой. И очень жаль, господин директор, что я из этой пасти попал прямо к вам в объятия. Лучше бы я пал смертью храбрых вместе с другими, чем кончать жизнь вором. Вы меня обучили этому ремеслу. Вы меня сделали преступником!

Господа судьи! Что я могу сказать по делу? Господин Спиритавичюс помыкал мною, как хотел. Каждую неделю я должен был поставлять ему зайца. Сезон не сезон – все равно поставляй. Я был обязан стрелять для него уток, тетеревов, бекасов! Я охотился на козлов и кабанов и все сплавлял туда же. Все он сожрал, все слопал: и козлов, и тетеревов, и мою жизнь, – и все по слабости моей. Верьте не верьте, господа судьи, мы обставили ему квартиру, сделали все, чтобы он мог спокойно отдыхать после работы. Сходили бы, посмотрели – на всех адресах и подношениях стоят наши подписи. Поили его, баюкали его детей, пропалывали клубнику, пока не завоевали его доверие и благосклонность.

А теперь они все невиновны, все ангелочки. Вы можете, господа, выкрутиться из лап господина прокурора, но от меня вам не уйти – я вас знаю всех, как облупленных. Если господин Бумбелявичюс хорош, то и господин Пискорскис не хуже. Господин Пискорскис здесь высчитывал, сколько дать каждому. Кому-кому, а Пискорскису полезно посидеть в холодной, остудить пыл к деньгам. А то, ишь – сколотил в ясные деньки капиталец и до гробовой доски будет сосать проценты. Интеллигент, видите ли, проповеди нам читает! А не пора ли возбудить против него дело за растление малолетних?

– Прошу запротоколировать! Это оскорбление! – хладнокровно потребовал Пискорскис. – Последите лучше, господин Уткин, за своей женой и дочкой, которая фактически была причиной смерти Пищикаса.

– Подсудимые! Прошу придерживаться установленных правил и говорить то, что касается дела! – предупредил председатель.

– Я кончаю! Господин Бумбелявичюс первым обвинил господина директора, дескать, я тут вовсе ни при чем. А кто все время морочил голову директорской дочке, чтобы укрепить свое служебное положение, если не господин Бумбелявичюс? Да вы же за нос водили директора, господин Бумбелявичюс!

Подолгу говорили и всячески защищали своих подзащитных адвокаты. Они, точно усердные няньки, смывали, скребли и чистили с них грязь, из кожи вон лезли, чтобы доказать, какие они непорочные, словно младенцы, какие невинные, будто ангелочки! Защитник Спиритавичюса, речь которого продолжалась больше часа, смазал все его грехи и представил подсудимого, как выдающегося государственного мужа, без которого в Литве не было бы ни казны, ни валюты. Защитник Бумбелявичюса, крупный каунасский домовладелец, доказал, что люди, которые на свои деньги строят дома в столице, не являются преступниками, но напротив – величайшими патриотами и что именно на них в значительной степени покоится бюджет страны, так как они платят большие налоги государству. Адвокат Пискорскиса говорил преимущественно об особенностях характера своего подзащитного, о том, что он человек тонкой души, к тому же бережливый хозяин, а если он и накопил капиталец, и положил его в банк, то это право каждого честного гражданина, гарантированное конституцией. Об Уткине его адвокат сказал, что он достоин особенного уважения. Чужестранец, – сказал адвокат, – он не примирился с нашими врагами – большевиками, связал свою судьбу с Литвой и помог нашему государству встать на ноги.

Защитники, все, как один, утверждали, что никаких убытков казне подсудимые не принесли, что никто не ловил чиновников за руку, когда они запускали ее в казну. Что же касается взяток, то действия Спиритавичюса и его помощников не являются наказуемыми, потому что юридические нормы несовершенны и неизвестно, где кончается благодарность и начинается взятка.

Прокурор продолжал поддерживать обвинение, но его неуверенный тон и оглядка на судей означали, что он покорится их решению.

И вот подсудимым предоставлено последнее слово. Может быть, их последнее слово на свободе!

– Уважаемые судьи, – произнес Спиритавичюс. – Прошу меня оправдать. Но уж если посадите, то только не вместе с этими пастухами. Не желаю их больше видеть.

Бумба-Бумбелявичюс и Пискорскис тоже просили оправдания, а Уткин встал, щелкнул каблуками и произнес:

– Прошу дать мне пожизненную каторгу, а то на свободе я кого-нибудь из них угроблю.

И суд решил: Спиритавичюса, Бумбелявичюса и Пискорскиса оправдать за отсутствием доказательств, а Уткина приговорить к одному году тюремного заключения условно, потому что он и не просил оправдать его, да к тому же дерзко вел себя на суде.

В глазах обвиняемых снова вспыхнули угасшие было искры жизни.

По-отечески глянув на своих соратников, которые совсем недавно отрекались от него, как святой Петр от Христа, Спиритавичюс богобоязненно молвил:

– Я есмь утес, перед которым и врата ада – ничто. Есть еще на земле справедливость, есть еще правда в святой Литве, ребятки. Наши стежки-дорожки так переплелись, что нам, видно, так вместе и шагать до самого последнего страшного суда, перед которым трепещет даже и государственный контроль. Поживем еще, то-то и оно…

– Ах ты, мой родненький, кормилец мой единственный, – причитала Спиритавичене, протискиваясь сквозь ряды зевак и любопытствующих, все еще не оставивших зал заседаний. – Поди сюда, мой ненаглядненький, – задыхалась верная супруга директора, размякшая от переживаний, а также от жары – на ее роскошную шубу с чернобуркой и конусообразную шляпу со страусовым пером уже давно оборачивались в зале.

– Не хнычь, не хнычь, Марцелюк, ты же знаешь, что я не люблю этих, ну как их там… церемоний. Уймись, пожалей свое здоровье. А если ты так уж соскучилась, – поцелуемся, да домой… И смотри, подготовь там как следует то да се… А вы, господа, – после долгой паузы повернулся Спиритавичюс к своим бравым помощникам. – Пожалуйте за мной. Перво-наперво сведем счеты с сопляком, который нам свинью подложил во время ревизии. Очистим канцелярию от лишнего дерьма… А потом – за работу на благо отчизны… То-то и оно, господа!

1936 год.