"Золотой скорпион" - читать интересную книгу автора (Ярославская Татьяна Владимировна)

Глава 12

Жена опять была недовольна. Еще бы ей быть довольной, когда он опять явился на бровях. Хорошо хоть, усвоила, наконец, через сорок лет семейной жизни, что отчитывать его пьяного и устраивать сцены бесполезно, только на скандал нарвешься. Теперь вот молчит, как рыба. Рыба мороженная. Губы поджала, глаза выпучила. Скумбрия.

Господи, ну за что ему такое мученье? Говорят, что счастье – это когда с работы вечером хочется домой, а из дома утром – на работу. Ректор университета Виктор Николаевич Садовский с тяжелым сердцем ехал каждое утро на работу и с тяжелой душой возвращался вечером домой. Он не был счастливым человеком.

А ведь все было иначе. Когда-то. Давно. Он помнил и раньше даже ценил ту помощь и поддержку, которую оказывала ему жена в начале его карьеры. Как волновалась она в первые его выборы в начале девяностых, столы накрывала его сослуживцам. Хоть он и против был, в церковь бегала, свечки ставила. Радовалась, когда его выбрали, пусть с перевесом всего в два голоса, но выбрали же. И он, окрыленный успехом, хватался за все, готовый все разом изменить и наладить. И поражался и негодовал, как же прежний ректор все запустил и развалил! А Морозов, прежний ректор, посмеивался и иронизировал над его рвением. Смотри, говорил, надорвешься.

Садовский надорвался, пытаясь вытащить Технологический институт из болота, как Мюнхгаузен себя и свою лошадь. Ему казалось, что он сделал так много: добился присвоения институту нового статуса, теперь они стали именоваться Университетом перспективных технологий. Математика, общая и прикладная физика, биология? Кому нужны были эти убогие факультеты, на которые не то что конкурса не было, добор студентов по два раза за лето приходилось объявлять? Садовский добился их ликвидации, зато открыл самые перспективные направления: менеджмент, логистику, экономический факультет. Перепрофилировал юрфак, который раньше готовил юрисконсультов для промышленности, а теперь готовил адвокатов и специалистов международного права. Он принял на баланс своего вуза огромный недострой несостоявшегося научного центра и лелеял мечту, что министерство, как обещало, даст денег, чтобы все это достроить, и тогда университет развернется и заживет на широкую ногу в просторных светлых корпусах, с собственной научной базой, откроет дополнительные факультеты, платные курсы, проекты… В то время Морозов впервые назвал Садовского дураком и прожектером. Не наедине назвал, прилюдно. Садовский оскорбления не простил, расформировал кафедру, на которой бывший ректор хотел дотянуть до пенсии на профессорской должности, а самого Морозова подвел под сокращение. Но победа не радовала: Морозов открыл собственную юридическую консультацию, по сей день процветал и даже думать забыл про университет и Садовского.

А Виктор Николаевич только и думал, что про университет. Он снился ему в кошмарных снах, наваливался всей массой серых в потеках стен недостроя, скалился обломками раскуроченных ворами металлоконструкций, издевался толпой наглых студентов, ерничл строем самоуверенных преподавателей… Он ненавидел здесь все, он ненавидел всех. И панически боялся. Он боялся даже завхоза, который вечно приносил дурные вести: что-то потекло, обвалилось, украдено или кончилось. Боялся поздних и ранних телефонных звонков: вдруг что-то вскрыли, взломали, украли? Боялся и не понимал главного бухгалтера и мало-помалу пустил все хозяйство на самотек.

Но потом судьба смилостивилась над Виктором Николаевичем Садовским, и в университете появился Быр-Быр. Борис Борисович Давыдов ввинтился в университет, как болт в родную резьбу. Подошел к своей должности проректора по хозчасти, как ключик к замочку. Закрепился. Честно говоря, как пиявка на теле присосался. Покрутился этот болтик, повернулся этот ключик – и открылся университет ему, как бездонный ларчик. И стал Быр-Быр из него черпать.

Пришлось факультетам временно поужаться. Это Быр-Быр сказал, что временно, только конца этому ужиманию видно не было. Появились арендаторы: фирмы и фирмочки. Понаставили своих железных дверей. Однажды Садовский решил пойти с ревизией хозяйства и понял, что его попросту дурят.

– Какую площадь арендует эта фирма? – строго спросил он Давыдова, заглядывая в договор.

– Двадцать, – сладким голосом голубого воришки из «Двенадцати стульев» проворковал Быр-Быр.

– Двадцать?! Чего? Соток?

– Ме-метров…

– Я тебе покажу – ме-метров! – зло процедил Садовский. – Пошли дальше.

Дальше было не лучше. Если в договоре было записано тридцать метров, то занимали арендаторы сто тридцать. Написано сорок – занимали двести, пятьдесят – значит, все триста.

Борис Борисович так прятал глаза от ректора, что чуть вовсе не окосел.

Их разговор в кабинете у Садовского был долгим и тяжелым. Минут через сорок Давыдов сбегал к себе за бутылкой дорогого коньяка, и они просидели еще пару часов. Проректору некуда было деваться: он предложил поделить доходы от неучтенной аренды. И Садовский не устоял. Согласился. Сдался. Продался. Зато смог, наконец, заниматься наукой, преподаванием, аспирантами. Вот в этом он был настоящим профессионалом, это он любил и умел. И довольно долго жил на этом новом подъеме за широкой спиной Давыдова.

Потом случилось так, что Давыдов оказался на больничном. Он свалился на Троицу с лестницы на собственной даче пьяный и сломал ногу. Дела встали, Садовский пришел в ужас.

Давыдов недавно затеял большой ремонт, звонили какие-то поставщики, Круглова оглушительно визжала до звона в ушах по каждой ерунде. Какая-то вахтерша тоже заболела, заменить ее было некем, хоть сам садись на вахту в ночь дежурить. В довершение бед на третьем этаже прорвало трубу, и горячая вода потекла по потолку актового зала. Сантехники, пьяные в дым, играли в каптерке в домино и были ремонтонепригодны. Садовскому стало плохо с сердцем.

Выход предложил декан юридического факультета. Нужно было вызвать на помощь тяжелую артиллерию. Неподалеку от их университета стоял в поле институт проблем медицинского приборостроения, в котором в те времена хозяйством ведала молодая женщина. Мария Владимировна Рокотова. Вот ее-то и вызвали для спасения утопающих.

Она приехала на «УАЗике» со своими сантехниками и запасной вахтершей тетей Розой. Рыкнула на главбуха Круглову, успокоила поставщиков и подрядчиков. Пощупала пульс Садовскому, сунула ему под язык валидол и отправила на машине домой. Потом оформилась в университет на полставки, и Садовский уже на следующий день вздохнул свободно. Рокотова успевала справляться и со своим институтом, и с университетом Садовского.

– Виктор Николаевич, нам нужно поговорить, – сказала она через пару недель работы. Он думал, что разговор пойдет о зарплате. Или, может, она станет проситься на постоянную работу?

Рокотова, как когда-то Морозов, тоже сказала Садовскому, что он дурак. Не прямо, конечно, сказала. Она просто открыла ему глаза на то, что происходит в его университете. Как бы ни прятался он за спину Давыдова, как бы ни доверял опыту и въедливости Кругловой, отвечать за все будет он один. И будет, за что отвечать!

Университет перспективных технологий, готовивший в числе прочих специалистов по экономике и праву, оказался беспомощным в области этих самых экономики и права, как дитя. Взятки брали все преподаватели, начиная со вступительных экзаменов и заканчивая защитой дипломов. На каждом факультете, в каждой студенческой группе обретались мертвые души, которые благополучно перешагивали с курса на курс и в результате получали дипломы. Куда текли от них деньги, а деньги, безусловно, текли, Садовский даже не подозревал. По адресу университета были зарегистрированы десятки фирм, за железными дверями арендаторов развернулись производства и лаборатории, по которым явно тосковала экологическая милиция.

Чем дальше она говорила, тем хуже чувствовал себя Садовский. До сих пор он тешил себя надеждой, что ничего ему не грозит именно потому, что он ничего не знает, но теперь пелена с его глаз спала, и ректор понял – когда жареный петух клюнет, то клюнет именно его!

Он просил Рокотову остаться, она не согласилась. Но как все хоть сколько-нибудь исправить и где подстелить соломки, расписала. Ее записи, помнится, до сих пор лежат у него в столе. Но вернулся Давыдов и в ответ на возмущение Садовского с укоризненной улыбкой махнул рукой. Баба, курица, что она понимает в делах? Везде все схвачено, всем заплачено, все улажено. И никакая ответственность Садовскому не грозит, никакая тюрьма на горизонте не маячит.

Ректор очень хотел поверить своему заместителю. И поверил. А Машины записи спрятал в стол. Действительно, что она понимает, курица…

А потом Садовский случайно узнал, что Рокотова больше не работает заместителем директора в своем институте. Говорили, сама ушла. Ну, конечно, кто ж сам уходит с такого теплого места. Мужиком ее заменили. Сняли, наверняка, сняли. Вот теперь она работает простым журналистом в областной газете.

Но с недавних пор все, о чем она предупреждала Виктора Николаевича, начало сбываться. Сначала на чертовой стройке погиб сторож. Сгорел, запекся, закоптился в своем вагончике. Пьяный. Садовский не знал даже, как сторожа звали. Он и вагончика-то этого в жизни не видел. Это Быр-Быр занимался охраной недостроя. Но в прокуратуре дело завели не на Давыдова, а на ректора, на Садовского.

Следователь прокуратуры прислал повестку. Ректор и проректор долго совещались и решили, что являться по повестке пока не стоит. На следующий день из прокуратуры прибыл вооруженный конвой. Садовский перепугался так, что сбежал через черный ход и в панике стал звонить Маше Рокотовой. Она выслушала, велела успокоиться и идти в прокуратуру самому. А в сопровождающие прислала своего знакомого, адвоката Камо Есакяна.

Садовский не то чтобы был националистом, нет, конечно, но лицам кавказской национальности как-то не доверял. Честно говоря, терпеть он их не мог! Но деваться было некуда: кроме Маши и этого Есакяна никто не рвался ему помогать. А Давыдов? Давыдов нажрался, как свинья, и, когда Садовский спасался бегством, спал в своем кабинете прямо на паркетном полу.

Адвокат Камо Есакян спас ректора Садовского и от позора, и от наказания. Каким-то чудом оказались на столе у следователя все нужные инструкции с подписями потерпевшего сторожа, результаты судебной экспертизы, подтверждавшие, что погибший был пьян, как заспиртованная вишня. Веским доводом в пользу невиновности ректора стала и коробка настоящего армянского коньяка. Садовский получил символический штраф, дело закрыли и о неприятном происшествии быстро забыли.

Садовский хотел взять на работу Есакяна, но тот запросил неподъемную цену за свои услуги. И еще посмеялся, сказал, мол, сапожник вы без сапог: правоведов учите, а сами без юриста обходитесь.

Понемногу все совсем было наладилось, юрисконсульт в университете появился, аренду взяли под контроль городские власти, на стройке доворовали все самое ценное, а с голых стен взять было уже нечего. Тут-то и произошло второе несчастье: на экзамене в зачетке одной не в меру продвинутой студентки оказались меченые купюры. Как только они перекочевали в карман экзаменатора, в аудиторию ворвалась милиция. Экзаменатором был – ни много, ни мало – проректор по научной работе. Сначала его даже арестовали, потом выпустили под подписку о невыезде. Трясли весь университет. Трясло и Садовского. Ведь он тоже брал, и со студентов, и с аспирантов, и у Давыдова. А нужно было ходить на работу, руководить, принимать решения и экзамены. А он мог только пить в компании Давыдова, которого трясло, пожалуй, даже больше, чем самого ректора.

Проректора по научной работе похоронили уже через неделю после того рокового экзамена. Не выдержав позора и угрозы судебного разбирательства, он застрелился у себя дома из охотничьего ружья.

Наверное, это был тот самый момент, когда Садовский окончательно выпустил из своих рук штурвал и перестал управлять университетом. Это почувствовали все, и ученый совет поставил вопрос ребром: либо проректором по научной работе будет назначен профессор Зайцев, либо совет инициирует перевыборы ректора досрочно, причин будет больше, чем достаточно. Виктор Николаевич понимал, что шансов победить в тот момент у него практически не было, и потому Зайцев стал проректором.

Через пару месяцев ректору стало просто нечем заняться. Зайцев и Давыдов разобрались с университетом без него. Он стал исполнять лишь представительскую, формальную роль. Пить он с тех пор стал один, запершись у себя в кабинете под предлогом работы над монографией.

Бог любит троицу. И вот теперь на голову Садовского свалилось третье бедствие: маньяк на недострое. И черт его дернул выбрать именно это место! Шел бы в какой-нибудь парк, к дачам, а еще лучше – к коттеджному поселку. Так нет же, принесло перед самыми выборами…

Трудно сказать, на что надеялся Садовский накануне этих выборов. Возможно, лишь на то, что не позволил Зайцеву провести сокращение и выпереть из университета всех тунеядцев. Или на тех, с кем проректор успел поссориться, расставляя на свой вкус руководителей на кафедры и факультеты. Недовольные были, и Садовский надеялся, что их достаточно для того, чтобы он победил с перевесом хотя бы в один голос. Впрочем, если Бог действительно любит троицу, то надежды все-таки нет, этот, катившийся к концу срок был именно третьим.

Цифра три почему-то не давала Садовскому покоя. Она мерещилась и маячила перед глазами. Третий срок заканчивается, третий раз вызывают его в прокуратуру, три недели осталось на подготовку к выборам. А потом все разбегутся в отпуска. Три жертвы маньяка… Хотя нет, жертв не три, а две, вспомнил Садовский, наливая себе уже третью рюмку из бутылки, которую открыл, обосновавшись на кухне. Вот если бы третьей жертвой стал Зайцев! Только как бы он попал на недострой? На работу он ездит на машине и мимо стройки, конечно, не ходит. Ягоды тоже не собирает. Как бы заманить его туда? Заманить. И что? Маньяка тоже надо будет заманить? Или… обойтись без маньяка? Просто инсценировать, сделать все так, чтобы милиция и это убийство списала на неизвестного преступника. Но кто это сделает? Ведь не сам же Садовский, честное слово, будет душить профессора Зайцева бельевой веревкой у трансформаторной будки? А кто? Нужно найти такого человека, решил ректор и отправился спать.

Всю ночь ему снилось, что он душит Зайцева, уговаривая его не сопротивляться, а тот услужливо подставляет шею и наклоняется пониже, чтобы Садовскому было удобнее затягивать веревку. Но веревка все рвется, крошится, рассыпается, превращаясь в пыль. И никак, ну никак не может Садовский справиться со своим противником. И вдруг чувствует он, что на его собственной шее – настоящая пеньковая веревка, завязанная жесткой петлей. И Зайцев обманывает его, издевается, подставляя свое горло, а сам неумолимо затягивает петлю на шее самого Садовского.

Виктору Николаевичу стало трудно дышать, и он проснулся в холодном поту. На его подушке безмятежно спал кот Марсик, подвернув к лицу хозяина толстый зад. Хвост Марсика лежал поперек шеи Садовского, как толстая веревка. Чертыхнувшись, Виктор Николаевич наподдал коту и спихнул обалдевшее спросонья животное на пол.