"Тайна моего двойника" - читать интересную книгу автора (Гармаш-Роффе Татьяна Владимировна)ЧАСТЬ II ПАРИЖ – ЛОНДОНГлава 1 ПОЧТИ СОСТОЯВШЕЕСЯ УБИЙСТВОСвет режет глаза. Сразу всплывает: свет, ослепительный свет. Резанул по глазам и спустя мгновение по лицу, по коже, по всему телу. Свет состоял из пламени и осколков стекла… И из оглушительного, сотрясающего все тело грохота, который вместе с пламенем и осколками отшвыривает меня назад, на каменный пол… Потом всплывает: сквозь огненный вихрь – Шерил, подброшенная в воздух, вместе со стеклами и пламенем влетающая в подъезд… Потом ужас: где Шерил? Что с ней?! Потом страх: а что со мной?! Холодея, прислушиваюсь к телу. Тело отвечает: больно. Не очень понятно, где именно, – но понятно, что очень. Очень больно. Очень больно!!! Паника. Не могу понять, все ли на месте. Кричу. Никто не идет. Никто не идет. Никто не идет! Но где-то же должен быть звонок?! Повернула голову. Увидела. Дотянулась, нажала… Ура! Я дотянулась – Спокойно, спокойно, надо взять себя в руки, тем более что они есть. Выясним теперь про ноги. Эй, ноги, вы где? Пошевелила. Шевелятся. Нет, мне это не кажется, движение одеяла подтверждает, что под ним – мои ноги. Что ж, уже лучше. Ничего не оторвалось. Голова тоже на месте, а то чем бы я думала о своих конечностях? Вот только странно: ощущение такое, будто у меня ничего нет. «Это потому, – догадываюсь я уцелевшей головой, – что все болит. И голова тоже болит. И лицо. И все какое-то стянутое…» Я обожжена! Боже мой, я обожжена, я изуродована! Руки тянутся к лицу. На лице бинты. А что под бинтами?.. Дайте мне зеркало! Немедленно к зеркалу, встать, идти, себя увидеть! Что-то не пускает. В вене игла. Капельница. «Господи, – падаю я на подушку, – за что?!» Дверь впустила пожилую женщину в белом переднике. – Вот как хорошо, ты проснулась… – улыбается мне она, – вот и прекрасно, сейчас будем кушать… Я еще ничего не успела спросить про свои ожоги, как в мою палату снова вошел человек, на этот раз лысоватый полный мужчина в белом халате. Ласково глядя на меня, он присел на край моей кровати и начал выяснять, кто может заплатить за мое лечение. Кто? А я откуда знаю кто? Я не знаю, что есть на моем счету во Франции. Я не знаю, сможет ли Игорь заплатить за мое лечение. Да-да, страховка у меня есть, но я не имею ни малейшего понятия, покрывает ли она несчастные случаи… А Шерил как же? Что с ней?! Что с Шерил?!! – А вы ей кто? Ах, подруга… И тут я холодею. Раз они не заметили нашего сходства, значит… Лица наши разглядеть трудновато… Ее?! Мое?! Оба?!! – А родственники у нее есть, не знаете? Есть, есть, в Америке, но что же с ней, скажите наконец!!! Почему родственники, неужели дело так худо?!. – Ваша подруга в коме. Жива. Значит, жива. Но в коме. Значит – – Она… она покалечена? – Нет, к счастью. Но взрывная волна вызвала контузию головы и в данный момент… – Она выживет? – Мы на это надеемся. Собаки. Никогда прямо не скажут. – У нее нет серьезных повреждений, ожогов там или чего?.. – Ожоги имеются… Но это все вполне в пределах компетенции современной медицины, единственно, чего нам не хватает на данный момент, – это ее сознания. Залог успеха операции, понимаете ли, прежде всего в сознательном желании больного выздороветь… – А я? – Что вы, мадемуазель? – Что со мной?! – Все в порядке, вам не о чем беспокоиться. Небольшие ожоги и порезы… Небольшие? Что он мне голову морочит, у меня все так болит, что я себя не чувствую!!! – Мне больно… – сказала я жалобно и подумала о Шерил. Стыдно сказать, но я была рада, что не оказалась на ее месте. – Через пару дней танцевать будете, – сказал, вставая, врач. – А пока вам укольчик обезболивающий сделаем. Вам принесут поесть, а потом – спать. – Сначала зеркало, – сказала я. – Все остальное потом. Зеркало размером с детскую книжку было вручено в мои забинтованные руки со словами: «Вы все равно ничего в нем не увидите, но расстраиваться не надо, через недельку повязочки снимем, вот тогда и посмотрите…» Забинтованное чучело смотрело на меня круглыми глазами, торчал нос, совершенно целый и даже не поцарапанный, нижняя губа была порезана, и под бинты уходил краешек аккуратного шва. Глаза у чучела немедленно покраснели и наполнились слезами. – И много у меня еще таких? – указала я на шов, шмыгнув уцелевшим носом. – Немножечко совсем, – уклончиво сказал врач. – Еще парочка-троечка, не больше… Но все они пройдут бесследно, я вас заверяю, – вас оперировал сам доктор Шован! – «Сам доктор Шован» – это значит хорошо? – Еще как! – А почему у меня тогда вся голова забинтована? – У вас несколько небольших ожогов и множество мелких, совершенно незначительных порезов – осколки, знаете ли, как занозы, впились в кожу, – все это не оставит следа, но пока что повязки совершенно необходимы… – И на голове тоже? – Частично… – кивнул доктор. – Волосы пришлось, извините, состричь… Волосы! Мои красивые, мои распрекрасные волосы, моя гордость, предмет зависти всех подружек! И снова – мысль о Шерил и стыд за собственные мелочные страдания. – Я к Шерил пойду, – села я на кровати. – Что вы, что вы, – испугался доктор, – вам нельзя. Вам ходить нельзя пока, вам под капельницей лежать нужно, и потом, вы так напичканы успокоительными и обезболивающими средствами, что ваши ноги вас не послушаются! В первый раз надо будет вставать обязательно с медсестрой, у вас обморок может случиться, вы ведь уже третий день в постели… – Третий день?! – И потом, к вашей подруге нельзя. Она в коме, я вам сказал. Послушайтесь меня, моя дорогая, поешьте спокойно, потом поспите – это самое лучшее, что вы можете сделать в данной ситуации для себя, а для вашей подруги предоставьте нам сделать все необходимое, ладно? Доктор похлопал меня по забинтованной руке, которая немедленно отозвалась болью, и встал. – Какой сегодня день? – Понедельник, 11 декабря. – Я что, была без сознания? – Некоторое время да. Потом под влиянием наркоза – вас оперировали – и успокоительных средств. – Мне нужно в Москву позвонить. В дверь постучали. Врач подошел к ней и распахнул. В комнату задвинулся полицейский в форме. – Мне сказали, что я могу поговорить с мадемуазель?.. – Поговорите, – кивнул врач. – Только не утомляйте больную. Ей нужен покой. А в Москву… – он повернулся ко мне, – по этому аппарату вы можете звонить в Москву, – кивнул он на зеленый телефончик, стоявший на тумбочке у кровати, – но вам нужно будет сначала заплатить за пользование им, тогда его вам включат… С этими словами он покинул мою палату, оставив меня наедине с полицейским. – Комиссар Гренье, – представился он. Это был очень большой и плотный мужчина с темно-рыжими коротко стриженными волосами. Форменная рубашка туго натягивалась на обширной груди, крупные белые руки были покрыты рыжеватыми волосками и веснушками. – Постарайтесь вспомнить как можно подробнее все, что предшествовало этому взрыву. Каждая деталь важна, вы же понимаете… Я постаралась. Я рассказывала про предыдущие покушения на Шерил, про взрыв и про двух мужчин, которые следили за Шерил, и меня постепенно охватывала ненависть, от которой я начинала задыхаться. По какому праву – Вам плохо? – испуганно спросил комиссар. – Нет. Мне отлично. Только найдите их. Поскорее найдите этих сволочей, пожалуйста. – Постараемся, мадемуазель, – кивнул полицейский. – Что-нибудь еще вспомните? – Меня удивило вот что: почему и как они узнали о нашем переезде? Они следили за Шерил только после окончания работы, в выходные слежки не было – мы специально проверяли. А тут пришли днем, в выходной, и пришли со взрывчаткой, и заложили ее в машину… Как они узнали? – «Они»? – Ох, не знаю, пусть будет «он». Вы знаете, сколько их было? – Пока я не знаю ничего. Ваша подруга ежедневно пользуется машиной? – Нет. Только вечером – и то не всегда – и в выходные. На работу она ездит на метро из-за пробок. – Следовательно, машина могла быть заминирована в любой рабочий день и должна была взорваться только тогда, когда ее завели. Ваше присутствие оказалось несчастливой случайностью. Не в курсе, когда мадемуазель Диксон последний раз до этого взрыва пользовалась машиной? – Наверное, в прошлый понедельник – у них, у экологистов, было какое-то важное собрание. – Взрыв произошел в прошлую субботу… Следовательно, бомба могла быть заложена в любой день прошлой недели. Механизм приводился в действие через пять минут после включения мотора. – Скоты, – пробормотала я. – Тем не менее нельзя исключить гипотезу, что кто-то заранее знал о вашем намечающемся переезде. Попытайтесь вспомнить, кому вы о нем говорили. – Никому. Кроме Джонатана и Ги, разумеется. – Этих молодых людей мы уже допросили, – кивнул следователь. – Есть ли у вас основания подозревать кого-то из них в желании убить Шерил? – Бог мой, конечно, нет! К тому же Джонатан знает ее каких-то две недели… – А вас? – Что меня? – не поняла я. – А вас он давно знает? – С тех пор, как начались занятия в Сорбонне, с начала октября… – И какие у вас с ним отношения? – Дружеские… Вы что, подозреваете, что Джонатан хотел убить – меня? Я аж подскочила на кровати от такого предположения, забыв про боль, которая, впрочем, тут же напомнила о себе. – Я рассматриваю возможные версии, только и всего… Значит, вы полагаете, что у этого англичанина нет никаких причин, чтобы желать вашей смерти или смерти Шерил? – Послушайте… Это до такой степени нелепое предположение… Это просто невозможно! – На вашем месте я не был бы так уверен. – Это почему еще? У вас есть подозрения? – Нет, пока нет. Но не стоит так безоговорочно доверять малознакомым людям и так категорично настаивать на том, что вам на самом деле мало известно. Что вы знаете об этом юноше? – Ну хотя бы то, что я ему нравлюсь. А почему вы не задаете подобных вопросов насчет Ги? – С ним проще – он француз. Про него мы уже немало знаем, и нам представляется, что он по всем характеристикам не наш клиент. Англичанин же – темная лошадка. Оснований подозревать его у нас нет, но надо будет еще справиться на его счет в английской полиции… – Меня удивляет, что ваше следствие приняло такой странный оборот. Я бы на вашем месте искала среди реальных врагов Шерил, которым она серьезно мешает своей экологической деятельностью. – Возможно, что никому. Это мог быть террористический акт. Вы знаете, последнее время исламисты… – При чем тут они? Это же совершенно очевидно, что покушались именно на Шерил! Исламисты взрывают бомбы в общественных местах, а ее двор – это вовсе не общественное место, вы что, не понимаете? Следователь улыбнулся. – Скорее всего, вы правы. Но исключить эту гипотезу мы пока не можем. Что-нибудь еще вспомнили? А то я оставлю вас отдыхать, и так уж, должно быть, замучил… – следователь мягко улыбнулся. – Доктор говорит, что вы легко отделались. Я рад за вас. – Знаете что… – заговорила неуверенно, потому что мысль моя не была мне самой ясна до конца. – Что-то в этом парне в джинсах меня насторожило. – Что именно? – быстро навострил уши следователь. – Какая-то странность, особенность… Как будто он… Как будто он не француз, а иностранец. Вот вы сейчас говорили: Ги – француз, Джонатан – англичанин… Понимаете, и того и другого видно за сто километров: вот идет француз, а вот идет англичанин. Я сама иностранка, я в Сорбонне учусь, там одни иностранцы… Я это научилась улавливать: кто иностранец, а кто нет. – И почему вы считаете, что этот тип в джинсах – иностранец? – Сама не могу понять. Лицом он скорее на итальянца похож, да ведь такими лицами во Франции никого не удивишь… Тут другое. Тут вот что! – воскликнула я. – Он джинсовый костюм носит! – Ну и что? – удивился следователь. – У вас дети есть? – Есть, – ответил он ошарашенно. – И что с того? – Сколько лет? – Восемь и двенадцать. – Они носят джинсовые костюмы? Не джинсы, а именно костюмы, с курткой? – Носят. Не пойму, что вы в этом странного нашли. – А парню этому под тридцать, не меньше. В этом возрасте практически никто не носит джинсовые – Вы сильно преувеличиваете. У нас и так носят, и сяк – кому как нравится. А насчет тона – так он, может, из такой среды, в которой дурной-недурной тон никого не волнует? – Может… Не знаю я. Но все-таки… Что-то в нем есть нефранцузское… – Он, по вашим словам, произнес фразу из лифта: «Это какой этаж?» Акцент у него был? – Не обратила внимания. – А если бы был – обратили бы! – Но три слова можно произнести без акцента! Когда я говорю по-французски, люди не сразу замечают мой акцент, потому что несколько коротких и несложных первых слов его не выдают! Потом, я его не очень хорошо слышала, через дверь, он у Джонатана спросил. И потом – я сама иностранка, и Джонатан иностранец, нам не так легко распознать акцент! – Допустим. Но все же ваше заключение насчет джинсовой куртки уж очень натянуто выглядит… – Нет! Я поняла, в чем дело: не в куртке! А в каскетке! – Французы, по-вашему, каскетки не носят? – Задом наперед, на американский лад! – Ну, знаете, у нас молодежь тоже… – Этот тип – американец! – А что, ваша подружка и американцам насолила? – У нее международная деятельность… – Ну ладно, возьму ваши соображения на заметку, хотя они мне кажутся, не скрою, сомнительными, мадемуазель. Но – как знать, как знать, может, и пригодятся. Спасибо, мадемуазель. Выздоравливайте! Рыжий комиссар поднялся, подергал затекшими ногами и вышел из моей палаты. Разговор меня все-таки утомил. Вспоминать все это было тяжело и болезненно, боль за Шерил меня не отпускала, как и моя собственная, физическая боль. Поев без аппетита, я задремала и проснулась уже в сумерках, когда в мою дверь снова постучали. Первыми в двери показались цветы – круглый, как блюдо, букет коралловых роз, убранных по окружности колосьями и какой-то зеленой травой. За букетом появился Джонатан. – Джонатан! Джонатан… – сказала я и заплакала. Он подошел, наклонился ко мне, заглянул в мои мокрые глаза и поцеловал меня в покрасневший нос. – Я люблю тебя, – сказал он тихо. Я перестала плакать от удивления. Я удивилась, конечно, не тому, что он меня любит, я это и так знала, а тому, что он это сказал. Поймав мой взгляд, Джонатан, словно пожалев о вырвавшихся словах, сменил тон и тему. – Ты хорошо выглядишь, – сказал он ровно-светским голосом и спохватился: – Во всяком случае, твой нос… Джонатан заплатил за мой телефон, и мне его включили. Первым делом я позвонила домой. Игорь не отвечал. Он не отвечал вечером, он не отвечал утром, он не отвечал ни в какое время дня и ночи. Но не мог же он быть на работе круглосуточно! И он не мог уехать так надолго, не предупредив меня! Я терялась в догадках. Он мне был очень нужен, очень. Особенно сейчас, когда мне было так плохо, так одиноко. Особенно сейчас, когда я так нуждалась в его помощи и совете. Особенно сейчас, когда Джонатан сказал «я люблю тебя»… И оттого, что он так безнадежно куда-то запропастился, мне было страшно. Так страшно, что я боялась даже позвонить маме. Кроме того, мне не хотелось ей говорить, что со мной произошло. Это тоже было слишком страшным. По ночам мне снилась сверхтемпераментная брюнетка в постели с Игорем. Она раскрывала, как рыба, огромный красный рот и всасывала его в себя, а его тело, извиваясь, как червяк, постепенно исчезало в ее ненасытной утробе… Я искала объяснение его исчезновению. Я искала объяснение моим снам. Я стала думать, что никогда не удовлетворяла Игоря по-настоящему как женщина. Он был моим первым мужчиной, он научил меня всем премудростям секса, но в ответ я могла ему дать только то, чему он меня научил… В нашей интимной близости мы не были партнерами, мы не были дуэтом, поющим на два голоса песню страсти: был всего один голос – Игорь и его эхо – я. И теперь он завел себе другую женщину. Я просто перестала звонить в Москву. А маме позвоню, когда снимут повязки и я увижу, что с моим лицом. Со страховкой все утряслось, за мое лечение обещали заплатить, и мой врач повеселел. Он мурлыкал каждый день, навещая меня: вот-вот, мур-мур, снимем повязочки, и вы увидите, мур-мур, какая вы красавица, мур-мур… Каждый день я спрашивала, как Шерил, и каждый день получала ответ, что она все еще в коме. Каждый день я просила разрешения ее увидеть и каждый день получала отказ… В среду мне разрешили встать. Под руку с медсестрой, шатаясь от слабости, я прошлась по коридору, высматривая, где может находиться дверь, за которой лежит Шерил. Кажется, я ее вычислила. Во всяком случае, табличка «Интенсивная терапия» должна означать, что именно за ней пытаются вернуть к жизни тех, кто уже одной ногой покинул ее… На следующий же день, сразу после завтрака, я направилась к этой двери. Я чувствовала себя хорошо, слабость почти прошла, и на ногах я держалась вполне крепко. А на их запреты – плевать я хотела. Я должна была увидеть Шерил. …Наверное, это была она. В этой спеленутой бинтами мумии нельзя было вообще узнать никого. Даже нос ее был покрыт повязками, и бледные, бескровные веки прикрывали глаза. Я приблизилась. Да, это была Шерил. Я узнала эти нежные, полупрозрачные, синеватые веки. У них была такая же форма, как у меня… Белая мумия была вся в проводах, которые шли к ее носу, к ее рукам, к ее груди. Подвинув один из них, я осторожно присела на край кровати. – Шерил… – позвала я. Она мне не ответила. Ничего не изменилось, веки не дрогнули. – Слышишь, Шерил, это я, Оля… Слышишь? Слушай меня, внимательно слушай, сестричка: ты не должна умирать. Ты обязана выжить. Пусть твой мозг работает, пусть твое сознание вернется на землю, ты вылечишься, у тебя все на месте, только ожоги, но они заживут, вот увидишь, от них даже следа не останется, слышишь? Надо только, чтобы ты вернулась. Ко мне… Я не могу тебя потерять, понимаешь? Я тебя нашла… только-только… Мне без тебя будет очень плохо, Шерил, понимаешь? Ты не можешь так со мной поступить, ты должна вернуться, ты должна выздороветь, и мы с тобой будем снова похожи и будем жить вместе, и никогда не расстанемся, и будем очень счастливы, слышишь, очень… Бледные веки дернулись. Совсем чуть-чуть, лишь ресницы шевельнулись. Она не открыла глаза, она не посмотрела на меня, но я знала, что она меня В палату вошла недовольная женщина в белом халате и открыла было рот, чтобы меня обругать, но я ее опередила: – Она меня слышала! Понимаете, она меня слышала! Она мне ответила! – Как ответила? – растерялась женщина, и недовольство исчезло с ее лица. – Как это? – Веками. Она в ответ мне дернула немножко веками, понимаете? Женщина покачала головой. – Вы кто? И кто вам разрешил сюда входить? – Я ее… Я ее лучшая подруга. – А, это вы вместе с ней попали во взрывную волну? – Именно… Я могу приходить к Шерил? Я буду с ней разговаривать, она меня слышит, и сознание к ней вернется! – А ваш лечащий врач вам позволил сюда ходить? Ваше состояние от этого не ухудшится? – Разумеется, нет, – сказала я сверхуверенным тоном. – Я уже в полном порядке. Вот только бинты еще остались, но мне их обещают снять в субботу! – Что касается моей подопечной, – кивнула она на белую мумию, – я не возражаю. Ей это только во благо. Нам иногда удавалось вернуть к жизни людей лишь потому, что с ними разговаривали их близкие… А что касается вас – я выясню это у вашего лечащего врача. Это была победа. Я получила разрешения со всех сторон и теперь просиживала дни напролет, болтая с Шерил. Я заставила себя забыть о том, что она на грани жизни и смерти, и разговаривала с ней обо всем понемножку, словно она сидела рядом со мной на диванчике в моей квартирке… Это было непросто – болтать как ни в чем не бывало с белым неподвижным коконом, внутри которого укрылась от мира Шерил, но я знала, что ей это необходимо – слышать каждый день родной голос, который зовет ее к жизни. И я звала ее, звала изо всех сил. Иногда приходил Ги, и мы сидели с ним вместе возле постели Шерил. Ги был необычайно серьезен, и было заметно, что здесь, в больнице, у постели девушки, которая ему явно нравилась, но которую теперь он не мог даже узнать в этой белой мумии, он чувствовал себя не в своей тарелке. Что происходило в его голове, я не знала. Приходил ли он из чувства долга, мечтая поскорее уйти? Или действительно его тянуло сюда, к Шерил? Пожалуй, больше всего это было похоже на немой вопрос с его стороны: собирается ли она возвращаться к жизни или нет и стоит ли ему ее ждать… Джонатан, словно сожалея о вырвавшемся признании, стал последнее время как-то особенно сдержан, подчеркнуто корректен со мной. Испугался, что его неразделенные чувства покажутся смешными. Не хотел навязываться. Уронить свое английско-аристократическое достоинство. Но я, честно говоря, была рада. Я тоже стала подчеркнуто сдержанной. Я не знала, что мне делать с его чувствами, не знала, в какой степени я могла бы их разделить. Мне было приятно, что он мне признался в любви, он мне нравился, и если бы не Игорь, то я бы, наверное, может быть… Если бы не Игорь. Если бы он не был в моей жизни. Если бы он не пропал из моей жизни. Кроме Шерил, это было единственное, что меня занимало всерьез. Наступила наконец долгожданная суббота – день, когда с меня должны были снять бинты. Я требовала зеркало, но мне его никак не хотели давать. Под бинтами оказались еще и наклейки, которые долго и мучительно сдирали с пренеприятным треском с моей несчастной кожи, отчего я вопила так, что даже бывалая медсестра вздрагивала и бросала жалобные взгляды на моего лечащего врача. Когда мое лицо очистилось окончательно от всех шкурок и было продезинфицировано под аккомпанемент моих неослабевающих воплей, мой врач приблизился и, склонив голову, стал разглядывать меня, прикусив от усердия кончик языка, словно перед ним была знаменитая Джоконда, увидеть которую он мечтал всю жизнь. Я напряженно следила за выражением его лица, но оно не выражало ничего, кроме восхищения плодами собственного труда. – Дайте мне зеркало, ну пожалуйста, – канючила я. Не дали. Лишь только после того, как меня плотно облепили новыми наклейками, правда, уже без бинтов, я добилась зеркала. Лучше бы не добивалась. Наклеек на мне было столько, что ничего разглядеть нельзя было, кроме того, что мое лицо покраснело и опухло. Мои распрекрасные волосы представляли собой какой-то бесцветный пушок с проплешинами пластырей. Увидев мою родную и такую несчастную физиономию в зеркале, я начала реветь, отчего сделалась еще более красной и опухшей. Врач увещевал меня, говоря, что все это пройдет и следа не оставит, что после пластических операций всегда так бывает, что еще неделя – и даже нельзя будет догадаться, что мое прелестное лицо перенесло подобное потрясение… Сменили повязки и на руках, на ногах – их было немного, куда меньше, чем на лице, – но то, что я увидела под ними, заставило меня содрогнуться. Я никогда, никогда уже не буду красивой. Мой врач врет, чтобы меня утешить. Все, прощай красота и молодость!.. Наревевшись, я отправилась, как обычно, в палату Шерил, думая о том, что скажет она, когда очнется и увидит свои повязки… Возле ее кровати, вполоборота ко мне, стояла высокая плотная женщина лет пятидесяти, в синем костюме с большими белыми отворотами, с белыми крашеными волосами, начесанными на макушке и перьями торчавшими на концах. – Бонжур, – сказала я, входя. – Я вам не помешаю? Я никак не могла понять, кто бы это мог быть. Она явно не относилась к больничному персоналу, и мне подумалось, что она, должно быть, из «Чистой планеты». Не оборачиваясь, женщина неприветливо кивнула мне в ответ. Постояв у нее за спиной, я вышла. Она мне не понравилась, и я решила переждать ее визит, чтобы посидеть с Шерил наедине. Едва я закрыла дверь палаты за собой, как навстречу мне вылетела из глубин коридора врачиха, которая опекала Шерил. – Вот вы где, я вас ищу! – Что стряслось? – Вы говорите по-английски? – Да… – Приехала мать Шерил, она не говорит по-французски, а я плоховато владею английским… Так вот оно что! Это Кати! – Ради Бога, – сказала я, – к вашим услугам. Мы вернулись в палату. На какое-то мгновение я похолодела при мысли, что сейчас она увидит нашу схожесть и… И как будто разгадка тайны приблизилась ко мне на мгновенье, как будто Кати должна была что-то такое сказать, чтобы приоткрыть секрет… Но я же вся в наклейках, словно давно путешествующий чемодан! Что она может увидеть? С забавным французским акцентом врач представила меня Кати как подругу Шерил. Лицо Кати соответствовало ее крупной, тяжеловатой фигуре. Массивный подбородок покрыт светлым пухом, губы тонкие и длинные, словно прорезь почтового ящика, и яркая помада не столько скрывала, сколько подчеркивала их неизящество; мясистый нос и выщипанные брови над тяжелыми веками довершали этот, почти мужской, портрет. Маленькие серые глаза Кати цепко прошлись по моему обклеенному лицу, запнулись о мой нос, снова обежали лицо, словно пытаясь настигнуть какую-то промелькнувшую и сбежавшую мысль, – и наконец оставили меня в покое. По ее просьбе я рассказала Кати происшедшую с нами историю. Я перевела все вопросы врача к ней и ее к врачу. Я прокомментировала все финансовые аспекты лечения Шерил и помогла Кати оплатить все счета в регистратуре. После чего она попросила меня оставить ее с Шерил наедине. И, лишь когда я выходила из палаты, она меня спросила: – Я хотела бы остановиться в квартире у Шерил. Но в ее вещах не было ключей. Вы не знаете, где они? Где они? Перед глазами пробежали сцены: Шерил отдает мне ключ, я закрываю квартиру и спускаюсь, и тут же взрыв… – Они должны быть в моих вещах. Я посмотрю. Ключи были действительно у меня. Выйдя от Шерил, Кати спросила, не смогу ли я ее сопроводить. Я могла. Мой врач мне как раз утром сообщил, что я могу, по состоянию моего здоровья, выписаться, но вряд ли я буду чувствовать себя комфортно в таком виде, так что со своей стороны он мне рекомендует провести еще недельку в больнице… Я заверила его, что непременно так и сделаю, тем более что страховка платит. У меня не было ни малейшего желания появиться с моим обклеенным лицом на глаза изумленному народу. Взяв такси, мы с Кати поехали на площадь Республики. Кати молчала всю дорогу. Мне было очень неуютно рядом с этой дамой с неприветливым лицом и редкой неискренней улыбкой. Только когда мы уже почти подъехали к дому Шерил, она вдруг повернулась ко мне и спросила: – Значит, вы русская? Действительно, врач упомянула о моем гражданстве, когда представляла меня. Так чего же она переспрашивает? – Да, – ответила я недоуменно. Кати отвела глаза и отвернула голову к окну. Но спустя минуту до меня донесся ее следующий вопрос: – Из Москвы? – Из Москвы, – сказала я сдержанно, – а что? Ответа не последовало. Ее вопрос оставил у меня неясный, но неприятный осадок. Должно быть, Кати не любит русских, решила я. Удивительно, стекла в подъезде были уже вставлены, стены вымыты, и почти ничего не выдавало следов взрыва, происшедшего тут неделю назад. Мы поднялись на лифте, и перед дверью квартиры я протянула Кати ключи. – Как я вам говорила, мы с Шерил собирались переезжать, так что не удивляйтесь, все упаковано… Кати вошла первая и застыла на пороге комнаты. Я топталась сзади, за ее массивным телом, полагая, что не следует мешать ее эмоциям. – Это вы называете «упаковано»? – не оборачиваясь, спросила она ледяным тоном. Я вытянула шею из-за широкого плеча. В комнате все было вверх дном, приготовленные нами коробки и сумки были выпотрошены, мебель перевернута, вещи валялись по всей квартире. Значит, Шерил не оставили в покое. В квартире что-то искали. Я вызвала полицию. Приехал уже знакомый мне комиссар Гренье с двумя помощниками, которые принялись перебирать и описывать вещи, снимать отпечатки. Я представила комиссару мачеху Шерил. Подняв валявшиеся стулья, он предложил нам сесть и спросил: – Кто из вас может мне сказать, пропало ли что-нибудь? Кати в ответ пожала плечами. – Я недостаточно хорошо знаю вещи Шерил, – сказала я, – но, по-моему, у нее ничего ценного не было. Она к вещам равнодушна… Кроме того, часть вещей мы с ней собирались перевезти сами и успели погрузить в машину – они, видимо, разлетелись на кусочки во время взрыва. А что там было – я толком не знаю. Шерил большую часть сама складывала. Я только видела, что там было стекло – посуда, вазочки… – Одежда, косметика, драгоценности, – добавил комиссар. – Кое-что уцелело и находится у нас в полиции. Вы можете за ними прийти, – обратился он к Кати. – Вы думаете, это простая кража? – спросила я. – Кто-то из соседей мог сюда залезть, зная, что хозяйки нет… – добавила я соображение. Комиссар покачал головой. – Вряд ли. Смотрите, как все было разбросано – зло, без всякой необходимости, как эти стулья, например, на которых мы с вами сейчас сидим… Кто-то искал здесь что-то конкретное и злился, не находя. Вот только нашел ли в конце концов – мы не знаем. Вам ее деловые бумаги не знакомы? Где она их держала? – Не могу сказать… Кажется, Шерил как-то обронила, что ничего не хранит дома – помните, я вам уже рассказывала, что в ее квартиру и раньше забирались? Они и в тот раз ничего не взяли, только перебили ее компакт-диски и аудиотехнику. Как и сейчас, зло и бессмысленно. Но с тех пор она стала остерегаться хранить что-либо из деловых бумаг дома. Двое полицейских закончили наконец работу. Поговорив с ними, комиссар снова обратился ко мне: – Шерил не вела дневник? Был ли у нее еженедельник? Адресная книжка? – Насчет дневника – не знаю, а еженедельник и адресная книжка были точно, я сама видела. Еженедельник в кожаном переплете, толстый, темно-коричневый, густо исписанный, и там же раздел адресов. Но он, скорее всего, в сумке у Шерил остался, я его часто видела у нее в сумке. – В сумке его не было. Мы все просмотрели. Вернее, клочки от того, что там осталось… Еженедельника не было. Возможно, что Шерил решила, что во время переезда он ей вряд ли понадобится, и сложила его с другими вещами… Но если это так, то его украли. – Зачем? – тупо спросила я. – Хотел бы я это знать, – был ответ комиссара. – Надо связаться с членами «Чистой планеты». Возможно, у нее намечались какие-то встречи, были какие-то пометки в связи с конкретными личностями и именно они интересовали грабителя… – Спасибо, Джессика Флетчер[9]. Без вас я бы не догадался. Мы остались с Кати одни посреди хаоса. – Я… Хотите, я могу вам предложить остановиться в моей квартире… Здесь ведь невозможно жить! Я имела в виду свою прежнюю квартиру – ведь она еще числилась за мной, Владимир Петрович до сих пор так и не знал, что я переехала. Кати посмотрела на меня. – К тому же эту квартиру полиция наверняка опечатает. – Я могу остановиться в гостинице, – произнесла она полувопросительно, давая мне возможность на случай, если мое предложение было неискренним, ухватиться за этот вариант. Бедолаги, как они только выживают в их западном мире с подобным стилем взаимоотношений! – Я предлагаю совершенно искренне. Я должна еще остаться в больнице, квартира свободна. Никаких проблем. Да и потом, у меня уже есть другая, которую мы сняли вместе с Шерил… – Спасибо, – сказала Кати, в первый раз улыбнувшись по-человечески, – это очень любезно с вашей стороны. – Ну что вы, у нас в России это совершенно нормально. Вы мать моей подруги… – Приемная мать, – сказала Кати. – Я знаю, – кивнула я, – это не имеет значения. Вы близкий ей человек. – Вы с Шерил очень дружили? – глянула она на меня как-то настороженно. – Очень. – Вы действительно не знаете, кто мог подложить бомбу в ее машину? – А по-вашему, я должна знать? Вы подозреваете, что я замешана в этом взрыве? Или для вас все русские являются тайными агентами КГБ, как в ваших дурацких фильмах? Кати окинула взглядом мои пластыри и покачала головой: – Извините. Вопрос был глупым. Мы снова на такси отправились ко мне домой. Показав Кати нехитрое хозяйство моей прежней квартиры и предложив ей располагаться с удобствами, я набрала Москву. Наш домашний телефон по-прежнему хранил гробовое молчание. Отвратительный холодок уже начал сгущаться у меня в животе, как меня вдруг осенило: у нас просто отключили телефон! За неуплату, например… Хотя Игорь платит исправно, но стоит забыть – месяц потом будешь бегать, чтобы включили! Или на линии ремонт – всего-навсего! А я-то страху нагнала, невесть чего передумала! Ведь Игорь и знать не может, что со мной случилось и как важно мне сейчас связаться с ним! Более того, он, не зная моего нового номера, оборвал, должно быть, этот телефон звонками и волнуется до потери сознания, что не может меня найти! Ну конечно же! Все очень просто, и надо срочно позвонить маме. Она должна быть в курсе – Игорь наверняка спрашивал у нее, звонила ли я, и бедная мама тоже волнуется! А я, бестолочь, из-за своих страхов ей не звоню! Кати вышла из душа с полотенцем на голове и спросила меня, хочу ли я с ней поужинать. – Спасибо, – вежливо ответила я, – я сделаю еще только один звонок и вернусь в больницу. Я была уверена: Кати хочет остаться одна. Только я повернулась к телефону, как он взорвался оглушительным звонком. Вот! Я была права! Игорь звонит сюда по пять раз на дню, бедный! – Алло, – схватила я трубку, – я слушаю! В трубке раздались всхлипывания и неясное бормотание, которые я ошарашенно слушала несколько секунд, прежде чем поняла, что это моя мама. – Что случилось, мамочка, – заорала я, – почему ты плачешь? – Куда ты пропала?! – надрывно произнесла мама, шмыгая носом. – Что случилось? Потрясающе, мама почувствовала, что со мной что-то случилось! Говорите после этого, что шестого чувства нет! – Я уже несколько ночей не сплю, ничего не понимаю, теряюсь в догадках! – со слезами продолжала мама. – Ты не звонишь, Игорь не звонит, он вообще куда-то пропал… Во мне все рухнуло. Значит, мама ничего не знает об Игоре и ничего не сумеет мне объяснить, не сумеет развеять мои страхи и подозрения. – Не плачь, мамочка. У меня все в полном порядке. Язык не повернулся рассказать, что со мной случилось, и я соврала: – Меня просто пригласили в гости на неделю на виллу… Да-да, у нас сейчас каникулы… Ну ты знаешь, здесь не принято звонить по международному телефону за чужой счет, а больше неоткуда было… Все просто прекрасно, не волнуйся… Ну извини, извини ради Бога, я не думала, что ты будешь так волноваться. Игорь? Не знаю, должно быть, уехал куда-то, – врала я по-прежнему. – Он последнее время стал много ездить, он же занимается предвыборной кампанией Тетерина… Ты лучше запиши мой новый телефон, пишешь? Я продиктовала маме номер и добавила: – Только ты не трать деньги, я сама буду звонить тебе, как обычно! – Что ты, Аленка, при чем тут деньги? – как-то хлопотливо заговорила вдруг мама. – На кого же мне их тратить, если не на родную дочь? Это ты не трать деньги, я тебе буду сама звонить! Смешная, она говорит так, как будто у нее миллионы и она никак не найдет им применения! – И потом, – добавила мама, – наш телефон почему-то стал очень плохо работать… – Нет, отчего же, я тебя прекрасно слышу! – Это потому, что я звоню из автомата… Так что лучше будет, если я сама буду тебе позванивать… Я не стала спорить и нежно попрощалась с мамой. А может, это на самом деле правда, мое вранье? Игорь действительно мог уехать… Пытался меня предупредить, но меня он не нашел, а автоответчика у меня нет… Нужно будет срочно поставить автоответчик. Покинув Кати, я заехала к себе на новую квартиру, теперь мне уже не нужную – зачем мне столько комнат одной? «Отказаться от нее или оставить ее за собой, в ожидании Шерил?» – думала я, отпирая дверь. В темной прихожей на меня вдруг навалился страх, я даже помедлила, прежде чем зажечь свет: вдруг в моей квартире то же самое? Свет вспыхнул, и я с облегчением убедилась, что у меня все в порядке. Взяв необходимые мне вещи – одежду, туалетные принадлежности, несколько учебников французского, я тщательно заперла дверь и вернулась в больницу. Там была рядом Шерил, там были люди, там я чувствовала себя более защищенной… Автоответчик, по моей просьбе, купил и установил на моей прежней квартире Джонатан, и теперь я ежедневно спрашивала у Кати, не оставлял ли кто мне запись по-русски. «Не оставлял», – ежедневно отвечала Кати. И я перестала спрашивать. Я перестала спрашивать, я перестала смотреть на себя в зеркало, я перестала гадать, что происходит, и мучить себя вопросами, на которые не было ответа. Я жила, как заведенный механизм – тррк, тррк, тррк ключик, – пока завод не кончится. Время словно остановилось. Завтрак, обед и ужин хоть как-то размечали мой больничный день временными категориями: утро, день, вечер; снова утро-день-вечер, и завтра опять утро-день… Джонатан приходил регулярно и ненадолго, приносил фрукты и сладости, пил со мной кофе возле автомата и сидел со мной в курилке, составляя компанию моей послекофейной сигарете, заходил на десять минут к Шерил «поболтать» – все было выдержано в тоне любезном и светском, сдержанном и холодноватом, – Джонатан всем своим видом показывал, что не собирается навязываться со своими чувствами, жалеет о вырвавшейся фразе, и вообще, ничего такого и вовсе не было. Ги приходил все реже и реже; Шерил не откликалась, застыв вместе со временем в неподвижности… |
||
|