"Голая королева" - читать интересную книгу автора (Гармаш-Роффе Татьяна Владимировна)Глава 17– …Как я вам уже говорила, – начала Катя, нервно переводя дыхание, – Виталий Петрович был человеком аскетичным, любил походы, жизнь в палатке, у костра… И Алю приучал к такой жизни… Только Аля все это не любила… Кис усиленно закивал головой, боясь, что Катя снова пустится в долгие объяснения. – Ну да, я вам это уже рассказывала… И вот, в то лето, когда мы закончили школу… Кис ловил каждое слово, слетавшее с ее губ, угадывая между мучительными паузами и прерывистыми вздохами все то, что не договорила – по неведению или по умолчанию, – все то, что не посмела выговорить Катя… …В то лето, когда Аля закончила школу, Виталий Петрович привычно наметил расписание походов в лес. Он прекрасно знал, что Аля не любила этот летний аскетическо-туристический образ жизни, но не придавал ни малейшего значения ее эмоциям. «Хочу – не хочу», «люблю – не люблю» – это все капризы. А капризам он потакать не намерен. Алина так и осталась для него чужим ребенком, хоть и племянницей. Впрочем, своих детей он никогда не стремился иметь, представляя себе некое существо, которое начнет требовать от него внимания и любви, исключительно как обузу. Он и женщин сторонился, время от времени удовлетворяя свои сексуальные потребности со случайными партнершами, как правило, одинокими и опустившимися. Подавляя брезгливость, он все же предпочитал именно этот сорт женщин по одной простой причине: они не ждали и не требовали от него ни эмоций, ни продолжения отношений. Виталий Петрович не собирался заводить отношения с кем бы то ни было, в нем не было ни малейшей потребности в привязанностях, в эмоциях, в чувствах. Если они у него и возникали, то только от общения с природой, от преодоления трудностей, которые он искал и любил в походах. Природа давала ему все, но при этом ничего не требуя взамен; она безвозмездно насыщала его энергией, а преодоление трудностей концентрировало его жизненные силы, укрепляло, возвращало собственные потраченные усилия новой энергией – опять же ему, Виталию Петровичу. И в этом энергообмене ему не нужен был третий, ему не нужен был ни объект приложения его забот, ни источник сил – все уже было воплощено в его отношениях с природой… Если можно назвать отношениями одностороннее потребление. И осиротевшая Алина, дочка брата, была большой и неприятной неожиданностью в его жизни. Но, не смея отказаться от родственного долга, он изначально строго ограничил присутствие Алины в своей жизни, в своей среде обитания. Она не имела права ему помешать, она не смела изменить привычный образ и ритм жизни – она должна была ему подчиниться и при этом стать не видной и не слышной. Слово «нет», как и слово «не хочу», не существовали в языке, которым пользовался Виталий Петрович. Алина его боялась. Он никогда не повышал на нее голоса, не поднял на нее руки, но она испытывала страх перед ним. Всегда щедро любимая родителями и бабушкой с дедушкой, она столкнулась с чем-то ей непонятным. Неразговорчивый и неласковый, дядя Виталий обращал на Алину взгляд только тогда, когда отдавал распоряжение или делал замечание. Она и не искала ни его взгляда, ни его ласки – она приняла его таким, как он есть. Травмированная смертью родителей, семилетняя Аля, и при их жизни толком не имевшая семьи, стала безразлична к миру, который обошелся с ней столь сурово, и уже больше ничего не ждала от него. И от дяди тоже. Помыть посуду? Пожалуйста. Погладить? Сию секунду. Аля научилась мыть посуду, стирать и готовить простейшие блюда, начиная с восьми лет. Она никогда не перечила, беспрекословно и старательно выполняя все его распоряжения, кося испуганным глазом в его сторону, когда яичница пережаривалась или тарелка выскальзывала из рук и с грохотом билась. И под его суровым, осуждающим взглядом тарелки бились еще стремительнее, а яичница мгновенно превращалась в угли… «Ты на редкость неловкий ребенок, – говорил дядя Виталий. – Так у нас скоро совсем посуды не останется. Мне придется вместо конфет (он давал Алине пару конфет по воскресеньям) идти покупать посуду…» И она чувствовала себя безмерно виноватой и справедливо наказанной лишением конфет. Как это свойственно детям, Алина приняла дядино требовательное равнодушие как норму и относилась к нему примерно так же, как к воспитателям в интернате: слушаться их нужно, а любить – вовсе не обязательно. Она проводила время за чтением – нет, за поглощением книжек, погружаясь жадной мечтой в вымыслы Дюма и Вальтера Скотта, и мыслями делилась с маленькой плюшевой собачкой, повязанной розовой ленточкой, – ее единственной игрушкой и подружкой, не считая Кати. Дядя ей кукол не покупал, считая это блажью, как и нарядную одежду, впрочем. Алина в десять лет кое-как научилась держать иголку в руках и обшила свое старое, серое, вытертое шерстяное одеяло розовой оборкой: так она, безмолвно принимая навязанный ей образ жизни, пыталась свить свое одинокое, бедное гнездышко уюта на неприветливом склоне дядиной жизни… …Кис вспомнил кружевную спальню. Вот оно откуда: и сверхопрятность – дядина дисциплина; и неуместная, старинная, старательная романтичность – она уже тогда вычитала ее в романах, она уже тогда видела ее в своих девчоночьих мечтах… которыми делилась с плюшевой собачкой. Это ее потертый носик до сих пор торчит из-под подушки. И еще, может быть, с Катей. Простоватая и нетонкая, хотя отзывчивая и любвеобильная, готовая всегда помогать и покровительствовать, Катя, с ее врожденно-щедрым материнским инстинктом, обрушившимся на Алину в виде несколько навязчивой опеки, осталась ее единственной привязанностью в жизни… …В то лето Виталий Петрович, собираясь в первый в этом сезоне в поход, привычно и педантично проверил Алин рюкзак, поднял Алю затемно, и с первой электричкой они выбрались за город, в лес. Погода стояла великолепная, и они, прошагав целый день, набрав лесных ягод и трав, стали устраиваться на ночлег. Аля возилась вокруг палатки, распрямляя и натягивая ее края, а Виталий Петрович, наблюдая за ее привычными и ловкими действиями, думал о том, что девочка из джинсов выросла и придется покупать ей другие. Да и маечка стала тесновата в груди… Вот тут-то и екнуло где-то меж ребер. Уставившись в голубую маечку, словно впервые в жизни, он с изумлением разглядывал две нежно очерченные округлости, аккуратно обозначенные соски, симметрично приподнимавшие майку… Виталий Петрович стряхнул с себя наваждение и угрюмо улегся на ночлег. Они спали в разных палатках – Аля всегда тащила на себе свой рюкзак, вздымавшийся над ее плечами, как гора, в котором было все для ее личного, индивидуального пользования, начиная от ее палатки и кончая запасными носками. Бывший пионервожатый не делал поблажки ни девочкам, ни детям вообще: все обязаны были уметь жить в экстремальных условиях, по-спартански, на хлебе и воде, на подножном корму, орудовать топором и пилой, разбираться в лесных травах, грибах и ягодах – в общем, если вдруг война случится, то Алина выживет одна посреди глухого леса. Казалось, ничего особенного не произошло, и он тогда легко заснул и больше не думал о девичьих формах, введших его в столбняк на пару-тройку секунд… Но с тех пор взгляд его сделался другим. Он замечал теперь и голенастые стройные ноги, в которых цыплячья подростковость уже нахально заявляла о своей женственности, и схваченные тугими джинсами крепкие ягодицы, и нежную шею, и маленькое ушко… Он даже потащился в магазин и купил Але платье! Он был недоволен собой, даже зол; но ничего не мог с собой поделать. Жар разгорался медленно, но упорно и неотвратимо. Месяц спустя в очередном походе у Виталия Петровича не оказалось палатки. – Как такое могло быть? – театрально сокрушался он. – Согласись, Алечка, это на меня не похоже! Как я мог забыть ее! Он впервые назвал ее Алечкой, как когда-то давно, в другой жизни, звали ее родители, но она не обратила внимания. Эмоции так давно и привычно не текли в русло родственных чувств к дяде, что ее нисколько не заинтересовала неожиданная и неуклюжая смена тона. – Ты ведь не позволишь мне спать под открытым небом, пустишь меня в свою палатку? – хитрил-юлил он, боясь, что сейчас она все поймет и откажет. Алина равнодушно согласилась. Ночью он осторожно потянул «молнию» на ее спальном мешке и положил свою обжигающую руку на ее нежную грудь. Алина что-то пробормотала во сне и перевернулась вместе с мешком. Он замер. Проснулась? Поняла, что к чему? Или это во сне? Или она только делает вид, что спит, а сама с ним заигрывает? Ему почему-то не пришел в голову вопрос, с какой стати Аля, никогда не проявлявшая к дяде ни малейших чувств и даже просто интереса, стала бы с ним заигрывать?.. Он снова потянулся к Але. Обвив ее рукой, он запустил ладонь в тепло ее тела. Аля вдруг напряглась. Проснулась? Испугалась? Или ждет от него дальнейших действий? И снова не мелькнуло ни тени сомнения, что Алина, еще ребенок и при всех условиях – племянница, диковатая и мечтательная, не может ждать от него каких бы то ни было действий! Потому что – дядя; потому что – старый; потому что такие, как Алина, не занимаются сексом, такие натуры любят – и тогда себя отдают. О любви же к Виталию Петровичу – даже родственной – не могло быть и речи… Аля, окончательно пробудившись, не могла поверить собственным ощущениям: ее обвивала рука дяди, лезла куда-то в клетчатую ковбойку, в лифчик, ухо щекотало от шумного дыхания с астматическим присвистом… Алина замерла. Как нужно себя вести в таких случаях? Она не знала. Это был ее дядя, человек, который научил ее всему… Он научил ее разбираться в грибах и ягодах, он научил ее за одну минуту заправлять свою постель и держать дом в чистоте и порядке, он научил ее жить самостоятельно и ничего не просить… Но он не научил ее, как себя вести, когда покушаются на твое тело и при этом полностью игнорируют наличие души! Кричать? Сопротивляться? Молчать? Протестовать? Она не знала. Но то, что делал дядя, не нравилось Але. И очень сильно испугало ее. Она рывком села. – Что случилось, дядя Виталий? – голосок ее дрожал. – Спи-спи, я просто тебя поглажу. – Не нужно меня гладить! Я не люблю. И ты меня разбудил к тому же! – Ну-ну, больше не буду. Спи. Он и в самом деле убрал с нее руки и откинулся на спину рядом, пытаясь понять, чего хочет Аля. И опять в его голову не пришло, что Аля просто хочет спать. Аля хочет, чтобы ее оставили в покое. Аля хочет, чтобы дядя больше никогда не прикасался к ней так. Его размышления сводились к следующему: поняла она, к чему он ведет свою игру, или нет? И если поняла, то, значит, прикидывается такой невинной девочкой… которая не знает, что бывает между мужчинами и женщинами… Может, и вправду не знает? Ей уже шестнадцать, не может быть, кто-нибудь да просветил! А вдруг у нее уже кто-то был? А вдруг она уже не девушка? Сначала такое предположение его порадовало: с девственницей возни много!.. Но тут же больно прихватило в груди от ревности. Он тронул Алю за плечо: – Ты спала с кем-нибудь? Аля ответила не сразу. Он уж было подумал, что она заснула и не слышит его вопроса, но она вдруг произнесла: «Нет». Всю долгую паузу перед ответом Аля пыталась проанализировать, что творится с ее дядей… И поняла. И сказала себе, что это их последний совместный поход. И уж тем более с единственной палаткой… Как ни странно, ему все же удалось заснуть, а утром он обнаружил, что Али в палатке нет. Он застал ее за приготовлением простенького завтрака из консервов, и его плотоядный взгляд выхватил круглые коленки, тонкую талию, стыдливо отведенные от него глаза… Она все поняла, мелькнула догадка. Но почему-то ему не пришло в голову, что поняла – не значит, что согласилась!.. И понимание, которое он прочел в ее стыдливом взгляде, словно отворило шлюз, в который ринулась потоком его страсть. Виталий Петрович распластал Алю на траве. Она не вырывалась – понимала, что не справится с превосходящим ее по физической силе дядей… Он же усмотрел в этом согласие. Впрочем, попытайся Аля оказать сопротивление, он усмотрел бы в этом кокетство… Алина оказалась девственницей, и, возможно, он причинял ей боль, но она не обронила ни звука. Закончив, Виталий Петрович встал и посмотрел с легким выражением извинения на нее. Она отвела глаза. Она ничего не сказала, не упрекнула, не высказала обиды… И он решил, что Алина принадлежит ему. Он выждал пару дней, полагая, что девственница должна за этот срок оправиться от нанесенного ей ущерба. На третий день, уже дома, ближе к ночи, просто дернул ее за руку и посадил к себе на колени. Ему хотелось посмотреть, как она поведет себя, – вдруг понадобилось выражение ее эмоций, вдруг сделалось небезразлично, как к нему относится другой человек… Аля, посидев секунду, молча встала и ушла в свою комнату, не обернувшись. Она была уверена, что этим сказала дяде все… Виталий Петрович остался в некотором недоумении, но быстро заверил себя, что Алина его дразнит. И он пошел за ней. На этот раз Алина попыталась оказать сопротивление, но это только распалило его. Он снова овладел ею, на этот раз уже по-настоящему, со всей страстью, не сдерживаемый мыслью о девственности и прочих неприятностях. В какой-то момент ему показалось, что еще немного, и он просто проткнет ее насквозь… Но она снова молчала, вскрикнув лишь один раз, когда он посадил ее на себя и его изголодавшийся по женской плоти член уперся, как таран, в нежную девичью матку. Несколько дней потом Аля болела. Он пытался быть с ней ласковым, даже немного заискивал – она снова молчала и отводила глаза. Что-то нашептывало ему, что она вовсе не кокетничает, что она его не хочет. Хуже: что она его ненавидит… Но он не хотел вслушиваться в этот мерзкий голос, шептавший столь невыносимые вещи. Он насиловал ее теперь регулярно. Впрочем, он сам так не считал. Он избегал давать их отношениям название, и, уж конечно, он не называл их словом «любовь», хотя бы потому, что не знал, что это означает… Просто – «отношения». Тот факт, что Аля ни словом, ни взглядом, ни жестом не давала ему повода заподозрить, что с ее стороны может существовать некое отношение к нему, ему как-то не мешал. За ее молчаливой покорностью зрела и наливалась ненависть, но дядя, дорвавшийся до юного женского тела, ничего не замечал и не хотел замечать. Никогда, никогда в жизни он так не жаждал обладания женщиной! С Алей он просто потерял последний разум… К тому же Аля ничего не требовала. Ее не надо было любить, ей не нужно было его внимание, его нежность. И оттого-то он любил ее. Виталий Петрович стал входить во вкус. Он вдруг открыл, что многое упустил в своей жизни, и резво принялся наверстывать. Крепкий и плотный, он крутил ее хрупкое, еще не до конца сформировавшееся тело, как циркач, он замирал, выжидал и нападал, вонзаясь в нее неожиданно и сильно, словно хищник в трепетную плоть. Будучи человеком беспредельно эгоистичным, он при этом совершенно забывал об Алином удовольствии, полагая, что если ему хорошо, то и ей тоже. Он не знал ласк, нежных касаний, способных снять напряжение, возбудить, расположить – пусть не душу, но хотя бы тело – к любовным баталиям. Нет, он приступал сразу же, кидая ее на кровать и крутя во все стороны, – так он демонстрировал свое мастерство, так он наверстывал упущенные им годы. И Алина молчала, уступая с холодной покорностью дядиному натиску. Привыкшая к дисциплине, приученная не проявлять свои эмоции, Алина не знала, как должна выражать себя душа. Она не представляла, как выглядит протест, она не умела выкричать свое несогласие с насилием. Ей казалось, что она его уже ясно выразила – всем своим видом, своим холодным отчуждением, своим молчанием, своим «нет»! Но дядя ничего не хотел понимать, не желал вникать в ее чувства. Они были несущественны, неважны, не интересны и полностью им игнорируемы, как долгие годы игнорировались не существующие в его языке слова «хочу» и «не хочу», «люблю» и «не люблю»… Виталию Петровичу было невдомек, что на этом языке говорит душа. И даже само ее наличие ему было невдомек. Его занимало только нежное девичье тело. Примерно так же, как природа: источник одностороннего насыщения его потребностей. Но душа наличествует. И протестует. В один прекрасный день Виталий Петрович смертельно отравился маринованными грибами. Экспертиза показала, что в банке грибов содержалась крайне ядовитая волоконница Патуйара. Как она могла попасть в банку, как она могла затесаться среди хороших грибов, когда всем было известно, что Виталий Петрович опытный грибник, – уму непостижимо! Все качали головами и сочувствовали Алине: бедняжка, видно, суждено ей оставаться сиротой – то родители погибли, а теперь, вишь, и дядя… Алина молчала, только сделалась бледной, синие глаза зияли на прозрачном лице в половину пространства. Все отнесли ее бледность за счет печали. Но однажды Аля не выдержала. Катя просидела с ней всю ночь, пытаясь утихомирить внезапную истерику. «Водки выпей, это лучше валерьянки, полегчает», – советовала она. Аля выпила. Катя была единственным человеком, которому она доверяла и которого она любила, чувствуя в ней искреннюю и бескорыстную (ну, разве чуть-чуть корыстную: Кате льстила дружба красивой девочки, которая сильно поднимала ее престиж среди знакомых) преданность. И под утро было обронено признание, что она замариновала волоконницу Патуйара вместе с другими грибами, надеясь, что рано или поздно дойдет до этой банки очередь, и тогда дядя ее съест… Очередь до отравленной банки дошла в декабре. Милиция если и подозревала Алину, то доказательств у них не было; к тому же девочка осталась сиротой; к тому же прехорошенькая; к тому же несовершеннолетняя… Дело было быстро списано в архив. Некоторое время Кис потрясенно молчал, уставившись невидящим взглядом в голубой пластик стола. Катя нервно кусала губы. – Как об этом узнала Марго? – заговорил наконец Алексей. – Неужто Алина была так неосторожна и доверила ей свою тайну? Катя не ответила, по-прежнему кусая губы и отводя глаза. Что ж, понятно, как узнала об этом Марго… – Зачем вы ей рассказали? – сурово спросил Кис. – Вы ведь, Катя, сами утверждали, что Марго – средоточие всех мыслимых пороков! Как же вы так оплошали? Катя залилась слезами. – Я пошла к ней… – рыдала она, – я хотела ее попросить, чтоб она оставила Алю в покое… Чтобы не подбивала уехать… И Марго… Марго стала… Издеваться надо мной… Кис вынул из кармана пакетик с бумажными носовыми платками и протянул один Кате. Та шумно высморкалась, но плакать продолжала. – Она смеялась над нашей дружбой… Говорила… Говорила, какая, мол, такая дружба?.. Ты на себя посмотри и на Алю – кто ты ей? Аля, мол, так просто, от нечего делать с тобой связалась, просто, чтобы время провести, а то в этой дыре ни мужика приличного не найти, ни даже подружки-и-и… Очередной носовой платок проследовал по тому же назначению. – И вы похвастались, что пользуетесь безграничным доверием Алины? И в доказательство рассказали Марго ее тайну? Глядя на потоки слез, которые с новой силой хлынули из Катиных глаз, Кис выложил пачку платков на стол и покинул кафе, оставив Катю в одиночестве доплакивать свое предательство. |
||
|