"Любимая игрушка судьбы" - читать интересную книгу автора (Гарридо Алекс)

Глава 25

— Вот, — сказал Эртхаана, — остался Акамие, называемый нашим братом, без господина и хозяина. Нет двери, в которую он не мог бы войти, и в которую не мог бы выйти. Нет покрывала на лице его, никому не запрещено глядеть на него. Разве соответствует порядку и установлениям, чтобы тот, что под покрывалом, ходил открытый среди воинов, распространяя смущение и возбуждая желания?

— Не в тебе ли? — опустив темные веки, спросил Лакхаараа.

— И во мне, брат мой и повелитель, — покаянно сознался Эртхаана. — Потому и думаю, не следует ли удалить его, закрыть в ночных покоях. Разве во мне одном уязвлена душа его плавной походкой и нежным голосом? Разве не многие опускают глаза, когда проходит он мимо? Он открыт, как перед своим господином, но он открыт перед всеми. Каждый смотрит на него и видит то, что должен видеть один.

— Царь, отец наш, признал его своим сыном, равным тебе и мне. Долг сыновей — выполнить волю отца.

— Не такова была воля отца нашего! Разве не сознался лекарь, что в питье, приготовленном для умирающего, был яд, ускоряющий смерть? И разве не позвал отец Акамие разделить с ним его последнюю чашу? Не на твоих ли глазах это было?

— Да! — воскликнул Лакхаараа — Точно помню, все было так, как ты говоришь. Почему же Акамие не умер?

— Об этом и я спрашивал Эрдани, но недостаточным оказалось искусство твоих палачей, брат мой и повелитель. Ты знаешь, что Эрдани был слугой Судьбы. То, что сильнее боли и страха, замкнуло его уста, и он умер, не раскрыв тайны. Акамие же — остался, обузой и беспокойством тебе, повелитель. Потому что не только других не заставишь смотреть и не видеть, но и его не изменишь. Он вырос на ночной половине и для ночной половины. Как меч ищет руку, которая согреет его рукоять, как дарна ждет пальцев, которые прижмут ее струны и заставят их петь, так раб станет искать себе господина. Что делать нам, когда найдет? Мы ведь хотим избежать позора, который не считаем дозволенным обнаруживать. Не поможет сокрытие и замалчивание.

— Нечего возразить тебе, Эртхаана, но есть что спросить: отчего ты так настойчив?

— Разве я не сказал тебе, что и мне не дает покоя красота этого несчастного? С тех пор как умер отец, стал этот брат для меня острием желания, которое жалит и язвит. Знаешь сам, ибо ты проницателен, что пытался я завладеть им, когда он был невольником. Теперь говорю тебе об этом, чтобы ты видел мою искренность и поверил моему намерению. Пока он здесь, повелитель, нет покоя и боюсь беды. Удали его.

— Разве так слаб твой дух, Эртхаана, что может одолеть его страсть?

— Сколько препятствий я возводил этой страсти, а она мешает мне выговаривать слова, и я давлюсь своим дыханием, когда вижу его. Если же сойдусь с ним, не избежать смущения и огласки…

— Думать не смей! — одернул его Лакхаараа.

Эртхаана возликовал в душе: теперь не будет помехи к осуществлению желаемого. Удалось задеть в брате ревность и пробудить опасение, что другой может завладеть тем, от чего он сам отказался. Если пес не может достать кость, он к ней никого не подпустит.

— Это было бы злодеянием и мерзостью, на которую не может решиться человек. Вспомни, Эртхаана, что негоже теперь смотреть на этого брата, как на раба, доступного желаниям. Он свободный. Или ты забыл, какнадлежит поступать с тем, кто желаний своих не обуздал и страсти недостойной не превозмог? Или думаешь, что для тебя я смягчу закон? И совершающий, и терпящий такое действие должны быть побиты камнями. Разве не сожгли огнем Тахина ан-Аравана из Сувы за то, что его познавали сзади, как познают женщину? И разве не распространились разговоры об этом во все области Хайра? Берегись, Эртхаана. Отец наш отличал Акамие среди своих рабов, и дал ему волю за его заслуги, а они велики, и признал его сыном, и дал дворец и удел, как сыну царя. Надлежит воздерживаться от недостойных мыслей и намерений. Я буду охранять честь этого брата так же, как честь любого из моих братьев. И твою честь, Эртхаана. Ради чести царства.

— О том я и беспокоюсь, повелитель! — вздохнул Эртхаана. — О чести царства и о моей чести. Не будет нам извинением то, что брат был рабом и привык к запретному и почитающемуся низким и отвратительным для мужчины. Он отмечен этим клеймом в глазах людей, разве возможно, чтобы такое забылось? Потому и было последней волей царя, отца нашего, взять его с собой на ту сторону мира, чтобы здесь не нанес он урона чести царского дома.

— Думаю, ты прав. Но что с того? Судьба его пощадила.

— Пощадит ли молва наш дом? — вкрадчиво заметил Эртхаана.

— Довольно! — Лакхаараа подался вперед. — Будет так, как я сказал. Этот брат такой же брат мне, как и ты. Он останется при мне советником, ибо его советы мне необходимы. А ты, Эртхаана, умерь свою страсть и обуздай свои желания.

Но когда Эртхаана ушел, вспомнил царь, как думал он, провожая глазами белую фигуру в дворцовых переходах, глядя, как удаляется белый плащ, проваливаясь на боках в теплую серую глубину складок. А думал он так:

«Не дала мне тебя Судьба. Трон и власть дала, тебя — нет.

Что же не взял я тебя сам, когда в моих руках ты вздрагивал и мелко дышал от страха, и пах конским потом, и пылью, и кружащими голову запахами ночной половины, и каменел от гнева, и заклинал меня братством, которого никогда не было между нами?

Что же ты отцу не твердил о том, что ты — его сын и что, если возьмет он тебя на ложе, кто же из нас, твоих братьев, не пожелает того же — по праву крови? Разве имение отца не будет разделено между его сыновьями? Разве не от тебя не отрывали глаз всадники в белых платках — братья твои, сыновья отца нашего, — не от твоего ли черного платка, встречным горячим ветром налепленного на лицо? Не от твоих маленьких рук и тонкого стана в тугом поясе? Не тебя ли мы желали сильнее, чем военной добычи, золота, камней и пленниц? Что же ты отцу не сказал?…

Ты мал был, брат, ты не знал, что это — отец твой, а если и знал? Ты молчал молчанием раба, и покорялся покорностью раба, и был рабом.

А теперь ты сделал так, что я не стал отцеубийцей, а стал законным царем в Хайре. И раз не дала мне тебя Судьба, и сам я не взял — ничьим ты уже не будешь, брат мой».

А Эртхаана говорил с братом своим, царевичем Шаутарой, так с ним говорил:

— Отец наш отличал Акамие среди своих рабов, и дал ему волю за его заслуги, а они воистину велики, и признал его сыном, и дал дворец и удел, как сыну царя. Все мы это признаем и согласны с этим в душе. Но каково царевичу жить затворником и покидать свой дворец только для царского совета! Никто не разделяет с ним досуга и развлечений, никто не зовет на пир, где можно веселиться с друзьями за чашей ароматного вина, вести беседы занятные и поучительные, услаждать слух приятной музыкой и зрение — танцами искусных в этом невольниц.

— Но кто осмелится! — возражал Шаутара. — Ведь там, куда он входит, смолкают разговоры и все взоры устремляются к нему, а потом, пристыженные, бегут от него и цепляются одни за складки одежды, другие — за узоры ковров и росписи на стенах; те смотрят в окно и не отрываются от ветвей и облаков, словно ждут увидеть знамение Судьбы, эти — мечутся, будто оказались в незнакомом месте и, заблудившись, ищут выхода. Что же за пир и веселье, где нет непринужденности и покоя? Кто созовет гостей, чтобы подвергнуть их пытке?

— Что ж, — подсказал Эртхаана, — ведь и на охоту его никто не зовет, куда нет нужды созывать гостей, достаточно слуг, которые все снесут, как им и подобает. Да и не осмелятся рабы поднять глаза на свободного. Я думал об этом и совсем было собрался, да одно меня остановило…

— Думаешь, Лакхаараа будет недоволен?

— Лакхаараа, знаешь, мне не доверяет, — сокрушенно вздохнул Эртхаана. — Только в этом причина моих колебаний. Потому что брат и царь наш ценит и отличает Акамие, выслушивает его советы и часто следует им, щедро одаривает его и награждает и несомненно будет рад, если мы станем поступать так же. Отчего бы тебе не навещать брата нашего Акамие, чтобы поговорить и посидеть вместе без порицаемого и дурного? Отчего бы и не пригласить его поохотиться в твоих обширных угодьях, чтобы смог он развеять скуку и печаль?

Этого было достаточно.

Сколько-то дней спустя, припав к ногам повелителя, Эртхаана поведал ему, что приблизилась беда с той стороны, с которой и не ожидали. На охоту отправились вместе царевичи Шаутара и Акамие, и охотились допоздна, и ночевали в шатрах, и, кроме слуг, не было свидетелей, ни соглядатаев, день и ночь находились наедине двое, чье уединение недопустимо, если один не принадлежит другому: воспитанный на ночной половине и молодой воин. И было у них вдоволь вина и свежего мяса с острыми приправами, и с такими союзниками прелесть бывшего наложника не могла не одолеть скромности Шаутары-охотника, который не посягнет на запретное, если только само не идет в руки… И кто теперь узнает с достоверностью, не вкусили ли они услады, после которой не прощается позор испытавшему ее? Допросить рабов — какая польза? Под пыткой раб все подтвердит, о чем ни спрашивай, ибо лишен мужества и приверженности к истине, свойственных свободному.

— Едва ли, едва ли! — увещевал государя Эртхаана. — Все же не таков брат наш Шаутара, никогда не было замечено за ним, чтобы склонен был к запретному и порицаемому.

— Есть способ удостовериться… Шаутара всегда берет с собою кого-нибудь с ночной половины, чтобы после охоты за чашей вина послушать песни и вообще не проводить ночи одному. Взял ли кого на этот раз?

— Нет… — смутился Эртхаана. — Но мог так поступить из почтения к брату Акамие, дабы не оставить его в одиночестве без развлечения и не допустить намека на его прошлое.

Лакхаараа поморщился, покачал головой.

— Даже если мы знали бы точно, что оба они невиновны, кто остановит молву?

Царь расхаживал, сцепив руки за спиной, по возвышению перед троном, досадуя на то, что все об этой охоте узнал от Эртхааны, но, если рассмотреть это дело без предвзятости, не было великой разницы в том, от кого узнать. И, как ни неприятно было к этому склоняться, а выход был один.

— Удалим его, — решил как отрезал.

— Мудро! — восхитился Эртхаана. — Если в замке удаленном и недоступном случайному гостю он и найдет желаемое в объятиях одного из стражей, это останется тайной и не распространится между людьми, не разнесется по площадям и базарам…

— Нет, Эртхаана, — сквозь зубы ответил царь. — Сокрытый позор остается позором. Раз брат наш свободен, должен и жить, как свободный. Раз он признан царевичем и вельможей царства — честь его должна быть безупречной. Хотя бы с тех пор, как он ее удостоен.

— А если подарить ему искусных наложниц, которые смогут пробудить в нем мужество, если привести в его дом жен…

— Евнухи в его доме будут стеречь не его жен, а его самого! Того, кто склонен к пороку, не удержат ни стены, ни страх смерти. Вспомни Тахина ан-Аравана. Кликни писцов, Эртхаана, чтобы я мог продиктовать им свое повеление.

Маленький Айели помогал своему господину распутать и расчесать волосы, пропыленные и пропотевшие под платком. Акамие сидел по грудь в теплой воде с благовониями, Айели устроился на краю, опустив в бассейн смуглые ноги. Длинные зубцы гребня размеренно погружались и выныривали из густых прядей, которые Айели одну за другой отделял, перекладывая уже расчесанные налево, и принимался за новую, держа ее на весу.

— Мы ждали, притаившись в узкой долине, а слуги на конях гнали на нас добычу, весь табун онагров, и Шаутара был словно лев, а конь его прядал и приплясывал от нетерпения, а онагры в облаке поднятой ими пыли неслись на нас резвее конницы, с плотными боками, белыми шеями, гривами стоячими, взмахивая кисточками на хвосте! И едва Шаутара пускал стрелу, как уже вторая свистела в воздухе, даже самых быстроногих не пропускал…

— И ты стрелял, господин мой? — вместе с Акамие переведя дух, спросил Айели.

— Стрелял! — рассмеялся царевич. — Только, клянусь, ни одна стрела из моих не попала в цель. Я ведь год и более того не натягивал тетивы. Но Шаутара — тот не промахнулся ни разу. Видел бы ты его, согласился бы со мною, что равных ему в этом деле нет, после брата моего Эртхиа!..

В возбуждении Акамие хлопнул ладонью по воде. Айели, беззвучно смеясь, смахнул брызги с лица, удивился:

— Как бы я мог видеть его или брата твоего Эртхиа, господин мой?

— Дорогой мой, — живо обернулся к нему Акамие, — когда вернется брат мой Эртхиа, не замедлит навестить меня, вот тогда ты его увидишь, потому что устроим мы пир, о каком не слыхали на этой стороне мира. И ты сыграешь на дарне, ведь никто не в состоянии оценить твое мастерство и восхититься им в такой степени, как Эртхиа. А потом ты возьмешь ут, а он — дарну, и вы сыграете вдвоем, и пусть он поет, а я прижму ладони к груди, чтобы сердце не выпрыгнуло от радости…

— Разве и ты не споешь, господин?

— Нет, Айели, и назову глупцом и самонадеянным того, кто станет в присутствии моего брата гордиться и похваляться своей меткостью в стрельбе из лука и своим голосом. Знаешь ли ты, что его голос возвращает надежду тем, кого она покинула, а тех, кто гонит от себя любовь, заставляет принять ее как почетную гостью?

— Так спасение или гибель в его голосе? — испугался Айели, потому что узница-любовь встрепенулась в его сердце.

Акамие смутился.

И не успел ответить.

Слуга торопливо вошел и опустился на колени:

— Гонец с посланием от повелителя! И с ним всадники в кольчугах… Но волосы их убраны, как у евнухов.

Акамие переглянуся с Айели.

— Должно быть, важное дело, и мне срочно надо явиться во дворец. Но отчего повелитель прислал и стражу? Всегда было достаточно моей охраны.

Айели едва пожал плечами, торопясь закончить свою работу, и, прихватив в обе горсти купальной глины, втер ее в волосы господина.

— Скажи, сейчас выйду, — велел слуге Акамие, погружаясь с головой в воду. Айели темной рыбкой скользнул в бассейн, чтобы помочь ему промыть волосы. Они наскоро завершили омовение, и Айели первым поднялся по ступенькам, собрал разложенные на террасе одежды, согретые солнцем, чтобы подать их Акамие. Но едва он протянул господину широкое полотнище для вытирания, как послышался частый звон кольчужных колец в такт приближавшимся уверенным шагам.

Акамие махнул рукой, чтобы темнокожий невольник завернулся в полотнище, а сам поспешно выхватил из вороха одежды рубаху и натянул ее прямо на мокрое тело.

— Повиновение царю! — провозгласил с порога облаченный в кольчугу евнух, подняв над головой отягощенный печатями свиток алого шелка.

— Повиновение царю… — откликнулся Акамие, опустив голову и накрест прижав ладони к груди. Айели, вздрогнув и задохнувшись надеждой, пал на колени.

В купальню вошли и стали вдоль стен и у выхода на террасу вооруженные евнухи, всего числом десять. Первый резким движением развернул свиток и, еще раз потребовав повиновения, начал читать безжизненно-высоким голосом:

«Государь Лакхаараа, Меч Судьбы, повелитель Хайра, Бахареса, Алоры, Даладара, Северных степей, Имана, Мауфии, Ит-Касра и Южных побережий, непостижимый в гневе и милости своей, повелевает брату и слуге своему Акамие ан-Эртхабадру немедленно по прочтении сего покинуть дворец Варин-Гидах и удалиться в замок недоступный, тот, который указан повелителем, Кав-Араван в восточных пределах Хайра.

Пребывая в замке Кав-Араван именованному Акамие ан-Эртхабадру надлежит ни с кем не иметь сношений, чтобы не стало известным местонахождение его.

Именованному Акамие ан-Эртхабадру дозволено писать повелителю, если повелитель пришлет послание, в котором особо будет указано о желательности совета или пояснения, ожидаемого от именованного Акамие ан-Эртхабадра.

Именованному Акамие ан-Эртхабадру дозволено писать не чаще одного раза в месяц придворному учителю Дадуни, письма же отправлять с приставленными повелителем гонцами самому повелителю, каковые письма после прочтения и ознакомления, когда не будет воля повелителя тому противоположной, будут передаваться учителю Дадуни. Тем же порядком следует направлять и ответные письма, если такая необходимость возникнет.

Именованному Акамие ан-Эртхабадру дозволено взять с собой одного из принадлежащих ему невольников для услуг.

Также может взять свитков, тетрадей и сшитых книг, сколько пожелает; золотых серег, браслетов, ожерелий, вышитых платков, драгоценных тканей и одежд — сколько пожелает; благовоний и притираний, красок для лица и тела, банной глины, снадобий, убирающих и не дающих расти волосам на теле — сколько пожелает; сундуков, ларцов, столиков, зеркал, скамеечек, подушек, одеял, покрывал, ковров и завес — сколько пожелает.

Впредь все необходимое из перечисленного будет присылаться в Кав-Араван по милости и распоряжению государя Лакхаараа. Если же в чем-то будет недостаток или именованный Акамие ан-Эртхабадр пожелает иметь вещи и предметы, не указанные в списке дозволенного, надлежит ему сообщать об этом начальнику над стражами, к нему приставленными, тот же пусть сообщит государю, да будет его воля во всем.

Сие исполнить немедленно по прочтении. До заката дать рабам и слугам указания, какие вещи, согласно царскому дозволению, собрать и подготовить для отправки в Кав-Араван. После чего рабы и прочее имущество поступают в казну для сохранения и передачи наследникам Акамие ан-Эртхабадра, если таковые появятся.

Сам же Акамие ан-Эртхабадр с наступлением темноты должен покинуть дворец Варин-Гидах в сопровождении евнухов-стражей, присланных повелителем, и того раба, которого пожелает взять с собой для услуг…»

Евнух шагнул к Акамие, поднеся к его глазам край свитка с оттиснутым поверх размашистой подписи Лакхаараа барсом, поднявшим лапу для удара.

Акамие кивнул и обернулся назад.

— Ты поедешь со мной.

Айели заглушил рыдания прижатой к лицу ладонью. Акамие присел на корточки возле него, отвел косички над ухом и строгим шепотом напомнил:

— Разве этому нас учили? Улыбайся.

— Мой господин… — Айели вцепился в его руки, — Мой господин, я боюсь…

Акамие покачал головой.

— Оденься. Ты займешься сборами. Книги возьмем все. Остальное — на твое усмотрение. Ты знаешь вещи, которые я люблю, а также те, которые нравятся тебе. Возьми все в достаточном количестве, но не слишком много. Государь Лакхаараа сам позаботится о нас.

Поднявшись, Акамие спросил начальника стражи:

— Могу ли я побыть в саду до заката?

— Об этом я не имею указаний, если желаешь — пошлю в Аз-Захру спросить у повелителя.

Акамие оборвал смех, опасаясь того, что он обернется слезами.

— Позволь мне одеться и выйти в сад. Если ты пошлешь со мной хотя бы половину своих бойцов, этого будет достаточно, чтобы я не убежал. Я намерен повиноваться воле моего брата и повелителя. Но разве он приговорил меня к заточению?

— Хорошо, ступай в сад. Я сам пойду с тобой. Знай, мне приказано доставить тебя в Кав-Араван или на ту сторону мира, никуда более.

— Не лучше ли второе, господин мой? — шепотом подсказал Айели.

— Не знаю, — серьезно ответил Акамие. — В том-то и дело, не знаю.

Он чувствовал как бы множество рек, протекающих сквозь его душу, омывающих ее берега. Он погружал руки то в одно, то в другое течение, воды утекали сквозь пальцы, не оставляя приметного следа, одни — холоднее, другие — горячей, но все текли мимо, не задерживаясь, только порой полузабытая мечта или угасающее воспоминание кружили миг-другой в водовороте сожаления, но уходили на дно, а он и не следил, всплывут ли…

Качели едва покачивались, он лежал, распластавшись на доске, дремал с открытыми глазами, а ветки качались высоко над его лицом. Теплая шероховатость самшита согревала ладони.

Он не хотел думать о том, что ждет его впереди, как не хотел и вспоминать то, что прошло. Но и то, и другое было не в его власти. И тот день, когда мертвое тело отца и возлюбленного омыли разведенным снадобьем из зариры-тростника, амброй, камфарой и розовой водой, умастили миррой, щеки натерли галийей, в уши, глаза, нос и под затылок насыпали камфары, на лицо возложили золотую маску и, уложив в гроб, засыпали камфарой всего, а Акамие сидел рядом вместе с братьями и только уговаривал себя не бояться, а боялся того, что, закончив с царем, бальзамировщики примутся за него, и живого положат рядом, и засыплют камфарой, ведь царь не дал указаний, кого послать за ним на ту сторону, и теперь уходил один, и это грозило бедами Хайру, если, соскучившись, царь станет звать к себе многих и многих; потому и клали с мертвым царем всегда любимейшего, чтобы не отрывался от него мертвый взгляд и не обернулся вспять, на оставленное царство… — и тот день не истекал, и не кончался, и не был концом, ни началом, а просто медным колечком, в которое продето тонкое покрывало: здесь сошлись складки, отсюда расходятся.

— Я уронил перстень! — вскрикнул Акамие. — Помоги мне найти его!

— Ищи сам, — нахмурился евнух. — Да поторопись, солнце уже касается вершин. Пора отправляться.

— Помоги мне, и мы его найдем. Я испортил глаза, разбирая письмена древних свитков.

— Значит, не найдешь. Нам пора.

— Нет, помоги. Сказано в послании брата моего и царя, что могу взять серьги, браслеты и перстни, какие пожелаю. Без этого перстня — не поеду в Кав-Араван.

Акамие капризно выпевал все это, свесив голову с покачивающейся доски и пальцами наугад шаря в траве. Евнух глянул на его руку: на мизинце, и правда, не хватало перстня.

— Мало ли перстней у тебя, услада царских ночей, что ты по этому станешь убиваться? — ворчливо заметил он, нагибаясь и заглядывая под доску. С досады крякнув, опустился на колени и принялся шарить в траве вместе с Акамие, который повернул к нему огорченное лицо и поведал:

— Повелитель Эртхабадр ан-Кири надел мне этот перстень, когда впервые овладел мной, и удовлетворил свое желание, и остался мной доволен. Перстень был так велик мне, что сваливался даже с большого пальца. С тех пор я всегда ношу его. Теперь оно мне впору только на мизинец.

— Э! — евнух подозрительно прищурился. — Как же ты его уронил?

— Оно само соскользнуло с пальца…

— Как же, когда оно тебе впору?

— Ты, бесчувственный, и не знаешь, какому горю я достался в добычу с тех пор, как умер мой господин! Тоска пожирает меня изнутри, я похудел так, что смогу браслет носить вместо пояса…

Евнух еще раз разворошил траву и ворча поднялся на ноги.

— Нет нигде. Или куда закатилось? Поищи-ка сам, мне не видно.

Акамие соскользнул с доски, разгладил траву, снова взъерошил. Поднял на евнуха умоляющий взгляд:

— Не торопи меня, погоди еще немного. Я найду!

— Солнце видно только наполовину. Что можно разглядеть в темноте? Вели своим рабам прийти поискать утром. А теперь идем! — евнух еще раз взглянул на едва видное сквозь густую листву светило.

Акамие со вздохом распрямился. Перстень скатился из-под рукава и без стука упал в траву.

— Хорошо. Пусть утром найдут и привезут его мне в Кав-Араван вместе с другими украшениями. За ночь с ним ничего не случится.

— И то, — довольный его сговорчивостью, подбодрил евнух, — сороки ночью не летают. Одни совы, подобные теням…

Акамие отвернулся, пряча улыбку, и пошел впереди стража к белевшему над темным садом игрушечному дворцу Варин-Гидах.

На что он надеялся? Об этом он и сам спросил бы, будь у кого спросить.

Но той же ночью, недолго понаблюдав суматоху и поспешные сборы во дворце Варин-Гидах, Дэнеш опустошил сознание и пошел туда, куда повлекло его чутье. Он углубился в сад и, обходя кругом поляну с качелями, внимательно внюхивался в сонный воздух. Пахло остывающей землей, травой, вымокшей в росе, сладкой смолой, созревающими абрикосами… и вот, возле качелей, тонким крылышком порхнул запах мирры, и с ней ладан и рута — Акамие… и чуть поодаль — запах масла, которым смазывают волосы евнухи дворцовой стражи, и запах железа от кольчуги и пропотевшей кожи — от сапог. Дэнеш наклонился над самшитовой доской. Она пахла Акамие, и поверх впитавшегося раньше слоился свежий, недавний запах.

Дэнеш сел на самшитовую доску, двигаясь в точности так, как это делал Акамие. Оттолкнулся, скрестил ноги в щиколотках, наклонил голову к плечу. Качели плавно понесли его вспять сквозь течение вечера, и скоро он почувствовал край платка, прижатого воздухом к щеке, и понял, что попал туда, куда нужно. Только — не сидеть, а лечь, вытянувшись на доске, прижав ладони к ее ласковой шероховатости, и… да, осторожно сдвинуть плотно охвативший мизинец над суставом тот перстень, который называл самым горьким, в хитро заплетенной оправе кровавый камень с хищным огоньком в глубине. Дэнеш, будто поправляя край тугого рукава, протолкнул под него перстень и улыбнулся: так же ловко и непринужденно проделал это Акамие. И теперь не надо было следить движение за движением, а, покачавшись еще немного на доске, Дэнеш поймал то мгновение, когда перстень скатился вдоль опущенной ладони. Тогда свесился с качелей и подобрал его с того места, где он упал.

Самый горький.

Так назвал его Акамие в одну из ночей, которые провел, сидя у окна и с подсказки перстней, теснившихся на руках, пересказывая свою жизнь лазутчику, стоявшему по ту сторону резной решетки. Так поступали они. Не было на этой стороне мира для ашананшеди закрытой двери, но не звал его войти бывший наложник, и он стоял ночь напролет на выступе стены, только просил Акамие взять подушку и сесть удобнее, Акамие же не хотел, отказывался, только ставил ногу на подоконник и ложился щекой на колено. Перстень за перстнем снимал, передавал Дэнешу в отверстие решетки и, пока Дэнеш разглядывал оправу и камень, говорил и говорил, как будто неохотно, но сам побуждая себя продолжать. Дэнешу оставалось слушать, и он знал, что Акамие никому не рассказывал и не расскажет того, что открыл ему в ту ночь. Но сам он не мог ответить откровенностью на откровенность и был рад, что Акамие и не ждал этого. Просто вручил ему свою историю — не на суд, а во владение.

Но и у Дэнеша нашлось, что подарить Акамие. И несколько ночей ашананшеди учил. Наложник, обученный глубоко вчувствываться, предугадывая желания господина, схватывал на лету объяснения Дэнеша и не разу не усомнился в том, что Дэнеш учит его возможному. А Дэнеш учил, как позвать его издалека, чтобы он услышал, где бы ни был. И, видно, способным учеником оказался Акамие, раз сумел дозваться, когда звал этим вечером — да, вот здесь, на качелях, теперь Дэнеш был уверен, что именно поэтому чутье ашананшеди привело его сюда.

Самый горький.

Проклятие Ашанана!

Следовало спешить.

За стеной лазутчика ждал Ут-Шами, и не было на этой стороне мира силы, способной остановить их, когда они взяли след маленького каравана, державшего путь на восток.

Следовало спешить, но нельзя было принимать поспешных решений, и Дэнеш следовал за караваном в отдалении, тем более что сразу убедился: не одни евнухи-стражи охраняют караван, передвигавшийся только по ночам и только окольными тропами, обходя города и постоялые дворы. Чуть поодаль караван сопровождали лазутчики.

Дэнеш решил встретиться и переговорить с братьями, каковыми были все ашананшеди друг для друга, но разговор был краток. Дэнеш провел пальцем по открытой ладони, что было знаком вопроса, а один из двоих сложил свои ладони вместе в знак невозможности говорить, на том и расстались. Но одно Дэнеш выяснил: безрукавки этих двоих были зашнурованы тем же плетением, что и у несчастного брата, которого Дэнешу пришлось убить больше года назад, при неудачной попытке похитить Акамие.

И он отстал, дал каравану уйти далеко вперед, и шел по следу, не приближаясь и не нагоняя, и был оcторожен, чтобы самому не оставить следа и не выдать своего присутствия. И так шел до самого замка Кав-Араван.