"Любимая игрушка судьбы" - читать интересную книгу автора (Гарридо Алекс)

Глава 21

На цветном войлоке, уютно подобрав под себя еще тугие от многодневной усталости ноги, ожидал гостей военный вождь Девяти племен Эртхиа ан-Эртхабадр.

Только вчера войско и кочевье встретились в условленном месте, чтобы воины могли отдохнуть и пополнить припасы, а женщины — наластиться и нажалеться всласть, чтобы не прекратился род и тех, кто не вернется из следующего похода. К тому же предстояло решить, будет ли огромный обоз повстанцев кочевать и зимой, или устроит постоянный стан.

В убранстве юрты была видна заботливая женская рука: внутренние стенки украшены пестрыми циновками из чия, расстелены четырехцветные войлоки с «бараньими рогами» и «когтями ворона», поверх уложены подушки и узкие стеганые одеяла для сидения. На круглой скатерти из чия в изобилиирасставлены были миски — и не промасленная кожа, а деревянные резные, расписные глиняные, наполненные свежим жареным мясом, сыром всех видов: и соленым, и пресным, и копченым, а также румяными лепешками и подливами к ним.

Ханнар, откинув полог, вышла с женской половины. Села рядом с мужем, одернула складки нового чистого платья из лина, перекинула на грудь толстые косы. Лицо ее было бледно, а веки припухли.

Эртхиа ласково спросил:

— Спала? — и накрыл ладонью длинные худые пальцы. Ее рука дернулась из-под ладони, но сразу замерла, напряженная и ледяная. Сжав губы, Ханнар кивнула.

«Может быть, наконец, то самое?… — затаенно возликовал Эртхиа. — Потому и чудит».

Ночью она была неласкова, отговорилась усталостью, а встала рано, но, совершив свой утренний обряд, скрылась в маленькой юрте, смежной с юртой Эртхиа.

Эртхиа не тревожил ее покоя весь день. Атхафанама сбилась с ног, мечась между юртами мужа и брата. В поставленных накануне жилищах было неуютно и голо. Ноджем-та была бы и рада помочь Атхафанаме, разделившей с ней тяготы последних кочевок, но сама была занята. Не то Ханнар. Она вернулась из похода вместе с воинами и вместе с воинами отдыхала.

Накануне пировали — все племена и роды вместе, а теперь настало время перевести дух, встретиться родственникам по-семейному, обменяться новостями, обсудить важные дела, сговориться — отчего бы нет? — и о свадьбах.

Вот и вбежала в юрту запыхавшаяся Атхафанама, растрепанная, в сбившемся на затылок полосатом платке, еще не переменившая платья, затараторила возбужденным шепотом:

— Ноджем-та сказала! Вожди трех родов придут сватать дочерей за тебя, брат! Роды крепкие, богатые. Ах, хорошо, брат! Они и с выкупом подождут до окончания войны. Я бегала на девушек посмотреть. Темны, круглолицы, но ладные и румяные. Хороших сыновей родят. Красавицы, брат, и работящие…

Атхафанама, наверно, не скоро остановилась бы, к ужасу Эртхиа, под ладонью которого все больше каменела рука Ханнар.

Но дружный смех прервал речь царевны, и Атхафанама оглянулась, прижав ладонь к округлившемуся рту. У порога стояли Ханис и Аэши-Урмджин, оба в нарядных куртках и новых кожаных штанах.

— Вот радость привалила! — воскликнул Аэши, переступая порог вслед за Ханисом. Тому пришлось низко наклониться: двери юрты были рассчитаны на коренастых крепышей-удо, а не на детей Солнца. Выпрямившись, он весело приветствовал хозяев.

Атхафанама, смущенная тем, что вот уже и гости пожаловали, а она еще не одета к празднику, бочком метнулась мимо Ханиса наружу. Но Ханис удержал ее за талию, шепнул в горячее покрасневшее ушко: «Приходи скорее…» Эртхиа, смущенный не меньше сестры, с облегчением выпустил руку Ханнар, привстал, показывая гостям места по обе стороны скатерти.

— Садитесь, уважаемые, вы утрудили себя дорогой к нам, так подкрепитесь, не побрезгуйте…

Дороги-то было — десяток шагов между соседними юртами, но обычаи гостеприимства были святы для царевича. Ополоснув руки, Аэши немедленно отправил в рот изрядный кусок сочного, поджаристого мяса, обмакнув его в жирную подливу. С ласковой завистью покосился на Эртхиа.

— Вот будет у тебя полная юрта жен!

Ханнар, вздернув подбородок, отрезала:

— На одну меньше, чем ты думаешь.

Аэши мало не поперхнулся, покосившись на Эртхиа. Тот с досадой покачал головой.

— Не собираюсь я жениться на этих девушках. Мне одной жены хватает, — вырвалось у него так искренне, что Аэши нечаянно проглотил непрожеванный кусок и отвел глаза.

— Нельзя отказывать, — серьезно возразил Ханис. — Это предложение почетное. Скажи, Урмджин.

Аэши-Урмджин пожал плечами: он знал об обычаях родного племени немногим больше своего бывшего хозяина. Все же кивнул головой, не глядя в сторону Ханнар.

— Честь для воина, когда родители девушки сами предлагают ее в жены. Тем более вожди племен.

— С чего бы? — растерянно пожал плечами Эртхиа. — Я этой чести не просил.

И опасливо покосился на Ханнар. Та, холодно улыбаясь, с расстановкой произнесла:

— Эртхиа ан-Эртхабадр может взять себе столько жен, сколько поместится в его доме, как это принято у хайардов. Хоть он и клялся мне, что жена у него будет одна. Но ведь это клятва хайарда…

— Где же это у моего брата жена? — возмущенно отозвалась Атхафанама от порога. — Где же эта женщина, которая заботится о нем, о его доме, одежде и пище? Утром еще эта юрта была не юрта, а загон для скота! Я, как последняя рабыня, должна трудиться день и ночь, и везде успеть, и приготовить, и постирать, и накормить, и постелить, и воды принести… У меня — вот! — свой муж есть, о нем забочусь. Я такая же царевна, как ты! Не будь у моего брата жены, слова бы не сказала, — начала было оправдываться Атхафанама, но передернула плечами, высоко подняла голову и гневно закончила: — Почему бы ему не взять еще жен, чтобы заботились о нем?!

Ханис, из последних сил пряча улыбку, поднялся и взял Атхафанаму за руку, усадил перед скатертью. Все молчали. Ханнар зло кусала губы, глядя в пол. Эртхиа снова накрыл ладонью ее дрожащие пальцы. И поднял глаза на Аэши.

Аэши с готовностью встретил его взгляд. То, что помнили они оба друг о друге, встало на мгновение между ними, подобно картине, вышитой на прозрачном шелке: видели они оба и картину, и сквозь нее — друг друга…

…Мальчик лет шести заблудился на ночной половине дворца. Он брел спотыкаясь, то и дело выдергивая из-под ног подол длинной рубашки, в полутемных коридорах. Душный запах горелого масла и благовоний тошно кружил голову. Стены вокруг были каменными. Мальчик уже знал, что кулаки и зубы против них бессильны. Он часто всхлипывал, но не замечал этого, как не замечал крупной дрожи, сотрясавшей тело.

Он был мал ростом, но сложен крепко, и выступающие скулы его круглого лица украшал темный степной румянец. Прямые блестящие волосы были собраны в смешную кисточку на макушке. Кожа его была смуглой, но гладкой, и все тело — ровным, ладным и без изъянов. Главный евнух и евнух-воспитатель остались довольны осмотром, хотя мальчик дрался и царапался и дважды изловчился укусить их жесткие бесстыдные пальцы. Пока мальчик подрастет достаточно для того, чтобы украсить опочивальню повелителя, его успеют и укротить, и выучить.

А пока его, визжавшего и рычавшего, хорошенько вымыли с благовониями, одели в длинную рубашку и отпустили бродить по лабиринту ночной половины. Убежать не убежит, а когда устанет и проголодается, воспитатель без труда найдет его и накормит. Детенышей самых свирепых зверей приручают едой.

Потянуло свежим, теплым воздухом, сладким запахом цветущего сада. Мальчик увидел впереди белый дневной свет и кинулся туда, откуда доносился высокий мальчишеский голос, нараспев выводивший непонятные Урмджину слова.

Это Эртхиа, младший из царевичей, проводивший уже последние дни с матушкой на ночной половине, выпуская стрелы из новенького детского лука, нараспев считал их, называя по именам:

…первая — поводырь, вторая — указатель, третья — догоняющая, а четвертая — преследующая.

Но пятая — наносящая удар, а шестая — безоговорочная, помни об этом, мой сын…

Он крепко упирался в землю босыми ногами, и старательно натягивал лук левой рукой, и целился, от усердия прикусив кончик языка, и запевал название новой стрелы, доставая ее из колчана, висящего у пояса.

И он совсем не ожидал, что кто-то, кинувшись на него сзади и повалив на землю, станет елозить по спине твердыми коленками и пытаться вырвать у него из рук его новенький лук.

Урмджин был одним из самых отчаянных драчунов среди своих ровесников в кочевье рода Черной Лисицы, но непомерно длинная и широкая рубашка завернулась вокруг тела и спутала ноги, а Эртхиа провел немало часов в шутливой возне и борьбе со старшим братом, особенно любившим его.

Извернувшись, он скинул чужого мальчика со спины и сам оседлал его, с победительным воплем подпрыгнув на животе жертвы. Незнакомый мальчик, не ойкнув, схватил Эртхиа за ворот рубашки и рванул на себя. Ударившись лицом о широколобую, несказанно твердую голову противника, Эртхиа разозлился по-настоящему.

Нарядно вышитая длинная детская рубашка была ему привычна и не мешала: в ней он облазил все деревья в доступной ему части сада, в ней садился в седло, в ней боролся с Лакхаараа. Исход поединка был предрешен заранее, но все же победа досталась царевичу недешево. Его благородное лицо украсили ссадины и синяки. Никто никогда прежде не дрался с ним всерьез.

И теперь, слизывая с распухшей губы кровь, текущую из ноздрей, он с уважением смотрел на поверженного противника. Урмджин сел, тяжело дыша и морщась, зажав пальцами правое плечо. Эртхиа вскочил, подобрал далеко отброшенный лук, протянул его побежденному.

— На, возьми. Отец мне еще подарит.

Мальчик ничего не ответил, еще глядя на Эртхиа суженными злыми глазами. Но уже разглядел главное: Эртхиа не был врагом. Он был мальчишка, такой же, как Урмджин, единственный свой в стране страшных всадников в железной чешуе, убивших мать и утащивших самого Урмджина так далеко от родной юрты, которая уже догорала, когда он видел ее в последний раз; в стране бесстыдных стариков с твердыми пальцами, щупавшими Урмджина в таких местах, где и мать уже давно не касалась его.

Урмджин, не удержавшись, всхлипнул. Розоватый пузырь надулся у ноздри и лопнул. Эртхиа прыснул. Хоть и неловко смеяться над чужими ранами, да ведь и самому досталось!.. Урмджин засмеялся тоже, а когда засмеялся, слезы сами собой брызнули из глаз.

Тут-то и налетел коршуном евнух, поволок мальчишку за локоть правой, вывихнутой руки. Урмджин закричал. Эртхиа швырнуло вслед: он кинулся на евнуха с кулаками — и с воплями, на которые немедленно сбежались матушкины служанки.

Дело, по докладу главного евнуха, разбирал сам царь.

— Почему ты кинулся с кулаками на моего слугу? — строго допрашивал он младшего сына.

— Я защищал друга! — гордо ответствовал Эртхиа, выпятив разбитую губу.

Скрывая довольную улыбку в пышных завитых усах, царь велел главному евнуху:

— Покажи мальчишку.

Урмджина привели. Царь, откинувшись и прищурив глаза, долго разглядывал пострадавшее в драке лицо степнячка: узкие темные глаза с изящно изогнутым верхним веком, в прямых ресницах, и четко обрисованные губы с твердой белой кромкой, и гладкую смуглую кожу. Мальчик был хорош собой. Но в последней добыче было много мальчиков, а этот тип красоты среди удо не редок. Младшего же сына, когда он так внезапно проявил и великодушие, и отвагу, следовало поощрить.

— Я дарю его тебе.

Эртхиа подбежал поцеловать руку отцу, и царь шутливо ткнул его пальцем в ямку на упрямом — совсем отцовском! — подбородке…

Эртхиа торопливо сдернул плечевые браслеты, наклонился вперед, протянул их Аэши.

Аэши понял его, стянул с шеи шнур, унизанный костяными фигурками и монетами.

Они сняли жесткие, в железных бляхах, пояса, обменялись ими и сосредоточенно сопели, опоясываясь заново.

— Надо обменяться именами и скрепить кровью, — озабоченно напомнил Урмджин.

— Потом! — пообещал Эртхиа. — Важно успеть… Где сейчас вожди?

— Рядом, у Джуэра, — угрюмо ответила Атхафанама. Она злилась на Ханнар, надменно отмолчавшуюся, и на себя, крикливую, как служанка.

— Из каких родов невесты?

— Гадюки, Сайгака и Беркута.

Эртхиа вскочил на ноги.

— Идем же туда!

Перед юртой Джуэра Эртхиа остановил всех и принялся одергивать на Аэши куртку, поправлять пояс и меховую шапку. Любовно провел рукавом по широким браслетам на плечах, подышал и снова потер. Огляделся.

Небо грузно провисло над степью, рыхлым брюхом почти касаясь дальних юрт, видно этой ночью пора народиться зиме. Йох, хорошо, что ночевать им нынче в тепле.

Они с Ханисом первыми вошли в юрту, тщательно переступая порог, Аэши скромно — за ними, потом Ханнар и Атхафанама. Присутствие женщин говорило, что гостей привело дело серьезное, семейное. Что ж, Ноджем-та тоже сидела рядом с мужем в кругу вождей. Наблюдательный Джуэр сразу увидел, что Урмджин с хайардом обменялись поясами. Но он предвидеть не мог, что все его планы приручить чужака, связать женитьбой, сделать своим будут расстроены сию же минуту.

Потому что Эртхиа с ясным, как луна в четырнадцатую ночь, сияющим лицом, не дожидаясь ни приглашения, ни разделения пищи — чтобы никто не опередил! — повел речь к хозяину юрты, обращаясь сразу и к его гостям, вождям и старейшинам родов.

— Помоги мне, достойный и благородный Джуэр-ото, сосватать хороших невест нашему брату Урмджину…

— И что теперь? — хмуро спросила Ханнар, когда они вернулись в свою юрту с Ханисом, Атхафанамой, приунывшим Урмджином — и с вежливым, но категорическим отказом вождей.

Эртхиа уселся, ловко подогнув ноги, довольно хлопнул ладонями по коленям.

— Что теперь, а, Ханис? А, Урмджин?

Ханис уважительно покивал головой.

— Ты хорошо изучил обычаи удо. Урмджину осталось выбрать, какую из трех невест он выкрадет.

Урмджин посмотрел на одного, на другого и задумался. Мечтательная улыбка тихо осветила его лицо.

Но нетерпеливый Эртхиа воскликнул:

— Зачем выбирать? Всех троих пусть берет! Одна жена — все равно, что ни одной! — выпалил он не вовремя подвернувшееся на язык любимое хайрское присловье. И осекся.

— Ты уверен, что твоему другу нужно именно то, о чем ты сам мечтаешь? — ядовито заметила Ханнар, подрагивая золотистыми от веснушек ноздрями.

Атхафанама, переглянувшись с Ханисом, смолчала. Урмджин нерешительно возразил:

— Что толку спорить, троих поперек одного седла не увезешь.

Ханис рассмеялся.

— Правда, Эртхиа, как он выкрадет троих в одну ночь? Время воина между битвами драгоценно.

Эртхиа замахал на них руками.

— Разве у Аэши нет друзей? Одну увезет он, остальных — мы с тобой, брат Ханис. Что голову ломать? Зачем человеку друзья?

Не верьте невесте, когда она бьется и плачет, вырывается и кричит. Сладок страх и легки слезы, когда сильные руки бросят поперек седла. В родительской юрте она никто, в юрте мужа — каков бы он ни был — хозяйка. И не возьмет мужчина жену, хоть первую, хоть десятую, если не может поставить юрты для нее. Ему принадлежит конь и оружие, он погибнет в битве. Ей принадлежит жилище и скот, она родит и воспитает детей.

Ханис взялся выкрасть Ладэ-та из рода Гадюки. Только один раз взвизгнула она, да и то — уже сын Солнца крепко прижал ее к груди, чтобы не упала, когда пустил во весь опор коня. Круглую шапочку, обшитую монетами, придерживала она обеими руками, чтобы не потерять, звенели гроздья монеток на вплетенных в косу шнурках. Покружив по степи, Ханис привез ее к юрте Урмджина.

Тот увез Джуддар-та из рода Сайгака. Молча, чтобы не разбудить родных, она вырвалась и отбежала, и Урмджину пришлось наступить ногой на конец косы, волочившейся за ней по кошме. Джуддар-та стала его первой женой.

Эртхиа ан-Эртхабадр отправился за Рутэ-та из рода Беркута. Она сама окликнула Эртхиа возле юрты, выступив из темноты, протянула руки, чтобы он усадил ее впереди себя. У нее были быстрые глаза и гибкий стан, а волосы, как у всех девушек удо, пахли молочной сывороткой и гладко блестели. Она была гладкая и свежая, как травинка.

Всего-то и надо было Эртхиа — объехать с нею вокруг стана и вернуться к юрте Урмджина. Но едва остались позади крайние юрты, Рутэ-та обернулась и обняла его крепко за шею тонкими сильными руками.

Никогда Ханнар не обнимала его так. Может быть, в первые ночи, но потом — никогда. А если и обнимала, то от тоски своей черной спасаясь, а не ради него самого.

А Рутэ-та прижалась к нему и вздохнула смущенно и покорно. Эртхиа растерялся, не сразу поняв, что девушка не знает: увозит он ее не для себя. Хотел сказать, но не успел. Руки сами отпустили повод, обвились вокруг тонкого стана, а колени сильнее сжали бока Веселого, торопя его.

Рутэ-та не противилась, когда в степи Эртхиа остановил коня и бережно снял ее с седла. От влажного ночного снега намокла ее коса, и одежда — до нитки. А снег, тяжелый, густой, все падал. Было тихо вокруг, только конь золотой всхрапывал и прядал ушами. Но Эртхиа не слышал его, стоя коленями в мокром снегу. У него горло перехватило, когда он вызволил всю ее шелковистость, мягкость, упругость, податливость, пахнущую дымом и кислым молоком, из меховой безрукавки, из тяжелого мокрого платья. А Рутэ-та тихонько всхлипывала и смеялась, как от щекотки. И она стала его женой, третьей, если считать дочь его дяди, то ли невестой, то ли вдовой обитавшую на пустынной ночной половине его дворца.

Тихий шипящий свист рассек тишину. Эртхиа вздрогнул, Рутэ-та отпрянула от него. Но еще раньше он встал во весь рост, с обнаженным мечом в правой руке и ножом в левой.

В темноте, шагах в десяти, проступил невысокий, тонкий силуэт с разведенными в стороны руками. Пустые ладони чуть светлели, лицо было укутано платком. Но с каменной уверенностью Эртхиа узнал: ашананшеди. И заслонился мечом, готовый отбить ножи, которые из рук лазутчиков выпархивают сами и сами ищут сердца врага, за что зовутся кровожадными. Взвизгнул рассеченный воздух, колесом замерцал перед грудью Эртхиа стремительный клинок.

Ашананшеди рассмеялся певуче и мирно, качнул разведенными руками.

— Пришел бы убить — не стал бы дожидаться, когда ты натешишься. Сладкой была бы твоя смерть, такой, что глотают, не заметив.

Эртхиа опустил меч, но промолчал, кусая губы. Рутэ-та едва слышно, тусклым шепотом причитала за спиной.

— Отправь женщину домой, царевич, выслушай послание от повелителя твоего.

— Будь почтителен, говоря о моей жене! — с досады вспылил Эртхиа. — И говори, с чем послан. Женщина ничего не поймет.

Не мог же он, в самом деле, отправить ее одну в юрту к заносчивой и ревнивой Ханнар? Да еще мимо юрты Аэши…

— Говори!

— Повелитель, — начал ашананшеди, значительно понизив голос, — зовет тебя явиться в Аз-Захру.

— Самому явиться? К палачу в гости? Если тебе велено меня доставить, возьми попробуй, я тебе в этом не помощник.

— Если б так, на словах бы приглашения не передавал, привел бы тебя к царю, как велено, — мягко заметил ашананшеди. — Приглашение тебе принес от отца и повелителя твоего. Знак милости его — вот. Дозволено было царевичу Акамие послать тебе со мною письмо.

Ашананшеди вынул из-за пазухи свиток.

— Что сказал? — поперхнулся Эртхиа. — Царевичу? Акамие? Письмо? Мне письмо? Что там у вас в Хайре, повальное безумие? Или ты один разумом помутился?

— Не дерзи, я здесь не сам по себе, а по царевой службе. Вот тебе письмо от брата твоего, читай, удивляйся. Молча.

— Как прочту? Здесь темно…

— А ты в юрту иди, прочти и возвращайся. С заводным конем и дорожным припасом. Повелитель велел тебе торопиться. Дело важности государственной. В письме изложено.

Эртхиа кинул меч в ножны, шагнул к лазутчику, нетерпеливо протянул руку. Легкий свиток ласково лег в ладонь, сквозь запах потного тела лазутчика пробился тонкий незабываемый запах, смесь ладана, сока травы ахаб и руты. Так пахло в покоях брата. Будто сам он обнадеживающе кивнул из полумрака ночного покоя. И Эртхиа поверил.

Взял за плечи Рутэ-та, повел ее к коню, шепча успокоительные слова на языке удо, подсадил в седло. Уже вдев ногу в стремя, обернулся.

— Что знаешь о нем? Все знаешь, ашананшеди! Скажи, не томи.

Ведь не стыдно беспокоиться о друге.

— Все знаю, да не все говорить стану, — ответил ашананшеди. — Он теперь свободный человек, выкупил себя мужеством своим и мудростью. Только косы ему не носить. Обрезал ему косу твой брат, наследник Лакхаараа. И себя, и его выкупил младший царевич. И за тебя просил. Что выпросил — из письма узнаешь. Ради него повелитель милостив.

Эртхиа вынул ногу из стремени, подбежал к лазутчику.

— Как отрезал? Что случилось? Говори скорее, говори же!

— Больше ничего говорить не стану. Пусть это гонит тебя в Хайр, там узнаешь все, что дозволено будет узнать.

Эртхиа взмахнул стиснутыми кулаками, взрыкнул. Пошел обратно к коню, сердито давя влажный снег сапогами. Опять встал. Обернулся.

— Свободный, говоришь? И без косы? За что ему позор такой?

Ашананшеди промолчал. Эртхиа выслушал внимательно его молчание, о чем-то рассудил сам с собой. Покивал согласно. Вынул длинный кинжал из-за пояса. Глянул лазутчику в глаза.

— Ни минуты не стану гордиться перед братом моим и другом. Не оставлю ни в беде, ни в позоре. Гордиться станем вместе — нашей дружбой и преданностью.

Оттянув левой рукой косу, полоснул лезвием под самым затылком. Бросил косу в снег, взлетел в седло и пустил Веселого галопом, только тяжелые брызги мокрого снега, всхлипывая, кинулись из-под копыт.

— Жди здесь! — долетел повелительный голос.

Лазутчик подошел к черневшей на снегу косе, хотел было поддеть носком сапога, но наклонился, почтительно поднял, взвесил на руке. Ашананшеди кос не носили, но знали их цену для надменных хайардов. Задумчиво глядя на тугой жгут волос, Дэнеш что-то произнес, едва шевельнув губами, и покачал головой.

Голос женский — тихий, осторожный, выманил Ханиса из глухой, глубокой тьмы сна. Медленно поднимаясь из забытья, сознание перебрало знакомые и дорогие лица, примеряя их к неузнанному голосу. И мать ласково склонилась над ним, и Ахана-сестра окликнула его, и царевна Атхафанама, играя, бросила ему на лицо и грудь полсотни шелковых косичек. И уже открыв глаза, долго в темноте он вглядывался в светлое лицо.

— Ханнар?

Это ее тонкие прохладные пальцы пробежали по груди и лицу, прижались к губам, призывая к осторожности.

— Пора, Ханис. Когда будет удобнее? Хайард ко мне не придет сегодня, и эта твоя… спит одна. Недаром так совпало: я именно сейчас, в эти дни, могу зачать.

Ханис встряхнулся, избавляясь от темной вязкости сна. Нахмурил брови, соображая. Спорить? А что возразишь? Наследники нужны еще не отвоеванному трону Аттана, иначе не вернутся мир и незыблемое спокойствие крепкой наследной власти в обширную, богатую, для многих врагов вожделенную страну.

— Не лучше дождаться, когда поселимся снова во дворце? Не лучше носить и растить детей в покое и достатке?

Ханар нетерпеливо сморщила нос:

— Когда еще? Война… Хайарда убьют — не беда. Возьмешь меня второй женой, если так дорога тебе твоя крашеная кукла. Но если убьют тебя?

Ханис коротко глянул на нее, дернув плечом, отвел глаза. И стыд — чернее ночи, и Ханнар — права. А Ханнар добавила тише:

— И надо мне родить двоих — хотя бы!

А к себе она относится разве иначе, чем к нему? Только средство продолжения рода Солнечных царей-богов видит и в нем, и в себе. Только помеху этому — в Эртхиа и в Атхафанаме. Что же. Права она, права. Вот истинная царица Аттана, Высокое Солнце, недаром ей одной удалось спастись из всех женщин их рода. И раз он один остался из мужчин, не может быть слабее и мельче ее. Должен быть царем.

— Тише, — сказал он, указывая на темный полог, деливший юрту на мужскую и женскую половины.

— Не услышит. А услышит, так не поймет. Или ты учил ее Речи?

Ханис отвернул лицо, пряча досаду.

— И ты — мужчина… — прошипела Ханнар. — И ты — не лучше. Тот отца родного предал за рыжие косы и светлые глаза. Этот ради черных кос выдал тайну Речи — инородной. Враги они нам — ты забыл? Следа их не останется в Аттане. Ты же — голову потерял!..

— Замолчи! — оборвал ее Ханис. — Ты обвинять меня пришла?

Ханнар прикусила губу, опустила ресницы. Мотнула головой — толстые косы стукнули по плечам.

И замерла.

Ханис понял — его черед.

Она пришла, дело за ним.

Потянулся, обнял за плечи, притянул к себе.

Легко сказать: она права.

Еще легче сказать: я должен.

А что с того? Не убить ведь, дитя зачать.

Совсем другое дело.

С прикушенной губой, не поднимая глаз, Ханнар высвободилась, через голову стянула льняную царскую рубашку. Ее грудь, нежно засветлевшая в темноте, показалась Ханису крошечной. Такая была у Аханы. Он увидел, он вспомнил теперь все, что не вспоминал так давно, с тех пор, как хайардская царевна вошла в темницу с глиняным сосудом в руках, в котором бился и замирал острый язычок пламени.

Но не робкий светильник Атхафанамы — огонь Высокого Солнца взметнулся сейчас между Ханисом и Ханнар, опалил, ослепил.

Запомнилось: тонкое, гладкое тело, прохладная кожа — и жар под ней, и кровь, общая в обоих, требующая соединения.

«Ахана, — просил он, ослепленный, — Ахана». Но она прижала сильные пальцы к его губам, и он замолчал. Но про себя назвал уверенно и твердо: «Ахана, ты».

И тонкий луч остро и гневно бил сквозь стиснутые веки…

— Потому что только ты можешь родить новых царей Аттану, — сказал он потом. — Потому что ты — царица. Но жена у меня одна. И будет одна.

— Знаю, — спокойно ответила Ханнар. — Но когда я приду опять — ты примешь меня.

— Приму, — так же спокойно обещал Ханис.

И она ушла, ступая осторожно, бережно унося свое чрево, как драгоценный сосуд, в котором — будущее Аттана.

И Ханис погрузил пальцы в растрепанные, спутанные волосы и крепко вцепился в них, чтобы прогнать обступившие его тени. Так доверчиво, открыто и радостно смотрели на него, словно не знали, что он их предал. И было их множество, аж в глазах потемнело, и было их всего двое: поклявшийся в дружбе и братстве хайард Эртхиа и сестра его, царевна Атхафанама.

А царевна Атхафанама, крепко закусив белыми зубами тонкую косичку, медленно и неслышно дышала в темноте. Ярость смиряла она, но не ревность. Жена у него — одна, сам сказал, а наложниц — кто считал у царей? Пусть берет, кого хочет, хоть бы и сестру — а что? И не такое бывало. И родную дочь может взять царь на ложе, если рождена не от жены, от рабыни. И сына… И зазорно ей, дочери царя, жене царя — ревновать к наложнице.

Но!

Брата Эртхиа позорит рыжая сука. Смерть ей! Только вернется брат, только утра дождаться, Атхафанама молчать не станет ни минуты!

Но!

Только эта тощая потаскуха может родить наследников Ханису. Потому и взял ее на ложе. Ради славы и чести мужа стерпит Атхафанама позор, навлеченный на голову брата. Но не навсегда.

Пусть живет. Пусть носит, рожает. Эртхиа узнает все. Найдется ему жена, какая подобает сыну повелителя Хайра и царю-соправителю Аттана, да! Но потом, когда эта рыжая родит Ханису детей. Хотя бы двоих.

И оба они так и не заснули: Ханис, исполнивший свой долг, и царевна Атхафанама, волей Луны заточенная на женской половине юрты.

И только Ханнар уснула, по-детски прижав колени к животу, с мокрыми ресницами и мудрой улыбкой на мягких губах.

Эртхиа прокрался в юрту, за руку ведя Рутэ-та. Ханнар спала в смежной юрте, и он не хотел тревожить ее до утра. Успеется…

Нашел кремень, зажег светильник. Натащил ворох одеял, погладил по голове уведенную невесту, свою жену.

— Рутэ-та, снимай мокрое, ложись, грейся. Соберусь в дорогу, разбужу старшую жену, тогда представлю тебя.

— Да, Эртхиа-ото.

И, скинув безрукавку, потащила через голову тяжелое от холодной влаги платье. Эртхиа глядел на нее, глядел, да и отвернулся. Эта ночь днем обернулась, и не след теперь задерживаться на ночной половине, даже если стена, ее отделяющая, только в сердце.

Развернул свиток.

«Царевичу Эртхиа ан-Эртхабадру — царевич Акамие ан-Эртхабадр.

Брат!

Дозволил повелитель и поручил мне сообщить о милости дарованной и награде заслуженной…»

Пряди волос непривычно заслоняли кудрявые строчки мелкого базиликового письма. Эртхиа нетерпеливо заправил их за уши и продолжил чтение.

«Царь говорит: раз Судьба поставила тебя над Аттаном, тебе и отдадим Аттан, под твою руку, отделим от наших владений, ибо не всякое прибавление владений усиливает царство; а также принадлежащие нам племена рабов дарим тебе и твоим сыновьям во владение навеки с их юртами и кибитками, всем их скотом и добром…»

— О! О! — воскликнул Эртхиа. Перечитал невероятные слова и вновь застонал от ликующего возбуждения. — О! О!

Под одеялами завозилась Рутэ-та. Дела мужа касались ее, степнячки.

— Что, Эртхиа-ото, радостные ли вести?

— Конец войне, слышишь? Колыбель тебе подарю — спокойно качать будешь, царица!

И с этими словами он кинулся из юрты — будить Ханиса и Аэши, и вождей, потому что радостная весть не должна быть задержана гонцом, а Эртхиа чувствовал себя гонцом, посланным Судьбой. Рутэ-та торопливо натягивала на себя мокрое платье, потому что и женщины нетерпеливы на радостные вести.

Ханис вышел из юрты сразу, как только позвал его Эртхиа. За ним, чуть погодя, появилась Атхафанама, то ли виновато, то ли с жалостливым любопытством поглядывая на брата. Вместе они пошли к юрте Аэши, Эртхиа на ходу все порывался сообщить им новость, но все махал рукой, не в силах вместить в слова ошеломляющие изменения в их общей судьбе.

Растерянный Аэши вынырнул на его зов из юрты, затягивая на ходу шнурок, поддерживающий штаны. За пологом слышались смешки, и смущенное, и раздасадованное перешептывание.

— Ты что? — ворчливо удивился Аэши, но тут же опомнился. — А-а! Что так долго, брат? И где она?

— Кто? — опешил Эртхиа, за радостью забывший, что новая жена его уведена у анды. И прежде, чем он успел сообразить, на площадку между юртами вылетела разъяренная Ханнар, волоча за руку испуганную Рутэ-та, растрепанную, босую.

— А, Урмджин? Ты уже знаешь? Я тоже! Вот, смотри, каковы братья из хайардов!

Она вытолкнула ничего не понимающую Рутэ на середину.

— Для тебя, думаешь, он старался?

Ханис кинулся к аттанке и оттащил ее в сторону.

— Что кричишь? Весь стан поднимешь! Что случилось?

И видя, что она набирает в грудь воздуха для нового крика, хорошенько встряхнул ее за плечи. Ханнар поперхнулась, закашлялась. Стряхнула руки Ханиса, уставилась ему в лицо бешеными глазами. Ханис перехватилее за локти и держал крепко, пока она не выровняла дыхания и не опустила глаз.

— Что случилось?

Тот же вопрос задал Урмджин-Аэши, тяжелея внезапным подозрением, и Эртхиа не сразу нашелся, что ответить. Отмолчался пока, подошел к всхлипывавшей от стыда Рутэ, подтолкнул к юрте.

— Иди, иди.

Она взвилась было в возмущении, но переглотнула, съежилась еще больше и бегом бросилась в спасительную темноту и уединенность войлочного дома. Атхафанама, охнув, побежала за ней.

Урмджину этого было достаточно. Невеста, обещанная ему андой, простоволосая и босая, по первому слову Эртхиа убежала и спряталась в его юрте. Что еще надо увидеть человеку, чтобы не задавать больше вопросов?

Тут и Ханнар снова вышла на середину решительным шагом, как на битву. С насупленными бровями, до побелевших косточек сжав кулаки.

— Вот. Слова, мне данного, не сдержал. Ладно. Но тебе, Урмджин, вдвое, вдесятеро против моего позор. Чего бы и ждать от хайарда? Как были для него удо имуществом, так и остались. Приглянулась ему девушка — вот и взял, невзирая на обещания и клятвы свои хайардские, лживые. Что скажешь, Урмджин? Давно ли вынул из уха серьгу с его именем? Думал, свободный ты? Рабом своим он тебя считает, как считал. Не веришь? На дела его посмотри! Почему бы не взять ему жену, не отнять у раба своего?

Кто не был рабом и не происходит из порабощенного, обездоленного народа, тот да не судит Урмджина!

Не стерпел бывший раб обиды от бывшего господина. Кинулся Урмджин в юрту и тут же выскочил из нее. Степным волком бросился на Эртхиа, который и заслониться не успел, и не придумал заслоняться от побратима. А у того в руке мелькнул длинный нож, блеснул и погас, погрузившись по рукоять в грудь хайардского царевича, которому великий повелитель Хайра ради его удачливости и отваги и ради красоты и мудрости брата его Акамие подарил свободу Аттана и Девяти племен.

Ханис успел подхватить царевича и бережно опустил на истоптанный снег. Поднял глаза и удивился: сколько людей уже толпилось на площадке, теснилось между юртами. И факелы в их руках, поднятые высоко, освещали столпом застывшую Ханнар, скорчившегося, как от боли, Урмджина и вытянувшегося на мокром снегу Эртхиа с ножом в груди, который вытащить — умрет сразу, а не вытащить — все равно умрет.

Люди расступались, теснясь, пропуская того, кому и не надо было просить уступить дорогу. В круг, очерченный молчанием, вступил старик. Двое молодых бритых жрецов, закутанных в серые плащи, новые, крепкие, вышли за ним и остановились за его спиной, опираясь на высокие посохи. Их босые ноги безразлично покоились в грязно-серой холодной жиже. Их лица были юношески гладки. Их глаза были горестно-равнодушны, как будто они видели и познали все судьбы этого мира и скорбь сделала их бесчувственными. Еще не истрепались их жреческие плащи.

Старик стал в середине круга, строго глянул на Ханнар, и она, и без того неподвижная, окаменела. Повернувшись к Урмджину, он ласково тронул его за плечо.

— Вот и скрепили кровью. Так?

Урмджин застонал, повалился на колени перед стариком, потянулся ухватиться за полу его плаща. Старик отступил на шаг, сдернул плащ с плеч, широким взмахом расстелил на земле, провел над ним рукой. Обернувшись, кивнул молодым жрецам.

Те подошли с двух сторон и ловко устроили носилки из своих посохов и плаща старика, подняли хайарда и положили на них. Ни слова не говоря, старик повернулся и пошел прочь, а его ученики — за ним, унося мертвого Эртхиа. Левая рука его повисла, кровь, пропитавшая рукав, стекла по кисти, каплей тяжелой замерла в нерешительности на кончике безымянного пальца — и осталась так…

И все смотрела вслед Ханнар, и видела, что капля висит и не срывается, а если сорвется — все, конец, но не сорвалась капля, не упала в холодный снег…

Из толпы пробилась Атхафанама, встала перед Ханнар, плюнула ей в лицо.

— Тебе бы родиться змеей! Ты украла чужого мужа и погубила своего.

И Ханнар ничего не ответила ей.

Кто-то бы, дожидаясь рассвета, и озяб, неподвижно сидя верхом на спокойном коне, только не ашананшеди. Конь был хорош, да не тот, не Ут-Шами. Дэнешу было словно бы стыдно, что он доволен новым конем, хотя сам и растил его, как запасного, и учил, и воспитывал. И конь был — хорош. Но не Ут-Шами.

Сам готовый в любую минуту умереть ради того, что считал своим долгом, Дэнеш не мог еще примириться с потерей любимого друга.

Этот тоже был мышастый. Дэнеш любил мышастых коней, как ни трудно было найти их среди золотых, вороных и белых бахаресай. Одного на тысячу можно было считать мышастых в оазисах Бахареса, а кто считает бахаресай тысячами? Но, когда отправлялся со своими в оазисы, минуя караван-сараи и пересекаясь с караванными тропами только у колодцев, избегая встреч с львиными стаями, нередко нападавшими на караваны и путников в тех местах, Дэнеш упрямо выискивал и высматривал себе молодых долговязых коньков излюбленной масти, чтобы увести их из под носа ревниво стерегущих свое добро кочевников приморских пустынь.

Этот мышастый был длинноног, поджар, как борзая, хвост имел длинный и тонкий и был украшен рыжеватыми пятнами на лукавой морде, за что, по масти, и звался Мухортым. Так звали чудо-коня в дивной сказке, которую из вечера в вечер выпрашивал маленький Дэнеш у неразговорчивой бабушки. Все женщины ашананшеди были неразговорчивы, потому что не с кем бывало и поговорить, когда муж появлялся в доме только залечить раны и зачать детей. И хотя еще при Ут-Шами было дано другому коню сказочное имя, а все казалось, что несправедливо отличал нового коня перед погибшим.

Хлюпающий перебор резвых копыт еле-еле донесся издалека, и лазутчик стряхнул виноватое сожаление и уют детских воспоминаний. Но побежка приближавшегося коня была знакомой, и Дэнеш расслабился, ожидая увидеть царевича верхом на Веселом. Подосадовал еще: ведь наказывал и заводного коня взять…

Но тут же и замер в седле, как замирает зверь перед броском. Это не был шаг Веселого… Не веря себе, ашананшеди слушал, смотрел — и силуэт бегущего в темноте коня был знаком ему, как собственная тень.

Конь подошел и остановился. Старик, кряхтя и довольно посмеиваясь, полез из седла. Онемевший лазутчик глянул на него, на Ут-Шами, опять на него… Что спросить? За такие вопросы безумцем ославят. Ашананшеди верят только тому, что сами видели и сами слышали. Но никто из ашананшеди не видел вернувшихся с той стороны мира. Людей. Коней — и подавно. Про людей хоть в сказках можно услышать…

А это был Ут-Шами, с его оленьей, с кадыком, шеей, широкой грудью, низкой холкой и прямой спиной, тонкими длинными бабками… Да просто это был Ут-Шами, и Дэнеш, сколько ни глядел, не мог углядеть отличия, кроме одного: Сын Тени не подпустил бы к себе чужого, не то что позволить скакать верхом тщедушному старику.

А старик, похихикивая, стоял перед все еще неподвижным лазутчиком, запросто держа в руке повод заветного, заговоренного от чужих коня.

— Вот тебе заводная лошадь. Что скажешь, Дэнеш, сын Дэнеша, потомок Ашанана?

И тогда Дэнеш кинулся с Мухортого, не веря удаче неслыханной, потянулся к шее преданного друга, столько раз уносившего хозяина от смерти и настигнутого смертью в ночь безумной скачки в угоду господину Лакхаараа.

А конь так шарахнулся от него, что едва не сбил старика с ног, еще и удивительно, как не сбил? И Дэнеш испугался: вдруг не простил ему Ут-Шами своей смерти? Или все же не тот конь?

Но старик, поглаживая коня по вздернутой шее, сказал:

— Нет, не думай, конь — твой. Это я ему глаза отвел.

— Коню-то? — опешил Дэнеш.

— Человеку легче, ты прав. Но зачем думать, что можно сделать только то, что умеешь ты?

— Откуда про меня знаешь? Откуда имя мое знаешь? — запоздало насторожился Дэнеш.

— Вот он и рассказал, — старик похлопал коня по лопатке. — Тоскует по тебе.

— Не ври, старик, где это видано, чтобы с конем разговаривать? Отдавай коня и… проваливай. Не понимаешь, что ли, что я убью тебя, знающего мое имя?

— Сам ты, что ли, с ним не разговаривал? А если не отвечал он тебе, так потому, что ты и не ждал ответа. Отдавай коня… Поди возьми. Или ты его не знаешь? Пока мое слово на нем, ты для него — что все другие, и ты к нему не подойдешь. Сам, небось, учил-воспитывал.

Старик ласково посмотрел на Дэнеша, погладил коня по носу. У Дэнеша аж дух перехватило. Его-то Ут-Шами такое позволяет чужаку, а его, Дэнеша, не подпускает.

— А меня убить… — сказал старик, — не тебе на роду написано, так нечего по груди шарить, лезвия по степи разбрасывать. Пригодятся еще. Отдам коня. Но не за так. За службу. Справедливо будет. Ты коня погубил, я выходил. А уж откуда я его привел, тебе туда до самой смерти не хаживать. Ну, согласен?

Дэнеш покачал головой.

— Я служу только повелителю Хайра и господину Лакхаараа.

— Да уж знаю, знаю я твою службу. Как успеваешь двоим угодить, когда они шелковый лоскут каждый в свою сторону тянут, едва не разорвали? Да ладно. Не о том сейчас речь. Послужи повелителю Хайра, но сделай то, что я скажу. Эртхабадру ан-Кири твоя служба впрок пойдет, за это ручаюсь. И коня вернешь.

— Говори, что делать? — решился Дэнеш.

— Не ждать здесь царевича. Он в другой путь тронулся, другой дорогой идет. Отправиться в Хайр, сказать повелителю, что царевич благодарит и дарованное принимает, но сам явиться не может. За себя наместником в Аттане оставляет царя Ханиса — до своего возвращения. А сам отбыл в долину Аиберджит. Так и скажи.

— Куда? — переспросил лазутчик. — Не знаю я такой долины.

— Да и не надо. Не тебе ж туда идти.

— А как спросит царь, где это? Что я скажу ему?

— У восточных границ Хайра. Да царь и сам это знает. Не спросит.

— Нет в Хайре такой долины! — нахмурился Дэнеш. Он знал, что он знает и чего не знает, так вот, он знал: в Хайре такой долины нет.

Старик не стал с ним спорить, только пробормотал:

— Нет в Хайре такой долины, и кони не отбиваются от табунов той стороны мира и не возвращяются к своим всадникам… Бери коня и делай, что тебе говорят.

С этим словами он просто вложил повод в растерявшуюся и потому послушную руку Дэнеша, развернулся и пошел прочь. Дэнеш, оглушенный, смотрел ему вслед, пока не потерял из виду, и только тогда разглядел в воспоминании, что шел старик легко и быстро по раскисшему снегу — босой.

Конь вздохнул, овеяв теплым ухо и щеку Дэнеша, положил голову ему на плечо. Дэнеш потянулся, обнял его за шею. Что ему та долина, которой и нет вовсе?