Книга III

Глава 10

Вонь и скука — вот две пытки, которыми не утруждают себя палачи, но всякая темница ими изобильна.

Сначала Эртхиа старался не дышать, потом притерпелся. А немного погодя невыносимое для пылкой и предприимчивой натуры безделье заставило его набрать полную грудь воздуха — и запеть.

Песни одни давали отраду душе, измученной тревогой за нежного брата, за свою собственную, видимо, недолгую жизнь и за жизнь отца.

Но свет и тьма чередовались в крохотном окошке под потолком темницы, и переклички стражи отмечали течение часов, и мычание, блеянье и глухой рокот пригоняемых стад, и ржание коней, и крики торговцев водой, и мастерская ругань распорядителей двора — все голоса и звуки повседневной жизни долетали до Эртхиа; а все не слышно было воплей и стенаний жен и наложниц повелителя, дворцовых рабынь и служанок, погребальным хором провожающих своего господина на другую сторону мира.

Значит, отец был жив. Может быть, он уже выздоравливал. Не могло у Эртхиа быть радости большей. Но, готовый к любой казни, ничуть не сожалея о содеянном, он все же дрожал в ознобе при мысли о суровом отцовском суде.

Петь — вот последняя радость. Петь и надеяться, вопреки очевидному, что Акамие ушел от погони, что где-то в чужой стороне будет он жив и весел, вспоминая брата своего Эртхиа.

— Где Эртхиа? — строго вопросил царь, обведя взглядом сыновей.

Царевичи стояли перед троном по старшинству: Лакхаараа, Эртхаана, Шаутара. Не было только младшего.

На вопрос царевичи отвечали смущением на лицах, потупленными взглядами и нахмуренными бровями. Благородное воспитание и требования приличий не позволяли им переглянуться, да и что переглядываться! Каждому известно, в чем дело, а говорить надлежит Лакхаараа, старшему.

— Что случилось с вашим братом? — громче спросил царь, уже пряча тревогу за строгостью. И то, если старшие не уберегли младшего, спрос с них будет суровым. Откинув голову, царь строго посмотрел на наследника.

Лакхаараа, проглотив проклятие Судьбе за незавидную честь держать ответ перед отцом, нерадостно признался:

— Эртхиа, твой сын и наш брат, находится в Башне Заточения.

Царь в крайнем изумлении хлопнул себя рукой по колену.

— Видно, пока я болел, все во дворце вверх дном перевернулось! Ну, объясни же мне, за что этот мальчик неженатый, за кем не помню ни злого дела, ни злого умысла, оказался в темнице?

Лакхаараа вздохнул тяжко: Эртхиа виноват, но губить его было жалко. Да куда деваться, когда он сам погубил себя?

— Отец мой и повелитель, Эртхиа брошен в темницу, за то что вывел за ворота раба, не принадлежащего ему, пытался похитить невольника с ночной половины твоего дворца.

В душе Лакхаараа уже в который раз вознес благодарность необъяснимо благосклоной Судьбе за неудачу лазутчика. Неудачу, которую царевич щедро вознаградил немедленно по выздоровлении царя. Говорят же, что ашананшеди никогда не ошибаются, и вот случилось, что Дэнеш спас господина тем, что не сумел выполнить его приказ. А не то быть бы сейчас Лакхаараа на месте младшего царевича.

Царь молча, взглядом, обратился к Эртхаане и Шаутаре. Те опускали глаза, не желая подтвердить и не имея возможности отрицать. И черное сомнение мучительным, жгучим ядом растеклось по жилам царя, и вернулся озноб и жар еще недалеко ушедшей болезни. Разве не говорил ему Эртхаана еще в походе, что младший царевич и тот, что под покрывалом, непозволительно сблизились и не проводят часа дневного один без другого? Царь тогда отмахнулся, зная завистливость Эртхааны и чистую преданность Эртхиа. Но вот — мальчик неженатый крадет невольника из отцовской опочивальни. Да ведь не девушку, что было бы объяснимо, а… Не иначе как виноват в этом сам раб, соблазнивший мальчишку.

Царь вопросительно взглянул на Эртхаану. Тот вздохнул со скорбным видом человека, вынужденного сообщить о делах неприглядных и огорчительных.

— Повелитель, прикажи говорить.

— Говори.

Прижав руку к сердцу, Эртхаана сокрушенно поведал о том, как исполненный тревоги за честь и благополучие отцовского дома, он осмелился подкупить черного раба, приставленного к наложнику по имени Акамие, ибо подозревал главного евнуха в продажности и пособничестве. Беспокоить же повелителя своими подозрениями, не имея доказательств, он на этот раз не решился, памятуя о невнимании к его словам по дороге в Аттан. Теперь же он может предъявить доказательства, неопровержимо обличающие виновность младшего царевича.

И предъявил. Вынул из-за пазухи шкатулку, подал царю разорванную надвое записку и клочья алого шелка. Шелка лучшего качества, чистого алого цвета, с вытканными соколиными перьями — как раз из такого сшили дюжину кафтанов младшему царевичу.

А кроме того, призвав братьев в свидетели, Эртхаана рассказал о длинных царапинах на руке и бедре Эртхиа, виденных всеми в бане. И братья не могли отрицать, что царапины видели, и что на вопрос Эртхааны младший брат смущенно и слишком торопливо ответил, что был на охоте. И Шаутара тогда не захотел обличать брата перед Эртхааной — мало ли, какие у брата дела, почему Эртхаане непременно надо знать? и кто же мог предположить… Но теперь на вопрос царя Шаутара вынужден был признать, что в тот день Эртхиа на охоту не ездил.

И Лакхаараа скрепя сердце подтвердил это.

На Эртхаану наследник старался не взглянуть, потому что был уверен: увидит его — не выдержит, удавит гадину. Пусть Эртхиа был виноват, Лакхаараа был виноват не меньше, и только чудом… Хвала снисходительности Судьбы и безошибочной неудаче ашананшеди!

Но Эртхиа — брат, так что же его губить, тем более что Эртхаана сам не без греха, уж в этом-то Лакхаараа был уверен. Не для того же он подкупал раба, чтобы обличить младшего царевича…

Царь слушал, хмурясь и кусая губы. Он так же знал, что Эртхаана — змея, но сказанное им было, несомненно, правдой. Да, до сих пор Эртхиа был предан отцу. Но сыновняя почтительность так легко сгорает в пламени страсти. А в ком страсть вспыхивает легче, чем в юноше, созревшем для женитьбы, но еще не женатом? Те же, что под покрывалом, верны лишь настолько, насколько надежна приставленная к ним охрана.

Если Эртхиа с детства не забыл нежной прелести брата-невольника, что помешало бы ему теперь, взрослому, пожелать Акамие? Неотразимую силу его красоты царь испытал на себе. И если раб лукавый пустил в ход свое искусство возбуждать желание и распалять страсть, чему был с малолетства обучен, то не Эртхиа устоять перед ним…

Но виновны оба!

— Эртхиа — сюда, — потребовал царь. — И немедленно!

Вымытый, причесанный и переодетый в чистое предстал Эртхиа перед повелителем. Ибо и преступник должен являться к царю в чистом платье, источающем благовония. Унция галийи, втертая в волосы царевича, должна была сделать его присутствие приятным для царя, а ладан, которым окурили рубашку и кафтан — умерить гнев и раздражение повелителя. Об этом втайне от других позаботился Лакхаараа.

Так ненавистен был Эртхиа страх, от которого съежился живот и ослабели колени, что царевич не позволил себе опустить глаза, прямо и гордо глядел на отца.

— Говори, — приказал царь.

Если бы он спрашивал, Эртхиа нашелся бы, что отвечать. Но царь ждал, что скажет сам Эртхиа в свое оправдание, а Эртхиа молчал. Под тяжелым взглядом отца предательски подгибались колени, а язык присох к гортани.

— Правду говорят, — удрученно заметил царь, — что подлость и трусость — родные сестры. Но никогда я не думал, что им есть место в твоей душе. Ты убил мою любовь к тебе, погубил свою честь и умрешь с позором.

От этих слов кровь бросилась в лицо Эртхиа, он взвился, как плетью обожженный.

— Нет, я не трус! — вскричал он, забыв о страхе. — Можешь казнить меня, как хочешь, я не боюсь. И нечего мне стыдиться! Не наложника твоего я хотел выкрасть ради наслаждения, а брата моего — слышишь! — брата спасал от смерти. Назовешь ли трусом того, кто готов умереть за брата?

Ошеломленный этой вспышкой, царь с интересом смотрел на младшего сына. Слова Эртхиа обрадовали бы его несказанно, если бы были правдивы.

И ласково так спросил царь:

— Любишь его?

— Да, люблю, — прямо и просто ответил Эртхиа.

— Сильно любишь? — еще ласковее улыбнулся правитель Хайра.

— Сильнее всех братьев! — пылко воскликнул Эртхиа. — Потому что у них есть все, а он был лишен самого дорогого и единственно ценного — свободы. Но теперь он свободен, а мне не жалко, если моя жизнь станет выкупом за него.

Царь недобро усмехнулся. Хлопнув в ладоши, приказал:

— Приведите Акамие!

И холодной улыбкой ответил горестному изумлению на лице Эртхиа.

Акамие привели. Покрывало, по распоряжению царя, было накинуто и закреплено так, чтобы оставались открытыми глаза и лоб. Из-под него почти до бровей спускались частые нити мелкого жемчуга. Увидев Эртхиа, Акамие запнулся о ковер и растерянно остановился.

— Иди ближе. И говори хоть теперь правду, иначе смерть твоя будет так жестока, что даже я пожалею тебя.

Пол валился из-под ног Акамие, когда он осторожно подходил к трону, привычно усмиряя в сердце обиду. Да обида была не так безразлична и сговорчива, как прежде, и только ради надежды отвести угрозу от Эртхиа наложник сказал рассудительно и смиренно:

— Ты уже знаешь правду, царь. И если не всю, то лишь потому, что я не хотел губить царевича. Но если ты уже знаешь, что он помог мне, не забудь и того, что без его помощи невозможно было бы мне сделать то, что я сделал.

— Разве ты знал о его цели? — быстро спросил царь, обернувшись к Эртхиа.

Эртхиа озадаченно моргнул, сбоку стрельнул глазами на Акамие — и не нашелся, что сказать. За него ответил Акамие.

— Он не знал, мой господин. И я не знал. Я хотел твоей смерти.

Тут старые обиды кинулись на подмогу сегодняшней, и уже не мог им противиться Акамие.

— Чего бы ты ждал от меня? — с упреком бросил он царю. — Судьба распорядилась нашими поступками, обратив мои стремления к противоположному. Когда я увидел тебя, уже почти ставшего добычей смерти, и когда ты сказал, что любишь меня…

Здесь уже не обида, а жалость к себе, а больше — к своей любви, так ненадолго оправдавшей и возвеличившей его рабскую участь, жалость безудержная скрутила сердце, как прачка — выстиранную рубаху.

— Кровь во мне потекла в обратную сторону, твои слова уничтожили обиду и ненависть, я узнал любовь. Так хотела Судьба, она велела моей любви спасти тебя. И она же велела твоему сыну помочь мне. Иначе как бы исполнилась ее воля?

— Значит, спасая тебя, он и меня спас. С этим ясно. — усмехнулся царь. — Для того он и шастал на ночную половину, ночи проводил в твоих покоях…

Бросившись на колени перед царем, Акамие торопливо клялся:

— Ничего дурного мы не совершили! Не развязывал пояса Эртхиа в моих покоях, кончиком пальца меня не коснулся.

Царь пристально взглянул на Эртхиа. Тот опустился на колени, мрачно кивнул.

— Ходил. Свитки ему носил. Читали вместе. Беседовали. Другого и в мыслях не было. Каково ночи напролет проводить в одиночестве и грусти? — с ревнивой обидой за брата, с изумившим самого упреком вырвалось у Эртхиа.

— Не твое дело! — сурово одернул его царь. — Заступник… Возьми свои каракули.

И протянул Эртхиа обрывки его записки. Пот крупными каплями выступил на побелевшем лбу Акамие.

— Так ты давно знал? — прошептал он.

— Давно бы знал — давно и убил бы, — отрезал царь. Встал с трона, прошелся по помосту. Эртхаана — змея. Вот за кем глаз да глаз нужен. Эти же мальчики… Все равно, не пристало царевичу водить дружбу с рабом, хватит с него Аэши. И уж не по чужим опочивальням искать ему друзей.

— Высечь бы вас обоих, да жалко твоей кожи, мой шелковый. И этого молодого дурака жалко. Благородство без ума, что бахаресай без узды. Сам шею сломаешь и других погубишь. Ради моего спасения прощаю обоих.

Царь спустился с помоста, подошел к Эртхиа.

— Тебе заточение пусть послужит уроком. А чтобы не шастал по чужим цветникам, пора завести свой сад. Мы найдем тебе занятие на ночь. Готовься к свадьбе.

Эртхиа радостно вспыхнул, поймал руку отца, прижал к губам. Царь, помедлив, отстранил его.

— И дорогу забудь в покои Акамие. В другой раз не прощу. Себя не жалеешь, за него бойся. Ему дороже платить. А теперь ступай, обрадуй мать.

Эртхиа вышел, не осмелившись и на короткий прощальный взгляд в сторону Акамие. Еще гулял между лопаток озноб.

Тогда Эртхабадр, не приближаясь к Акамие, сказал ему:

— И ты, мой нежный мудрец, радуйся. Учитель Дадуни теперь будет свободен. Ведь негоже женатому мужчине на уроки бегать. Велю Дадуни учить тебя, раз столько радости моему драгоценному в пыльной мудрости свитков.

Акамие на коленях прополз несколько шагов, путаясь в покрывале. Поцеловал руку царя еще холодными от страха и обиды губами.

— Все останется по-прежнему, — уронил царь. — Для твоего же блага. И не думай слишком много о том, что я тебя люблю. Это правда. Но это ничего не меняет. Помни, кто ты, и мне не придется напоминать тебе об этом.

Кто я, кто я? Твой раб, твой сын, твой возлюбленный? Акамие стиснул зубы. Что толку спрашивать, все сказано. Однако…

— Так скажи мне, мой господин, еще одно! — и Акамие позволил крупным слезам пролиться из глаз. Глянул на царя доверчиво и нежно, потупил взгляд.

— Что еще? — наклонился к нему царь.

— Чего ты хочешь от меня… покорности? Или любви?

— Так ты любишь меня? Это правда?

Одной рукой царь стиснул Акамие оба запястья. Акамие вздрогнул беззвучно. Нет, под покрывалом вздрогнули подвески и ожерелья, отозвались робким бренчаньем.

— Ты правды хочешь, царь? Вот, я на коленях перед тобой, благодарность моя велика: ты простил меня за то, что я тебя спас.

— Замолчи, твоя дерзость…

— Моя любовь! Казни, но дай сказать. Этой ночью ты был нежен со мной, и вчера… А теперь будто подменили тебя. Так вот я скажу: я люблю тебя сильнее, чем раньше боялся. Страхом отвечают силе, но любовью — только любви. А моя любовь убила страх. Убей теперь меня, если тебе неугоден раб, не знающий страха.

— Хватит.

— Или люби…

Царь отпустил руки Акамие, отошел. За окнами ворочались тяжкие тучи, провисая над долиной. Только сейчас Акамие заметил, как темно стало в комнате, не по-вечернему темно. Будет дождь, вымокнут в саду розовые кусты. Сказать, чтобы набрали воды, вымыть волосы… Или уже не стоит? Сердцу совсем не больно теперь. Так бы и умереть, в усталой бесчувственности. Или рано сдаваться? Нежными пальцами и не такие кулаки разгибали. Снова лгать…

— Бывает ли покорность без страха? — спросил царь от лилово-серого окна. — Вчера я любил тебя, а сегодня? Ты задаешь вопросы, мальчик. Я отвечаю вопросами. Будут ли слаще твои ласки без привкуса страха?

— Ты уже знаешь, мой господин.

— Да, знаю. Все останется, как было. Вчера и сегодня. Мой любимый раб.

Только покинул Эртхиа дворец — тут же кинулся обратно в Башню Заточения. На ходу бросил широкий браслет потрясенной страже, перескакивая через ступени помчался на верхнюю площадку. И приплясывал там, пока стражники не подоспели.

Там снова стояла вонь. Правда, не такая, как у Эртхиа — в той темнице вообще никогда не убирали. Бросившись на шею изумленному Ханису и расцеловав его, Эртхиа вытащил аттанца на площадку перед темницей.

— Болваны! — прикрикнул он на возроптавшую стражу. — Немедленно рабов — и чтобы здесь все блестело.

И обернулся к Ханису, расплескивая радость и ликование из распахнутых глаз.

— Жив отец! Жив и несомненно здоров, потому что добр, как никогда. Вещи небывалые и невероятные: меня простил, Акамие простил, мне говорит, к свадьбе готовься. А брат, по-моему, теперь у него в милости! — Эртхиа улыбнулся не без лукавства.

Ханиса передернуло. Нои у Эртхиа улыбка тут же погасла, он развел руками:

— Раз такова его судьба, уж лучше так, чем…

— Чем же лучше? — усомнился Ханис. Но вдруг схватил Эртхиа за плечи, притянул к себе. — Жив царь? Ты уверен?

— Да я вот от него — и Акамие с ним, бежать ему то ли не удалось, то ли он сам вернулся, привез лекарство…

— Не может быть. От смерти лекарства нет, — Ханис поднял задумчивый взгляд к высокому Солнцу, которое ему светило и сквозь тучи.

— Что ж, ты мне не веришь? — вспылил Эртхиа, сбрасывая с плеч руки аттанца. — Говорю тебе, жив, и я вот только что от него.

Ханис покачал головой.

— Это второе дело, которое я не могу ни понять, ни принять на веру. Но если ты говоришь, значит так и есть. Много странного и необычного происходит нынче.

— Что ж тут странного? Бывало и раньше, умирающие выздоравливали, если того хотела Судьба.

— Твой отец должен был умереть, потому что осквернил трон богов, золотую колесницу. Я знал это с самого начала.

— Что ж не сказал мне?

— Да зачем? Слепота, жажда и бессилие — вот три кары, которые насылает разгневанное Солнце. За ними же неотвратимо следует смерть. Зачем бы я сказал тебе об этом прежде времени? Ни ты, ни я не могли ничего изменить.

— Акамие вот смог… — ревниво возразил Эртхиа. И спохватился:

— А не случится с отцом чего-нибудь еще?

— Не думаю. Зрение и силы вернулись к нему. Такого не бывало никогда. Проклятие Солнца не дает отсрочки, как стрела не остановится в полете, понимаешь?

— Тогда как же Акамие его спас?

— А как?

— Да я и не знаю. Но спас. А ты говоришь…

— Я говорю, много странного и необычного…

— Да, и это второе дело, которое тебя удивляет. А первое-то в чем?

Ханис опять задержал взгляд на Солнце.

— Ахана вернулась. Собирает войско, чтобы освободить Аттан.

— Откуда знаешь? — отшатнулся Эртхиа.

— Твой отец сказал. Зачем бы ему лгать о таком?

— А что тебя удивляет? Если вы боги?

— Да не бывало такого еще! А кроме нее некому. Все девушки нашего рода погибли, я уверен. Откуда же могла взяться рыжая, высокая, с золотыми глазами?

— У-у! — с понятием протянул Эртхиа, но тут же принял самый скромный вид и пожал плечами. — Почему ты отказался бежать вместе с Акамие? Сейчас был бы уже в Аттане, все сам и разузнал бы. Что за причина держит тебя в этой норе, когда я готов помочь тебе в любую минуту?

— Не могу сказать, — Ханис спрятал глаза.

Эртхиа снова пожал плечами: трудно человеку понять бога.

— Твоя воля.

Чтобы уйти от этой темы, но с искренней озабоченностью, Ханис спросил:

— Так что с Акамие? Придет ли еще поговорить с нами?

— Нет. Теперь нет, — опечалился Эртхиа. — И мне к нему дороги нет. Царь его без присмотра на минуту не оставит. Да и я не скоро к тебе приду.

— Что ж, я понимаю… — улыбнулся Ханис. — Когда свадьба?

Эртхиа помолчал, что-то прикидывая, выпятил губы, сладко прижмурился. И вдруг злость, так несвойственная младшему царевичу, исказила его черты.

— Ну, нет! — вспылил Эртхиа.

— Не бывать этому! — заявил он ошарашенному Ханису. И, притянув его за плечо, доверительно прошептал:

— Завтра еду в Аттан.

Ханис ничего не успел ни возразить, ни выспросить, Эртхиа сам все разъяснил и отмел все возражения:

— Свадьба завтра. Это дней на сорок. Так? Да сколько еще я от молодой жены не отлучусь… — Эртхиа сглотнул. — Так? А знаешь, зачем так со свадьбой спешат? Чтобы я от брата своего отказался и нашу дружбу предал. Так?

Эртхиа перевел дух.

— Если я теперь не смогу своего брата навещать, так не потому, что забыл о нем на перинах и подушках. Стыдно мне было бы. Всю радость стыд бы выжег. Но если я останусь здесь — от свадьбы мне не отвертеться. Так?

— Видимо, так, — со смешком согласился Ханис. Он еще недостаточно знал Эртхиа.

— Вот я и уеду. Узнаю все о твоей сестре, передам от тебя весть.

— Как же царь? Простит ли такое ослушание? Ты только от смерти отвертелся, смотри от жизни не отвертись ненароком.

— Э, нет! Это ты у себя в Аттане бог, а здесь — Судьба. А судьба всадника вплетена в гриву его коня. Поучать меня не надо. Я свою честь сам соблюду! — и добавил, смягчая резкость последних слов, — Ты мой друг. Пойми: из братьев мне Акамие дороже всех, а ему-то ничем помочь не могу. Дай хоть тебе послужить ради дружбы. Это мне будет честью и утешением.

К утру гнев и ревность отпустили сердце повелителя.

Не такие кулаки нежными пальцами разгибали.

Акамие же не вспомнил обиды, и сама растаяла обида в неспешной нежности этой ночи. Лгать не пришлось.

Под утро царь спросил:

— Так будем жить?

— Как угодно тебе, господин, — ответил Акамие, опуская ресницы.

Царь засмеялся, притянул голову невольника к своему плечу.

— Умен ты, мальчик, и хорошо обучен. Забудь науку. Люби, если можешь.

Акамие прижался к царю, вольно и радостно, как в первые ночи после спасения.

— Этого и хочу, господин. Позволишь?

— Люби.