О влюбленных

Заняв таким образом купца и его сына, Эртхиа прошествовал в сад. Там была беседка, к которой он хорошо знал дорогу, но с другой стороны — от высокой кованой ограды, от того места, где несколько штырей свободновынимались и так же вставлялись на место.

В большом доме всегда найдется пара глаз, которые углядят то, чего им и не положено. И отцова любимица, кудрявая Атарика-нана, конечно, видела, куда направился царственный гость. И поспешила следом.

Не упрекнула, но позволила налюбоваться надутыми губками, пока Эртхиа первый не заговорил:

— Да что ты, радость! Разве я позволил бы?

— Меня — за пастуха! — поддержала его Атарика.

Эртхиа обнял ее, поцеловал.

С того самого дня, когда Эртхиа вернулся в Аттан и впервые утолил жажду и голод на хлопотливом, крикливом, смешливом городском базаре, изо всех сил прячущем деловитость и хватку за прибаутками, нараспев выкликаемыми названиями редкостных товаров, звонкими переливами голосов проворных водоносов, Эртхиа влюбился в этот никогда не прекращающийся праздник. Дома у себя Эртхиа базара не посещал — негоже это царевичу, хайарды-всадники с пренебрежением относились к торговому люду. С тем большим пылом он отдался новой страсти: нет-нет да и улизнет из дворца, переодевшись по-здешнему в бархатную безрукавку поверх белой рубахи; а косы, которая отличала бы хайарда от подданных-аттанцев, Эртхиа давно не носил.

Да что толку!

Вскоре весь базар знал, кто этот невысокий, коренастый, в алой безрукавке, что подолгу сидит в харчевнях и, управившись с огромным блюдом щедро приправленного пряностями мяса, заказывает одну за другой медные чашечки с обжигающе-горьким мурра, платит, не скупясь, а после яростно торгуется в оружейных лавках, — опять же не от скупости, лишь обоюдного удовольствия ради, чтобы был у разгоряченного хозяина веский повод исполнить торжественную песнь о несравненных достоинствах приглянувшегося кинжала, меча с клинком в муаровых разводах, кривой степной сабли или могучего, гудящего в руке лука. Весь базар знал, но уж так полюбился молодой царь своим подданным, что никто ни словом, ни взглядом, ни неуместной почтительностью не нарушил игры. Уж так гордился торговый люд караванного Аттана, что полюбился царю-иноземцу их базар…

И то: столетие за столетием правили Аттаном боги, те же чужеземцы, иной, не аттанской крови, не снисходившие до своих подданных, не покидавшие храма-дворца.

А новый владыка радостно любил свою столицу и ее предприимчивых, умелых, расчетливых, но в последний момент — удалых, и в неудаче — залихватски беспечных жителей.

И однажды, прогуливаясь по базару, щурясь от удовольствия, пожевывая длинный кривой кровавый стручок жгучего, дух занимающего перца, Эртхиа увидел Атарику Элесчи. Она шла в лавку своего отца, кто ее знает, по какому делу, или просто вышла из дома, чтобы порадовать людей свежей, полнокровной красотой, любовно взлелеянной в роскоши и довольстве купеческого дома. На то и красота, чтобы людей радовать.

Эртхиа увидел: плывет сквозь толпу девушка, вроде бы и не особенно расступаются перед ней, не слишком заглядываются и оборачиваются вслед — не то чтобы так, но там, где она проходит, меняются лица, весело разгораются глаза, мужчины подбочениваются и улыбаются важно, приглушая голоса до самых мужских, бархатистых нот.

А она идет, горделиво покачивая крутыми бедрами, и грудь ее над гибкой талией — как тяжелые плоды на тонкой ветке. И фата на лице прозрачная, сквозь нее алеют улыбчивые губы, а глаза над узорчатой каймой лучатся радостью, оттого, видно, что она есть — вот такая девушка, и бровь изогнута горделиво, и прядь, тяжелым завитком упавшая на плечо, не нарочно ли выбилась из-под головной повязки, скрученной из желтых и бирюзовых жгутов айзанского шелка.

Так и шел за ней Эртхиа до самой лавки почтенного купца Атакира Элесчи, а потом обратно, до синего дома с малиновой плоской крышей, едва проглядывавшей сквозь густые кроны тутовника.

Базар заметил — и одобрил. Не такого ли жениха была достойна первая красавица Аттана, дочьпервейшего из купцов?

Но с женитьбой Эртхиа не спешил. Не то чтобы он боялся Ханнар — боялся ее огорчить. О других женах он не беспокоился — только рады были бы новой подруге, зная, что их Эртхиа на всех хватит. Но Ханнар… Сам не мог себе Эртхиа объяснить, почему во всем уступал ей, даже зная, что для женщины это вредно, и с трудом смиряя уязвленную гордость мужа, царя, удачливого полководца, а вот…

Но любви прекословить не умел. И сначала проводил ночи у Атарикиной ограды, пока, вспугнутый ночным сторожем, однажды не перелетел через кованые прутья (не позорить же девушку!) и не был привечен — сначала робко, вздохами и пугливыми взглядами, а уж потом и поцелуями, и жаркими объятиями — в маленькой, увитой зеленью беседке, украшении купеческого сада.

Обещал себе, что, пока не решится ввести новую жену в дом, пока не переговорит с купцом, и думать не будет о большем… И сам верил своим обещаниям. Но темны ночи в Аттане, а зимы холодны. И когда оказался в покоях Атарики, сделал то, чего не сделать не мог, он, Эртхиа. Если б она воспротивилась, ну хоть словечком, а он ведь подумал: от отца отказа не будет, успею с этим!

Но до сих пор не решился. И Атарика, умница, не торопила его: царя не торопят. Только вздыхала: а вдруг отец надумает отдать за другого? Эртхиа успокаивал: не бойся ничего. И не боялась.

— Что ты, радость! Никому не отдам, подожди немного еще. Вернусь из степи — пошлю сватов к твоему отцу. То-то ему радости будет. Она красивая хоть, жена твоего брата?

— Красивая, — ревниво прищурилась Атарика. Эртхиа засмеялся.

— У меня уже есть одна степнячка. И хватит.

Крепче обнял Атарику.

— Я ненадолго уезжаю. Вернусь — и сразу… Слышишь? Уже ничего не бойся. Не бойся ничего. Я знаю, ты боялась. Теперь все. И все будет хорошо.

Атарика пытливо посмотрела ему в глаза.

— А богиня не будет против?

Эртхиа отвел было взгляд, но приструнил себя.

— И ее не бойся. Ничего тебе не сделает. А другие примут как сестру. Радость, царица моя, каких сыновей ты мне родишь!

Атарика потянулась губами к его уху, будто хотела шепнуть, но заробела, поцеловала только.

— Скоро ты вернешься?

— Вот новая луна народится, а я уже здесь буду!

В кустах зашелестело, поспешные шаги приблизились к беседке. Атарика вздрогнула, прижалась к Эртхиа, но он отстранил ее, положил руку на меч.

— Атарика, доченька, — послышался тревожный голос, — госпожа, уходи скорей, сам хозяин сюда идет, звать государя обедать.

— Иду, няня!

Атарика прижалась щекой к щеке Эртхиа.

— Возвращайся скорее! — и порхнула из беседки, только кусты, прошелестев, сомкнулись за ней. О беде

Столб дыма на горизонте они увидели на пятый день пути, на закате. Дым был большой и стоял ровно посередине оснеженной каймы Хайрских гор. Как знал Эртхиа, именно в той стороне должно было располагаться нынешнее стойбище Черных Лисиц. На следующий день к обеду Эртхиа полагал быть уже там.

Он гневно обернулся к Атарику Элесчи.

— Видишь?! Если это из-за тебя, всей твоей крови не хватит залить огонь!

И ожег коня плетью. Обиженный Руш прянул, храпя и скаля зубы, Веселый рванулся за ним. Элесчи погнал своих коней следом. Через час или около того Эртхиа придержал коня. Нагнав его, Элесчи осмелился спорить:

— Государь, купцы на такое не пойдут!

— Отдышись, — остановил его Эртхиа. — Что это там такое?

— Там? — Элесчи пригляделся.

По дороге навстречу им мчался всадник. Когда он оказался ближе, Эртхиа разглядел на нем особую шапку и ярко-красную безрукавку, развевающуюся поверх кафтана.

— Гонец, — определил и Атарик.

— Подождем.

Останови попробуй гонца царской почты!

Загородили конями дорогу. Не сбавляя хода, гонец раскрутил над головой тяжелый бич. Гудел свинец в оконечнике, вспарывая воздух. Руш унес из-под удара, грудью в грудь ударил гонцова скакуна. Эртхиа подлым приемом, вздернув стремя, выкинул всадника из седла, как его самого когда-то спешил Дэнеш. Гонец прокатился по дороге, гася удар, вскочил на ноги, рванул меч из ножен.

— Царь, царь! — закричал Атарик, указывая на Эртхиа, сберегая гонца от смертной казни, неминуемой для всякого, обнажившего сталь против государя. Так ему и поверили! Тогда, по наитию, Атарик выпрыгнул из седла, бросился на колени под копыта Руша, пал лицом в утрамбованную караванами сухую землю.

— Спокойно, Гаменди, — узнав гонца, позвал его по имени Эртхиа. — Спрячь свой меч, пока я его не видел, — добавил он, поднимая глаза к небу.

Гаменди облизнул сухие губы, вдвинул меч, сглотнул — и опустился на колени.

— Государь…

— Все в порядке, ты выполнял свой долг и заслуживаешь награды, а не наказания. Раз уж я здесь, поведай мне скорее, с какой вестью ты торопился к подножию трона. Не касается ли она вот того? — Эртхиа махнул рукой в сторону дымного горизонта. Элесчи приподнял голову, ловя каждое слово гонца, не веря, но готовясь к худшему.

— Повелитель, там… там уже ничего нет. И никого. Там смерть. Зараза. Все умерли. Последний поджег стойбище и добрался до постоялого двора в Ороте. Он тоже умер сегодня утром.

— В Ороте мы собирались ночевать… — Эртхиа оглянулся на Атарика. Тот изменился в лице. Гонец замотал головой:

— Там нельзя, государь. Там трое больны.

— Как ты там оказался?

— Я еду из Аз-Захры с письмами от государя Акамие.

— Срочность?

— Чрезвычайная.

— Ты останавливался в Ороте?

— Даже с коня не сходил!

— Письма! — потребовал Эртхиа. Сломал печати, пробежал глазами. — Оно и есть. Ашананшеди предупреждают, что будет мор в степи, принять меры… Что тут сделаешь? Так… эт-то еще что такое? — Эртхиа несколько раз про себя перечел загадочные слова.

«Она прошла мимо и не подала мне знака». И подпись: Акамие, царь Хайра и прочая. И печать.

— Ты коня води, — велел Эртхиа гонцу. А сам задумался.

Повернувшись к Атарику, махнул ему рукой, чтобы поднимался с колен.

— Спас ты свою пастушку… У смерти украл. И все само собой теперь решилось. Домой скачи. Сколько вам теперь отпущено — кто знает? Так… Первым делом во дворец, вот мой перстень — с ним тебя пропустят к государю Ханису. Отдашь письма, расскажешь, что видел и узнал. Обо мне скажи, что я вернусь скоро.

— Куда ты, государь, один…

— Не спорить! — отрезал Эртхиа. — Гаменди, ты возвращаешься в Хайр.

Выбрал одно из писем, достал из-за отворота рукава заточенный обломок черного камня, ниже, под странными словами, приписал пару фраз.

— Отвезешь это царю Акамие, на словах передашь благодарность. Караваны сюда не пропускать, отсюда не выпускать, ну да он сам знает, и лазутчики ему вперед твоего донесут… Но ты передай благодарность. И — если! — по дороге почувствуешь себя плохо, сверх обычной усталости, не смей продолжать путь. Умирай в степи, один.

— Знаю, повелитель, — выдохнул гонец.

Эртхиа кивнул одобрительно.

— Так что не спеши. Срочного в моем письме ничего нет. Поезжай в объезд, длинной дорогой. Вот и тебе перстень — за службу. И, если что, прощай.

Гаменди ждал только знака — Эртхиа кивнул ему, и гонец умчался. Эртхиа посмотрел ему вслед, вздохнул.

— И ты тоже, Элесчи. Отцу передай, пусть… — Эртхиа прикусил губу. — За ним долг, так пусть бережет дочь, пусть и не думает ее замуж отдавать до моего возвращения. А еще лучше — скажи государю Ханису, пусть заплатит твоему отцу цену невесты. Понял? — он подмигнул оторопевшему Атарику, с трудом осознававшему, что становится и царским сватом, и родичем царя. Его сестра будет взята во дворец — первая из аттанок за многие сотни лет!

И пока он и так и сяк вертел эту мысль, на время заслонившую даже грозные новости этого вечера, Эртхиа развернул коня в сторону Хайрских гор.

Знал он одно место, куда ему путь заказан, но где, он надеялся, обитают ответы на все вопросы. Судьбу не умолишь, не выпросишь ни крохи сверх отпущенного, не встанешь с ней лицом к лицу, не посмотришь в глаза. Но есть Сирин, кем бы он ни был, с виду — человек. Может быть, и по сердцу — человек? И даже если просьбы твои не будут услышаны, кто запретит просить? И даже если тебе не ответят на вопросы, кто запретит задать их?

А если все это не по душе Судьбе и покарает она страшной карой — чего бояться Эртхиа, что терять? Когда страшный степной мор врывается в города, кто спасется? И не остановить его теперь.

Эртхиа гнал и гнал коня, прямо на столб дыма, уже растворявшийся в темнеющем небе, и закат из-за его спины длинной тенью указывал им самим избранный путь. Там, впереди, лежало пепелище, все, что осталось от стойбища Черных Лисиц, племени, в котором он был приемным сыном и военным вождем, в котором знал в лицо и по имени всех, всех — даже детей старше пяти лет, кроме народившихся после его воцарения в Аттане. Там, впереди, сухой степной ветер развеивал их пепел, и пепел Аэши, побратима-анды, связанного с Эртхиа и жизнью, и смертью.

Он гнал коней день и ночь, на ходу пересаживаясь с Веселого на Руша, все надеясь, что степной ветер осушит, сотрет с лица неостановимые слезы.