"Семь смертных грехов" - читать интересную книгу автора (Квятковский Тадеуш)

Глава пятая

Брат Макарий не любил одиночество и, когда ему приходилось одному вышагивать по большакам и проселкам, спешил поскорее добраться до жилища, посидеть на завалинке, подышать свежим воздухом после дорожной пыли, переброситься несколькими словами с мужиками и посетовать на свою судьбу. Поэтому он шагал быстро, перекинув через плечо мешок и сандалии, и стрелял глазами по сторонам в поисках подходящего места для отдыха и живого человека для беседы. А для поддержания духа и от полноты душевной он громко распевал, даже птицы на деревьях замолкали и, перепуганные, отправлялись небесными тропинками искать рощи поспокойнее.

Было жарко, квестарь расстегнул на груди рясу. Приятный ветерок лохматил ему бороду, с которой трудно было справиться. Волосы лезли в рот, щекотали язык, брату Макарию из-за этого приходилось часто сплевывать, и поэтому пелось неважно. Тем не менее это не портило ему настроение. Мир был прекрасен, а к вечеру брат Макарий надеялся добраться до постоялых дворов Матеуша и Мойше, где его ждал весело пылающий очаг, жбаны с вином и добрая закуска.

Он запел громче и ускорил шаг, ради этого стоило поспешить.

Следующий куплет он забыл, несколько раз попытался восстановить его, но слова упорно ускользали из памяти. Квестарь посмеялся над своей головой: как это она не могла запомнить молитву, повторяемую ежедневно. В охватившем его приступе веселья он кланялся придорожным деревьям, обращался с нежной речью к липам и, наконец, стал наблюдать за вороной, которая, громко каркая, прыгала по полю. Он погрозил ей кулаком, запустил комом земли и угостил непристойным словцом.

И, поправив мешок на спине, рявкнул во все горло:

Солнце жгло невыносимо, пот ручьями стекал по лицу брата Макария, однако он не присел отдохнуть ни в придорожной канаве, ни на камне, так как долетавший до него запах дыма говорил о близости жилья. К тому же мысль о холодном пиве прибавляла сил и заставляла спешить. Он обтер пот тыльной стороной ладони и ускорил шаг, а манящий призрак полной кружки придал его походке легкость и заставил забыть о трудности пути в знойный день. Наконец и песня затихла, потому что в такую жару горло квестаря пересохло до крайности и оттуда вырывался лишь жалкий хрип, а это могло сильно перепугать людей да к тому же и отогнать прочь ангелов-хранителей, которые, как всем известно, проявляют особую заботу о судьбе слуги божьего, не позволяя ему погибнуть безвременно от жажды.

Послышался громкий лай собак, и за околицу выбежали дети. Квестарь с материнской нежностью поднимал малышей на руки, целовал их, трепал им волосики, строил рожицы и издавал потешные звуки. Все это он проделывал, чтобы завоевать симпатию матерей, с любопытством смотревших на прохожего, вокруг которого детишки подняли такой шум.

– In nomine patris… – благословил квестарь льняные головки. – Будьте здоровы, дорогие баловники, ласковые голубки! Будьте здоровы. Пусть ваши голые задики вырастут и станут мушкетами, изрыгающими огонь и серу. Деточки мои сопливенькие, не бойтесь отца Макария, он сам часто возил задницей по деревенской грязи, и отец не раз драл его лыком. Сиротинки вы божьи! Пусть у вас животики растут во славу рода человеческого, что так обильно плодится на земле-матушке. Ах вы, милые мои паршивцы, хорошие вы бутузы!

Квестарь юлой вертелся среди детей, осеняя святым крестом их головки. Затем он уселся на колоду и вытащил из мешка басурманские лакомства. Каждый кусочек он старательно обнюхал, усердно причмокивая при этом, потом воздел глаза к небу и, вздохнув, разломал лакомства на части, чтобы оделить всех. Ребятишки, как голодные птенцы, разевали рты, а брат Макарий поочередно запихивал туда сладости. Тут же он тщательно облизал липкие от меда и сахара пальцы и покачиванием головы выразил свое преклонение пред Востоком, который создал такие вкусные вещи.

– Жуйте, цыплятки, дар божий, жуйте на здоровье! Пока вы на барщину пойдете, много воды в нашей Висле-матушке утечет. Чем дольше вы останетесь такими несмышленными, тем лучше для вас. Может быть, к тому времени в мире что-нибудь придумают, и эти лакомства станут для вас повседневной пищей. Жуйте, дорогие!

В одно мгновение вокруг квестаря собралось этих птенцов столько, что и сосчитать трудно: деревня изобиловала детьми. Тут же увивались и собаки. Их раздражала одежда квестаря, поэтому они громко лаяли и каждая старалась схватить брата Макария за рясу. А он, словно святой Франциск, переносил это спокойно, с ласковой улыбкой мученика, следя только за тем, чтобы лакомства не попали собакам в зубы. Но когда взрослые не смотрели в его сторону, он меткими пинками защищался от нападения собак.

Запаса лакомств хватило ненадолго. Ребятишки, перепачканные медом, заглядывали в мешок, но там, кроме хлеба и заячьей шкурки, ничего не было.

Квестарь встал, еще раз благословил малышей и направился к хатам. Нос его улавливал запахи стоявших печах кушаний, а желудок требовал пополнения. Дети гурьбой бежали за ним, спотыкаясь на выбоинах и пропахивая носиками борозды в пыли. Около первых домов брат Макарий остановился и окинул деревню внимательным взглядом. Бабы высыпали на улицу. Ребятишки начали рассказывать своим матерям о сладостях, которыми угощал квестарь. Довольные родительницы улыбались и, стыдясь монашеского одеяния, потихоньку вытирали детишкам носы подолами своих юбок. Мужчин не было видно, будто все они повымерли.

Брат Макарий уселся на завалинку ближней избы, положил мешок у стены и облегченно вздохнул. Мухи тут же тучей облепили его, но ему так хотелось спать, что отгонять их уже не было сил.

Из избы выбежала молодая женщина, поздоровалась с братом Макарием, тот благословил ее и вновь задремал. Тем временем баба вынесла горшок кислого молока, лепешку и соль. Дети собрались под стоявшей рядом яблоней и, засунув пальцы в рот, с любопытством смотрели на квестаря. Когда хозяйка подсунула ему горшок прямо под нос, он проснулся и, согнав с лица назойливых мух, жадно принялся за еду. Женщина присела рядом и ласково смотрела на брата Макария. Немного погодя она ушла в избу, вынесла младенца и, обнажив полную белую грудь, начала его кормить.

– Ну, как, здоров? – спросил квестарь, набив полный рот.

– Ничего, здоровенький, – ответила женщина, улыбаясь малютке.

– А где твой муж, Ягна?

– На барщине, – показала женщина пальцем за спину. – Все мужики нынче на барщине.

В это время на дороге послышались отчаянные крики. Ягна подхватила ребенка и скрылась в избе. И прежде чем брат Макарий понял, в чем дело, она выскочила из хаты и побежала по улице.

Брат Макарий поднялся с завалинки и, приложив руку козырьком к глазам, старался разглядеть, что случилось и почему по деревне разнесся такой плач, словно налетели татары или обрушилась какая-нибудь другая напасть. Из панского имения двигалась повозка, которую облепили женщины, оглашая окрестность отчаянными криками. Слуги, охранявшие повозку, еле успевали отбиваться от ударов разъяренных баб. Любопытный от природы квестарь, не разбирая дороги, широко шагая, бросился прямо через огороды к толпе.

Лишь теперь он понял причину шума. На охраняемой верховыми повозке стояло два бочонка, а рядом с ними лежал крестьянин со связанными руками и ногами. Верховые с трудом расчищали плетками дорогу среди раскричавшихся женщин. Слуги на повозке изрыгали мерзкие ругательства и размахивали кулаками. Но бабы не отступали, они настойчиво лезли к телеге, хватая слуг за что попало. Шествие остановилось на лужайке у дороги. Верховые наезжали на женщин, пытаясь оттеснить их от телеги. Бабы визжали, бросали в слуг камнями. Заметив квестаря, женщины окружили его тесным кольцом.

– Святой отец, – старались они перекричать друг друга, – спаси нас от напасти!

– Не дай нам погибнуть, – умоляла Ягна, – ты ведь ничего не боишься!

Самый важный из верховых, с виду эконом, покрикивал на слуг, чтобы те быстрей пошевеливались. Они в один миг стащили крестьянина с телеги и разложили на траве. Эконом, гарцуя на коне, отдавал приказы.

Брат Макарий заткнул уши, чтобы не слышать женщин, визжавших, будто с них кожу сдирали. Наконец, разозлившись, прикрикнул:

– А ну, перестаньте верещать, а то рассержусь да кого-нибудь огрею веревкой.

Эконом, услышав это, разразился смехом и, угрожающе размахивая дубинкой, крикнул:

– Огрей, огрей их, поп, а то они бросаются, как бешеные собаки. Вот такая дубинка – самое лучшее лекарство для них.

– Отец, тиранят они нас! – кричали бабы. – Хуже чумы, хуже огня и голода!

– Тише вы, бабы! – закричал брат Макарий. – А что это у вас, милостивый пан эконом, за молебен тут, что дым коромыслом по всей деревне стоит? Будто в улей кусок вонючего помета засунули.

Эконом ударил коня каблуками, подъехал к квестарю и, ухарски подбоченясь, рявкнул:

– Я выполняю приказы моего пана, а кто будет противиться, получит дубинкой по шее.

– А что же это за приказы, от которых бабы расходились, как молодое вино в погребе?

Верховой вызывающе свистнул плеткой и уселся поудобнее на лошади; ехал он без седла и, видимо, натер зад.

– Они моего пана средь бела дня обворовывают, да еще имеют наглость жаловаться, мужичье окаянное. Ноги бы им повырывать да в рот забить!

– А чем же они провинились, что ты на них так гневаешься?

– Ты, поп, за своим поясом присматривай, а то съезжу тебе по физиономии, тогда перестанешь удивляться.

– Полно, пан эконом, – спокойно сказал квестарь. – Может, тебе кровь в голову ударила, что ты из себя выходишь? Это и нездорово и невежливо.

Эконом огрел дубиной стоявшую поблизости женщину, та от боли согнулась почти до земли. Потом повернул коня и подъехал к слугам, которые расправлялись с крестьянином. Снова в эконома полетел град камней, кто-то сбил шапку с его головы. Разъяренный эконом бросился на женщин и стал гоняться за ними по лужайке. Отогнав их на почтительное расстояние, он выхватил из-за кушака бумагу и, делая вид, что читает, торжественно прокричал заученный им на память приказ:

– Приказываю моему эконому, а также дворовым вылить на землю водку, принадлежащую Яну Брузде, Петру Сливе и Юзефу без прозвища из деревни Мора-вицы, поскольку они не заплатили винного оброка и отказываются пить мое вино. Бартроса Липняка приговариваю к ста ударам палкой за то, что он пил водку у арендатора пана Конопки, нанося этим моему имуществу ущерб и нарушая божественное право, в чем и подписываюсь от своего и божьего имени.

Эконом гордо огляделся и медленно сложил бумагу.

– Ну, что скажешь, поп? Господь бог с моим паном заодно, как ты только что своими ушами слышал.

– Слышать-то я слышал. Только, видать, у твоего пана бог-то иной, чем у меня. Мой бог приказывает поступать по-другому.

Эконом презрительно расхохотался:

– А как по-твоему, монастырское ты дерьмо, для тебя и для знатного пана бог одинаков? Если ты так думаешь, то ты дурак и остолоп.

– Может быть, и так, – мягко согласился квестарь, приблизившись к эконому, – может, я и остолоп, но ты глупее меня, потому что ты глуп как пробка.

Эконом покраснел от злости и дернул коня, который, ничего не подозревая, спокойно пощипывал траву.

– Смотри, поп, получишь! Ну-ка, убирайся попроворней отсюда! Бабы запричитали, умоляюще протягивая руки к брату Макарию.

– Отец, спаси! Мужиков у нас поубивают!

Квестарь еще ближе подошел к эконому.

– Как же иначе можно назвать того, кто хочет вылить, как воду, настоящий божий дар, ниспосланный нам для веселия и радости? Это грех великий и глупость непомерная.

Эконом зло сверкнул глазами и презрительно плюнул квестарю под ноги, потом отвернулся и приказал слугам делать свое дело. Верзилы обступили связанного крестьянина и, сорвав лохмотья, едва прикрывающие спину, обнажили его. Бедняга отбивался руками и ногами, хватался за землю; один из слуг уселся ему на ноги, а другой схватил с телеги длинную плеть и, желая показать свое усердие, так огрел его, что Липняк взвыл от боли, а у баб вырвался крик ужаса. Эконом подъехал к месту истязания и начал громко подсчитывать. Плеть, точно молния, прорезала воздух, оставляя на теле крестьянина кровавые полосы.

– Раз… два… три… Сильней, болван, а то сам получишь! – покрикивал эконом.

Дворовый замахивался и бил изо всех сил, опасаясь, как бы самому не получить. После нескольких ударов крестьянин перестал шевелиться, изо рта у него потекла струйка крови, он умолк. Эконом вел счет не спеша, удобно развалившись на коне. Брат Макарий подвинулся совсем близко, но один из дворовых так толкнул его, что квестарь отлетел на несколько шагов. Эконом тем временем приказал приступить к выполнению второй части приговора: с телеги сняли бочки, на одну из них уселся дворовый и вышиб затычку. Водка струей хлынула на землю. Квестарь потянул носом. Запах спиртного подействовал на него так же, как на рыцаря вид обесчещенной святыни. Сметая все на своем пути, он ринулся вперед.

– Бабы, за мной! – загремел его бас, и он так сильно ударил коня эконома под брюхо, что конь, заржав, присел на задние ноги и сбросил эконома на землю.

Женщины не заставили просить себя дважды. С громкими криками они вырвали крестьянина из рук палачей, затем, схватив колья, набросились в ярости на дворовых, стащили их с лошади и начали избивать. Бабы налетели на эконома, не успевшего подняться после падения. Квестарь предоставил им право осуществить справедливый акт возмездия, а сам молнией бросился к бочке, приподнял, как перышко, сидящего на ней слугу и отбросил его далеко в сторону, ладонью заткнул отверстие в бочке и победоносно огляделся.

– Трофеи захвачены! – радостно воскликнул он, размахивая рукой. – Бейте этих бездельников, бабоньки, лупите, колотите изо всех сил! Никому не спускайте, ведь написано: какой меркой тебе мерят, такой надо и возвращать. Не ленитесь, бабоньки! Всыпьте им как следует за ваших мужиков. Бейте этих собачьих детей!

Женщины рьяно принялись за дело. Дворовых мигом разложили, как снопы, на лужайке, а на тех, кто пытался убежать, взгромоздились бабы и, придавив их своими задами к земле, отдыхали после жестокого боя.

Брат Макарий, воодушевленный победой, плясал от радости, но не мог отойти от бочки: затычка куда-то затерялась и бочонок нечем было закрыть. Тогда он оторвал край рясы, сделал из него кляп и забил отверстие, а ладонь с блаженным видом облизал – уж очень ему пришлась по вкусу эта водка.

– Неплохо вышло, – сказал он, обходя поле боя. Избитые дворовые, скуля, просили о пощаде.

– Так вам, собачьим детям, и надо! Так вам и надо – не выслуживайтесь на чужой беде. Повесить бы вас на сухой осине! Скулите, изверги окаянные, скулите! На кол бы вас посадить, рожей сунуть в муравьиную кучу, подлецы проклятые!

Бабы гордо ходили вокруг. Особенно крепко они избили эконома, у которого все лицо распухло от ударов. Квестарь хвалил женщин, похлопывая их по спинам.

– Ну и задали мы им жару! – потирал он руки.

– Да ведь ты, отец, в это время не помогал нам, а бочкой занимался, – сказала одна растрепанная женщина в сильно порванном платье.

– Ах ты, неблагодарная! – всплеснул руками брат Макарий. – Да кто же вас распалил огнем ангельским? Кто же усмирил гордыню эконома, кто повел вас в этот бой?

Женщина, подбоченившись, вызывающе ответила:

– А бочонок, преподобный отец?

Квестарь молитвенно сложил руки и опустил взор.

– Несчастная! Разве тебе не известно, что нам, духовным лицам, никак не пристало заниматься делами, недостойными монашеской одежды и святого обета.

– А бочонок, преподобный отец?

– Не бочонок, а бочка, душенька. Разве можно было допустить, чтобы дар божий зря пропадал?

– К черту водку! – хором закричали бабы. – В ней все наше горе! Это зараза дьявольская!

Они, размахивая кулаками, подскочили к бочкам, которые спокойно лежали на лугу в зарослях репейника и ромашки.

Квестарь, раскинув руки, собственной грудью прикрывал бочки.

– Не трогать! Это моя военная добыча! In nomine patris! – отгонял он баб, наскакивавших со всех сторон, а ту, которая оказалась поближе, угостил даже веревкой, и она, охнув от боли, отступила.

Вдруг шум усилился – это эконом попытался было бежать, но женщины быстро выбили у него эту мысль из головы, и он покорно съежился, закрыв от стыда лицо руками.

Квестарь, обеспечив сохранность водки, проворно поймал лошадь, которая без присмотра паслась на лугу, и запряг ее в телегу. Все гурьбой вышли на дорогу. Избитого мужика положили на сено. Женщины взяли его на свое попечение. Дворовых гнали впереди, и бабы, злость у которых уже прошла, посмеивались над ними. Квестарь же удачным словцом подзадоривал победительниц.

– А ну-ка, мать, давай сюда похлебку, которую ты оставила ради рыцарского ремесла, – обратился он к Ягне, угощавшей его перед побоищем.

Молодка мигом привела себя в порядок и вынесла брату Макарию дымящуюся миску.

– На, отец, подкрепись с божьей помощью.

Брат Макарий усердно принялся за еду, и в миске показалось дно еще до того, как он сумел послать благодарственный вздох богу. Затем он вытер рот и, наполнив свою кружку для подаяния водкой, завершил трапезу.

Бабы начали проявлять нетерпение. Ребятишки уже хныкали: солнце зашло и приближалась пора ужинать. Поэтому квестарь приказал дворовым подойти к бочкам, налил каждому водки и заставил пить, пока у тех глаза на лоб не вылезли. Затем, взяв плеть, брат Макарий пригрозил слугам:

– Слушайте вы, холуи несчастные. Ради милосердия человеческого я отпускаю вас, но смотрите, чтобы вы в последний раз брались за такую работу. Иначе я приду, всыплю вам по первое число, ноги повыдергиваю и на перекресток выброшу на радость воронам и лесным зверям.

Женщинам не хотелось отпускать своих мучителей, но когда квестарь строго приказал им, пригрозив проклятием, они перепугались и оставили дворовых в покое.

– Отец, отпусти и меня! Я глубоко раскаиваюсь, – взмолился эконом, которого продолжали охранять как зеницу ока.

– С тобой, – заявил ему брат Макарий, – я рассчитаюсь сам, потому что ты неисправимый грешник и негодяй, достойный виселицы. А вы, милые сердцу моему бабоньки, идите по домам и вознесите хвалу небесам, что встретили меня и что я вас вдохновил на такие дела.

– Повесь его! – требовали бабы, собираясь уходить.

Эконом задрожал от страха, как осиновый лист.

– Хорошая мысль, – похвалил квестарь, – ничего лучшего он не заслуживает. Я сам займусь этим, вешать разбойников – моя специальность.

При этих словах он так грозно нахмурился, и голос его зазвучал так строго, что успокоенные женщины разошлись, а эконом для поднятия духа запел молитву.

– Пой, пой, – приговаривал квестарь, готовясь в путь, – только голову задери повыше, а то тебя на небе не услышат. А вы, бабоньки, возьмите-ка своего мужика да обложите его мокрым листом, вот он и оправится от угощения, которое пан по щедрости своей не жалеет вам.

Они сделали то, что он им посоветовал, и понесли крестьянина в деревню.

Квестарь тем временем оседлал коня, аккуратно прикрепил бочонок и, ласково попрощавшись, тронулся в путь, ведя на аркане эконома.

Они выбрались на большак. Уже стемнело, взошедшая луна кое-как освещала им путь. Эконом шел в мрачном настроении, угнетаемый печальными мыслями; он тяжело вздыхал и, готовясь к самому худшему, читал молитвы.

Квестарь не обращал на него никакого внимания, он весело беседовал с конем, похваливал водочку, то и дело ощупывая бочонок, из которого доносилось приятное бульканье.

Когда дорога, минуя деревню, свернула в густой лес, эконом уперся и не хотел двигаться дальше. Брат Макарий подбодрил его:

– Ну, еще немного, я тебе такой сучок выберу, что лучшего не найдешь во всей округе. Это будет сук, достойный твоей особы. Я не могу допустить, чтобы ты висел на какой-нибудь захудалой ветке.

Эконом упал на колени в дорожную пыль.

– Отец, прости мой грех. Повесь нашего пана: всей округе добро сотворишь.

– Ах ты, поганый дармоед, да если бы твой пан попался мне в руки, ему было бы то же. Ну, пошевеливайся, а то до сухой ветки я тебя познакомлю с веревкой, которой я подпоясываюсь, а она не одну умную голову утихомирила. – И, наклонившись, он дал эконому понюхать железный крест, висевший у пояса.

– Неужели нет милосердия у отцов духовных? – взмолился эконом.

– Нет, – отрезал квестарь.

– А ты казался мне святым, такая доброта на твоем лице написана.

– В этом нет ни малейшего сомнения, – ответил брат Макарий, – но и святым противен такой бездельник, как ты, пан эконом.

– Я исправлюсь, отцом родным буду для крепостных.

– Это хорошо, что в тебе совесть заговорила, разбойник-слуга у разбойника-пана. Черти учтут твое раскаяние и в аду приготовят тебе смолу попрохладнее. Ну-ка, вставай, а то мне нужно еще успеть в одно место.

Видя, что покорность не трогает сердца квестаря, эконом поднялся с коленей и поплелся рядом, спотыкаясь и едва волоча ноги. Он то скрежетал от злости зубами, то фыркал, как конь, и бросал на квестаря взгляды, полные ненависти. Въехав в лес, брат Макарий стал внимательно осматриваться по сторонам и наконец остановился у одного развесистого дуба.

– А ну-ка, милостивый пан эконом, – показал он на толстый сук, нависший над тропинкой, – посмотри, соответствует ли этот сук твоему званию и должности?

Эконом опустил голову и замер.

– Эй, пан эконом, – продолжал брат Макарий, слезая с коня. – Мне кажется, что ты доволен выбором. В таком случае приступим к делу. А впрочем, ваша милость, может быть, тебе этот дуб не нравится? Ты только скажи, я с удовольствием подберу другое дерево, хотя мне лично кажется, что дуб – королевское дерево и твоему достоинству ущерба не причинит. Но тут есть и хороший каштан и бук растет. Так выбирай же, ваша милость, а то, говорю тебе, мне некогда, – тихо посмеивался брат Макарий, кружа около узника, как ястреб. – Ну, если тебе не хочется самому выбирать сук, на котором тебе придется богу душу отдать, то положись на меня, я в этом деле кое-что понимаю, а ты мне нравишься, поэтому я не хочу позорить тебя. Этот дубок в самый раз, ты на нем будешь отлично болтаться.

И квестарь, подпрыгнув, как юноша, схватился за сук и с минуту на нем покачался.

– Веточка прочная, на такой не зазорно висеть, – с видом знатока заявил он, соскочив на землю.

Потом брат Макарий перебросил ремень через сук, аккуратно сделал петлю и пристроил ее на шее у эконома.

– Встань, ваша милость, чуть-чуть поближе, так мне будет легче подтянуть тебя, – любезно попросил он.

Узник шарахнулся назад, затянул ремень на шее и чуть не задохнулся.

– Значит, милостивый пан эконом, ты хочешь повеситься без моей помощи? Ну, разве хорошо так поступать? Ты хочешь лишить меня удовольствия? Я-то собираюсь тебя на небо отправить, обдумываю, как бы получше это сделать, а ты… О неблагодарность человеческая, нет тебе меры!

Эконом все туже затягивал петлю и уже начал хрипеть. Брат Макарий дал ему хорошего пинка и поставил под сук. Эконом издавал какие-то нечленораздельные звуки.

– Вот видишь, брат, а я хочу еще помолиться за тебя, чтобы отправить тебя на тот свет как следует. Кстати, не выпьешь ли водочки?

– Отец, смилуйся, прости! – прошептал осужденный.

– Прости! Так вот сразу и прости? А ты крестьянам прощал?

– Прощу, все прощу им!

– Ну и дурень ты, брат. Глуп, как баран, как затычка от пустой бочки, как костыль паломника. Хочешь водки?

– Хочу, отец мой, все хочу!

– А вот и не получишь. Это божий дар, предназначенный для порядочных людей.

– Так почему же ты наказываешь людей, которые других заставляют пить? – удивился эконом. – Мой пан всем своим крепостным дает пить, сколько они захотят.

– Ах, как ты глуп, какой ты болван и остолоп – просто срам. Водка тогда приятна, когда человек пьет ее на свободе да при хорошей закуске. А рожь твой пан своим крепостным тоже дает? А если они не хотят брать, он тоже слуг своих посылает и сыплет зерно перед избой, чтобы у мужика еды было вдоволь?

– Нет, не сыплет.

– Ну вот, сам видишь, какой ты дурак набитый. Господь бог сказал ясно: без еды нет доброй выпивки. Поэтому ваши мужики не могут соблюдать слова божьего. А известно, что нет ничего хуже несоблюдения правил. Но поскольку господь говорил притчами, чтобы народ его понимал, то еду следует понимать как свободу, потому что свобода нужна человеку каждый день, а свободный человек может пить, когда ему захочется, как только почувствует жажду. Понял?

– Понял.

– Ну, хорошо, подлец ты этакий. А зачем же ты над людьми издевался?

– Я сам, отец мой, человек подневольный.

– За это тебя четвертовать надо, а твое смердящее тело бросить на съедение псам. Он сам, видите ли, человек подневольный! Хорошенькое дело! Сам подневольный, а другим жить не дает. Ты дурак, остолоп и василиск. Я тебя повешу с легким сердцем и как можно скорее: стыдно, что земля-матушка такое носит. Становись-ка прямо, я освобожу род людской от твоего мерзкого вида. Бр-р, смотреть на тебя тошно… Ну-ка, становись, мне надо поскорее повесить тебя по всем правилам.

При этом квестарь вертелся около эконома, толкая его то в одну, то в другую сторону, пробовал, выдержит ли ремень. Виновного било как в лихорадке; полузакрыв глаза, он следил за движениями брата Макария. Наконец эконом как бы через силу сказал:

– Отец мой, дорогой, ставлю бочку красного, если сохранишь мне жизнь.

– Что такое? – воскликнул разгневанный квестарь.

– Бочку красного и бочонок крепкого, отец мой.

– Не понимаю. Может быть, бесы уже танцуют на твоих похоронах, я слышу какое-то предложение? Две бочки красного и два бочонка крепкого? Неужели дьяволы хотят соблазнить мою душу такими приманками? Может быть, я ослышался?

Эконом поспешно закричал:

– Нет, досточтимый отец, это не дьяволы. Это я говорил о бочках.

– О скольких бочках, брат мой?

– О двух, отец.

– Стало быть, о двух других дьяволы говорили? Тьфу, так я и думал, что это они что-то нашептывают, но не был уверен. Ну, да не о чем тут говорить. Приступим к повешению.

– Отец мой, это я говорил о четырех.

– О двух, ты только что сам признался.

– Нет, о четырех!

– Ну, твое счастье. Не люблю я сделок с исчадиями ада. Наобещают, а потом их и след простыл. Так что было обещано? Две бочки красного… и два бочонка…

– Крепкого.

– Можно выдержать. Повтори-ка еще разок, чтобы я не забыл.

– Две красного и две крепкого.

– Хорошего?

– Наилучшего!

– Bene.

Эконом тяжело вздохнул и широко раскрыл глаза, потом посмотрел вверх и, увидев над собой ремень, переброшенный через сук, задрожал. Брат Макарий перекрестился и стал читать какую-то молитву так быстро, что понять ее было невозможно. Потом он снял ремень с шеи эконома, отвязал от сука и упрятал в мешок.

– Ну, пора в путь, а то Мойше закроет корчму, и придется нам ложиться спать, не замочив усы, а я этого очень не люблю. Ничто так вредно не отражается на желудке и кишках, как отсутствие пищи. Ночью человек видит самые отвратительные сны, а утром встает злой и способный на необдуманные поступки.

Брат Макарий взобрался на коня, уселся на нем поудобнее и крякнул от удовольствия.

– Людей в дороге сам бог ведет, – сказал он, наклоняясь, чтобы развязать пленнику руки.

Освободившись от веревки, эконом потянулся так, что хрустнули суставы, и двинулся следом за квестарем, восседавшим на коне.

Дорога петляла по лесу; было темно хоть глаз выколи. Чтобы не сбиться впотьмах с дороги, эконом ухватился за хвост лошади и пугливо озирался по сторонам. Ему все время казалось, что за ним гонится нечистая сила, которая хочет схватить его и унести в лесную глушь. Лес вскоре поредел, и дорога пошла по полю, вдали замелькали огоньки. Квестарь остановил лошадь.

– In nomine patris! – воскликнул он. – Наконец-то мы добрались до Вифлеема! Вот оно стойло, где нас ждут ясли, полные еды и питья. Ты не хотел бы съесть чего-нибудь, остолоп?

– Ой, хочу, просто сил нет, отец мой, – эконом даже облизнулся.

– Наверное, и выпил бы?

– И выпил бы, отец мой.

– Я думаю, что твои желания будут услышаны. Господь бог предоставляет мне немалый кредит, и что я пожелаю, он неуклонно исполняет. Поэтому поспешим, ведь на небесах тоже хотят немного отдохнуть, а ни один ангел не будет спать, пока не уверится, что я добрался туда, где буду сыт.

– Отец мой, значит, ты общаешься со святыми? – испуганно спросил эконом.

– Конечно, общаюсь. Ты думаешь, что я в своей жизни встречаю лишь таких болванов, как ты? Со мной и святые беседуют, и благодаря их вдохновению у меня голова, к примеру сказать, как у магистра философии.

– Отец мой, а может быть, ты и сам – святой?

Квестарь многозначительно кашлянул, поерзал на лошади и сложил руки, как святые на иконах в церкви.

– Прирожденная скромность не позволяет мне говорить об этом. Поэтому перестань задавать вопросы, на которые я не смогу дать определенного ответа, чтобы не впасть в гордыню – первый из семи страшных грехов, отягощающих человека. Поговорим о еде, это ведь больше всего подходит набожному человеку и не причиняет никакого ущерба добродетели смирения.

Так добрались они до корчмы. И у Мойше, и у Матеуша еще светились окна, а пробивавшийся через соломенные крыши дым свидетельствовал о том, что очаги горят и готовы порадовать пересохшие глотки и пустые желудки. Собаки подняли лай, и эхо разносило их тявканье по всей околице.

– Сегодня нам придется расположиться у Мойше: надо пользоваться милосердием людей равномерно и давать возможность каждому творить добро, чтобы он добился настоящего счастья.

– Еврей никогда не получит вечного блаженства, – заявил эконом, услужливо помогая квестарю сойти с коня.

– Ты ошибаешься, братец, – ответил брат Макарий. – У еврея есть свой Иегова, что значит по-нашему бог. И у того такая же саженная борода, как у господа бога, что нарисован у отцов-кармелитов на алтаре.

Эконом недоверчиво покачал головой.

– Так ведь еврейский бог совсем не похож на нашего.

– Я не буду вести с тобой богословских рассуждений: ты туповат и ничего не понял бы, а жизнь твоя после этого была бы отравлена мыслями. Может, бог-то и не похож, зато дары божьи – вино и пиво – одинаковы, а это меня занимает больше всего.

– Говорят, – сказал все еще не убежденный эконом, – что евреи берут кровь младенцев и добавляют ее в разные напитки, чтобы навлечь на христиан вечное осуждение и гнев божий.

Квестарь хлопнул эконома по лбу.

– Если бы ты мог, братец мой, выпить вина в количестве, соразмерном твоей глупости, то брюхо твое заняло бы целый город с окрестностями. А ты этих младенцев видел?

– Да так говорят. Пан мой сам об этом рассказывал…

– Слуга всегда стоит своего господина. Ты темный нечестивец, и все тут. Кровь младенцев, вот оно что? Стукнуть бы тебя как следует, да жаль. А как ты, остолоп, расправился с мужиком на лугу? Так его отделал, что у того кровь ручьем лилась по спине.

– Отец мой, я рук к этому не прикладывал. Ты же сам видел.

– Еще того хуже, ты других, более глупых, поощрял к этому. Уж лучше помалкивай, а то у меня руки так а чешутся проехаться по твоей гнусной физиономии. А теперь бери мешок да пойдем в корчму, потому что я чувствую себя, как святой пустынник, желудок которого наполнен одними дикими кореньями.

Они распахнули дверь в кухню, откуда дохнуло на них спертым воздухом и кислым запахом пива.

Мойше всплеснул руками, что-то выкрикнул гортанным голосом и подбежал к ним чуть не плача.

Квестарь схватил его за руку, остановил и ласково сказал:

– Я не приветствую тебя словом божьим потому, что ты христопродавец, однако я дам тебе возможность очиститься от грехов. Мы очень утомились и хотим есть и пить.

– Ну, а если я не дам? Почему я должен давать? Где это сказано, что я должен кормить и поить? Я старый еврей, и меня ваш закон не касается. У меня свой закон. Он мне тоже денег стоит.

Эконом презрительно сплюнул.

– Ты, мой дорогой Мойше, не говори лишнего, – улыбнулся квестарь, – ведь священное писание мудрее тебя, а там сказано как отрезано, что…

– Священное писание – мудрая книга, но священное писание не знает, что старый арендатор вот этой корчмы ничего не зарабатывает.

Брат Макарий махнул рукой и прошел мимо Мойше. Он с удовольствием расположился на скамье, а эконому велел сесть в углу. Дым ел глаза, и привыкнуть к нему было трудно. Лишь спустя минуту брат Макарий заметил, что на соседней скамье сидит пан Гемба и дружески беседует с кувшином вина.

– Эй, милостивый пан Гемба! – воскликнул квестарь, распуская пояс, чтобы тот не помешал при еде.

Мойше беспокойно переминался с ноги на ногу.

– Что же мне делать?

– Ты делай свое дело, это тебе зачтется в небесах.

– А на что мне небеса?

– Я думал, что ты старый, умный еврей. Когда ты попадешь на небо, святой Петр спросит тебя: «Что ты сделал нашему дорогому квестарю из кармелитского монастыря?». А ты ему ответишь: «Накормил досыта и напоил допьяна». Святой Петр разрешит тебе войти. И скажет: «Теперь я тебе прощаю то, что ты своевременно не принял христианства».

Пан Гемба долго присматривался к квестарю, наконец, раскрыв объятия, закричал на всю избу:

– Так это ты, поп, что так здорово умеешь молоть языком?

– Я самый, милостивый пан.

Шляхтич захлопал в ладоши.

– Вот здорово! Я с удовольствием расцеловал бы твою рожу, да ты низкого рода, поэтому негоже мне это делать.

– И я рад был бы сделать это, да от тебя так разит водкой, что я могу без памяти свалиться, потому что я, как невинный агнец, давно ничего не нюхал.

– Ну, что же дальше будет? – пытался выяснить корчмарь.

Шляхтич швырнул в Мойше кубком, а сам придвинулся вместе с кувшином к квестарю.

– Как я тебя увидел, на душе легче стало. Тоска меня грызет, развесели, поп, награжу щедро.

– Слышишь? – обратился брат Макарий к корчмарю. – Вот шляхтич и разрешил наш спор. Скажи-ка этому Иуде, брат, а то и он не верит.

Пан Гемба подкрутил ус и хотел пинком принудить Мойше отойти, но потерял равновесие и не упал лишь потому, что ухватился за стол.

– Не бойся, поп, – прослезился шляхтич, – я не позволю тебя обижать. Не будь я Гемба, не позволю. Пояс заложу, а наешься досыта.

– Как пан прикажет, – сдался корчмарь и отошел в глубь комнаты.

– Тошно мне, – наклонился пан Гемба к квестарю, – Сосет под ложечкой. Ох, тошно. Я бы, поп, последнюю Деревню продал, только бы тоску прогнать.

– А где же, пан Гемба, этот твой ученый, пан Литера?

– Дурак он! Дурак! – закричал шляхтич, прикладываясь к кувшину, затем вытер усы и повторил: – Дурак!

– Конечно, он был не самый мудрый из ученых, каких мне доводилось встречать, но по-латыни болтал здорово.

– Вот именно! – подтвердил пан Гемба. – А все же он дурак!

– Не спорю, однако и дураки бывают разных сортов, а пан Литера не самый глупый из них.

– Не самый глупый, а удрал.

– Значит, пан, ты ему на мозоль наступил, что он так подло сбежал.

– За девкой волочился и глазки ей строил, рохля проклятый.

– А разве девка – не божье создание? На свете не было бы рода людского, если бы не было кокетства да ухаживаний, да объятий за овином. Что же, ваша милость, неужели ты не позволял ему род людской множить? Видно, его возраст того требовал.

– Э-э, я против девиц ничего не имею, – сказал пан Гемба, вознеся очи к потолку, – но подлец девку-то подхватил, что на меня поглядывала.

– Эй, пан Гемба, – погрозил пальцем квестарь, – смотри!

– Ох, и хороша! У нее все было, чему положено быть у девки. Только чуть-чуть косила.

– А как же твое семейное положение?

– Ах, поп, – всхлипнул шляхтич и уронил слезу на усы. – Первая моя супруга безвременно скончалась.

– А вторая?

– И вторая тоже. Против моей воли отошла в лучший мир.

– Экий ты бедняга, милостивый пан.

– Третья моя супруга, упокой бог ее душу, из жалости к первым двум сама отправилась на тот свет.

– Как это – из жалости, пан Гемба? Первый раз слышу, чтобы новая супруга жалела своих предшественниц.

– У нее было доброе сердце. Жаль было ей, что те мучились со мной. Вздохнула, глазками повела, тут и жизнь ее кончилась. Голубиное было сердце, попик мой, голубиное, – шляхтич жалобно шмыгнул носом, а затем, схватив его двумя пальцами, высморкался далеко и метко – прямо в угол за печью. – Не такая была, как четвертая. Четвертая-то была гордячка, без палки не подступишься…

– А сколько же, ваша милость, было их у тебя?

– Сколько было? Трудно припомнить. Впрочем, погоди… – шляхтич растопырил руку и начал считать по пальцам. – Агнешка первая, потом Анна, за ней, дай ей бог памяти, Мария, – пан Гемба вздохнул, немного помолчал, – Мария, голубушка моя, это та, у которой сердечко было ласковое. Четвертая была Ядвига. Ого! Татарин, а не женщина! Она меня на день в комнату запирала, а к себе только ночью допускала, да и то лишь, когда ей хотелось. Вот недобрая была женщина! Ох, и недобрая! Боже, неужели ты ей это простишь? Пятая – Зофья. Шестая – вновь Агнешка. Красивая, статная, великолепная женщина! А как она ходила! Как со слугами обращалась! Настоящая княгиня!

– Действительно, ладная история – шестерых жен пережить, – сказал квестарь. – Не каждый это сумеет. Знавал я одного, тот еще женихом так высох, что прежде чем ксендз благословил его, бедняга протянул ноги. Меня только удивляет, что ваша милость за седьмой молодкой тянется, словно какой-нибудь подсолнечник за солнцем.

– Тоска меня гложет смертная. Я люблю веселье и супружеские беседы. Пусть бы иногда и покрикивала, лишь бы пусто в доме не было.

– Если так, то пан Литера причинил тебе обиду смертную, за что обязательно попадет в ад. У меня к нему тоже дело есть, так что не избежать ему вечных мук. Я уж постараюсь об этой, но теперь обратим наши помыслы к пище. Мойше все приготовил и ждет.

Молодая еврейка подавала на стол. Пан Гемба, одолеваемый воспоминаниями, все еще продолжал грустить и кушал без всякого аппетита, схватил лишь баранью ножку и, меланхолически орудуя над ней, заглатывал внушительные куски мяса. Брат Макарий действовал более активно и пил по очереди за упокой души всех бывших жен шляхтича.

Эконом в беседу не вмешивался, но подвинулся поближе к столу и тоже занялся едой. Мойше стоял около стола, горестно причмокивал губами, качал головой и при каждом новом кувшине вина печально охал, словно отрывал его от своего сердца.

– Не хнычь ты тут, иудей, – рассердился на него квестарь, – ведь всякую охоту к еде отбиваешь, а это великий грех. Я только хотел тебе сказать, что кормишь ты не хуже Матеуша. Но теперь вижу, что ты никудышный хозяин.

– А разве я могу быть уверен в ваших кошельках?

– Ой, нехорошо, Мойше, – воскликнул брат Макарий, – нехорошо сомневаться в щедрости благородного шляхтича и отбивать аппетит у бедного квестаря.

Пан Гемба повернулся к корчмарю и схватил его за пышную бороду.

– Вот дам я тебе выволочку, как бог свят!

– Ой, пан, зачем вы обижаете? Разве я сказал что-нибудь? Ну, хорошо, хорошо. Ведь я знаю, что вы – пан богатый и кошелек у вас увесистый.

– Ну, так давай еще два кувшина вина, да поскорее!

– Что делать, дам. – Мойше вытащил из рук шляхтича украшение своего лица и убрался в угол.

– Тоскливо мне, почтенный поп. Ты должен придумать какое-нибудь remedium[32], иначе от меня одни кости останутся и придется мне отправляться в небесную обитель.

Брат Макарий ел так, что за ушами трещало, а речи пана Гембы пропускал мимо ушей и отвечал на них мычанием. Жирная подливка к баранине капала ему на рясу, но он не обращал внимания. Его монашеское одеяние уже давно лоснилось от множества таких пятен и было сильно засалено, это надежно защищало квестаря от дождя и сырости. Шляхтич между тем присматривался к эконому, который под его взглядом весь съежился, пытаясь спрятать лицо.

– Знаю я одну песенку, она тебе слух порадует, – сказал квестарь, уминая жаркое, – но ее не пристало петь вдовцу.

Пан Гемба недовольно поморщился и что-то пробормотал, не спуская глаз с эконома.

запел квестарь, размахивая полуобгрызенной костью.

– А это кто? – вдруг спросил шляхтич, показывая пальцем на эконома, который, испугавшись, уронил кубок, залез под стол и долго искал его там.

– Да тут один человек хочет в монастырь вступить и ходит вместе со мной, чтобы совершенствоваться в разных добродетелях.

– Я его знаю, – заявил пан Гемба, – только не припомню, где видел.

– Он старый грешник, поэтому ты, пан Гемба, должен его знать, но не забивай этим себе голову – он не стоит твоего внимания. Давай лучше споем. Мотив запомнить легко.

Шляхтич стал вторить, но голос у него был хриплый и песня не звучала.

Внезапно эконом, сгорбившись, рванулся к двери и скрылся в темноте. Квестарь бросился за ним. Пан Гемба в изумлении раскрыл рот, так и не допев «тра-ля-ля».

Брат Макарий сразу наткнулся на эконома, который бросился к нему и прилип словно репей. Впотьмах квестарь нащупал на шее эконома веревку.

– Отец мой, – испуганно лепетал эконом, – найди какой-нибудь сук покрепче и повесь меня, как раньше хотел.

Брат Макарий догрыз кость и спокойно ответил:

– Я же говорил, что ты балбес, почтенный пан эконом.

– Повесь меня, отче преподобный, – скулил эконом, – пожалей моих деток.

– Побойся бога, что тебе вдруг охота припала болтаться на ветке? А что будет с вином, которое ты мне обещал? Ты думаешь так легко отделаться от меня? Ах, подлец, тебе крепкого стало жаль! Нет, брат, не выйдет!

– Отец мой, получишь все, что я обещал, только вешай скорее.

– До сих пор не слыхивал, чтобы повешенный вино отдавал.

– Возьмешь из моей избы все, что пожелаешь.

– Среди монастырской братии дураков нет. Сначала давай вино, а уж потом я тебя повешу, ты этого заслужил. Да что это ты так перепугался, чего это ты заторопился на тот свет?

Эконом упал на колени и принялся целовать ноги квестаря.

– Отче преподобный, я пана Гембу увидел, а это хуже, чем черта рогатого встретить. Я лучше буду висеть на сухой ветке.

– А я тебе сказал, что не будешь.

– Тогда я сам повешусь, отец мой.

– Ах ты, дрянь этакая, дубина стоеросовая, язычник паскудный. Хочешь себя жизни лишить? Да разве ты дал себе жизнь, ослиный выродок? Вот если бы я тебя повесил – туда тебе и дорога, и как только придет охота, я это сделаю не мешкая. Теперь же возвращайся в корчму, я весь дрожу и могу до костей промерзнуть, а это плохо влияет на мочеиспускание.

– Смилуйся, отец мой, ради моих деток, повесь меня, иначе меня ждет страшная участь.

– Не повешу!

– Повесь!

– Что же плохого тебе сделал пан Гемба, что, увидев его, ты заспешил в петлю?

– Да он к моему пану в гости приезжал, вместе мед они попивали и всякие развлечения придумывали.

– Кто пьет мед и развлекается, тот не может быть дьяволом, поэтому твои опасения неосновательны. Я лично знал одного святого, который хлестал водку не хуже, чем шляхтич в осеннюю погоду, а богу все-таки угодил.

Эконом разревелся, как богомолка на паперти.

– Он расскажет моему пану, что я службу бросил и пана своего опозорил, дал себя бабам одолеть.

Брат Макарий засмеялся так громко, что собаки подскочили к ним и принялись обнюхивать.

– Этого ты не бойся, почтеннейший. Пан Гемба храбрый только на словах, сейчас я ему все растолкую, и пусть я не буду достоин носить монашеской одежды, если не сумею его убедить, что он, рассказывая про тебя, повредит лишь самому себе.

– Лучше повесь меня, святой отец.

– О святая Патриция! – закричал, рассердившись, квестарь. Он схватил эконома за шиворот, повернул к себе задом и дал ему такого пинка пониже спины, что тот влетел в корчму и врезался лбом в стену. Потирая руки, квестарь вошел вслед за экономом и продолжил песню:

Но пьяный пан Гемба уже спал, уронив голову на руки, распластанные на столе. Брат Макарий окропил его вином и позвал корчмаря.

– Говорю я тебе, Мойше, что ты скуп, как сапожник Мартин, который сам не ел, все набивал кубышку, а теперь червей кормит, и никто, кроме меня, о нем не вспомнит. Неужели ты хотел бы, Мойше, чтобы я и о тебе читал заупокойную? Я очень не люблю этого. Люди для того и существуют на свете, чтобы жить да наслаждаться жизнью, данной богом. Для этого у нас есть брюхо, язык и глотка. Да и руки нам в этом помогают – они дают возможность получить удовольствие от осязания прекрасного и используются также при подношении божьих даров ко рту.

– У меня есть свои молитвы, и мне ничего больше не надо.

– Я совсем не тороплюсь по тебе панихиду служить: хозяин ты хороший, порядок знаешь отлично. Только скряга ты ужасный. Для таких, как говорит один из отцов церкви, приготовлены специальные чаны с кипящей смолой.

– У меня свой ад. Разве я лезу в ваш?

– Ад один. У отца небесного нет времени приглядывать за несколькими такими заведениями. Хватит одного на всех. Я это знаю от набожного юноши, который заблудился, попал в пасть адову и никак оттуда выбраться не смог. Он там и евреев видел и шляхтичей, кипевших в смоле, а мне подробно рассказал об этом потому, что мне было крайне любопытно, ведь сам я туда не попаду, а знать должен все.

– Ну если я в одной смоле с моим паном буду сидеть, так это уже неплохо.

– Почему так, Мойше?

– Почему? Пан мне много денег должен. Так вот, если он умрет, не отдав мне долги, я думаю, там нас рассудят.

– Много же ты ему, видимо, одолжил, если думаешь долг таким образом получить.

– А что мне делать? Квестари ко мне заходят, пан дукаты в долг берет, мужики не платят – о чем же мне еще думать?

– Квестари, помни это, Мойше, облагораживают твое языческое заведение, а что касается твоего пана, так не надо было ему давать в долг. Любопытно, другие тоже совершают такие ошибки?

– У каждого еврея есть свой пан.

– Эй, почтеннейший эконом, достань-ка у пана Гембы кошелек и заплати корчмарю наличными. Поистине он беден, раз у него пан тянет дукаты.

Эконом вздрогнул, не решаясь выполнить приказ брата Макария.

– Делай, что говорю, – продолжал квестарь. – Когда шляхтич трезвеет, он становится таким выжигой, что гроша ломаного не заплатит. А свидетелей, пожалуй, звать не надо, потому что он сам вызвался понести расходы в обмен на беседу со мной и за всяческие удовольствия, которые из этой беседы вытекают.

– Да как же я шляхтича, отец мой…

– Ищи кошелек, а то я разбужу пана Гембу и расскажу ему, кто ты. Тебя ждет кол или какая-нибудь другая модная казнь.

Эконом, весь дрожа, залез пану Гембе за пазуху, откуда, поискав немного, вытащил мешочек и бросил на стол, а сам, как ошпаренный, отскочил в угол.

Мойше схватил кошелек и начал проворно его ощупывать и вывертывать. Но, увы, кошелек был пуст, как похлебка в великий пост.

– Кто же мне заплатит? – воскликнул он в ужасе. Брат Макарий взял кошелек и, убедившись, что Мойше не ошибся, беспомощно развел руками.

– У меня были самые хорошие намерения, но если твои гости, мой дорогой Мойше, не обладают честностью, я ничего поделать не могу. Мог ли я, по-твоему, отказаться от приглашения?

Мойше дергал себя за бороду, крутился, как одержимый, хватался за голову.

– Чтоб меня холера взяла, чтоб я не родился, чтоб мне пасхи не дождаться! Это же грабеж!

– Не печалься, Мойше. Я обо всем расскажу святому Петру, а он тебя вознаградит с лихвой. Я не раз так делал, он ко мне хорошо относится. А теперь я хочу спать. И прошу тебя, не мешай мне своими сетованиями, потому что я этого не потерплю. А ты, почтенный эконом, ложись на скамейку, потому что нет ничего хуже недосыпания и недоедания.

Пан Гемба что-то рявкнул сквозь сон, на мгновение проснулся, испуганный собственным голосом, обвел бессмысленным взглядом комнату и снова упал на стол, попав усами в разлитое пиво.

Квестарь удобно расположился на скамье, подсунув мешок под голову, надвинул капюшон на лицо и, покрякивая от удовольствия, заснул. В животе у него приятно урчало.