Свирский ГригорийАндрейка

Григорий Свирский

АНДРЕЙКА

(на Луну без скафандра)

киноповесть

1. НА ЛУНЕ ЖИЗНИ НЕТ. ТОЛЬКО ПОЛИЦИЯ

Когда в Торонтский международный аэропорт опускаются один за другим пять-шесть самолетов "Джамбо", прилетевшему кажется, что он попал в Китай, где миллиард жителей, а не в Канаду. Толпа несет, тискает, вертит...

Мальчик лет 14-- 15 крутит головой во все стороны, завороженный маскарадной пестротой нескончаемого потока пассажиров. Мужчины в белых кальсонах и клетчатых юбках, женщины в солдатской униформе и почти голые. Его больно толкнул индус в красной чалме, уронив на бегу: "Сорри!" Он налетел на кого-то, услышал: "Сорри!" Толкучка была для него привычной, вокзальной, лишь сопровождалось все это необычной музыкальной гаммой, то на басах, то в верхах: "Сорри! Сорри! Сорри! Сорри!.."

Его обтекает со всех сторон шумная семья итальянцев в курточках, казалось, из одних сверкающих "молний". Как только итальянцы посыпались из дверей багажного отделения, зал ожидания восторженно взвыл. Поцелуи по-южному шумны.

-- Андрей! -- Откуда-то прозвучал неуверенный голос: -- Андре-эй!

Андрейка оглянулся с любопытством. Мои? Где застряли?

Толпа выносит Андрейку из багажной.

Его отец и мачеха Людмила (отец звал ее Люси) уже здесь. Андрейка с трудом пробился к ним. Посмотрел вопросительно на отца -- лицо у отца мятое, как его новый твидовый костюм. И -- жалкое, мокрое. Что-то стряслось? Отец переступал с ноги на ногу, чего-то он очень боялся, вроде они и в самом деле по ошибке прилетели не туда, куда хотели. У Люси от жары поплыли ее наклеенные ресницы, но выпуклые птичьи глаза все равно торжествовали.

Она дернула отца за руку раз-другой. Отец произнес: -- Сын, ты всегда хотел быть независимым... -- И вдруг скис. Добавил только: -- Такие пироги, сын. -- Он явно чего-то страшился...

Нагруженная чемоданами толпа выплыла из аэропорта в город. Кончился вдруг Китай. Еще минута, и они остались одни. Люси уж так сильно дернула отца за руку, что тот пошатнулся. Затем выступил вперед и не сказал -прохрипел сдавленным, чужим голосом:

-- Сын! Я сделал для тебя все, что мог, доставил в свободную страну. -Он показал сыну на один из чемоданов, стоявших на полу, затем протянул ему сто долларов и листочек, на котором выведено: "ХАЯС, эмигрантское агентство", номер телефона... -- Доставил тебя в свободную страну, -повторил он тверже. -- Теперь... живи сам... Независимо...

И они, сперва Люси, затем отец, ходко двинулись к белым раздвигающимся дверям. Андрейка машинальным движением схватил свои вещи и потащился за ними.

-- Такси! -- крикнула Люси. И к отцу: -- Какая жарища! И это в апреле! Что же будет летом?! А ты говорил, что Канада -- северная страна...

Такси подползали к дверям аэровокзала одно за другим, изгибаясь вдали змеей. Шофер в синей чалме погрузил огромные чемоданы в багажник.

Отец оборачивается к сыну и неуверенно подает ему руку на прощанье. Андрейка потянулся к отцу всем телом, не то поцеловать хотел, не то зареветь, тот, отступив на шаг, произнес как мог сухо:

-- Андрей, не будем сентиментальны. Мы -- мужчины.

И они уехали в черном лимузине с надписью на стекле "Аэропорт"... Тут только Андрей осознал: произошло необратимое.

В глазах -- ужас; и вдруг сомнение: в самом ли деле его бросили? Вспомнилось заплаканное лицо бабушки в аэропорту "Шереметьево". Она шепчет и раз, и другой:

-- Если что, сразу просись назад.

Он, смеющийся, машет бабушке рукой...

Увы, он в Торонто.

Андрейка проводил испуганным взглядом лимузин и, подхватив свои пожитки, кинулся назад, в здание аэропорта. Поднялся на лифте этажом выше, туда, откуда люди улетают прочь... Зал был устрашающе велик. Он давил на Андрейку своими неземными размерами и пустотой. Андрейка почувствовал, вот-вот разревется, как малыш, брошенный неведомо где. Холодит, аж мурашки по телу.

Тихо сочился чужой и скорбный, с барабанным боем и электрогитарами, мотив; подергивалась в такт ему нога человека в незнакомой форме с револьвером на боку. Андрейка инстинктивно рванулся в сторону от него, к свету противоположной стены. Она была вся из стекла, эта стена. Но и тут тихо жаловался откуда-то из-под потолка хрипатый скорбный голос под электрогитару и барабан, на своем негритянском английском: "Четыреста лет рабства... четыреста лет рабства"... Андрей разобрал только эти слова. Радости они не прибавили. Он припал носом к холодному стеклу. Там стояли гигантские, сверкающие от дождя "Боинги". И мчались какие-то странные броневички красного цвета с названиями авиакомпаний. И все ритмично мигали-подмигивали -- словно в такт барабану: "Четыреста лет рабства... четыреста лет рабства... "

Вот подъехал к ближнему "Боингу" желтый фургон. Его кузов начал подыматься, как лифт. И разгружаться, без людей, в черную дыру "Боинга". Груз в металлических ящиках поворачивался и двигался на длинной платформе сам по себе. Андрейка отлип от стекла только тогда, когда разглядел, что под ящиками крутились железные валики. В разных направлениях. Вся платформа из валиков.

"В ящике, но улечу!" -- сказал Андрейка самому себе решительно.

У ближнего самолета мотор был в самом хвосте.

А над мотором, на руле поворота, подпись "Canada" и кленовый листок!

-- Трехмоторный. Ди-10. -- шепчет Андрейка. -- Океан перемахнет?

У кабины летчика надпись "Express of Amsterdam"... -- "Конечно, перемахнет!" Но на этот самолет он опоздал, решительно. Красный броневичок оказался толкачем, который начал вытягивать амстердамский самолет из "норы". Отволок его в сторону и отцепился, по-прежнему тревожа Андрейку своим желтым миганием: "Четыреста лет... слышал? Четыреста... "

Из-под потолка провозгласили механически-безразличным голосом, что посадка на самолет в Рим задерживается на тридцать минут.

"Рим?! -- мелькнуло у Андрейки. -- Конечно, в Рим! Там Мишка из 2-й школы, там все!"

Андрейка, пробегая, читает надписи. "Lisbon". Ни к чему ему португальцы.

"London" -- нет!

"Delhi" -- тем более!..

Из-под потолка снова оповестили, что началась посадка на рейс No... в Рим.

Андрейка смешивается с многодетной итальянской семьей. К римлянам! К римлянам!.. Проскакивает первый контроль, кидает свой чемодан на просвечивание. Чемодан выплывает с другой стороны будочки. Андрейка успел схватить свои вещи, пока кто-то из охраны двигался к нему. И помчался со всех ног. Разглядел у окна римский самолет. От головы до хвоста разноцветный по диагонали. Красно-белый.

У дверей отрывают длинные билеты. У каждого пассажира отдельно. Андрейка рванулся вперед, показывая пальцами на взрослых, которые спешат следом...

Из жаркого коридорчика, ведущего прямо к Риму, Андрейку вывели, держа за руку. Отпустив, сказали деловито: "Сорри"...

... Снова пугающе огромный и холодный зал ожидания.

За его стеклянной стеной все те же плоские, казалось, приплюснутые машины, похожие на луноходы; снимки луноходов в газете Андрейка когда-то с восторгом показывал бабушке. И эти точь-в-точь...

Рабочий в желтом шлеме и высоких ботинках прыгает возле машины. Тоже почти как на Луне.

Там, на Земле, Андрейка действительно сказал отцу в сердцах: "Без вас проживу... " Но в Москве "без вас проживу" означало сбежать к бабушке. В Риме -- к Боре, с которым вместе летел до Вены.

А здесь?!

Неподалеку, на стене, целая колония телефонов-автоматов. Кто-то, с трубкой в руке, смеялся. Звонит, видно, близким людям...

Андрейке стало так страшно, что он остановился и присел в ближайшем кресле. Ноги не держали.

-- Луна, -- сказал он самому себе. -- Луна это, вот что это!

Далекий потолок все еще хрипел под негритянский тамтам. Хрипели что-то совсем другое, но Андрейке слышится прежнее: "Четыреста лет... слышал?.. четыреста лет... слышал?.."

-- Ты потерялся, парень? -- спросили его миролюбиво.

Андрейка и головы не поднял, сердце его стучало в такт барабанам, которые отбивали ему свое...

Наконец, он поднял глаза. "Ой, бабушка!" Гигант с огромной пряжкой и револьвером на боку.

-- Нет! Нет!! -- вскричал Андрейка. -- Я сам по себе. Мне туда надо. -Он показал в сторону таблички "Rome".

-- Вы летите один? Не будете ли вы так любезны показать билет?.. Только билет!

Андрейка вдруг почувствовал, что не понимает ничего, ни слова. А ведь учился в английской школе, считал, что английский ему -- на один зубок.

-- Билет, пожалуйста... -- Гигант повернул обрывок посадочного талона и сказал удивленно:

-- Так вы же прилетели!

-- Я прилетел не туда! -- Андрейка изо всех сил старался не разреветься. Я прилетел не туда! Мне нужно к своим...

Гигант долго молчит, глядя на растерянного скуластого крепыша в новом твидовом костюме и размочаленных кедах. Щеки, губы паренька припухлые, детские. Рыжие веснушки на длинном носище горят, как пожар. А глаза, озабоченные, в тревоге, углубленные в свои, похоже, не детские думы.

Гигант спрашивает, положив руки на свой широкий ремень:

-- Есть ли у тебя в Канаде родственники, парень?

Андрейка втиснулся в кресло поглубже и не ответил.

-- Так. Что будем делать, господин пассажир?

Андрейка вынимает большой -- настоящий мужской носовой платок, вытирает лицо, шею, руки. Долго молчит. Но лицо его красноречиво: "Надо подумать!" -Острый, жгучий стыд за самого себя, за отца сковал его. Как он произнесет эти ужасные слова: его бросили?

Гигант с револьвером на боку ждет терпеливо.

-- О чем подумать? -- наконец спрашивает он с улыбкой.

Андрейка от стыда, от невозможности сказать прямо: "Меня бросили", -выпаливает:

-- На Луну высадили. Без скафандра. И живи... -- Андрейка стал багровым. Обида округлила его серые глаза, на которых предательски повисли слезы.

-- Ты, парень, из России, -- говорит гигант уверенным тоном, -- Акцент у тебя русский. Сколько тебе лет?

-- А кто вы? -- настороженно спрашивает Андрейка.

-- Ар си эм пи... Королевская конная полиция...

Андрейка схватил свой чемодан, рванулся в сторону дверей.

-- Ну-ну! Куда ты, хлопец! -- воскликнул полицейский, положив руку на костлявое плечо Андрейки, и добавил с улыбкой, по-украински. -- Мабуть, ты не слыхал, что на Луне нельзя делать резких движений?

Гигант берет вещички Андрея, спускается с ним в лифте куда-то вниз; усадив Андрея, звонит в иммиграционное агентство и еще куда-то, чтоб прислали за новым иммигрантом. Но там, видно, ответили, что прислать некого...

Гигант резко, в досаде, вешает трубку и передает Андрейку двум молодым людям в широкополых ковбойских шляпах. Объясняет:

-- Они тоже из королевской конной полиции. Можешь не беспокоиться!

Вышли на улицу.

-- А где ваши кони? -- спросил любопытный Андрейка.

Двое не ответили. Даже не улыбнулись.

Отправились на сияющей черным лаком машине, такой же длинной, как стоявшая рядом, в которую вносили прилетевший откуда-то гроб.

-- Хоронить едем! -- сказал Андрейка зло.

Полицейские покосились в его сторону и промолчали.

Навстречу мчится желтая машина с прыгающими белыми и красными огнями и нарастающим воем. На ней надпись: "Полиция".

-- А мы почему едем без адских звуков? -- не унимается Андрейка -- Вы ведь тоже полиция.

-- Там что-то случилось, -- ответил сидевший рядом с ним. -- А у нас ничего не случилось...

"Ничего не случилось... Конечно!" -- думает Андрейка. -- Человек попал на Луну. Кого этим удивишь!.." Машина идет по многоэтажным развилкам дорог. В глазах Андрейки почти изумление. Небоскребы такие, что приходится задирать голову.

-- Так сколько тебе лет, парень? -- "Конник" помоложе, с усами, посмотрел на Андрейку сочувственно.

-- Я вполне самостоятельный человек... -- произнес Андрейка как мог уверенно. Я буду жить один... Сам! Совершенно!.. Точнее?.. Пятнадцать с половиной.

-- С половиной?! -- повторил усач, и переглянулся со вторым "конником", сидевшим за рулем. Тот включил приемник. Снова зазвучали чужие ритмы аэропорта, с барабанами и электрогитарами. Хрипатый голос тянул речитативом свою панихиду. К Андрейке вернулась тоска. Он даже всплакнул от этого острого, режущего как пилой речитатива, который отныне стал для него голосом потери, обиды, бесприютности...

-- Ты ел ланч? -- спросил усач.

Андрейка кивнул неопределенно: не то да, не то нет...

-- Вот самый известный ресторан в Торонто, -- продолжал усатый, когда машина свернула с дороги. -- Мой сын сюда ходит со своей герл-френд.

-- "McDonald's", -- прочитал Андрейка.

-- Поланчуем, парень, и дальше. О'кей?

В самом известном ресторане остро пахло жареной картошкой, кофе и дымком.

Андрейке принесли hamburger -- большую котлету с булкой.

-- Не торопись, Эндрю, всего-навсего пятнадцать тебе, а ты все время спешишь... Родителям сообщили, что ты пропал...

Андрейка вскочил на ноги, воскликнув непримиримо:

-- Я же сказал, что я самостоятельный человек. И буду жить сам!.. Почему? -- Андрейка вздохнул горестно и, ничего не поделаешь: -- Ну, расскажу, ладно...

Андрейка почти кончил свой hamburger. "Усач" поглядел на второго полицейского удивленно: мол, ну и дела...

Тот, что постарше, не высказал удивления, только усы разгладил свирепо; однако пояснил тоном самым спокойным:

-- Парень, по канадским законам дети до шестнадцати лет не имеют права уходить от родителей.

-- Как?! В свободной стране?!

-- ... И родители не имеют права бросать своих детей, если им нет шестнадцати, -- столь же безмятежно продолжал полицейский. -- Мы едем к твоим родителям и объясним им канадские законы. О'кей?

Андрейка чуть не подавился остатком хамбургера.

-- Не волнуйся, Эндрю. Если ты не хочешь жить с родителями, никто тебя не заставит жить с ними.

В глазах Андрейки явное недоверие.

-- ... Но если полгода потерпеть, тебе обеспечены кров и еда. А за полгода много воды утечет... Давай сразу к ним, и пусть они попробуют нарушить закон!

Андрейка вяло дожевал свою еду и спросил, есть ли в этом шикарном ресторане уборная.

Полицейский помоложе почему-то коснулся сапогом чемодана Андрейки и показал на коридорчик в глубине.

... Из уборной Андрейка выскочил, прячась за спинами рослых парней, и кинулся прочь, сперва по асфальту, едва не угодив под машину, затем по траве, вялой, прошлогодней, чуть нагретой весенним солнцем. Упасть бы и полежать! Но нет!.. "Подальше от царей, голова будет целей!" -- вспомнил он любимое бабушкино присловье.

... Андрейка бежал долго, пока не оказался в каком-то овраге; там притаился. Отдышаться, подумать...

"Я -- человек, как все!.. Так и скажу!.. А до шестнадцати не человек?.. Вот тебе и свобода! Напялят казенные штаны... Всем одного цвета. Ну нет, полгода надо продержаться. Только полгода! Не продержусь, что ли?! Закон! Знаем мы эти законы! Вспоминают о нем, когда им надо... Кому надо, чтоб я общался с Люси... Я ее задушу... за отца... за все! В свободном мире, и сидеть в клетке?.. Глупо! Хватит! Я больше не Андрейка. Я -- Андрей. Как дед... Подработаю где-нибудь и сниму угол".

Сверху пронесся автобус. Андрейка поднялся по зеленому склону, пригнувшись, и, когда следующий автобус остановился, прыгнул в открывшуюся дверь.

-- Я попаду в центр города? -- спросил Андрейка и торопливо, чтоб подумали, что он турист, добавил: -- Очень хочется посмотреть...

Водитель и головы к нему не повернул, объяснил деловито:

-- Сойдите на улице Bloor, это главная улица, там много выставок, кафе, толпится молодежь. Рядом улица художников.

Андрейка выпрыгнул из автобуса посередине черных и стеклянно-золотистых небоскребов. То тут, то там надписи: "Bank of Сомmerce", "Bank of ... " Торонтский Уолл-стрит!

Народу мало. Откуда-то из-под земли, правда, валом валят, как в Москве. Ага, это метро. Андрейка поглазел на один стеклянный небоскреб, на другой. Странно! Стекла точно закоптелые. "Ты меня видишь, я тебя нет... " -говаривал отец.

Возле Андрейки останавливается огромная черная машина, вдвое длиннее, чем у полицейских. Андрейка готов уж броситься прочь... Но из машины никто не выскочил. Наконец открылась дверца и оттуда показались голые волосатые ноги. А затем и весь человек целиком, немолодой, упитанный, в соломенной шляпе с зеленым листом на высокой тулье и ... в клетчатой шотландской юбке.

Андрейка закрывает рот рукой, чтобы не засмеяться. К шотландским одеяниям еще не привык.

-- Веселишься, парень, -- бросил приехавший; он постоял, тяжело дыша и опираясь на трость. -- Турист? Эмигрант?

-- Эт-то чей дом? -- спросил Андрейка, показав на небоскреб, чтобы поскорее уйти от опасной темы.

-- Мой!

-- Ваш? Целый небоскреб?

Упитанный в юбке усмехнулся.

-- И тот мой, -- он показал тростью вдоль улицы, где гордо высились одетые в стекло и слепящие на солнце небоскребы. -- И следующий.

У Андрейки вырвалось раньше, чем он что-либо подумал:

-- И вас еще не повесили?

-- Ты откуда? -- суше спросила юбка.

-- Из России.

-- Варварская страна!

-- А Франция?

-- Прекрасная страна!

-- Виктор Гюго писал, что вешали еще в 1793 году. "На фонарь! На фонарь!" -- воскликнул он с нескрываемой мальчишеской злобой, которая клокотала в нем вот уже несколько часов.

Молчание длилось минуту-две.

-- И стало в мире лучше? -- спросил упитанный человек после раздумья.

-- Не знаю, -- честно признался Андрейка. -- Бабушка говорила, что лучше не стало.

Упитанный молча скрылся за темной массивной дверью.

Андрейка побрел дальше, подавленный, недовольный собой: сорвал злость на прохожем. "Бабушка сказала бы, что это, по крайней мере, непорядочно... " Андрейка был по-прежнему зол, но это уже не была злость на всю вселенную.

А город ничего... Перекрестки все разные. Один, широкий, с оградой в виде изогнутых труб, как палуба корабля. Мигнул светофор, и началось светопреставление. Будто корабль тонет, все мчатся в поисках спасения.

На другом -- никто не спешит. Люди вышагивают чинно. Неторопливо катятся коляски с детьми. Одна коляска -- просторная, оттуда выглядывали три белокурые рожицы.

Следующий перекресток оказался Пекином. Ни одного европейца. Одни "косоглазые". А боковая улочка вся в иероглифах. Вывеска на вывеске, а ничего не поймешь. Пекин!

В Пекине попахивало чем-то прелым, застоявшимся, почти тухловатым, и Андрейка заспешил к европейцам. Город -- куда больше, чем он думал. "Не может быть, чтоб больше Москвы!"

На огромных окнах магазинов висят картонки с надписью: "Help wanted" -требуется работник. Значит, не пропадет.

Андрейка остановился на углу одной из улиц и увидел цирк.

Приблизился к циркачам почти вплотную. Стоят вдоль тротуара ребята и девчонки, раскрашенные, как цирковые клоуны. Волосы зеленые, синие, красные. Один подпоясан цепью. Затылок у него желтый, пол-головы зеленые. Торонтский цирк!

Огромный магнитофон у стены ревел на всю улицу. Музыка совсем другая, вовсе не негритянская. Но тоже тревожная, будоражащая. И совсем нет мелодии. "Камнедробилка", говорила бабушка о такой музыке. О чем крик? Андрейка прислушался к высокому, как у скопца, голосу. Певец выговаривает четко, по слову: "Арабы дерутся между собой, Кадаффи стреляет в кого вздумает... Душат друг друга, а кричат, что ненавидят евреев. Мы ниспровергаем старый хлам... " -- И снова все потонуло в грохоте барабанов и взбесившихся электрогитар.

-- Может, это выборы! -- сказал Андрейка самому себе. Он еще в Москве слышал, что выборы в Америке вроде карнавала.

И вдруг увидел двух полицейских в черных кепках, которые медленно вышагивали по тротуару. Вот уже прошли сквозь толчею беснующихся ниспровергателей, словно тех и не было.

Андрейка метнулся за спины раскрашенных парней, засновал от одной спины к другой, чтоб черные кепки его не заметили.

-- Эй, ты от кого прячешься? -- миролюбиво спросил его парень с желто-зеленой клоунской головой. -- От полицейских? Что ты натворил?

-- Я ушел от родителей. А меня хотят отловить, как обезьяну, и обратно в клетку.

Ниспровергатели засмеялись.

-- А мы от кого?! -- воскликнула девушка с синими волосами.

А желто-зеленый добавил весело:

-- От предков?! Всего-то!.. Тогда иди к нам! Мы тебя так разукрасим, не то, что полиция, мать родная не узнает...

-- А кто вы?

-- А ты откуда свалился? Панка от фараона отличить не можешь?

Панки?.. Панков он видел. На Арбате. Они были одеты совсем не так. На них были рваные гимнастерки, лохмотья, и они читали стихи, которые тогда запомнил, чтоб продекламировать бабушке.

Откуда ты взялся, козел?

Из помойки!

Я -- грязный панк,

Я -- дитя перестройки!

-- Панка от фараона я отличу! -- возразил Андрейка с достоинством... -Только почему-то вы слишком чистые. Как ненастоящие...

В полемику с ним не вступили. Подхватили под руки и посадили в "вэн" -разрисованный микроавтобус, стоявший на боковой улочке. Машина остановилась у длинного сарая с распахнутой настежь дверью, от которой тянулась длинная очередь парней и девчонок.

-- И у вас очереди? -- сказал Андрейка веселее.

Его провели в сарай, и никто из парней, терпеливо ждавших снаружи, не встрепенулся, не возразил.

Оказалось, здесь -- огромная парикмахерская. Но не совсем обычная. Именно здесь красили волосы во все цвета радуги, выстригали полголовы, как у каторжан, хочешь -- вдоль, хочешь -- поперек...

Андрейку усадили в кресло, завернули в простыню; голову с боков остригли наголо, а середину собрали в пучок и склеили каким-то лаком в петушиный гребень... Пожалуй, даже не петушиный. Волосы потеряли эластичность, стали жесткими и очень острыми. Торчали иглами во все стороны... "Петух-дикобраз", -- сказал про себя Андрейка, взглянув в зеркало одним глазом.

"Ну, это уж слишком!" -- Он всплеснул руками: его тонкий, с горбинкой, нос прокололи булавкой. Правда тут же успокоился: прокололи без боли и кровотечения. Вторую булавку проткнули сквозь ухо, на булавке висел небольшой железный череп.

Парикмахер оказался разговорчивым. Узнав, что клиент из России и скрылся из дому, протянул успокоенно:

-- Обы-ычное дело... В нашей благословенной Канаде каждый третий мальчишка в побеге...

Андрейка парикмахеру не поверил, но, чтоб не спорить, кивал согласно...

В конце концов он устал и от спертого воздуха, и от бесконечной возни с его волосами, пытался вздремнуть, но тут его приподняли за плечи и сказали победно:

-- Ну, вот, теперь ты настоящий панк!

Андрейку снова доставили на тот же угол, где слушали нестерпимо громкий вблизи, возбуждавший тревогу магнитофон-камнедробилку, уличавший кого-то: "А вы, толстосумы, жирные крысы, мчитесь на своих дорогих авто и не замечаете нас... "

Андрейка впервые разглядел панков. На девочке с синими волосами белая майка с воинственно-непристойной надписью "Fuck the Government" . На другой -- зазывающая: "I am sexy, Punk" .

В кармане отглаженных твидовых брюк Андрейки лежал московский словарик. Он достал его. Отошел в сторону, полистал. "Punk -- гнилое дерево, гнилушка, гнилье, ненужное, никчемное, чепуха, неопытный юнец, проститутка... "

Слово "проститутка" его несколько шокировало, но девочка в очках и в белой майке с надписью "Fuck the Government" была, скорее, школьницей, студенткой. Да и остальные тоже...

-- "Fuck" имеет тоже политический смысл? -- спросил он парня с раскрашенной головой и железной цепью у пояса. В ответ раздался дружный хохот, кто-то показал ему средний палец руки, жест был и вовсе непонятен. Видно, какое-то ругательство. Однако все чему-то радовались, приплясывая в такт громкой и странно тревожной музыке. "Э, ладно! -- сказал себе Андрейка. -- Главное, полиция не узнает".

И он выбрался из пестрого круга пританцовывающих "панков", так и не решившись спросить их, чему посвящено сегодняшнее представление. Он двинулся дальше по боковой улице, где он видел в окне магазина "Help wanted". На его глазах плакатик сняли, значит, уже нашелся помощник. Он засмеялся без причины, уходя от пережитого, стараясь изгнать из памяти страшные минуты в аэропорту. Шел все медленнее, отдыхая уже только от одной мысли, что никому на свете нет до него никакого дела. Он в безопасности...

Заглянул в пирожковую на углу, где тоже висел плакатик "Help wanted", спросил, не нужен ли помощник. Толстая женщина взглянула на него неприязненно и сказала, что уже взяли.

Андрейка понял: надо отколоть булавку с черепом. По крайней мере... Тогда-то он заработает на хлеб... Вон сколько картонок "Help wanted".

... Он промахал квартала два-три, не более, свернул на широкую и по-российски грязную улицу с названием "SPADINA", которую пересекал, названивая, трамвай. И вдруг увидел желтую полицейскую машину, шофер которой что-то говорил в микрофон.

Андрейка бросился бежать, свернув на рынок -- узкую захламленную улочку с магазинчиками, пахнущими рыбой, с навалами яблок, апельсинов, помидоров, вынесенных на тротуар. Улочка забита машинами (сюда им не въехать). Но тут же услышал тяжелый топот сапог. Точно били в барабан. Бум! Бум! Вдруг барабан зачастил... Андрейка кинулся к двум оборванным парням лет семнадцати, которые тащили к своей машине большой ящик пива, пластиковые мешки с яблоками и прочей снедью.

-- Police wants to catch me! -- закричал он, показав в сторону приближающегося топота.

Один из парней быстро открыл дверь машины со ржавым и покореженным боком и втолкнул Андрейку в кабину.

-- Ляг! -- скомандовал он, так как из-за угла действительно показались бегущие полицейские.

Мгновение, и красно-рыжая от ржавчины, скрипящая машина двинулась, маневрируя в рыночной сутолоке, вырвалась, заезжая на тротуары, сбивая фанерные ящики, на большую улицу, на которой звенел трамвай, и помчалась, трясясь, как в ознобе, на выбоинах мостовой.

2. "МУЗЫКАЛЬНЫЙ ЯЩИК"

Лифт не работал. Ребята долго взбирались на верхний этаж, под самую крышу, хлопавшую полуоторванной железной кровлей.

Едва Андрейка просунул голову в двери, раздался негодующий бас:

-- Холи шит! Какого дьявола привезли панка? Гнать крашеных!

Ребята, спасшие Андрейку от полиции, объяснили:

-- Иммигрант! Прячется от полиции... Панки и обрадовались... Разукрасили...

-- Упс! -- удивился кто-то, невидимый в табачном дыму. -- Вот так штука! Спрятаться хотел от полиции?! Среди панков?! Да они ж криком кричат, чтобы их заметили... А этот схорониться решил! Среди панков?! Ну, осел... Ты как забрел к ним?

-- А я люблю ходить по улицам, -- настороженно ответил Андрейка. -Зоопарк далеко и дорог. Здесь -- самый интересный зоопарк.

Раздался хохот, парень с бычьей шеей и спутанными жирными волосами до плеч протянул Андрейке бутылку пива. Затем еще одну.

-- ... Из России? Никогда живого русского не видал... Давно из дома?

-- А что считать домом?

-- Где жрать дают.

-- Час с четвертью!

Снова засмеялись, парень с волосами до плеч сказал добродушно: "Русский! Пойди-ка отмой свои патлы".

-- Выгоните его к черту! -- воскликнули враждебно из глубины комнаты. -- Или отмойте шваброй!

Гривастый разразился по чьему-то адресу матерной бранью, затем схватил Андрейку за плечи, а кто-то с готовностью за ноги, и так, в твидовом костюме, швырнули его в ванну. И голову с острым гребнем окунули. "Чтоб не кололся!"

Когда Андрейка вылез с размякшими от теплой воды и липкими волосами из гостиной слышался какофонический грохот. Его, уж точно, Андрейка не назвал бы музыкой. Это был именно грохот. Он несся из четырех широченных динамиков, расставленных по углам комнаты. Коридор был загроможден пустыми пивными бутылками и почти до потолка картонными коробками. Пили, видать, серьезно.

Новичка встретили добродушными возгласами.

-- Вот он, утопленник! А ну, вруби погромче!..

В первую минуту Андрейке почудилось, что он оглох. Потом слух вернулся к нему. Рев, нарастая, вызывал ужас: казалось, на него наезжает паровоз, грохочут под колесами рельсы, гудит земля, громадный состав подмял его под себя, и нет этому конца.

Андрейка стоял в оцепенении минут пять, и вдруг паровоз исчез сразу, точно взлетел в небо и превратился в русские сани, которые тащились по снегу...

Андрейка от радости даже покружился, раскинув руки: кто-то грубо одернул его:

-- Хелло, у нас не танцуют! У нас пьют пиво!..

Андрейка начал различать в дымном мраке людей. Все сидят по стенам, на диване, на полу, в кожаных куртках и джинсах. У многих волосы до плеч. Андрейке вспомнились школьные стихи, забыл, чьи:

У Махно до самых плеч

Волосня густая...

Махно, рассказывала учительница, был анархистом.

-- Эй, вы анархисты, что ли? -- спросил Андрейка.

"Анархисты" не ответили, успокоенно вслушиваясь в тихие звуки; сидели неподвижно, как в концертном зале, звуки были напряженно-скрипящими, царапающими, словно сани мчали то по талому снегу, то по земле, и тут только зазвучала песня, похожая на плач.

Андрейка не разобрал первых слов и вполголоса спросил сидящего рядом, о чем песня.

-- "Бетонные джунгли", называется, иначе "Тюрьма"... Ты сидел в тюряге?.. Ну, так у тебя еще все впереди, парень...

Но сани с грустной песней опять подмял грохочущий товарняк.

Казалось, гитарные струны рвались и кто-то размеренно бил его, Андрейку, палкой по голове.

Он почувствовал боль в висках. Обхватил голову руками...

-- Хелло! -- проорал в ухо сосед. -- Слушай! Умные слова. Только у нас можешь услышать умные песни. У остальных -- слюни: Love! Love! Love!

Но тут врубили еще громче.

Андрейку вынесло из квартиры, как ураганом. Он кинулся по грязной, заплеванной лестнице вниз. Зацепившись носком кеда за выщербленную ступеньку, полетел вниз; разбился бы, если б не успел ухватиться за ржавые решетчатые перила. Огляделся. Стены были расписаны углем, слова бранные, почище тех, что красовались на белой майке девчушки-панка. Рисунки странно однообразны. Андрейка еще не знал о существовании назойливого искусства "граффити", загадившего вагоны нью-йоркского метро.

Стал смотреть под ноги: голову сломаешь...

Из двери, ведущей на один из этажей, доносилось нечто похожее на песню. Скорее, это был речитатив, и очень внятный. Электрогитары не заглушали слов. Кто-то втолковывал свое с большой убежденностью. И барабан подтверждал своим гулким "бам!", звучащим, как "так!".

Люди живут в страхе,

Сжавшись, как мыши, в своих норах. Так!

И знаешь, что я тебе скажу:

Наше заброшенное жилье

Выглядит лучше их красивых домов,

Из которых они боятся высунуть нос,

Когда наступит темнота... Та-ак! Конечно!

А мы здесь живем

И мы не боимся никого и ничего.

Мы -- свободны...

Барабан вдруг потерял силу, рассыпал горохом свои так-ти-та-та-а-ак, вроде бы смеясь над уверенностью певца.

В полумраке коридора Андрейка разглядел согнутые фигуры. На каменном полу сидело пятеро молодых черных ребят. Они вяло играли в карты.

Андрейка хотел было уйти, но из магнитофона, стоящего у стены, зазвучало:

... Город -- это джунгли. Что делать?

Жизнь доводит человека до грани.

За горло берет. Но я попытаюсь не потерять голову...

Один из парней выключил магнитофон, оборвав песню на полуслове, и окликнул Андрейку.

-- Хелло, чего надо, asshole , так тебя этак... Мотай отсюда, белая вша!

И Андрейка снова побежал по узкой и бесконечной лестничной спирали, засыпанной обвалившейся штукатуркой, окурками, грязью. Все вниз и вниз. И почти у входа наткнулся на группу странно одетых парней и девчонок... В этом старом полуразрушенном доме все было странным. Однако ребята выделялись даже в таком доме. На китайце с растрепанными африканскими губами майка с восходящим солнцем. У другого расписана иероглифами. Гуськом тянулись и белые, и карибские негры, черные, как московские трубочисты, которых Андрейка помнил по картинкам деда. За ними испанцы или португальцы... Такой Вавилон Андрейка видел только в торонтском автобусе, где каждый пассажир с другого континента.

-- Это что, клуб? -- спросил Андрейка у парня в очках, который никуда не торопился.

-- Это?.. Это -- "музыкальный ящик". -- Он улыбнулся. -- Собираются ломать. Нас переселили. В другую "общагу"... Хочешь приткнуться?.. Живи! Пока снесут, берут помесячно. Не смотрят уж, студент или не студент...

Какая-то ширококостная девушка в спортивных шароварах, остриженная под мальчишку, заметила красный расклеившийся гребень на Андрейке и захохотала, взъерошила его петушиный гребень. Рука у нее мягкая.

-- Ты здесь живешь?..

-- Не знаю, -- признался Андрейка.

Она улыбнулась в ответ, взяла его за плечи и почти втолкнула в огромную квартиру, где тоже крутился магнитофон. Правда, где-то за дверью. Ничего не рычало, не пугало; разве только мелодия, заполнившая вдруг комнату, была тревожной.

"Кто эта девушка, которая постоянно с тобой? -- пел высокий женский голос. Волнение в нем было столь сильно и глубоко, что Андрейка затих. -... Не я, а она постоянно с тобой... "

-- Меня-а зовут Кэрен, -- сказала широкая грудастая девчонка. Нет, даже не сказала, а, скорее, пропела. И голос тот же, что на пленке. Она исполняла? -- А тебя-а?.. Минуточку, Андрэ. -- Она быстро, тихо, без слов раздала своим китайцам, неграм и испанцам какие-то папки. Оказалось, ноты. И те тут же ушли...

-- Что это за интернационал? -- спросил вполголоса Андрейка, чтоб, завязав разговор, уйти от саднящих душу расспросов...

Кэрен приложила палец к своим сочным лиловым губам. Мол, помолчи!

В тишине, за тростниковой занавесью, под дверным проемом, послышались звуки, ни на что не похожие. Там репетировал струнный оркестр, что ли?.. Да нет! То ксилофон заспешил куда-то нервно, то зазвенело стекло, точно играли на бутылках. Э, да это как на школьном "капустнике", который устраивала бабушка. Его, Андрейкин, номер назывался "стаканное соло". Вода в стаканах на разном уровне -- полная гамма...

Да нет, это и не стекло. Звуки оборванные, стучащие. Мелодии нет, растворилась в нарастающем грохотании...

Ударник работает?

Ясно, это и не звуки вовсе, а стуки...

Но и стуки-то -- не стуки. Переливчатые стуки, а вот и колокольчатые.

Наконец, кажется, уловил, в чем дело.

Гремят рассыпанные горохом маленькие африканские барабанчики. Как у диких племен в праздники. Ритуальные танцы под там-тамы... Слышал не раз. По телеку. А вот и треугольник вступил. Оркестровый треугольник. Колокольчатый...

Ну, ясно...

Минут десять неистовствуют ритуальные барабанчики. Вот уж конца им нет...

Кэрен молчит завороженно. Глаза ее сияют.

Ритм и в самом деле завораживает... Вначале Андрейка прислушивался недоуменно, с любопытством, и только. А сейчас как в гипнозе. Ноги-руки дергаются...

Барабанчики вдруг затихли, и Кэрен шагнула к тростниковой занавеси и откинула ее.

-- Барри-и, прошу, -- пропела она с категоричностью хозяйки. -- За сто-ол!

Андрейка взглянул в приоткрытый проем и оторопел: в гостиной, где играл неизвестный ему Барри, стоял рояль. Настоящий, на полкомнаты, рояль. Белый. В солнечных бликах. И больше ничего.

Андрейка не удержался, подскочил к дверям, за которыми не могли же не таиться барабаны, оркестровый треугольник, ксилофон... Сам ведь слышал. Пусто. Ничего, кроме рояля... У Андрейки стали мокрыми ладони.

Может, это одичавшая пианола? Сама стучит-играет?..

Барри бросил, не оборачиваясь: "У меня еще шесть минут... " И продолжал. Руки его летали над клавиатурой концертного рояля, летали виртуозно. А концертный рояль сыпал и сыпал барабанным горохом...

Кэрен взглянула на Андрейку искоса.

-- Что с вами, Андрэ?

Андрейка прижал влажные руки к щекам:

-- По-моему... я схожу с ума...

Кэрен кинулась к нему, как кидаются к испуганному ребенку.

-- Что с тобой, Андрэ?! Что с тобой, малыш?!

Он произнес белыми губами:

-- Это... рояль?..

-- Мы репетируем, Андрэ!.. Барри играет, я пою и танцую "вертолет"... Не видел никогда? "Брейкданс"... Не может быть, чтоб не видел! -- Чтоб отвлечь мальчика от чего-то, может быть, действительно ужасного, она вдруг встала на руки, затем на голову, потом на шею и принялась быстро-быстро вращать ногами в синих, с резинками у щиколоток, шароварах.

-- Похоже на вертолетный винт?

Вертолет был тяжеловат: спортивные брюки обтягивали бедра Кэрен, они были такой ширины, которую Андрейка впервые увидал лишь в Канаде. Странно ужасно!

Кэрен вскочила почти легко, раскрасневшаяся, чуть взмокшая.

-- Никогда не видел брейкданс? Честно?.. Тогда расскажи, Андрэ, откуда ты взялся?

Кэрен была так встревожена и по-матерински участлива, что Андрейка, внезапно для самого себя, принялся рассказывать, откуда он взялся...

В завершение он произнес тоном самым беззаботным:

-- Такой мой этот ваш брейкданс... Назовем его брейкданс "Аэропорт". Хорошо?

Кэрен быстро открыла холодильник, вытащила оттуда помидоры, огурцы, лук. Торопливо нарезала, залила маслом, которое называлось с никогда не виданным Андрейкой самохвальством: "Браво!". Поставила плетенку с хлебом. Глаза у Кэрен, оказывается, синие и неподвижные. Какая-то тоска в них, даже боль. Она замечает устремленный на нее взгляд Андрейки, спрашивает:

-- Что ты?

-- У вас глаза как у моей бабушки, когда она провожала меня в Москве, в аэропорту "Шереметьево"!

А вот вышел к ним и Барри. Лет ему под тридцать. Старик! Но веселый.

-- Кэрен, поскольку ты гостю почти бабушка, то я, значит, дедушка.

-- Ох, не надо! Мой дедушка окончил жизнь в тюрьме... Вы же просто шкипер с пиратского фрегата. Их тоже не миловали...

Все захохотали, кроме Барри.

Андрейка вглядывался в широкое крестьянское лицо с аккуратно подстриженной рыжей шкиперской бородкой. Правда, у шкиперов никогда не было очков с толстыми линзами и затейливо изогнутыми дужками. И конечно, они не носили накрахмаленных рубах с воротниками такой белизны и свежести, что было непонятно, как можно было остаться столь ухоженно-чистым в доме, где штукатурка осыпается от каждого удара двери, а с потолка все время что-то крошится в кружку с чаем.

-- Только что из России? -- повторил "шкипер" удивленно, протянул Андрейке большую натруженную руку и сказал, что спать Эндрю может вот на этой рухляди в гостиной. Рухлядь, правда, без ножки, но он починит. Голос у "шкипера" ранящий, горловой, с клекотом и сипением, похожий на отцовский. Или это так ему кажется.

Барри вернулся к роялю, сел за него, и... снова квартиру наполнила барабанная россыпь.

Андрейка побелел.

-- Извините. У меня весь день... галлюцинации.

-- Го-осподи, Бог мой! -- воскликнула Кэрен. -- Случись такое со мной, я бы просто умерла.

Андрейка кивнул в сторону двери.

-- Это действительно рояль?

-- Да, концертный "Стейнвей". Замечательный.

-- Да, я вижу, но откуда тамтамы?

Кэрен откинулась недоуменно, залилась счастливым, освобожденным от страха смехом, груди ее затряслись; она застенчиво приложила ладонь к своим губам.

-- Пойдем, Андрэ.

Смех Кэрен заставил Барри прекратить игру. Услышав о "галлюцинациях" Андрэ, он улыбнулся и, открыв блестевшую белым лаком крышку, показал, что такое его "приготовленный рояль"...

Так он его и назвал: "Приготовленный рояль". И ноты, которые стояли на пюпитре, назывались "Пьеса для приготовленного рояля". Автор -- Джон... Имя Андрейка не слышал никогда. Американец, наверное.

Барри взял из папки другие ноты. На них было напечатано имя автора: Барри...

-- Это вы? -- Андрейка воскликнул хоть и почтительно, но не без страха.

Барри повернулся к роялю, и... чертовщина продолжалась. Барри нажимает одну клавишу, а звучат... две. Некоторые звуки нормальные, рояльные. Но нажимает на "до", звучит "фа-диез". Другие -- с металлическим призвуком, почти ксилофонные; а то опять вдруг какой-то металлический бряк, стук.

Барри взглянул на вытянувшееся лицо Андрейки и, поднявшись на ноги, показал на металлические шурупы, которые были засунуты там и сям между струн. Одни шурупы медные, с красноватым отливом, другие белые, железные или алюминиевые. Одни шурупы короче, другие длиннее...

Андрейка слышал краем уха, что существуют "джазовые рояли". В меру "расстроенные", с резиновыми прокладками-заглушками или со струнами, натянутыми неодинаково... Так имитируют джазовый оркестр... Но шурупы?! Металлические шурупы в фантастическом американском "Стейнвее". К "Стейнвею" их даже не подпускали. На нем играют лишь лауреаты на конкурсах!

Барри снова взял несколько аккордов и тут же сбросил руки с клавиатуры.

-- Ну, что вы скажете, молодой человек?

Андрейка хотел что-то произнести, переваливаясь с ноги на ногу, но не решился, продолжал топтаться молча.

Барри смотрел на него терпеливо, выжидающе.

Андрейка выпалил с очевидной всем искренностью:

-- Бабушка вас бы убила!

-- Какая бабушка?

-- Моя... Она преподавала в Гнесинском училище. В Москве. Это как консерватория...

Кэрен развела руками, пытаясь, на всякий случай, умерить дискуссионный пыл:

-- У русских все сурово традиционно, ты же знаешь, даже балет.

-- Поэтому-то все балетные "звезды" бегут, дорогая Кэрен, из России, как от чумы, не так ли?

Он зашагал к платяному шкафу, открыл дверцу. В шкафу на полках и крючках висели и лежали музыкальные инструменты. Гитара, скрипка, флейта, саксофон... наверное, весь симфонический оркестровый и джазовый набор...

-- Что предпочитаете? -- спросил он.

Андрейка смотрел ошеломленно.

-- Это все ваше?..

Барри, видно, не отвлекался на разглагольствования, достал из шкафа нотную тетрадь, выдрал одну из страниц, на которой было написано:

"Бах. Прелюдия. Партита до-минор". И протянул руку к флейте, которая висела на крючке, как ружье. Подал ее Андрейке.

-- Не возражаете?

-- Так это бабушка в консерватории, а не я, -- испуганно вырвалось у Андрейки.

Барри показал пальцем на нотную линейку: -- Что это?

-- "До диез мажор... "

-- Так и думал. Сколько лет вас терзали в музыкальной школе?

-- Я сбежал из музыкальной школы!

-- Все сбежали! Только наша Кэрен выстрадала до конца... Кэрен, на ловца и зверь бежит!

Андрейка и Кэрен у того же "музыкального шкафа". Барри нет... Кэрен показывает ему инструменты. Один за другим. На некоторых она исполняет одну-две музыкальные фразы. Иногда и Андрейка протягивает к инструментам руку.

И -- странно. "Странно ужасно", повторяет Андрейка. Фагот отзывался по-петушиному. Не фагот, а чистое ку-ка-ре-ку... Электрогитара отозвалась вдруг как арфа. У флейты живой человеческий голос. Андрейка берет ее, воспроизводит.

-- У вас все инструменты такие? -- спрашивает он, постучав себя по лбу, и они оба хохочут.

Утром Андрейка вышел на застекленный балкон с флейтой в руке, постоял, слушая гул, доносившийся со всех этажей. Сверху -- прежнее скрежетание, даже железный лязг. Явно "хеви металл... " Ниже -- негритянский джаз.

-- Действительно, "музыкальный ящик"... -- сказал Андрейка самому себе.

Андрейка не совсем уверенно играет на флейте Боккерини, "Вечно зеленый" менуэт, как называли этот менуэт в музыкальной школе.

... Продолжается тот же менуэт Боккерини, только его сопровождают электрогитара и ксилофон. Андрейка, одетый в нарядный и широкий, наверное с плеч Барри, свитер, и новые кеды, вполне сносно исполняет "Вечно зеленый" менуэт. Электрогитара в руках у Барри. Рядом с ним скрипка и ... компактная установка из трех небольших барабанов, к которым он изредка прибегает.

Барри играет в длинном и полутемном коридоре. Это станция метро. Мимо торопится людской поток. Изредка кто-то бросает монетки или долларовую бумажку в раскрытый футляр электрогитары. К спине Барри прикреплены ноты. Андрейка стоит за его спиной и играет, поглядывая на ноты.

Холодновато. По мраморной стене коридора сочится вода. Никто не останавливается. Потом задерживаются две девчонки со школьными портфельчиками. Потом толстая негритянка с хозяйственной сумкой.

Оркестр Барри играет классику: Боккерини, Моцарта, затем "Умирающего лебедя" Сен-Санса. Девочки убегают, другие задерживаются. Ненадолго.

Барри откладывает электрогитару, снимает с шеи саксофон и, взяв у Андрейки флейту, воспроизводит какой-то немыслимый "рок" или почти "рок".

Андрейка непроизвольно притопывает и подергивается всем телом в такт "рока"...

... Устало идут домой. Мимо рекламного плаката, извещающего о концертах некогда прославленной рок-группы "Роллинг Стоунз".

Андрейка изучает плакат, затем, догнав Кэрен и Барри, спрашивает, где будут концерты "Роллинг Стоунз".

Они называют самый большой зал в Торонто -- "Рой Томсон Холл".

-- О! На "Роллинг Стоунз" рвалась вся Америка. И вся Канада. Висели на люстрах. Билеты у перекупщиков по 400-- 500 долларов..

Андрейка останавливается, всплеснув руками:

-- Что же это такое? Рок-оркестр играет в лучшем зале, а классику исполняем в подвале, где холодно и течет вода.

-- Не хочешь -- не играй! -- уязвленно бросает Барри. -- Ты в свободном мире!

-- Какой же это свободный мир, если Моцарту предпочитают этот "Роллинг Стоунз".

-- Освеженная классика, разве это плохо?

-- Освежеванная, -- буркнул Андрейка.

-- Чем ты так недоволен, Эндрю?! -- спрашивает Кэрен.

-- А вы?.. Довольны? Вы! Это фантастика! Вы играете на всех инструментах. И как! А работаете, как нищие. Деньги в шляпу!.. Вот если б нас увидели Люси с отцом!..

Неожиданно для Андрейки Кэрен и Барри хохочут. Барри берет Андрейку за подбородок, поднимает его голову. Говорит очень серьезно:

-- Ты прибыл из нищей страны, Эндрю. Поэтому у тебя такие ассоциации. Понятно?... Нет?... Мы репетируем на людях. Самые невнимательные слушатели -- пассажиры метро. Пассажирам нет дела до музыки. И если они все же останавливаются, значит, мы задели, привлекли...

-- Но они бросают монеты!

-- А тебе это мешает играть?... Нет?... Тогда продолжим завтра.

... Барри, Кэрен и Андрейка играют в круглом парке на Университетской улице, в центре Торонто. Затем Кэрен и какие-то парни танцуют свой брейкданс. Подходят еще несколько парней с инструментами, и вот Барри с гитарой в руках -- руководитель "рок-оркестра" с необычным для "рок-оркестра" классическим репертуаром. Звучат Бах, Глюк...

Вокруг много людей. Главным образом это студенты Торонтского университета, некоторые здания которого выходят на Круглую площадь. Вдруг кто-то командует:

-- Пошли!

И все двинулись вдоль широкого Университетского проспекта к американскому посольству, над которым полощется на ветру звездно-полосатый флаг. Подняли плакаты... Каких только не было! Против ракет. Против атомной бомбы. Против нового закона об абортах... Против цензуры в кино... Против повышения платы за обучение... Против... Против.

-- Куда мы двинулись? -- вырвалось у Андрейки.

-- Это поход "студенты против войны", -- объяснила Кэрен.

-- Войны? -- удивился Андрейка. -- Канада хочет на кого-то напасть?

Кэрен засмеялась:

-- Да нет... Мы хотим привлечь внимание наших сенаторов... А тебе это ни к чему! Шагай и играй!

Андрейка усмехнулся своим мыслям: "Шагай!" Опять за подаянием...

Когда приблизились к посольству США, откуда-то сбоку появилась цепочка полицейских. Андрейка спрятал флейту в боковой карман и смешался с толпой. Но полицейские в его сторону и не взглянули. И посольство они вовсе не охраняли, туда входил, кто хотел, в том числе и несколько ребят из студенческой демонстрации со своими листами, под которыми все подписывались.

Оказалось, что полиция с дубинками в руках отрезала студентов не от посольства, а от враждебной группы, стоявшей на тротуаре. Тех явно смешили лозунги молодых канадцев. Студентам с тротуара кричали:

-- Страна непуганых дураков!.. Дождетесь, вас в Сибири охладят! -Иронические реплики звучали с польским, украинским акцентом.

Андрейка приподнялся на цыпочках, чтоб разглядеть лица кричавших. Иммигранты?

-- Ты чего? -- спросил Барри, когда Андрейка перестал играть.

-- Кто они? -- Андрейка кивнул в сторону иммигрантов... -- Иммигранты знают дело...

-- Они такие же путаники, как и ты. Извини, Эндрю!.. Никакой опасности для Канады нет. Ее придумали американцы, чтобы протащить в Сенате свои линкоры, а заодно держать нас в узде. Мы не американские солдаты...

На обратном пути, в машине Барри, разговор продолжался:

-- Эндрю, ты прибыл не только из нищей страны. А из нищей тоталитарной страны. Русские привыкли подавлять в себе эмоции. Иначе там не уцелеешь, правда?.. Канада -- страна раскрепощенных людей. Каждый волен делать, что он хочет... Вот ты чего-то хочешь, правда?

Андрейку стал раздражать назидательный тон Барри, он сказал задиристо:

-- Хочу водить машину! И все!

-- Зачем тебе машина?

-- Развозить пиццу.

Барри засмеялся.

-- Смешно?! -- сердито спросил Андрейка. -- Я видел объявление, требуются люди с машиной. Развозить пиццу.

-- Платят столько, что даже на кроссовки не заработаешь... -- Кэрен вздохнула.

-- Платят! А не подают в шляпу! -- возразил Андрейка.

Барри улыбнулся.

-- Бабушка может тобой гордиться, Эндрю! Уговорил! Начинаем уроки вождения.

... Вечером, когда вернулись в свой "музыкальный ящик", внимание Андрейки привлек необычный шум и крики, доносившиеся сверху. Выглянув из окна, он увидел, как на балконе дрались знакомые ему черные куртки. Кому-то дали гитарой по голове. От звука оборвавшейся струны Андрейка втянул голову в плечи, точно это ему врезали.

Треск и звяканье ломаемых гитар привлекли и Барри. Он выглянул на балкон.

-- У обезьян и эмоции обезьяньи, -- сказал он.

-- В Москве "металлистов" били смертным боем. Оказывается, это правильно. Ваш "хеви металл" надо запретить, как ядовитые газы...

-- Но-но, Эндрю! Пусть они лучше ломают свои гитары, чем головы.

Ветер был холодноватым. Андрейка стал замерзать, хотел войти в комнату. Но Барри почему-то не торопился возвращаться назад, и Андрейка остался. Прислушиваясь к шуму наверху, Барри сказал в раздумье:

-- Эндрю, я пытаюсь аранжировать Моцарта для джаза...

Взглянув на Эндрю, у которого от удивления вытянулось лицо, Барри заметил:

-- Это старый спор, Эндрю. Классика для быдла -- нужна ли? Не потеряет ли свой духовный, да и интеллектуальный запал... "Уши" ее достанут, и только... -- и, скорее самому себе, чем Андрейке, продолжил: -- Да, не в метро бы начинать...

И замолчал. Андрейка стал коченеть, хотел прошмыгнуть в комнату, Барри положил руку на его острое мальчишеское плечо:

-- У каждого есть своя сумасшедшая идея, Эндрю. Она мучит и меня. Если б удалось... Представь себе, Эндрю. Фильм, в котором звучит квартет старинной музыки. Какая лента, а? Да еще с острым, почти детективным сюжетом. Чтоб на нее повалили все, даже эти обезьяны. Это бы действительно стало запевом. А... Как была бы счастлива Кэрен! -- И он тут же ушел, словно застеснялся, что вдруг высказал сокровенное. Андрейка двинулся за ним, но -задержался: увидел, как двое длинноволосых в кожаных куртках пытаются выкинуть третьего с балкона.

-- Эй! Эй! Кожаные! -- закричал Андрейка. -- Он же убьется...

Они наконец перекинули парня через перила балкона, и он с криком полетел вниз.

... Через несколько минут Андрейка услышал вой полицейской сирены. Подошла вторая желтая машина, в цветовых вспышках. Затем черный автобус без окон. Дом, похоже, оцепили. Андрейка спросил у Барри испуганно:

-- Что теперь будет?

-- А тебе-то что бояться? -- удивился Барри. "Heavy metall" упился до смерти...

-- Меня ищут. Я же говорил...

Барри потрепал в раздумье свою шкиперскую бородку.

-- Тут тебе, действительно, оставаться нельзя, Эндрю. Вот что!.. Поехали со мной в summer camp. Это летний лагерь. Я нанялся туда плотничать и по вечерам играть и петь. На все лето. Мне понадобится помощник.

Барри перед высоким зеркалом наскоро состригает всю петушью красу Андрейки.

-- Э, да ты похож на девушку, Эндрю. Мягкое у тебя лицо, девичье. Только вот скулы... Кэрен, дай ему свою шляпку и юбку. На случай, кто зайдет...

Они усаживаются в "шевроле" Барри. Мчат по Фронт-стрит, мимо знаменитой телевизионной башни -- опознавательной Торонто.

-- Видал? -- спрашивает Барри. -- Самая высокая в мире.

-- Как? -- с удивлением переспрашивает Андрейка. -- И у вас, как в Москве... Все самое-самое?..

Барри улыбнулся и свернул в теснину стеклянных небоскребов, темно-синих, золотистых, в которых отражался город. Он показывал рукой, на что смотреть; в его как бы небрежном жесте таилась гордость.

Машина выскочила на площадь. Андрейка обратил внимание на огромное серое здание в виде двух полуколец.

-- Лучше, чем здание СЭВ в Москве! У кого оригинал?

Барри не счел нужным ответить. Включил приемник. Диктор спокойно-торопливым тоном рассказал о пожарах и прочих происшествиях. Среди них скользили слова об убийстве в доме No... (там-то Андрейка и собирался поселиться) и что полиция приступила к расследованию.

-- И чего расследовать? -- Барри пожал плечами. -- Ординарная история. Кто-то, наверное, спутал этаж и ... высказал свой взгляд на "хеви металл"...

У Андрейки округлились глаза.

-- Выкинули из-за музыки?

-- А в России не бывает?

-- В России был культ личности. Тогда убивали за что угодно.

-- В Северной Америке пятьдесят культов. Начиная от культа Муна, который женит сразу целые полки кретинов. Вон "хари кришна", видишь? Бритые, в белом, идут-подпрыгивают под барабан... Справа на углу "панки". Панком вы уже были, господин петух? Это пройденный этап. Ах, какие краски!.. Дураки? Они? Нет, они читали Фрейда. И Эпикура тоже. Раскрепощают свои эмоции, как видите... "Сагре": лови день! Не думай о будущем. А наше правительство?! -Он ругнулся: -- Чикен гавермент!.. Далеко от них ушло? А вот "Рап" -ритмичная декламация под музыку с пританцовыванием. Словом, негритянские причеты. Ну, затем мы, "New Wave -- новая волна"... Эндрю! Идеи сдохли. Все! Даже Фидель Кастро, бывшая моя надежда, оказался обычным тюремщиком... И вообще, кому нужны эти игры?! Все равно, мы ничего не можем изменить. Что остается?

Барри снова потрепал свою шкиперскую бородку, предвкушая удовольствие, затем выкопал из завала кассет одну, вставил ее в магнитофон.

Зазвучала электрогитара, какие-то странные космические звуки, которые перешли во вполне земную хоровую капеллу.

Барри поглядел на Эндрю с удивлением. Губы "господина петуха" были поджаты иронически.

-- Не приемлем? -- Барри круто повернулся к Андрейке.

-- Опять то же.

-- Музыка для нас -- Бог! Поняли, господин бывший петух? У вас никто не спросит документа, спросят, какую музыку любите. Свой вы или нет? Поняли?

-- Странно ужасно! В России иначе. Красные книжки. Ордена. Пропуска! Анкеты! Дипломы! Честь и место!.. Здесь -- твоя любимая кассета!

Барри вздохнул.

-- Люди -- всюду люди, Эндрю... Не так ли?

Машина остановилась. Застряли в потоке. Что было впереди, поняли не сразу. Там была "пробка". Сотни машин ждали, кто-то прогудел. Барри пытался дать задний ход или свернуть в переулок. Какое! За спиной все было плотно утрамбовано... Пришлось двигаться в общем потоке со скоростью черепахи.

Оказалось, впереди, возле посольства США, снова толпились демонстранты.

-- Тут что, каждый день? И опять против Америки? -- удивился Андрейка.

-- У каждого своя болячка, -- Барри поглядел на лозунги над головами. И вдруг покраснел до шеи. Похоже, разговор задел его не на шутку. Он говорит медленно. весомо. Видно, давно обдуманное и выстраданное:

-- Эндрю, я -- профессиональный музыкант и актер. И, оказалось, по этой причине мне надо убираться в Штаты: "Только тот король, кто коронован Голливудом", это здесь аксиома. Доколе? Я хочу, чтобы мы перестали быть задворками. "Жирной провинцией", как нас прозвали. Хочу преуспеть. Без Голливуда...

-- А я бы съездил, интересно!

-- Очень интересно! Пять лет меня держали на ролях "подержи лошадь, скотина". У меня канадское "р", заявили мне. Но это просто отговорка. Я чужой. Чужой в своем ремесле. Что может быть оскорбительнее! Сколько можно терпеть?

Андрейка вздохнул:

-- Я бы потерпел...

-- Терпение -- религия иммигранта. А я родился в Канаде. Почему обязан терпеть?! Кэрен, положим, толстовата для голливудской звезды. Да, но не для канадской! В Канаде своя эстетика. И, кстати, свои меценаты, которые пока что смотрят на Голливуд снизу вверх... Тут есть все, чтобы начать... Чему ты улыбаешься, Эндрю?

-- Знаете, я вспомнил наш пионерский лагерь на Оке. Счастливое время! Через реку была протянута металлическая сеть.

Андрейка видит эту сеть своим мысленным взором. Вагонетки над рекой. Под ними сеть, чтоб торф с вагонеток, двигающихся над ней, не падал вниз, на пароходы, лодки... Сеть висит высоко, метрах в пятидесяти над водой. Она с широкими ячейками и очень старая.

Вожатые запрещают туда подыматься. Ну, раз запрещают, Андрейка стремится сбежать вместе с дружками хоть на часок из лагеря и пройти по сети. Считалось, пройти по сети -- сдать экзамен на человека...

Одному идти опасно. Некоторые ячейки сети проржавели. Рухнешь вниз -успеешь только вскрикнуть. Но если по двое, по трое, крепко взявшись за руки... Перебегают... Оступившихся вытягивают.

-- Барри, оказывается, так и в Канаде. Как в нашем лагере. Каждый пытается пройти на своей высоте даже по ненадежной сети. Может, это и есть свобода?..

-- Конечно! Человек может идти и по земле. Делать деньги, обрести власть, положение. Взять ссуду в банке и купить дом. Затем всю жизнь выплачивать. Спокойно, надежно, не так ли?! Но волен -- и по сетке, высоко над рекой, над пароходами и суетой бизнеса. Там, где птицы и гуляет ветер... Мне нравится ваша сетка, мистер Эндрю!..

Вырвались на скоростную трассу. Мотор взревел, как будто они в ракете. Засвистел ветер. Вот-вот взлетят...

Промчали мимо канадского Диснейленда, с его потешными дворцами и американскими горками, начались поля, кирпичные дома фермеров, с гаражами на две машины, хвойные посадки...

-- Оказывается, у вас вовсе не куриные мозги, господин бывший петух... Но если мир пуст, на чем-то надо стоять человеку, согласны? Иметь опору. Самосознание начинается с этого. Каждый идет по своей сетке. Жизнь требует риска. Вот только бы отцепиться от Америки... -- Он не досказал своей мысли, махнул рукой. Поменял кассету. Снова "Love... Love... Love".

Андрейка отвлекся от музыки, наслаждаясь свистом ветра и шорохом шин, к которым привыкаешь, и тогда они становятся тишиной. Мимо проносится березовая, кленовая, сосновая страна. Березки на отвесных скалах наклонены, как балерины, исполняющие на одной ноге свой танец.

Машина точно прорывается сквозь скалистые теснины, и снова леса, леса, леса...

Андрейка задремал, проснулся от полной тишины. Автомобиль стоял на обочине.

-- Садись за руль, -- сказал Барри.

-- Как? Здесь?.. У меня нет прав. Если остановит полиция...

Барри улыбнулся...

-- Ты законник, Эндрю!.. Риск -- благородное дело, не так ли? Где же учиться, как не на пустом хайвее?!

Широченный хайвей -- дорога скоростной езды, четыре полосы в каждом направлении, -- действительно пуст.

Андрейка перебрался за руль.

-- Вам не попадет, Барри?

-- Это моя проблема, Эндрю. Держись в правой полосе, и тогда никому нет до нас никакого дела...

Андрейка сжимает руль изо всех сил. Куда-то словно и природа пропала. Слышит только рев мотора. Мчит все с большей скоростью. Навстречу проносится автомобиль, мигнув огнями.

-- Впереди полиция! -- воскликнул Барри. -- Опять кого-то ищут!

-- Кого-то ищут, а найдут меня, -- упавшим голосом говорит Андрейка. Он съезжает по приказу Барри на обочину. Барри снимает с заднего сиденья диван. Там, оказывается, большое пустое "брюхо". Вроде тайного багажника.

-- Ныряй, Эндрю! Algonquin Park, куда едем, больше, чем Франция. Пусть они нас там ищут...

Андрейка ныряет в тайный багажник, Барри водворяет диван на место. Мчит...

Впереди, на мотоциклах, патруль. Задерживают Барри, но тут же отпускают.

3. КЕМП

Над головой Андрейки небо. Барри снял диван, и Андрейку почти ослепила голубая высота. Высокие сосны, которые раскачивает ветер.

Проскочили ворота. Ну и парк! Лесотундра, тайга! Голоса туристов слышались лишь вдоль дороги, похоже, пробитой в дебрях.

-- Севернее этого парка живут только французы, а над ними -- эскимосы и "нюфи", -- сказал Барри.

-- "Нюфи" -- это люди или звери? -- спрашивает Андрейка.

Барри хохочет.

-- Это жители Ньюфаундленда. Веселые и добрые люди. Любят смеяться над собой; наверное, чтоб над ними не смеялись. У вас кто вместо "нюфи"?.. Чукчи? Они тоже веселые?

Машина медленно движется по размытой, почти российской дороге. Андрейка снова садится за руль. Асфальт кончился. Они с Барри колотятся друг о друга еще минут сорок. Едут на минимальной скорости.

Поперек дороги стоит олень, неподвижно стоит, как памятник. Барри погудел. Олень неохотно сделал в сторону шаг-другой, вскинув голову, неся свои ветвистые рога, как корону.

Канадский лес живет своей жизнью, не боясь ни машин, ни людей. Барри остановился, кинул оленю кусок хлеба, тот брезгливо обнюхал и начал уплетать.

Пока стояли, к ним примчался, прыгая с куста на куст, глазастый черный енот, на которого были нацеплены кем-то детские вожжи. Закачался на ветке: не достанется ли ему чего-либо?

-- Здравствуй, Чарли, -- сказал Барри еноту. -- И ты перешел на "велфер"? Стыдоба! Домой! Домой!

Чарли прыгнул в открытую перед ним дверь и занялся своей коркой.

Тихо-тихо, лишь зеленые лапы елок шуршат то по бокам, то по крыше машины.

Свернули с насыпной дороги, и сразу крик сотен детей, которых высаживают из автобусов. Руководители в голубых галстуках принимают толстощеких, упитанных детей лет десяти -- двенадцати. У одних девочек и мальчиков -- тощая брезентовая сумка, у других -- по два рюкзака.

Дети бросаются друг к другу, обнимаются, давно не виделись. В стороне толпится небольшая группа, постарше. Они без голубых галстуков; в руках одной из девушек кастрюля.

-- Барри! Барри! -- кричат оттуда.

-- Идем! -- зовет Барри Андрейку повеселевшим голосом.

Пока знакомые окружают Барри, Эндрю незаметно проскальзывает в бревенчатую хату, в которой, видно, они будут жить. В хате пахнет дымком, смолой, но отрадней всего -- аромат соснового теса, которым обит потолок.

-- Пахнет дачей, -- говорит Андрейка. -- Открытку бабушке отсюда...

Андрейка смотрит из окна на то, как руководители разводят детей по свежевыкрашенным бревенчатым хатам. Но дети то и дело останавливаются. Отовсюду к ним бегут черные и серые белочки. Стоят столбиками, переднюю лапку протягивают за подарком, вторую прижимают к сердцу. Кормильцы приехали!

За спиной Андрейки скрипят доски террасы, входят Барри и его знакомые. Эндрю отходит в темноватый угол, вдыхая запахи сруба. В разговоры не вступает.

Первым это замечает Джек Рассел, шеф-повар, толстенький, коротконогий, с тройным подбородком и черными, блестящими от бриллиантина волосами, похожий на жучка-короеда. "Жучку" лет двадцать пять. Видно, он любит подтрунить над людьми. Каждому входящему в дом он бросает что-либо язвительное. Понятие деликатности ему чуждо.

-- Ты все еще virgin (девственница)? -- спрашивает он очень худую белоголовую девчушку...

-- Привет, пират! -- он обнял Барри. -- Ты уже звезда? Или по-прежнему дровосек?

-- Эй, ты, немой! -- окликает он Андрейку. -- Барри, ты привел?

С легкой руки "жука" Рассела Андрейку окрестили "немым". Девушки, которые тоже пришли вскоре, скользили взглядом по остриженному наголо Андрейке -- и отворачивались.

Андрейка был доволен. Никто не будет расспрашивать. Никто не заметит его русского акцента. "Немой" так "немой"...

Барри и всегда-то был вежливым, а сейчас, при девчатах, стал даже немножко церемонно-учтивым. Договорился с девчатами вечером посидеть у костра, и, когда они ушли, начал раздеваться. Снял синюю пластиковую куртку. Стащил через голову майку. Затылок у Барри острижен наголо. Волосы зачесаны вперед рыжей волной.

Оказалось, у него шрам от затылка до лопатки. "Где это его так?"

Заметив сострадание в взгляде Эндрю, он улыбнулся ему, сказал:

-- Когда-то играл в хоккей и футбол, жил спортом. Затем дали клюшкой так, что в мозгу развилось что-то вроде рака. Но все прошло. Только о хоккее пришлось забыть... Начал жить сначала, -- и он улыбнулся и подмигнул Эндрю: мол, не тушуйся, тут все свои.

Проурчал мотор. Приехала Кэрен. Андрейка кинулся навстречу ей, как к родной. Она обняла Эндрю, расцеловалась с остальными.

Барри втащил ее чемодан в свой угол, составил вместе два матраса. "Жучок" Рассел угостил Керен своими булочками. Уселся поудобнее.

-- Прочитай-ка, дровосек, стихи, -- попросил Рассел.

К удивлению Андрейки, Барри не отнекивался. Достал из сумки блокнот и стал читать вполголоса, как читают письмо.

Мои родители любят друг друга

Холодновато.

По-канадски.

Отец пьет, а мать играет в бинго,

Изредка выигрывает. Чаще врывается домой

Фурией.

Что делать мне, дровосеку, Кэрен?

Собью сосновый гроб

Из замороженной любви...

Все молчат. Дико, страшновато хохочет Поль. Поль -- гора мускулов, культурист лет двадцати. Андрейка покосился на него боязливо. У Поля черные волосы до пояса. Рассыпаны по его белой безрукавке. Взгляд антрацитовых глаз пристальный, немигающий. "Сатанинский", -- сказала Кэрен.

Кэрен, хозяйка дома, не умела сидеть без дела, она видела, как Поль мучился, прибивая к стенам свои картины. Лупит молотком по пальцам. Окликает Барри и вместе с ним помогает Полю.

Картины Поля страшноваты, как и его взгляд. Ведьма с распущенными волосами Поля. Черная кошка с пронзительными глазами Поля. Голова Пикассо с рыжей бородой Барри и двумя пальцами над затылком, вроде рожек.

Рожки означают дьявола, объяснил Поль.

Андрейка спросил: не иллюстрации ли это к Булгакову?

Поль пожал плечами:

-- А кто этот Булгаков?

Поль пил пиво, бутылку за бутылкой. Сказал, что он с французского севера. "У нас все пьют".

Поль включил свой огромный, как чемодан, магнитофон и задергался, закружился все быстрее и быстрее.

"У-у, черт!", -- восторженно пропела Кэрен, когда он повалился на пол, обессилев от своей танцевальной дьяволиады. -- Эндрю, не бойся Поля. Тут каждый сходит с ума по-своему... Поль -- сатанист, -- объяснила она благодушно, когда Поль отправился в душ. -- Он делает кресты, ставит их на вершины холмов вверх тормашками и сжигает... Называет это молитвой дьявола.

-- Он что, как ваши инструменты... -- тихо говорит Андрейка, покрутив пальцем у своего виска. -- Ку-ку?

-- Ты сам ку-ку, -- миролюбиво сказал Поль, вернувшийся за несессером с бритвенным прибором, -- мы живем, мальчик, в провале между войнами. Еще год-два-пять, от нас и пепла не останется. Только тени на камнях, как в Нагасаки...

Когда я зажег свой первый крест, на городской горе, богобоязненные родители выгнали меня из дома. Осенью сожгу крест в Оттаве, назову это молитвой политиканов. Меня погонят дальше. Вот только куда?

Андрейка поверил, что Поль -- Сатана, уже на следующее утро.

-- Надо действительно быть Сатаной, чтобы перемывать все эти вороха посуды с такой быстротой, -- сказал Андрейка уважительно.

Андрейка таскал дрова для "жучка" Рассела, помогал разносить простыни, пахнувшие свежестью утра. Свою роль он понял сразу: "Подай -- прими -- пошел вон!.."

-- Меня почему-то пошатывает, -- сказал Андрейка.

-- Это ку-уда лучше, чем галлюцинации, -- сказала Кэрен, и они оба засмеялись. Кэрен подала ему мыльницу и зубную щетку, которую купила в городе для Эндрю. -- Это от лесного воздуха.

-- Спасибо, Кэрен. Вы все-все помните!.. Честное слово, если бы не вы, мне было б тут очень тоскливо!

Утром до него донесся ее высокий добрый голос:

-- Пойдемте за черникой, Андрэ?

День выдался пасмурный. Вода темная, мрачноватая. Надели ярко-желтые спасательные нагрудники. Столкнули каноэ в воду. Теплынь. Водяные блохи носятся на длинных ногах как сумасшедшие.

Озеро длинное, конца не видно. Берега -- красный или беломраморный скалистый хаос. Нависают круто, "бараньими лбами". На пологих склонах зеленеют плешины мха. У самого берега торчат из земли огромные коряги. Комариное д-з-з-з вдруг затихло. Исчезли и слепни -- проклятые черные мухи.

Дрожит на воде солнечный луч, и снова страшновато, озеро без дна.

У Кэрен руки сильные, гребанет веслом -- несет, как на пароходе.

Андрейка не успевает за ней, и каноэ время от времени разворачивает. Тогда Кэрен кладет весло поперек лодки. Ждет. Капли падают с весла со звоном. Звон разносится далеко над водой. Звенящая тишина.

-- Кэрен, много озер в парке?

-- Более полутора тысяч. Бивер-лейк, Конью-лейк, Рок-лейк -- всех не перечислишь.

-- Сколько-сколько?!

-- Это же Алгонквин-парк, Андрэ! Тайга. Шоссе лишь с краю. Японцев там видел? Мчат, как на Ниагару.

-- Японцев? Видел! Медвежонка снимали...

-- Медведи тут -- кинозвезды, -- Кэрен улыбнулась. -- Привыкли к дармовщине.

Зашуршал под днищем берег. Галька крупная. Долго скакали с камня на камень, до травы. Андрейка увидел поляну и глазам своим не поверил. Она влажно сияла черничным отливом.

-- Ложись на живот и пасись, -- сказала Кэрен. Она заполнила свою корзину минут за двадцать, а потом легла неподалеку от Андрейки и стала бросать в рот ягоды пригоршнями.

Их отвлек треск ломающихся сучьев. Неподалеку стоял облезлый лось и чесал бок об угол деревянной будочки с надписью "Women" (женский туалет).

Андрейка засмеялся, захлопал руками по земле.

-- Ты чего, Андрэ?

-- Не могу привыкнуть! Таежные дебри. Лоси, медведи. И вдруг, в самой глухомани, зеленая будочка. А внутри -- рулон туалетной бумаги. Странно ужасно!..

Давно уж Андрейке не было так хорошо! Вытер руки о траву. Побегал по лесу, обсыпанному желтыми иглами. Хвоя пружинит. Вдохнул одуряющий запах нагретой хвои.

У северной сосны лапы сверху, внизу ствол голый, видно далеко-далеко, -- ты один на земле. Иди, куда хочешь...

Свернули в ельник. Остановился. У ели напротив -- лапы вниз. Мол, сдаюсь на милость победителя. Сдается, а... пугает. Земля закрыта ветвями, не видно, что ждет тебя через десять шагов. Душно. Комарье точно ждало его. Налетело тучей.

Бросился назад, к озеру. Комариный звон поутих. Появился бурундук, полосатенький, с крысиным хвостиком. Кэрен достала из кармана своего белого комбинезона орешков, позвала бурундука, кинув орешки на землю.

-- Чипманчик!

Андрейка засмеялся: -- Чипман? Так его зовут? В переводе на русский "дешевый человек"? Странно ужасно! -- Хотел еще что-то сказать. Промолчал. Только губы сложились в горькой усмешке.

-- Кэрен, муж твой знает, куда мы пропали? -- спросил Андрейка, когда они садились в каноэ.

-- Барри? Он вовсе не мой муж. Он мой друг, -- голос ее стал чуть напряженным и печальным. -- Бой-френд. Что с тобой, Андрэ? Ты огорчен? -Она попыталась перевести все в шутку. -- Разве ты не заметил? Он тебя зовет Эндрю, а я Андрэ. Я из Квебека. У нас вечные споры с англичанами.

-- Сорри, Кэрен, -- Андрейка поежился. -- Я вечно влезу куда не надо.

Плывут молча. Чуть плещет весло. Кэрен тихо запела что-то очень грустное. Опять "love, love, love... " Но без радости.

"Люди замечательные. Живут вместе годами. И, оказывается, вовсе и не муж. Бой-френд, герл-френд... Луна!"

Когда каноэ подплывало к берегу, Андрейка не выдержал.

-- На месте Барри я бы женился на вас не задумываясь. Честное слово!

Господи, как Кэрен смеялась! Чуть каноэ не перевернула.

-- За доброе сердце я покормлю тебя малиной, Андрэ! Тут малинники милями. Медвежьи пиры... Медведи все обдерут, к нам придут... Как куда? В кэмп! Прорычат в окно: "Где малина?"

-- Кэрен, а тут полиции нет?

-- Я же сказала, здесь опасны только медведи.

Медведь заглянул в лагерь следующей ночью. Во всяком случае, крышка огромного железного бака для мусора была сломана и изогнута. Барри пришлось выбросить ее. Вместе с Андрейкой он натаскал тесу, и они заколотили бак с мусором толстыми необструганными досками. Доски выбирали потолще. Заколотили плотно, и, когда кончили, Андрейка почувствовал, что у него нет сил. Он лег на доски, вдыхая запах смолы, хвои и так лежал, пока его не окликнул "дьявол" Поль, чтоб Эндрю сменил его в их дьявольской работе: ему некогда. Часа через два Андрейка ошпарил руку и в ярости грохнул тарелку об пол. С трудом добрался до своего спального мешка. Каждая косточка ныла. Кожа на руке покраснела, на пальце вздулась пузырями.

Проснулся Андрейка от треска досок. Кто-то ломал их работу. Выбрался из спального мешка и голый, в широченных московских трусах, которые он то и дело подтягивал машинальным движением, выскочил на крыльцо. На их сооружении стоял, чуть приподнявшись на задние лапы, огромный медведь! При свете полной луны шерсть его казалась голубоватой, и, не ведая, что это черный медведь -гризли, самый свирепый зверь Канады, Андрейка взобрался на деревянную крышу заколоченного бака. Гризли с треском отрывал толстые доски и отшвыривал их в сторону... Еще секунда, и Андрейка оказался в метре от голубовато-черного страшилища с круглыми глазами, и неожиданно для самого себя начал на него орать диким голосом.

-- Убирайся вон, бездельник! К черту! Я не хочу тебя видеть на моей крыше. Твое место вон там, -- он показал на большую клетку, полную лакомств, которую привезли из Торонтского зоопарка. -- Иди туда, если тебе хочется общаться с людьми! Иди к черту, говорю! Ну! -- вскричал он, подымая обе руки.

Гризли таращился на него оторопело, держа в когтистой лапе оторванную доску, постоял так, наклонив голову, чтоб разглядеть, кто там шумит... Потом повернулся всей своей многопудовой голубоватой массой, еще раз взглянул вбок с досадой: мол, чего мешаешь? И, едва не задев Андрея мохнатым задом, спрыгнул вниз.

Утром только об этом и говорили. Барри от ужаса побелел: стоило гризли протянуть к Эндрю лапу...

"Вот так "немой"!" -- ахали девчата из обслуги.

Руководители групп начали приводить толстощеких детей и просили Эндрю рассказать им, как все это было.

Вокруг Андрейки оказалось вдруг столько девушек, что он даже начал подумывать, не удрать ли куда. Даже Virgin, само целомудрие, которая принципиально ничего не слышала, кроме песен любимой группы "Дюран-Дюран" из своего магнитофончика, укрепленного на ее поясе, даже она сняла свои маленькие наушники и поцеловала Эндрю.

Даже франтиха Женевьева, "пудель с медалями", как Андрейка называл ее про себя, обняла. Женевьева казалась ему глуповато-гордой. Вскинутая голова, причесанные книзу мохнатые пуделиные брови. Подымет длинные наклеенные ресницы, в синих глазах -- постоянная насмешка. Над кем?

Женевьева училась в частной французской школе, работала как-то на выставке одежды модельершей и вела себя в кэмпе так, словно ей было не восемнадцать лет, а все двадцать восемь... Эндрю она притянула к себе с такой силой, словно он всегда был ее парнем. Она остро пахла духами, какими-то кремами, пудрой. На руках у нее позванивали браслеты, они оцарапали Андрейке шею.

В умывальнике бросил взгляд на зеркало, -- ужаснулся: весь в губной помаде. Едва отмылся. Только вышел из умывальника, опять Женевьева. К вечеру он удрал от нее на кухню, где работал веселящийся "жучок" Джек Рассел -самый неприятный человек в кэмпе, как решил Андрейка. Тройной подбородок Джека от хохота трясся. Над чем он только не посмеивался?

Двенадцать лет назад Джек был, как и Барри, профессиональным хоккеистом. Ему разбили коленную чашечку. В отличие от Барри, которого беда смягчила, "просветлила", как пропела Кэрен, Джека беда обозлила на весь мир. С десяти вечера до шести утра -- кухонный бог. Моет полы, плиту, кастрюли. Тут его территория, на которую в эти часы не смеет ступить ни одна нога.

-- Ты чего приперся! -- зарычал он на Андрейку. И посмотрел на него пристально: мол, убирайся, пока цел.

Андрейка хотел подняться с табуретки, но тут вбежала Женевьева в голубых шортах с разрезами по бокам до пояса. За стенкой накручивали рок-н-ролл, и Женевьева тут же задергалась в ритме "рока", делая какие-то невиданные Андрейкой па.

-- Уходи вон, пустельга! -- зарычал Джек.

Женевьева вскочила на скамейку, продолжая пританцовывать и глядя на Джека с вызовом.

-- Попробуй, если можешь!

Джек, мокрый от пота, жирный, поднял ее на руках, она пыталась вырваться, крича:

-- Как ты смеешь, вонючка! Горлодер!

Но выбросить ее за дверь для него никакого труда не составило.

Андрейке не надо было повторять, он тут же вышмыгнул на улицу.

В темноте налетел на Женевьеву, которая его ждала. Она обняла его за шею и, отмахиваясь веткой от комаров, повела к костру, возле которого сидели парни и девушки, руководители групп. Дети заснули в своих бревенчатых домиках, и девчонки-руководители пели знаменитую песню "Битлз" "Пусть будет"... Барри аккомпанировал им на гитаре.

Андрейка прислушался к словам и вдруг подумал, что в детстве он пел почти ту же самую песню: "Пусть всегда будет солнце, пусть всегда будет небо... " На Луне, вот это правда! хотят того же... Кто-то предложил пересечь озеро, где белел дорогой отель. Туда ездить запрещалось. Все тут же сорвались с места и побежали к лодкам и каноэ, разбросанным на берегу озера.

-- А мы останемся, -- шепнула Женевьева необычным гортанным голосом, и он, поколебавшись, остался.

Стало тихо-тихо, и в тишине вдруг прозвучало почти истерическое:

-- Я virgin. Даже не пробуй, ничего не получится!

Из Андрейки вырвалось нечто вроде смеха, но ему тут же закрыли рот поцелуем. Таким долгим, что он едва не задохнулся.

-- Разве можно смеяться над чужим несчастьем? -- спросила Женевьева, отстраняя свое сметанно-белое лицо от Эндрю, и тут они оба прыснули от хохота, бросившись к дому, в комнату, где Женевьева включила свои любимые "топ форти" -- сорок самых популярных песен недели, которые крутят по радио без остановки.

Барри сказал, что это ширпотреб, но для Андрейки все было новым...

Она пригасила свет и легла возле Эндрю, размягченного музыкой; Андрейка не помнил, когда тоже лег; могли ли его, выросшего без матери, не задеть слова неведомой ему песни, которые Женевьева повторяла всед за "тейпом"; в устах Женевьевы они звучали как неземные.

-- Когда я с тобой, я не должна делать вид, что я какая-то особенная, я могу быть сама собой... Когда я с тобой, я не могу ни о ком думать... Когда я не с тобой, я мечтаю о встрече с тобой, считаю минуты до встречи...

Андрейка почувствовал на глазах слезы.

... Он вспомнил их сразу, как только проснулся... Женевьевы не было.

Он лежал тихо-тихо, оглушенный своим счастьем. Восторг, который он испытывал, был, наверное, сильнее, острее ощущений мужчины. С такой сердечностью говорила с ним только мама, а мамы не стало давно...

Двое суток Андрейка носил в себе чувства торжества и благодарности; все, что ему поручали, он делал весело, быстро, тарелки летали в его руках, почти как у самого "сатаны", или "короля мойки", Поля.

На третьи сутки они остались с Полем одни, и тот, смеясь, рассказал, как провел эту ночь; как ему тихо пели на ухо: "... когда я с тобой, я не могу ни о чем думать... "

Они сидели на бревнах, и Поль не заметил, куда пропал Эндрю. Его не было ночью. Он не появился утром. Барри объявил поиск. И обслуга, и ребята постарше продирались по сырому таежному лесу, крича: "Эндрю-у-у!".

Наткнулся на него Барри. Андрейка лежал на мокрой траве недвижимо, лицом вниз, с неловко подвернутой рукой, и Барри приподнял его в страхе, заглянул в лицо. Лицо было искорябанным и опухшим от слез.

-- Жив, бродяга! -- обрадовался Барри.

Глаза у "бродяги" были какие-то чужие, черные. От расширившихся зрачков, не сразу понял Барри...

-- Что стряслось?! -- Барри поднял его, как ребенка, и понес. Тело Андрейки сотрясалось от беззвучного плача.

Ни слова не сказал Андрейка. Ни в лесу. Ни дома. От еды отказался.

Поль вытолкал всех на улицу; произнес, присаживаясь к Андрейке, что он, Поль, идиот, расхвастался, и -- чем?

-- Ты не должен принимать их всерьез, эти ночные сны, Андрэ! Здесь так принято. Этот кемп для нас, работяг, всегда был столицей секса. Мы весь год вкалываем, не откладывая ни цента... Живем, как белки, "из лапки в рот, из лапки в рот"; у некоторых нет даже адреса. А здесь -- отдушина...

Даже virgin, которая носит магнитофонные затычки, чтоб не слышать непристойностей, тут позволяет себе то, что потом и вспомнить стыдится... Такой уж тут воздух...

Андрейка, наконец, сел. Сказал убито:

-- Зачем я живу? Все чужие... -- Долго молчал. Выпил стакан горячего молока, который подал Поль. -- Уйдем куда-нибудь... -- Они выскочили в окно, выходившее в подлесок, и забрели поглубже. Никакие объяснения Поля утешить его не могли. Андрейка чувствовал себя несчастным. Несчастным на всю жизнь. Оскорбленным на всю жизнь. Не только руки и ноги посинели от холода, -сердце окоченело... Этого он не ощущал даже в Торонтском аэропорту. Тогда было страшно и ... интересно. Заманчиво! И даже хрипатый голос, твердивший с тоской: "Четыреста лет рабства", не очень пугал. Всему приходит конец, даже рабству... А вот сейчас сухие ветки, которые обламываются, шуршат под ногами, казалось, шуршат о полном крахе всей жизни. Он один, и это навсегда... И Андрейка снова зарыдал по-мальчишески, в голос, размазывая по исцарапанным щекам слезы.

-- Поль, ты пойми, меня выбрасывают... Меня постоянно... постоянновыбрасывают... Как тряпку, которой стерли с ног грязь. Как хлам... Я -- ничто. Поль, как нужно жить в этой стране, чтоб тебя не выбрасывали?.. Пожалуйста. Проводи меня до шоссе. Я уеду! Я не хочу с ней встречаться... Никогда!

-- Андрэ, дорогой, ее уже нет. Она умчалась, как ведьма на помеле. С рассветом. Тебя еще не нашли, а я ей сказал...

-- Что ты сказал? Зачем?!

-- У нее отец -- "политишен", а скоро выборы... Она так гордится безупречной репутацией своей семьи и своей частной школой, в которую нас с тобой не пустят и на порог, что... в общем, я объяснил ей, что она б... , что, если с тобой что-то случится, все узнают, что она б... И конечно, это попадет в газеты... При свете моих горящих сатанинских крестов. Уж я ее осатаню! Со всех гор и холмов Онтарио и Квебека... Андрэ, она бежала к своему "ягуару" вприпрыжку.

Поль обнял Андрейку за плечи, привел к бревнам, на которых они сидели вчера, и оставил там: его ждала кухонная мойка.

Андрейка не мог подняться с бревен. Сидел и час, и два, словно ему ноги перешибло...

Тут на него наткнулся "длинный" Роберт, начальник лагеря, со своей любимой собакой Томми на поводке. Томми начал рычать на Эндрю, "длинный" Роберт, видно, был не в духе, стал кричать на весь лес: "Томми! Шат ап!" (заткнись!)

Обойдя новичка со всех сторон, он сказал:

-- У нас только звери на welfare , а люди должны работать.

Андрейка к нему головы не повернул... И без того уже выгнали отовсюду! Подумаешь!

-- Вон! -- вдруг заорал "длинный" Роберт, но тут выскользнул из своей мойки Поль, сказал резко:

-- Закрой рот, начальник!

Затем и Барри вышел на крик и так взглянул на "длинного" Роберта, что тот сразу удалился.

Андрейка решил уходить. Некуда, правда, но что поделаешь. Он встал с бревен, к нему подскочил разъевшийся черный енот Чарли, запряженный в детские вожжи. А за Чарли -- его подруга, еще более толстая...

Чарли свое дело знал. Он побежал в сторону кухни: кто и когда отказывался бросить ему кусок хлеба с маслом? Он оглянулся нетерпеливо на Андрейку: мол, что ж ты?.. Я жду...

И тут только Андрейка улыбнулся... Заметил снующих белочек, услышал "тук-тук-тук" серого дятла за кухней. Вот и дрозд появился, которого Андрейка всегда подкармливал...

На другой день Андрейке принесли расчет. Получай свои гроши, и чтоб духа твоего не было!

Барри и Поль тут же отправились к длинному Роберту, которого Поль окрестил "конквистадором" и злым духом торонтских лесов. О чем они с ним говорили, осталось неизвестным, только до середины августа, когда кемп закрылся, Андрейку больше не тревожили. Он мыл тарелки с "сатанинской скоростью", получал свои чеки. И не ходил больше на ночные костры, где девушки по-прежнему пели свои отравные песни про "love".

Андрейка то и дело считал, сколько осталось ждать до шестнадцати. Прикинул и сейчас. Два месяца и три дня. Решил пока что вернуться в "музыкальный ящик". Отсидеться там. В стороне от всех...

... Барри нашел работу в каком-то отеле на востоке Торонто. Довез Эндрю до "музыкального ящика" на своем облупленном "шевроле". Андрейка был так измучен, что даже не попросил дать ему посидеть за рулем... Барри оглядел его на прощание. На Эндрю белая футболка с короткими рукавами, джинсы, кеды. Кивнул: мол, все правильно. Тут нельзя выделяться.

-- Если не будет еды, рули ко мне. Я там при буфете.

И, махнув рукой, умчался на своем тарахтящем "шевроле".

Возле парадного стояли, греясь на солнце, незнакомые ребята, курили. Затягивались глубоко, с наслаждением. Андрейка почувствовал: сладковатый дымок, марихуана...

-- А, привет, русский! -- сказал кто-то пробегая.

Он уже начал подыматься по широченным ступеням на второй этаж, где хозяйничала Кэрен с друзьями, когда его нагнали. Схватили за руку и дернули вниз с такой силой, что Андрейка пролетел до нижней площадки. И тут же другой парень, с прилипшим к губе окурком, ударил его в скулу. Андрейку повалили на каменный пол, топтали ногами. Он вскочил и снова получил удар в челюсть, от которого не устоял. Искалечили б, наверное, если не распахнулись бы двери парадного. Ввалились несколько парней лет двадцати трех -- пяти.

-- Все на одного? За что? -- спросил гладколицый здоровяк с татуировкой и на руках и на шее. Кто-то ответил:

-- Русский! Их не за что бить, что ли?!.

Гладколицый усмехнулся, поднял незнакомого мальчишку с пола, вывел его на улицу. "Здорово разрисовали, идиоты! Ты где живешь? Отдышись, приходи на четвертый этаж, справа. Никто не тронет".

Андрейка остался на улице один. Ныли ссадины у брови, на губе. Поглядел тоскливо вдоль улицы. Кроме "музыкального ящика", не было на улице больших домов. Ни одного. Вдоль всего пролета, заставленного старыми машинами, деревянные домишки... без лбов. "Без лбов!" -- повторил он почти вслух. И в самом деле, одинаковые дома без чердаков; верхние этажи прямо под крышей. Как это раньше не замечал? Курятники, но по обеим сторонам от входа в курятники тонкие белые колонны. "Без лбов, но с дворцовыми претензиями... Проклятая Луна!"

Дня три он отсыпался; снилось, что он фокусник, вокруг которого летают грязные тарелки. Нет им конца, грязным тарелкам.

К обеду звала Кэрен. А Барри давно не видно. Что случилось?

Кэрен тоже простилась, сказав: уезжает к родителям.

В конце недели постучал гладколицый парень с татуировкой. Он приволок мешок консервов; сказал после того, как они поели прямо из жестяных банок:

-- Эндрю, мы тебе помогли. Помоги нам. Возьми этот чемодан. Отвези его на улицу Дандас, дом No... У дома увидишь белый "вэн". Шофер рябой, с переломленным носом. Не бойся его страхолюдства. Спроси, как его зовут... Скажет "Томми" -- отдай, и все!

Отвез Андрейка чемодан -- у рябого шофера было такое лицо, что, сунув в кабину чемодан, Андрейка бросился бежать, словно за ним гнались.

Спустя неделю и деньги, и консервы кончились. Со вчерашнего дня у Андрейки во рту ни маковой росинки. Болела голова.

И тут снова постучал к нему гладколицый.

-- Помоги сегодня, точно будут деньги!

Андрейка и еще двое взрослых парней впрыгнули в старый "вэн" и вскоре подъехали к одному из домов. Снаружи стояли два велосипеда.

-- Отнеси их в "вэн", -- сказал гладколицый, надев перчатки.

-- Они ... не наши.

-- Наши!

Андрейка отнес велосипеды в машину, озираясь, чувствуя холодок в сердце. Когда он вернулся в дом, парни шарили в приоткрытых ящиках шкафов, отбирая что-то и бросая в свои сумки.

У Андрейки вырвалось:

-- Да вы что? -- И тут только понял: воры! Бросился к дверям...

В "музыкальный ящик" больше ни ногой. Наелся! К ночи, намерзнувшись, он вспомнил название станции подземки, возле которой работал Барри. Где-то на востоке Торонто.

Найти бы! Иначе пропадешь...

4. "КОРОЛЕВСКИЙ ОТЕЛЬ"

Такого отеля Андрейка не видел никогда. Почти все его постояльцы не имели зубов, по крайней мере, передних. Человеку сорок лет, а вместо рта черный провал.

Когда Андрейка взбежал наверх, на второй этаж отеля, он чуть не задохнулся: в комнатушках стояла тягучая вонь. Годами не мытые одеяла, подушки с темными пятнами, воняет потом, блевотиной.

"Отель дезинфицируют раз в полгода", -- объяснил Барри. -- Газом. Людей выгоняют и вымаривают все остальное... "

Андрейка озирался изумленно. Было б это в медвежьем углу, в индейской резервации на севере, о которой ему рассказывали в "музыкальном ящике", но тут... В самом центре Торонто, в двух-трех километрах от знаменитой "Торонтской иглы", мэрии в виде полуколец, которая, помнится, произвела сильное впечатление и на него, Андрейку, неподалеку от мраморных банков и позолоченно-стеклянных небоскребов, украшающих город...

Барри говорил, что он устроился в "Королевский отель". "Королевский отель"? Да это уж не просто Луна, а обратная сторона Луны!..

Но ахать и размышлять было некогда. За окном тарахтел очередной "слон". Шоферская кабина на платформе с железным прицепом, похожим на четырехосный товарный вагон. А изгибается он на маленьком дворе, как змей.

"Слон-Змей" привез бочки с пивом. Надо разгружать.

Андрейка чувствовал: работа ему не под силу. Поднять их никто не мог, эти чертовы дубовые бочки в железных ободах. Андрейка катил, толкал ногами... Но вот как взгромоздить их на скамейки, чтоб они не касались цементного пола?.. В конце концов исхитрился. Ставил бочку на ребро, а затем спиной, плечами, заталкивал на скамейку.

Он называл эту операцию "укрощением пивного стада". Соединит "стадо" шлангом, -- ура! Пиво качали наверх, а он убегал на улицу: в каменном подвале укрывалась зима, не побегаешь -- насмерть закоченеешь, и к тому же тут нестерпимо воняло прокисшим пивом... А наверх -- нельзя. Боялся и выглянуть. Там матерщина, драки, полицейские облавы. Нет, лучше уж он отсидится в эти часы под старым одеялом с дыркой для головы в своем могильном склепе.

Как-то Барри, спустившись вниз, поглядел на Андрейку, на его согнутую измученную спину, содранную до крови руку, на дубовые бочки, которые высились над ним, как башни, и произнес с состраданием в голосе:

-- Пойдешь наверх, Эндрю! Помощником бармена... Хозяина уговорил... Никто не спросит никаких документов... Драки? Что тебе драки! Когда начинается свалка, бегом за стойку. Она из дуба. Ее и пуля не возьмет. К тому же драка никогда не перейдет за стойку: прольется пиво! Кто допустит такое?!. Кровь? Сколько угодно...

Строго говоря, Эндрю, драки нас вообще не касаются. Это бизнес Мак Кея. Я тебя представлю ему, на всякий случай.

Мак Кей, невысокий, со сломанным носом, атлет выбрасывал кого-то из дверей. Вытерев руки о свою кожаную куртку, он подошел знакомиться. У Мак Кея были чугунные кулаки и чудом державшееся на сдвинутой вбок переносице... пенсне. Андрейка никогда не видел боксеров в пенсне и тихо засмеялся.

Спустя несколько дней Мак Кей уже не вызывал у него улыбки. Какой-то черный парень в кепочке не вернул ему долг, Мак Кей сказал: отдашь деньги завтра или тебе сломают руку.

На другой день черный в кепочке явился в бар со сломанной рукой...

Когда к отелю подкатила, дико треща, мотоциклетная банда в черных шлемах и кожаных куртках, началось побоище, как в кино. Только всерьез. Насмерть! На эстраде шел очередной стриптиз, черная девчушка скинула лифчик, мотоциклист с холеной бородкой швырнул в нее бутылку с пивом. Мак Кей призвал его к порядку, -- тут же о Мак Кея разбилось бутылок пять. Мак Кей взял бейсбольную биту, всегда стоявшую в углу, и со всего размаха ударил мотоциклиста в черной куртке по черепу...

-- Убили! Убили! -- пронзительно закричала женщина за столом...

Барри показал рукой Мак Кею, чтоб тот исчез и взялся за телефонную трубку... Нагрянет полиция? Нет, он вызывал, в испуге услышал Андрейка, уж не просто полицию. Специальный отряд "task forse" в пуленепробиваемых жилетах...

Что происходило наверху, можно было только догадываться. Андрейку турнули вниз, к бочкам, и он слышал лишь топот и грохот падающей мебели.

На другое утро Мак Кей явился на работу как ни в чем не бывало. В франтоватой кожаной куртке на молниях, в широких, как трубы, вельветовых брюках с бездонными карманами. И в пенсне. Андрейка спросил Мак Кея, как он мог так -- по непокрытой голове бейсбольной битой... Тот же умер.

Мак Кей расхохотался.

-- У этих мотоциклистов двойной череп. Вместо серого вещества еще одна кость. А ты говоришь, убьешь... Что?

И действительно, обошлось. "Убитого" похлестали по щекам: "Вставай, парень, твоя станция. Приехали". Тот очнулся и врезал кулаком полицейскому офицеру, который хлопотал над ним...

Целый день убирали стекло и поломанные стулья.

Такие драки бывали не часто. Но раз в месяц -- непременно... Вначале Андрейка пугался. Но как-то, в момент потасовки, шмыгнул под стойку и, сев на пол, спиной к залу, достал из бокового кармана флейту-пикколо, подаренную ему Барри. Заиграл "Турецкий марш". Как выяснилось, очень успокаивает...

Наконец Андрейка оглядел из-под стойки зал. Постоянные посетители уже сидели на уцелевших стульях. Любопытство не оставляло его. Кто они? Чем занимаются? Вот мулат Джо, который, знакомясь, неизменно говорил о себе с гордостью: "Рожден в Алабаме". Он был толст неимоверно. Любая его рубашка кончалась на груди. Живот голый. Не человек, а Вандомская колонна. Когда колонна подымает руку, на ней нет живого места, все порезано, исколото. "Нет, вот еще осталось", -- и он добродушно показывал нарост мяса между указательным и средним пальцем. "Берегу резервы". -- Джо улыбался.

На его шею были наброшены десятка полтора золотых цепочек. С золотыми пятиконечными звездами, полумесяцем и магендовидом. На руках -- золотые браслеты и цепочки помассивнее. "Это, -- объяснил он, -- у меня не отберут. Пойду в тюрьму -- есть что продавать. И жить... "

Чем был занят Джо? То и дело посетители спрашивали стоявшего за стойкой Андрейку, за каким столом Джо, и Андрейка называл номер столика, который обычно был скрыт глухой перегородкой.

-- Кто этот Джо? -- спросил Андрейка у Барри.

-- Продавец пыли... Белой пыли, -- добавил он, так как Андрейка растерянно моргнул.

-- Крупный?

-- Крупный?! Крупные ездят в "кадиллаках". А это тюремные сидельцы. Как видишь, он точно знает, что через полгода-год, он попадет за решетку. Это его не волнует. Дадут трояк, и все дела.

Каждую субботу в отеле было шоу, на которое Андрейка вначале поглядывал из-за стойки с недоумением, порой со страхом. То голый по пояс мужчина с разбухшими женскими грудями кормящей матери пел под гитару. Голос -пронзительно-высокий, бабий. Песенки-экспромты. Юморески. У певца было природное чувство юмора. Толпа подхватывала шутки, хохотала. Барри сказал, знаменитость. Хозяин платит ему... О!

Затем, был коронный номер, который назывался "Mister police". Танцор в полицейской форме отбивал чечетку, а женщины стаскивали с него сапоги, брюки. Наконец, он оставался в майке и трусах, на которых было написано "police". И тогда одна из женщин поджигала спичкой трусы и майку. Они вспыхивали на теле танцора. В зале гасили свет. Пожар плясал и ходил по сцене колесом. Наконец, мужчина срывал с себя горящие клочья одежды и представал перед зрителем в чем мать родила.

Тогда зажигался свет и танцор кланялся. Police была повержена...

Толпа вывалила на улицу вслед за своим кумиром с женскими грудями. В зале остались лишь постоянные жильцы отеля. У столика возле окна Элеонор -тощая белокурая канадка, мать восьмерых детей. Кулаки у нее в ссадинах и царапинах. Соседи называли ее "Элеонор-эмансипация". Детей "Эмансипации" одевала, кормила, возила на специальном автобусе в школу мэрия. Старшие следили за младшими. Летом детей Элеонор забирали в кемпы. Бесплатно. А Элеонор-эмансипация пила пиво с утра до ночи...

В стороне от Элеонор сидел маленький человек в кожаной шляпе и с капитанской трубкой. Вор-заика. Воровал он в крупнейших магазинах Торонто, чаще всего в "Итонс-центре". Украсть для него, по-видимому, было делом нетрудным. Проблема возникала позже: он никак не мог объяснить, что именно он принес. Как-то он попросил Андрейку выйти с ним на улицу. Он украл трансформатор, но никак не мог понять, что именно он ук-к-крал. "Вор-заика -- это трудные роды", -- смеялся Барри, видно, уже привыкший к завсегдатаям бара. Андрейка вернулся после этого разговора -- глаза круглые.

Уселся на раскладной стул, чтоб его не видно было. Но вскоре пришлось нести пиво архитектору, который сидел посередине зала, за единственным столом, накрытым не клеенкой, а белой скатертью.

Архитектор походил на большого обиженного пуделя, забившегося в кресло. Он непрерывно пыхтел сигарой и ставил на что-то большую печать.

Все знали, что поставить печать архитектора для строительных компаний Торонто -- большая морока. На пути -- бюрократические баррикады. Главный архитектор города строг невыносимо. И строители шли к белокурому завитому господину, осыпанному сигарным пеплом, который неизменно сидел в "Королевском отеле", за столом No...

Архитектор переехал в "Королевский отель" много лет назад, его доходы приводили в ярость пьянчуг и воров, Элеонор сбила с него очки и пыталась их раздавить, но Барри успел подхватить их с пола и отдать архитектору.

Архитектор плакал от побоев и время от времени ставил на бумаги печать со своим именем.

Строители платили по таксе -- от 50 до 500 долларов. В зависимости от сложности проекта...

Архитектор спился с круга, это знали все и во всех городах, как уверял Барри, но печать с его именем была настоящей. И поэтому строительство в Торонто, и богатых особняков в стиле "Вилла Боргезе", и скучных безликих "аракчеевских поселений", как называл Андрейка колонии одноэтажных домов-близнецов за высокими стенами, уродовавших город, все строилось строго по закону. С приложением всех печатей, до единой.

Как-то к Андрейке подошла индианка, попросила одолжить денег.

-- У тебя нет, я знаю, но в кассе есть. Дай до утра. Ребенок голодный.

Лицо у индианки было грубовато-широким, простым, как у фабричной работницы, и -- застенчивым. Она никогда не сидела в их растреклятом баре. Андрейка, нарушив все указания, дал ей десять долларов, а утром она принесла ему чек. Шмыгнула носом.

-- Хорошо, если я дам тебе чек? -- И замолчала.

Чек был незаполненным, а она стояла и виновато шмыгала своим широким и плоским носом.

-- У вас какие-то проблемы? -- встревоженно спросил Андрей. -Инвалидность? Ну, что-то с рукой?..

-- Нет, я родилась в резервации...

Андрейка уставился на нее изумленно.

-- Вы -- индианка. Это ваша страна. Ва-ша! И вас никто не научил писать?

-- А вы откуда? Рос-сия?.. Раша, раша, где это?

-- От Ямайки на воздушном шаре без посадки.

-- Но-но. Это намного дальше. Мне говорили, что Германия воевала с Россией. Это правда? И кто победил?

Написав за нее чек, Андрейка в это утро внимательней прислушивался к разговорам за столиками. "Кто победил?" -- то и дело изумленно повторял он. -- "Кто победил?".

За столиками говорили о чем угодно. О политике -- никогда.

-- Кто в прошлом эти люди? -- наконец спросил он у Барри. -- Что за паноптикум?

-- Это не паноптикум. -- Барри улыбнулся покровительственно. -- Это люди, которым не повезло... Они получают пособие от государства. И пьют пиво. Галлона три в день на брата. Это почти десять литров. Иногда покупают наши "чернила". Бутылка -- 99 центов. Отрава. "Два удара ножом в печень", как сказал Мак Кей... Почему у тебя такая удивленная рожица? Разве в России такого нет? Я читал "Архипелаг Гулаг... "

-- В России не платят алкоголикам за то, что они алкоголики. Там с обитателями отеля поступили бы без канадского гуманизма. Погрузили бы в товарные вагоны и -- в Сибирь. Валить лес. По закону о "тунеядцах". Там их ждали бы готовые бараки, промерзшие по углам насквозь, и вряд ли кто-нибудь из наших пьянчуг дожил бы до следующего лета...

-- Холи шит! -- вдруг выругался Барри. -- Ты опять валишь все в одну кучу. Америка, Канада, -- раздраженно произнес он, наливая в чью-то кружку мутного пива. -- Хватит нам Америки! Канада -- не янки... Они уже разместили возле наших границ свои ракеты, свои радиоактивные отходы. Потравили всю рыбу. Летом к озеру Онтарио не подходи, не так ли? Тянет гнильем... Средневековые холерные эпидемии -- ничто по сравнению с тем, что нас ждет... Страшный сосед! Все что нам надо от него, -- чтоб он держался от нас подальше. И не тянул нас в мировой крематорий... Обойдемся без него, сами!

-- Сами? -- Андрейка от неожиданности даже опустился на раскладной стульчик. -- Я слышал, что в Канаде всего восемнадцать танков... Ты знаешь, что будет с Канадой, как только она, как ты мечтаешь, "отцепится" от Америки?

-- Нас завоюет Россия? -- саркастически спросил Барри. -- Там же теперь гласность! Горбачев.

-- Зачем вы Горбачеву! Вас возьмет в плен остров Шри-Ланка или государство Монако. Да нет, -- остров Куба. Фидель Кастро, вы о нем выражаетесь непочтительно, выдернет у вас всю вашу шкиперскую бородку по волоску... Горбачев прилетит лишь поглядеть, хорошо ли вас ободрали...

-- Ты иммигрант! -- зло прервал его Барри. -- Ты ничего не понимаешь. У нас, канадцев, свои проблемы, кровные. Политиканы не делают ни черта. Chicken government (чикен гавермент). Делают свои деньги и мешают нам... -Барри оборвал себя на полуслове, чего с ним не бывало никогда. Сказал спокойнее: -- Канада -- маленькая страна. В ней 29 миллионов жителей, меньше, чем в Скандинавии. Здесь ладят со всеми. Даже с алкоголиками, не так ли?

Возможно, ты прав, Эндрю, мы снисходительны к паразитизму. Я думаю, только в Торонто дармоедов, живущих на законные подачки, тысяч сто, не менее. За спокойствие надо платить. Ты сам увидишь, какая на Сhristmas будет благодать! Обитатели отеля развесят флажки, подарят друг другу подарки...

-- А если спокойствие все же взорвется?

-- Ну, это бизнес Мак Кея. Полиции...

-- А кто этот Мак Кей, давно хочу тебя спросить?

-- Хо-оли шит! Ты еще не понял! Нет, ты все-таки советский человек, Эндрю! Тебе не приходят в голову самые простые мысли... Он -- главарь мафии. Все благодушные тюремные Джо под ним. Он может убить, ограбить банк... Но это его личное дело. Здесь он вышибала, которого все боятся. Хозяина это устраивает...

-- И тебя тоже? Свой родной гангстер?!

-- Почему нет? Годится для дела... -- И, помедлив: -- Нашего пивного тоже...

Барри перестал говорить с Андрейкой о политике после того, как однажды застал его за телевизором; Андрейка отыскал программу -- прямая передача из парламента в Оттаве -- и слушал дебаты.

-- Холи шит! -- взорвался Барри. -- Этого в Канаде не слушает никто!

Андрейка объяснил, что он получил письмо от бабушки, и в нем она сообщает, что неделю сидела у телевизора; о дебатах Думы говорит вся Москва...

-- Парламентские дебаты, -- захохотал Барри. -- О-ох, ребенок!

Неизвестно, кто пустил слух, но зашептались за столиками бара, что у розовощекого Эндрю скоро день рождения. И он никогда не имел связи с женщинами...

-- Никогда!.. Боже, что ему еще предстоит... -- пропыхтел добряк-архитектор и достал кошелек.

Тут и остальные завсегдатаи бара достали по доллару. Сложившись, на Новый год сделали Эндрю подарок. Наняли в каком-то баре проститутку и торжественно вручили Эндрю ключ от комнаты, в которой она его ждала...

Барри догнал Андрейку лишь у автобусной остановки.

-- Эндрю! Эндрю! Черт тебя возьми! Они же не знали, что ты с принципами. Слушай, по сути, они поступили человечно, не так ли?

-- Хватит с меня этой лунной человечности. Все! Ответ не делится...

-- То есть?.. Ты отказываешься от работы?

-- Барри, мне нужны какие-нибудь щель, склад, магазин, на худой конец, бочка, в которой засмолили князя Гвидона... Проболтаться на Великих Озерах месяц и два дня. Всего лишь месяц и два дня...

... Ферма родителей Барри, на которую тот собирался отправить Андрейку, была в провинции Саскачеван. В канадской прерии, до которой скачи -- не доскачешь. Андрейка взял на всякий случай адрес, но судьба распорядилась иначе. К ним бесшумно, боком, точно его принесло ветром, приблизился Джо-колонна, рожденный в Алабаме. Одна рука у него была в лубке, на перевязи. Вторая обмотана бинтом. Бинт в крови.

"И Джо не отдал долги?" -- испуганно мелькнуло у Андрейки.

Джо вытер ладонью губы, отчего все его цепочки на шее и на запястьях брякнули. Покашляв в руку, попросил неуверенно Барри:

-- Эндрю мог бы мне сегодня помочь... Сорри, я не могу вести машину.

-- Эндрю нужен здесь! -- отрезал Барри.

-- Барри, мы потеряем все... Нас не будут ждать... -- И, повернувшись к Андрейке: -- Эндрю, ты не против заработать 500 долларов? За два часа...

-- У меня нет водительских прав!

-- Зато у меня есть! -- пробасил Джо. -- В Канаде этого достаточно. Я тебя учу...

-- Барри! -- Андрейка всплеснул обеими руками. -- Это же подарок с неба!...

-- Тебе еще рано на небо, Эндрю! Ты нужен здесь, не так ли?

-- Но я же свободный человек, Барри! 500 долларов!

Барри хотел возразить: резко поднял руку. Но тут шагнул в их сторону, надевая блеснувшее пенсне и вытягивая шею, Мак Кей, и Барри промолчал. Только почему-то отвернулся, вытирая платком взмокшую шею.

Через минуту Андрейка уже сидел за рулем белого, широченного, как катафалк, "олдсмобиля", а через час стоял в наручниках у кирпичной стены склада рядом с Джо-колонной. Одноэтажное кирпичное строение, в котором разместились склад и какие-то мастерские, было за городом, километрах в двадцати. Город со своими небоскребами, срезанными наполовину туманом, в дымах, казался отсюда расплывающейся химерой. Еще порыв ветра, и его унесет...

Мотоциклисты-полицейские, подняв и вышвырнув на улицу коврики "олдсмобиля", вытянули откуда-то десятка два пластиковых пачек с белым порошком.

Две легковые машины, вызванные мотоциклистами по радиотелефону, появились раньше, чем Андрейка понял, чем это ему грозит...

... Поперек всего Торонто змеится по дну лесистого оврага, спасенного от застроек, речушка Дон с грязновато-бурой водой. В районе "Мельниц на Дону", так называется этот район, лепится старая тюрьма, обшарпанная, с подтеками на стенах. Андрейка как-то прочитал об этой тюрьме в "Торонто-сан", любимой газете жителей отеля, о том, что здесь был бунт заключенных. Зеки требовали сократить одного из двух пасторов, и на эти деньги поставить в тюрьме три дополнительных телефона-автомата: домой не могут дозвониться! Очередь! Андрейку так развеселила эта заметка, что он решил написать об этом бабушке. Вовремя спохватился... И в страшном сне не могло ему присниться, что его привезут в эту тюрьму, да еще в наручниках. И затолкают в клетку.

Джо-колонну встретили здесь, как родного отца, вернувшегося из командировки. Вместительная камера-клетка плясала и пела. Джо-колонна выталкивал перед собой худющего, с остановившимися глазами юнца и представлял:

-- Русский! Прямо от Горбачева! Замечательный парень!

Камера пахла, как номера в их "Королевском отеле".

Русскому пихнули еду, закрутку марихуаны, он только головой мотал:

-- Нет, нет!

Гордый!

Кто-то заметил, что здесь уже сидит один русский. За то же самое...

К вечеру привели земляка. Тощий, длинношеий, как жираф. Выше Джо-колонны. Каланча, а не парень. Каланча сказал, что он из Одессы. Сидеть ему еще шесть лет, и потому на днях повезут его в город Кингстон, где сидят "настоящие", как он заявил. По праву старшего советовал вполголоса:

-- Ничего не знаешь! Иди в глухую несознанку!

-- Так я действительно не знал!

-- Удивил! Все так начинают!.. Все равно, в глухую!.. Тебе сколько лет?

Андрейка почему-то осмотрелся по сторонам. Признался:

-- Шестнадцать... без месяца.

-- Без ме-есяца! -- присвистнул Каланча. -- Все, парень! Ты выскочил! Тут это строго! Законность! Завтра приедут папа с мамой, отдадут им под расписку...

Андрейка представил себе на мгновенье Люсиху с ее вечно брезгливой физиономией и перепуганного отца, которые появятся забирать его из тюрьмы, и торопливо отошел от Каланчи.

-- Нет уж! -- сказал он самому себе яростно. -- Буду сидеть!

На допросе он рассказал все как есть. Это письменно подтвердил и Джо-колонна, поэтому следователи ни на чем другом и не настаивали. Записали слово в слово. Однако почему-то не выпустили...

Через неделю его вызвали снова. Провели в комнату, перегороженную сеткой. За сеткой сутулился Барри. Глаза у Барри воспаленные. Щеки запалые, будто это он оказался за решеткой, а не Эндрю. Барри принес шоколад, фрукты, сказал в тревоге:

-- Почему тебя держат -- ума не приложу. Они точно знают, что ты ни при чем... Скажи им, что тебе нет шестнадцати. Или я скажу -- хочешь?

-- Ни в коем случае! -- вырвалось у Андрейки.

-- Не будь ребенком, Эндрю! Ты же из России, ты что, не знаешь, что с полицией лучше не ...

-- Барри! -- перебил Андрейка, -- кто мне мешает сказать это в тот самый день, когда мне исполнится шестнадцать? Тогда я сам себе хозяин!.. Осталось месяц... чуть меньше! Не сердись, Барри!

-- Эндрю! -- И шепотом: -- Ты поиграл с законом. Это опасно. Пусть тебя заберут предки, ты тут же приедешь ко мне. Ты не будешь с предками ни часу...

-- Менять тюрьму на Мак Кея?! -- вырвалось у Андрейки. -- Извини. Я подожду здесь!..

Барри обхватил лицо руками. Долго молчал. Наконец произнес:

-- Эндрю! Кэрен умоляет тебя: уходи! Она просто убита. Хочешь, Кэрен сама приедет?

Андрейка ответил не сразу. Голос его звучал глухо:

-- Я люблю твою Кэрен. Но ... буду сидеть!

Андрейку выпустили из тюрьмы "Мельницы на Дону" через три дня. Правда, у него взяли отпечатки пальцев и подписку о невыезде. Объявили, что дело не закрыто и что ему еще придется давать объяснения. В лучшем случае -- как свидетелю...

Андрейка особенно болезненно воспринял процедуру отпечатки пальцев. Не сам он прикладывал пальцы к бумаге, а офицер притискивал его пальцы к влажной подушечке, а затем к белому листу. Да еще с такой силой, словно в камеру заталкивал.

"Завели дело, как на подозрительного! Барри предупреждал!" Эта мысль холодила.

Старательно отмывая измазанные тушью пальцы, он спросил дежурного офицера, какой сегодня день. Услышав ответ, Андрейка произнес в сердцах фразу, которую офицер никак не мог постичь. Даже после того, как ему растолковали.

-- И отсюда в шею!.. Какое-то проклятье!

Погревшись на холодном солнце, Андрейка отправился в "музыкальный ящик". Других ночлежек в Торонто он не знал. Может быть, обойдется. Не будут бить...

И действительно, обошлось. Те же ребята стояли у дверей, поодаль друг от друга, и курили свои травки.

-- Та-та! -- сказал один из них, -- бывший вонючка-панк. А ныне? Нью вейв.

-- Нью вейв. -- ответил Андрейка небрежно.

-- Та-та! Ползи на третий этаж. Все лопухи там... -- Он взял камешек и зашвырнул в окно на третьем этаже.

Квартира на третьем этаже была полутемной. Часть стекол выбили. Их заменили картонками. Андрейке показали на какой-то матрас, лежавший на полу.

Музыка была терпимой. Не ревела, как корова, которую забыли подоить. А вскоре вообще сменилась знаменитой песней "Тигриный глаз": "Могло быть хуже. Любое поражение сменит удача. Главное, не отчаяться... "

-- Хорошо поет, где сядет, -- вырвалось у Андрейки по-русски, и вдруг в полумраке засмеялись.

-- Вы откуда? -- спросил небритый парень в женской кофте, который лежал поодаль. Скорее даже не лежал, а возлежал. Как римский патриций. Глазищи у парня, как у совы. Неподвижные.

Андрейка сделал вид, что не расслышал. Опять спросы-расспросы?!

-- Свобода -- это одиночество, -- продолжал небритый патриций как бы про себя. -- Многие ищут такой свободы. И вы? -- Он повернулся к незнакомому. -- Нашли, что искали?

-- О да! -- со злостью вырвалось у Андрейки. -- Двинулся по своей сетке. Под самыми облаками...

-- Если нашли, тогда все в порядке, -- не сразу продолжил патриций, уловив перемену в тоне соседа. -- Не отчаивайтесь! Бывает хуже. На вашем матрасе спала молодая девушка по имени Кэрен. Она избрала свободу лежать в могиле.

-- Что?! -- Андрейка вскочил с матраса.

Совиные глаза соседа сделались еще шире.

-- То ли несчастная любовь! То ли, как меня, родители задавили!

-- Вы с ума сошли?! Я ее знал! Хорошо знал! Лучше ее не было!.. Ее родители зубные врачи в Квебеке. Не гангстеры! Не злодеи!

-- При чем тут гангстеры! Злодеи! -- Совиные глаза стали осмысленными. -- Стреляются главным образом дети из интеллигентных семей. Скажем, в НАСА или в профессорских семьях это просто эпидемия... Почему? Странный вопрос. Бабочка рвется из кокона, подростки -- от опеки родителей. А в интеллигентных семьях кокон завернут плотнее. В несколько рядов. Чем сильнее опека, тем решительней протест. Глубже отчаяние... Вы куда уходите? Не хотите спать на матрасе Кэрен? Поменяемся местами. Ложитесь на мой...

-- Кто вы? -- вырвалось у Андрейки в страхе. -- "Сова бесчувственная".

Он ответил нехотя.

-- Мое имя Фредди. Отец мой -- денежный мешок. Хозяин половины небоскребов в даунтауне. Я вернул ему "крайслер" и ушел сюда... Поймите меня ... как вас зовут? Поймите меня, Эндрю! Я -- социальный работник, вокруг меня такая бедность, я не могу ездить в дорогой машине. Решил лето проболтаться здесь, к осени сниму недорого квартиру.

-- А-а, вы изучаете жизнь, -- с горечью произнес Андрейка. -- Тогда, конечно, вам все равно, -- продолжил уж про себя: -- "На каком матраце спать. Лишь бы чистый... "

-- Он отвернулся от "исследователя" Фредди, изо всех сил стараясь не разреветься и не понимая, совершенно не понимая, почему Барри о судьбе Кэрен даже не заикнулся.

Почему-то вспомнились стихи Барри, которые он читал в кемпе:

Мои родители любят друг друга

по-канадски,

холодновато...

Нет, на самом деле все не так... Луна! Здесь главное -- не выказать своих чувств: "Чувствуй что угодно, но -- улыбайся. Smile... Нет, он бы, Андрейка, так не смог. Ни за что не смог! -- Он повернулся на другой бок, оказался лицом к лицу с хилым прыщавым парнем с серьгой в ухе.

-- Простите, господин Серьга, вы тоже исследователь? -- спросил Андрейка, решив, что от исследователей надо "рвать когти" немедля. Эти опаснее, чем "хеви металл".

-- Нет, -- уныло ответил Серьга. -- Мой отец уперся, как баран. Загоняет меня в компьютерный бизнес. Я проучился в университете два года. Меня рвет от компьютеров... Я хочу заниматься скандинавскими сагами. Сейчас мне никто не мешает.

Тут ввалились в квартиру, сорвав на дверях внутренний крючок, какие-то разбойного вида ребята с ящиками пива в руках. Запахло сивухой, сладким дурманом марихуаны, потом.

-- А ну, все отсюда! -- гаркнул малый лет двадцати пяти, с прилепленной к нижней губе сигаретой. -- Бы-стро!

-- Социализм явился, -- буркнул исследователь Фредди, выскальзывая из комнаты...

Андрейка пытался вышмыгнуть вместе со всеми, но малый с сигаретой пробасил добродушно:

-- А ты, малыш, оставайся! Я тебя знаю...

Андрейка нехотя вернулся к своему матрасу, лег на него и закрыл глаза. Затем выковырнул из матраса кусочек ваты и заткнул уши.

"Кэрен... Кэрен... Почему добрые уходят раньше других?" -- Он накрылся одеялом с головой и заплакал беззвучно.

Вокруг расположилась какая-то шпана, играли в карты, пили, матерились, но Андрейку не трогали, поскольку "его знали".

-- Вы социалисты? -- осторожно поинтересовался Андрейка. -- Вас так называют...

Парень с окурком, прилипшим к губе, усмехнулся.

-- Окончили школу, а работы нет как нет. Умирать? Ты слыхал такое имя (он назвал имя)? Социалист. Новый глава провинции Онтарио. Мы у него вышибли велфер. Для таких, как я. Что тут началось?! Социализм! Как только мальчишки в других провинциях услыхали об этом, тут же двинулись в наше Онтарио, где платят ни за что. Теперь мы вроде канадских животных. Дикий мир на подкормке... У тебя есть что жевать? Могу подкинуть.

Андрей ответил со спокойным достоинством, что не нуждается.

Денег у него осталось месяца на два. В отеле хорошо платили. В тюрьме вернули все до копейки. К тому же веселый толстяк Джо дал ему на прощанье две золотых цепочки и триста долларов. Триста! Целое состояние!...

... Андрейке исполнилось шестнадцать в середине октября, долгожданный "длинный weekend", которого все ждут в Канаде, как торжества.

Когда до "длинного weekend" осталась неделя, Андрейка начал ставить пометки. На кухне, где штукатурка отвалилась и темнели кирпичи. День прошел, красный кирпичина перекрещен с угла до угла. Второй, еще один...

Через три-четыре дня нечесаные соседи Андрейки зашептались. У этого парня что-то на уме. Он придумал, как взять деньги! Крестов становилось больше -- спор разгорался жарче.

-- Подкоп под банк?.. Нет, он торчит тут безвылазно. Хочет взорвать "Бринк"? "Я знаю, -- воскликнул, пыхнув цыгаркой, малый, лет двадцати пяти, разрешивший Андрейке остаться в их избранном обществе. -- "Бринк" после взрыва все время чихает. Не иначе, мальчишка выяснил у механиков, когда "Бринк" отгонят на ремонт и всю дневную выручку повезут в простом автобусе. Тут-то он возьмет все. Без стрельбы. С игрушечным пистолетом... В Штатах такой случай недавно был. А мальчишка читает газеты...

... Уход Андрейки "на дело" оказался сенсацией. Может быть, самой большой сенсацией в забытом Богом "музыкальном ящике".

Вбежал парень с рассеченной губой и бутылками "краски" в обеих руках и проорал на весь этаж слова, которые его дружки не могли сразу постичь. Тогда он прокричал каждое слово отдельно:

-- Он!.. пошел!.. в школу!

5. МИСТЕР АНДРЕЙКА КУПЕР

Ближайшая школа была частной и напоминала дворец. Башенка из красного кирпича, зеленоватые стекла в староанглийском стиле. Во дворе теснились самые дорогие машины -- серые "порши", широкие черные "кадиллаки", белые "паризьены", чем-то похожие на балерин в полете... День был солнечный, и цветистое великолепие резало глаза. Андрейка уже знал, что к частным школам ему и подходить незачем, и потому прошел мимо независимой походкой, подняв голову: мол, плевал я на ваш королевский дворец.

"Хай-скул", или школа для всех, окончивших восемь классов, была далековато. Городской автобус с огромными и промытыми окнами подкатил пустым. Как будто только для него одного подали. Водитель встретил его какой-то шуткой. И всю дорогу пересказывал пассажиру остроты комика, который вчера выступал по телевизору. И радостно хохотал. Общительный дядька!

Тем страшнее оказалась директорша. Сухая, серовато-белая, жестко затянутая в черный костюм дама по имени мисс Гертруда Орр.

Подняла глаза, водянисто-голубые, холодные, сложила губы в улыбке, а глаза не потеплели. Лед, а не глаза.

От нее веяло мачехой -- Андрейка с трудом заставил себя заговорить.

-- Документы! -- Она протянула руку за документами. Отметки у Андрейки были самыми высокими, и она отложила бумаги в сторону. -- Адрес родителей?

Андрейка молчал подавленно.

-- Я живу отдельно от них, в общежитии. -- И, неожиданно для самого себя: -- В ночлежке.

-- Необходимо письмо от отца, -- добавила она отстраненно, беря в руки другую папку.

-- У меня нет родителей, -- громче сказал Андрейка. -- Я живу в ночлежке.

Бесцветные волосы мадам Гертруды Орр, зачесанные необычно, на одно ухо, встряхнулись.

-- Я вас не задерживаю! Сорри!

Андрейка сжал руки в кулаки.

-- Я приехал в Канаду по закону, мне, извините, полных шестнадцать лет, и я имею право учиться в школе, даже если это, еще раз извините, почему-то вас раздражает! -- Поглядел на директоршу тревожно и на всякий случай извинился в третий раз: -- Сорри!

Мисс Гертруда Орр быстро стала нажимать кнопки настольного телефона. Явился тучный лысоватый великан лет сорока пяти, в примятом сзади клетчатом пиджаке и полуразвязанном, в красный горошек, галстуке.

-- Даглас, -- произнесла она сухо. -- Возьмите этого посетителя. -- И она протянула папку с документами.

Кабинет лысоватого великана оказался рядом. На дверях была надпись "Vice-principal" .

"Принципал"... Как в Древнем Риме. Распнут на кресте -- обычное дело... " -- Андрей поежился.

Мистер Даглас полистал папку Андрейки, и все началось по второму кругу.

-- ... У меня нет родителей!

-- Совершенно? Вы приехали год назад из Москвы один... пятнадцати лет от роду? Первый случай в новейшей истории.

Серые выпученные глаза канцлера смотрели приязненно, и Андрейка впервые рассказал все, как было.

-- Есть еще родственники в Канаде? -- спросил мистер Даглас, посерьезнев и усаживаясь на стуле поглубже... -- Нет? Значит, вы совсем один... Не так ли?

-- Бабушка есть. В Москве.

-- Стольный град Москва, -- вдруг произнес мистер Даглас по-русски каким-то высоким клоунским голосом, вызвавшим у Андрейки улыбку.

-- Моя бабушка тоже родилась в Москве, -- торопливо перешел он на английский. -- Мир тесен. Так что мы были с вами земляками в XIX веке. Жизнь любит шутить, не так ли? -- Он помолчал, вытер лысину несвежим платком. -Так вот что, господин экс-земляк. Я не имею права принять вас. Ни в коем случае. Без письма отца... или другого совершеннолетнего поручителя, достойного доверия... -- Он внимательно поглядел на Андрейку круглыми выпученными глазами и вдруг сказал как бы вскользь:

-- У вас музыкальные пальцы, мистер Эндрю! Какую музыку вы предпочитаете?

-- Баха!

-- Иоганна Себастьяна Баха?! Допустим! А что из Баха? Самое любимое?..

-- Чакону!

-- Чакону?! И можете воспроизвести первые два-три такта, не так ли?.. Ну-у, это будем считать равноценным письму от отца. Я вас принимаю, Эндрю. На свою голову. Рискую! Пока ничего не случится, все будет прекрасно. Но если что-нибудь увижу... двойная игра... Тут же возникнет вопрос: как этот Бах попал в школу?.. -- Опять вынул платок и вытер лысину, и спросил деловито, какой у Эндрю любимый предмет. -- Математика? Я познакомлю вас с нашим математиком, и он решит, какому классу канадской школы вы соответствуете... А пока что зайдите вот сюда, -- он показал на комнату сбоку кабинета. -- И там напишите по-английски вашу биографию, а также все, что хотите.

Андрейка взял протянутый ему лист бумаги; когда уходил в боковую дверь, в кабинет канцлера постучали. Андрейка не оглянулся на вошедшего, но новый разговор у канцлера отвлек его от собственных мыслей.

Пронзительный девичий голос поблагодарил мистера Дагласа за что-то, а затем попросил его спокойным будничным тоном перенести экзамен, назначенный на завтра.

-- Завтра я иду делать аборт.

У Андрейки рот приоткрылся. "Аборт?!" Он представил себе, что бы началось, если б к директору или завучу их московской школы заявилась девица с такой просьбой. Скандал! Понаехали б комиссии. Из РайОНО. Из всяких горсоветов. Заседания-проработки...

Тут не случилось ничего. Мистер Даглас позвонил кому-то, видно, учительнице, и спросил ее, не возражает ли она, если экзамен у Анны-Марии Гран из ее класса он примет сегодня. Сам.

Через секунду негритянка лет 16-- 17 в потертом свитере и драных шортах радостно влетела в комнатку, где сидел Андрейка, и, не обращая на него никакого внимания, принялась писать. Временами она что-то бормотала вполголоса, притрагиваясь пальцами к своим смоляным волосам, закрученным в десятки тоненьких косичек.

"Полная Луна, -- сказал себе Андрейка. -- К завучу с абортом... "

Из кабинета вице-принципла снова донесся женский голос. На этот раз говорила женщина явно немолодая. Измученным надтреснутым голосом поведала, что, как она думает, ее сын курит марихуану и продает в школе. А дома не держит. Так, наверное, здесь прячет, в своем локере...

Донесся телефонный разговор, через несколько минут кто-то вошел, и мистер Даглас спросил пришедшего деловито, давно ли он доставляет в школу наркотики. Как давно?! -- повторил сиплым, сдавленным голосом.

Послышалось шевеление, трудное дыхание, наконец ответили, что уже месяц, как начал...

-- Где достаю? ... Я не знаю, мистер Даглас, имени черного, который доставляет марихуану... Могу сказать лишь, где храню.

-- За признание -- половина наказания. Пошли к локеру...

Андрейка уже кончил писать, когда они вернулись.

-- ... Твое счастье, что я узнал об этом от твоей матери, -- прозвучало за дверью. -- И ты обещаешь "завязать". Только поэтому я не позвоню в полицию. Но в следующий раз ты пойдешь в тюрьму. Тебе не поможет ничто...

Андрейка решил, что самое разумное в такую минуту к вайс-принципалу не идти. Принялся переписывать свою биографию, оглядев книжные полки вдоль стены. Нет ли словарика?

Как-то корректнее надо сказать о дурацком законе, загнавшем его в бывшее студенческое общежитие по имени "музыкальный ящик"...

С трудом преодолел искушение спросить у губастой негритянки, шепчущей что-то свое, можно ли в биографии выразить несогласие с каким-либо канадским законом. Или... свобода свободой, а в зубы дадут...

Решил написать: "Из-за такого закона мог и загнуться... "

Выглянул из комнатки осторожно:

-- У меня готово...

Раздраженный Даглас ходил по кабинету взад-вперед, молча взял листки Андрейки. И сразу повеселел.

-- Ну, господин Бах, при таком английском вам не страшна даже мисс Гертруда.

... Первый день занятий начался торжественно. В актовом зале пели гимн "О Канада!" Затем его пели каждое утро, но не с таким энтузиазмом. После него молился, кто хотел. Андрейка искоса поглядывал на молившихся. В Москве не молилась даже бабушка...

Наконец ученики разбежались по классам.

Первый день привел Андрейку в замешательство. Спустя час сосед по парте исчез. Затем Андрейка помчался сломя голову на свой урок. Вообще во всем классе почти не было учеников, окружавших его час назад.

Он чувствовал себя как в электричке или метро.

Пассажиры входят, выходят. Никому нет дела до другого. Вроде бы никто ни с кем не разговаривает. А гул, как на вокзале.

На ланче иначе. Здороваются, спрашивают, как дела. Отвечают обычно одно и то же: "Я очень устал". Видно, так принято. Разбились на группы. Что-то обсуждают оживленно, жуют, кидаются огрызками, и многие, Андрейка с удивлением отметил, без всякой экспрессии матерятся...

Матерная брань на разных параллелях и меридианах, по-видимому, вовсе не одно и то же, подумал Андрейка. В Грузии, сам видел, это гнуснейшее оскорбление. Скажешь кому-либо "Я твою маму е... " и получишь ножом в горло. В обрусевших республиках, сколько он помнит себя, матерщина всегда была обыденным средством человеческого общения. Но в школах и учреждениях редко кто посмел бы послать своего приятеля или сослуживца, звонко, в общественном месте, по матушке. Это скандал!

В Северной Америке, он узнал это от Каланчи в тюремном дворике, была сексуальная революция. Наверное, по этой причине матерились на каждом шагу. Девчонки на ланче отваживают надоевшего собеседника: "Fuck off, Harry!" Говорят беззлобно подруге, пристающей с пустыми расспросами: "Fuck off, dear Michelle!"

Андрейка вначале поеживался от этого "матерщинного тенниса", как в тюрьме! Но... никаких эксцессов не происходило...

На ланче он и разговорился с прыщавым парнем в майке со спортивным номером во всю спину. Тот вкусно хрустел огурчиком, вытирая губы тыльной стороной ладони. Парень показался ему русским, хотя и заявил небрежно, что по-русски он не понимает ни слова. Он объяснил Андрейке, почему в перерывах все несутся, как при пожаре... В Канаде учатся вместе восемь лет. "Восемь лет класс, как и у вас, в России, постоянный". Тогда-то и складывается школьная дружба или неприязнь. А "хайскул" -- как в университете. Каждый выбирает свои курсы. Летит на свой урок... Что ты выбрал на этот семестр? -Он взглянул на раскрытый блокнотик Андрейки, в котором было расписание занятий. И вдруг воскликнул по-русски: -- Ни фига себе! Математик взял тебя, новичка, сразу в двенадцатый класс! А по физике? Тоже! Ни фига! Ты, что, вундеркинд? Капабланка?

-- Нет, просто в Москве я учился в математическом классе.

-- Ага, а вот по биологии ты увяз, попал в десятый, -- с удовлетворением заметил прыщавый. -- Высоко летаешь, где-то сядешь!

-- А какого черта ты врал, что не знаешь русского? -- хмуро спросил Андрейка, разделавшись со своим "каменным" бутербродом (вчерашние булочки стоили в ближайшей лавке вдвое дешевле).

-- А зачем мне русский? -- удивился парень, снова вытирая рукой растрепанные губы. -- Русских в Канаде -- кот наплакал. Так, реликты... Какой же смысл разговаривать на туземном языке?! Что? Для канадцев все языки, кроме английского и французского, -- татарские, хоть они и играют в свою "культурную автономию"... Ха, не принимай их всерьез... Ты обрати внимание, как говорят индейцы -- хозяева этой землицы. Их споили почище, чем русских мужиков. У алкашей язык уходит, остается мычание, сдобренное матерщиной... Не желаю быть "культурной автономией"! Не желаю мычать!

-- Но все-таки Пушкина ты будешь читать в оригинале?

-- А, ты из пушкинсонов! Пойдешь на славянский факультет?

-- Я не из пушкинсонов, я из бахов. Если бы взяли в консерваторию!...

-- Музыка здесь ничего не стоит. Математика в цене.

-- Я еще не решил, куда пойду.

-- Решишь, господин Бах, но если будешь говорить с акцентом, не получишь хорошую работу, круг друзей будет ограничен "выходцами" из из Се-Се-Се-Ре. Тебя устраивает канадский Брайтон Бич?! Да, есть и инженеры, ты прав. И просто приличные люди. Они расползлись по канадским фирмам, как муравьи. Забились каждый в свою щель. Им без английского труба. По-русски говорят -- не замечают, что половина слов -- английские... Папуасы с дипломами!

Андрейка улыбнулся:

-- Строг ты, Вася!

-- Я не Вася, я Уинстон.

-- Будем знакомы, господин Уинстон... Черчилль? А, Хайкин! Хайкин! Хорошо звучит!

-- Где Хайкин -- жид, там "хорошо звучит". А здесь я не жид!

-- Поздравляю, господин Уинстон. И вас, и себя. Но зачем скрывать, делать вид, что по-русски ни слова? Ты самого себя стыдишься.

-- Будешь стыдиться, когда вечером тебя разыскивают по всем телефонам. Полдесятого -- пора спать. А все party только начинаются... Опоздал -лишают телевизора... В канадском автобусе тихо, как в гробу, и вдруг моя маманя горланит: "Уинстон, ты чего прислонился головой к стене, я только что тебе голову помыла!" Иногда думаю, убил бы!

Андрейка улыбнулся, заметил задумчиво:

-- Тут приходил один лохматый. С анкетой. Исследователь-советолог. Молчал-молчал, а потом выдал: "Люди из тоталитарных стран нетерпимы даже к собственным детям... " Это про тебя, а? Ходим вверх ногами, пора бы советским проблемам из кармана высыпаться.

-- Идиот твой советолог! -- вырвалось у Уинстона, -- квадратное рыло... Тут при полной свободе мальчишки бегут и бегут из дома. Голодают, а к отцу-матери вернуться не спешат. Дома свободы нет...

Андрейка почувствовал: глаза влажнеют. Кэрен, Кэрен!.. Замолчал.

Андрейка начал постигать, отчего Уинстон Хайкин набит всякими страхами, пожалуй, лишь в тот день, когда отец Уинстона заехал за сыном и Андрейку позвали в гости; он побыл в их большом загородном доме час-другой и услышал семейную "эпопею"... Отец Уинстона был геофизиком на западе Канады, в городе Калгари. Приехали туда из Союза во времена нефтяного бума. Уже через полгода семья имела и двухэтажный дом, и две машины, и даже мопед для Уинстона купили в рассрочку, как и все другое.

И вдруг снова начался в мире кавардак с нефтью. Цены полетели вниз. Нефтяные компании провинции Альберта лопались одна за другой. Инженеров и геофизиков выстреливали на улицу, как из катапульты. Прежде всего иммигрантов. Вернее, пришедших в компании позднее других... Все исчезло в один день: и двухэтажный дом, и машины, и мопед... Едва добрались до Торонто. Правда, в Торонто тут же устроились и снова купили и дом, и машину, и даже мотоцикл "кавасаки" для Уинстона, но в глубине глаз кудрявого здоровяка -- отца Уинстона -- затаился страх. Страх не исчезал даже тогда, когда здоровяк улыбался...

Только в тот день Андрейка начал понимать горячечную страсть Уинстона стать канадцем немедля...

Но сейчас, во время ланча, он иронически усмехался, слушая, как Уинстон Хайкин со страстью доказывал ему, что нет никакого смысла оставаться русским и даже признаваться, что ты оттуда...

-- А тебя как зовут? -- не мог успокоиться Уинстон, -- Андрейка Купер! Андреевский флаг. Не имя, а демонстрация! Кстати, Купер. Ты бывший Куперман или Купермахер? -- съязвил он на прощание.

Купер -- именно такой была фамилия матери и бабушки. Андрейка оскорбился до жути, сжал пальцы в кулак.

-- Fuck off , мистер Уинстон!

По счастью, прозвучал резкий, как пожарная команда, звонок. Все быстро дожевали свои булочки и разбежались по разным этажам и коридорам.

Андрейка остался один. Вздохнул печально. Затем вскочил и побежал на математику.

Математику читали в компьютерном классе. Вдоль боковой стены на длинной полке стояли компьютеры. От самых старых "IBM-PC" и кончая фантастическим "486". Названия он узнал позднее. Пока что он подбежал к одному "Apple Macintosh", над которым уверенно трудился какой-то приземистый улыбчивый кореец. А может, китаец. А вокруг толпились школьники.

На экране "Apple Macintosh" появились рисунки, вроде картинки Египта. Пирамиды Хеопса. Песчаные дюны. Над ними светлый круг -- солнце. Одно нажатие кнопки, и день сменился ночью. Небо стало черным. Солнце превратилось в луну...

-- Фантастика! -- прошептал Андрейка. -- Компьютер считает, запоминает, это я знал! Но что он талантливый график?

Те, кто работали с компьютерами раньше (а таких было большинство), уселись на стулья перед ними. Похоже, каждый у своего. Положив руку на коричневые или цвета беж приборы, ждали своего часа.

Андрейка отошел к партам, которые стояли посередине класса. На них усаживались те, кто не успел занять место у компьютера или попросту боялся к нему подходить.

Андрейка огляделся. В математическом классе, в который он попал, было много китайцев и канадских евреев. Впрочем, возможно, они не были евреями, а просто длинноносыми очкариками. Девочек раз-два да обчелся. Черных еще меньше.

Учителя пока что не было, вокруг его стола вертелись какие-то ребята в широких фланелевых свитерах-безрукавках и рубашках с цветными бобрами на груди. У некоторых на свитерах вместо бобра -- фирменный зеленый крокодильчик. Свитера и фланелевки были дорогими и разными. Украшенными, кроме зверей, тропическими пальмами, парусниками или любимыми звездами рок-н-ролла.

Андрейка спросил незнакомого китайца, который оказался рядом, что это за новый клуб. Бобры зеленые, фирменные крокодильчики...

-- О! -- сказал китаец, и, считая, видимо, что больше объяснений не требуется, улыбнулся широко и добавил радостно, как сообщнику:

-- Скоро наступит время, когда весь мир будет говорить на двух языках: английском и китайском.

-- Этого нам еще не хватало! -- тихо сказали за спиной у Андрейки.

Оказалось, там сидела девушка из Польши. От возмущения она даже отсела в сторону, поближе к учительскому столу, чтоб улыбчивый китаец, по крайней мере, не маячил у нее перед глазами.

И вдруг откуда-то донесся радостный возглас: "Spare". Это значит, свободный урок.

Ликование было всеобщим; кто-то схватил свою сумку с книгами и бросился к дверям, другие раскрыли учебники и погрузились в них.

Убежавшие толпой ввалились обратно. Слух оказался ложным.

-- Идет! -- возвестили они.

Учитель вошел, неся указку, как пику. Черный, как шахтер, только что поднявшийся из угольного забоя. Голова в мелких завитках. Впрочем, сказать об учителе "черный" -- еще ничего не сказать. Кожа блестела, как после дождя, когда вдруг выглянет солнце. Андрейка слышал, столь антрацитово-черных людей нет даже в Африке. Только на Карибских островах.

Учитель написал на доске свое имя -- Майкл Робинсон и двинулся к столу, длинноногий и мускулистый, брюки в обтяжку, белая рубаха с завернутыми рукавами -- мышцы на руках так и играют. Пригнулся вперед, чуть покачиваясь, как покачиваются борцы перед схваткой. Сверкнул синеватыми белками глаз туда-сюда, оглядывая класс, подымавшийся неохотно. Положил руку на спинку стула, дождался, когда встанут все. И тогда лишь сел.

Раздался оглушительный взрыв. Андрейка не сразу понял, что "бобры" и "крокодильчики" подложили под его стул петарды, и вскочил в испуге.

На сухом и тонком лице учителя и мускул не дрогнул. Только обнажились в улыбке зубы, неправдоподобно белые.

-- Как в Ливане!

Класс засмеялся дружно и по-доброму. Более над учителем математики не экспериментировали...

-- Прошу поднять руки тех, кто никогда не решал математических задач при помощи компьютера, -- спросил учитель, покончив с перекличкой. Голос у него был густой, молодой.

Поднял руку Андрейка. За ним, не сразу, еще треть класса. В основном Азия, Ближний и Дальний Восток.

Учитель сказал, что с новичками он проведет дополнительный урок, а сейчас даст пример, который интересен для обеих сторон. Его можно решать и на компьютере, и на бумаге. Он быстро начертил на зеленой класной доске подобие дома.

-- Так вот! Как целесообразней его огородить? На максимуме территории минимум строительного материала... Площадь участка условно обозначим в сто квадратных метров.

Зашуршали, зазвенели компьютеры. Кто-то засопел растерянно. Учитель подошел к парню, сидевшему за первым компьютером, поглядел на экран. Воскликнул с усмешкой: "O! Lord! Garbage in -- garbage out" .

Андрейка исписал страничку и поднял руку. Первым. Учитель шагнул к нему, взял листок:

-- Что это такое? -- спросил строго.

-- Я дифференцировал уравнения, сэр.

-- Мы еще не проходили дифференциалов... -- С Андрейкиным листочком вернулся к своему столу. Сказал, поглядев на листочек, еще раз: -- Решение, надо сказать, элегантное... Почему вы пошли этим путем?

-- От лени, сэр, -- ответил Андрейка.

Класс захохотал. Улыбнулся и учитель, выпятив свои широкие губы.

Звонок восприняли без обычного оживления, радости. Помешал! Многие не успели высказаться...

-- Он знает все наизнанку! -- восторженно прошептала девушка из Польши об учителе. Андрейка понял ее мысль по тону: по-видимому, на местном школьном жаргоне "наизнанку" означает "глубоко", "насквозь", "до самой подкладки".

"Школы -- как африканские племена, -- весело мелькнуло у него. -- У каждой свой язык".

На уроке биологии Андрейка попал словно в другой мир. Несколько рослых черных парней спали сидя, не шелохнувшись и задрав ноги в расшнурованных ботинках на скамьи перед собой. Те, кто занимал парты перед спящими, привычно отодвигались в сторону от их ног или уходили на другие места. Без излишних споров.

Молоденькая учительница в белом кружевном воротничке и кружевных манжетах, белеющих из-под рукавов платья, словно ничего не замечала. Обращалась лишь к тем, кто ее слушал.

Вечером Андрейка вернулся в "музыкальный ящик". Его обступили, как Колумба, который возвратился в Старый Свет.

-- Привет! -- сказал он, проходя к своему матрасу. -- В школе есть электронный микроскоп. Знаете, сколько он стоит? Триста тысяч долларов...

-- А-а, -- загудел "музыкальный ящик". Наконец-то хитроумного соседа поняли...

Утром его поджидал у дверей социальный работник в женской кофте, которого в свое время изгнали из "воровского рая" -- теплой, облюбованной шпаной квартиры.

-- Вы -- первый жилец из этого забытого Богом дома, который оказался не в тюрьме, не в могиле, а в школе. Вы спешите?..

Не хотелось Андрейке говорить с ним. Душу перевернул, глухая тетеря: "не в могиле".

Да и дождь стал накрапывать. Но "социальный" шел за ним к остановке неотступно, и Андрейка задержался на минуту.

-- До этого дня я был вне закона. Пишите! Пишите! Вне закона: не было шестнадцати, и я не хотел жить с очковой змеей по имени Люсиха. Да, и у меня есть родители, которые формально за меня отвечали. Со вчерашнего дня я отвечаю за самого себя сам. Понимаете? Я не хочу быть вором, не хочу быть попрошайкой, "социалистом" на велфере. Я имею права по канадскому закону! Стать самим собой, вот и все!

6. ЛИЗЕТТ, ИЛИ РАВНОБЕДРЕННЫЙ ТРЕУГОЛЬНИК

Наконец распогодилось. В ланч вывалились на травку, под жарко-голубое небо. Расселись полукругом, каждый достал свой бутерброд. Андрейка -- пухлую булочку из магазина "Мак Дональдс", где он наконец нашел работу "part time" . Несколько школяров отошли в сторону, достали сигареты. Андрейка заметил краем глаза сцену, которую не раз видел в отеле алкоголиков. Один из парней скрутил ладонями доллар трубочкой, другой насыпал в трубочку белого порошка. Кокаином балуются...

Андрейка даже глаза закрыл: вспомнились те, кто добаловался...

Весь паноптикум...

Он почти справился со своей булочкой, когда у школьного подъезда затормозил зеленый "форд". Из него вышли двое плечистых ребят, из тех, которых Андрейка называл "амбалами". Минуты через три они выскочили из школьного подъезда, таща какую-то девчонку в модном белом комбинезоне, с длинными серьгами, сверкавшими на солнце. Она билась в их руках. Извивалась. Кричала: "Помогите! Помогите!"

Никто не шевельнулся.

И Андрейка не сдвинулся с места. От ошеломления.

Он пришел в себя лишь тогда, когда зеленый "форд", в который затолкали девчонку, начал отъезжать...

-- Какой телефон полиции? -- закричал он .

Уинстон Хайкин пожал плечами:

-- Зачем это тебе надо?

-- А если самого тебя потащат?

-- Ты думаешь, кто-нибудь вступится? Вот и я не вступился...

-- Из-за каждой "slut" звонить в полицию! -- заметил китаец. -- Я в их игры не играю.

Андрейка вбежал в подъезд, где висели телефоны-автоматы; на них были написаны номера полиции и пожарных. Он набрал номер полиции и объяснил, что произошло у подъезда школы...

На его звонок отреагировали немедленно. Всем полицейским машинам по радио передали приказ задержать зеленый "форд" No...

Через час, не более, после сумасшедшей гонки, машину перехватили километрах в ста от Торонто... В вечернем выпуске газет уже появились сообщения о "kidnapping" (так называется кража людей) и то, что эти похитители давно разыскиваются полицией: они были зафиксированы скрытой камерой месяц назад во время ограбления банка. Из банка они уволокли не только деньги, но и двух девушек-заложниц, которых затем изнасиловали и зверски убили...

Андрейку вызвал мистер Даглас и, похлопав его по плечу, сказал с усмешкой: "Ты думаешь, меня не спросили, как ты попал в школу?.. Любое подобное "упс" -- как шило в мешке. Но теперь ты можешь не беспокоиться совершенно, я нашел тебе поручителя, вполне совершеннолетнего... "

А через неделю к Андрейке подошла раскрасневшаяся от бега девушка в модном белом комбинезоне. Зеленые глаза, подведенные черной тушью, излучали восторг.

Андрейка оглядел ее с недоумением. Плечи, как у амбала, широченные, на них какая-то золотая плетенка, вроде генеральских погон. К талии все сужается конусом...

Андрейка на расфуфыренных девчонок взгляд не останавливал, а если и останавливал, мыслил о них, как всегда, понятиями геометрическими: "равнобедренный треугольник", -- отметил он.

Чего хочет от него этот "равнобедренный треугольник"?

И потом, она была явно из этих... "pretty" . Плоские туфли-лодочки, расклешенная зеленая юбка, белые кораллы на шее, серьги-висюльки золотыми венчиками. Да еще копна волос, как у дам при дворе Людовиков. Цвета соломы, действительно.

Андрейка улыбнулся вежливо, решил сказать что-либо такое, что обычно говорили кавалеры из гоголевских "Мертвых душ": "Очень-очень приятно!.." Или: "Весьма признателен... " Но к девчушке с копной на голове подбежала такая же "pretty" и воскликнула:

-- Поздравляю тебя! -- И тут же, не переводя дыхания: -- Я была в Итонсе . Ой, какой sale был! Этот свитер стоит сто пятьдесят. Я купила всего за шестьдесят долларов. А фирма?!.

Остро понесло парфюмерным магазином. Андрейка круто отвернулся и стал уходить: разговорчиков pretty он уже наслушался...

Занятий еще и месяца не прошло, а он уже знал "наизнанку", главным образом, от Уинстона: в школе, как на пароходе, есть и первый класс, и четвертый...

Существуют также "teacherspets" (любимчики), которые смотрят учителям в рот.

"Крокодильчики" жмутся друг к другу. Дети интеллигентов учатся старательно: хотят жить не хуже своих родителей -- врачей, адвокатов...

Самые богатые "крокодильчики" от диплома не откажутся, но им не важно быть первыми: за них это сделали родители.

-- Что еще? -- захлебываясь рассказывал Уинстон. -- "Крокодильчики" думают о том, что, о Божестряслось вчера. Плебс не думает ни о чем: спит на уроках, может послать учителя к черту, хлопнуть дверью. Гори все ясным огнем!

Андрейка рассеянно выслушивал Уинстона, который любил рассказывать-поучать. Ему были противны "pretty", которые выдают себя за родовую элиту, любят приврать, вроде Уинстона, скрывающего, что он из России.

Шаги бегущего сзади человека заставили Андрейку оглянуться. Его догоняла "pretty" с соломенной копной на голове, "в честь Андрэ", как она выпалила.

-- Я вам не сказала главного, -- захлебываясь начала она. -- Это вы меня спасли. Они бы меня убили... Давайте познакомимся: Лизетт. Вы очень симпатичный, Андрэ! -- Она заговорила певуче, дружелюбно, а у Андрейки сердце, точно морозом обожгло. Он не мог и слова вымолвить. "Pretty" чем-то походила на ... француженку Женевьеву из кемпа, и Андрейка сделал шаг назад, чтоб исчезнуть.

Лизетт остановилась на полуслове в удивлении.

-- Не хотите говорить со мной?.. Ну, тогда сыграем в шахматы.

-- В шахматы?!

Андрейка с удивлением поглядел на нее и наконец пошел за "pretty", которая, вот чудеса! играет в шахматы. С еще большим удивлением увидел, что она играет лучше него. Выиграть шесть партий подряд!.. Странная "pretty".

Мимо них промчался черный парень, звеня чем-то, а за ним -- служитель в синей робе, который убирал классы. Служитель вскоре вернулся, держась за сердце.

-- Убежал! -- сказал он, ни к кому не обращаясь. -- Всю связку ключей украл. Ото всех классов... -- И он закричал, видно, ругался -- не то по-испански, не то по-португальски.

-- Не удивляйся, Андрэ, -- сказала Лизетт, выиграв очередную партию. -У меня был учитель. Гроссмейстер из России. Он рассказал мне: когда он эмигрировал в Израиль, ему написали в анкете: "Профессии не имеет". Шахматы -- не бейсбол. Здесь это ничего не стоит. Ему нечего было есть, и он учил всяких дур... Расскажи, как ты провел лето?

На другой день она отыскала своего Андрэ взглядом, как только вошла.

-- Андрэ, ты после школы свободен? Ой, как хорошо! Родители хотят с тобой познакомиться. Пожалуйста, понравься им. Ладно?

Андрейка договорился встретиться с Лизетт после уроков; хотели разойтись по своим классам, но внимание привлекла потасовка. Черные девочки с тонкими косичками кричали, дергая друг друга за волосы: "Ты говорила, что я проститутка?!" -- и подругу по лицу кулаком. Еще пять-шесть девочек кидаются в драку. В школьном коридоре начинается свалка. Крик, топот, звон разбитых стекол.

-- Хо-оли шит! -- вырвалось у Лизетт в сердцах. -- Не смотри в эту сторону, Андрэ! Это публика с Карибских островов и Ямайки. Что они не поделили между собой, не знает никто.

-- Ты расистка, Лизетт?

-- Боже упаси, моя лучшая подруга с острова Тринидад. Правда, страшна, как смертный грех... На ланч прибегай в буфет...

Андрейка там ее и разглядел. Ребята, по обыкновению, кидали друг в друга едой и гоготали. Она разговаривала с высоким парнем в футболке с огромными номерами на спине и груди, не обращая на "весельчаков" никакого внимания. Увидев Андрэ, она помахала ему, чтоб он шел к ним, и познакомила его с лучшим нападающим школьной футбольной команды. И затем -- еще с одним футболистом. Затем все вместе уселись за столик пить кофе с бутербродами. Разговаривали о прошлогодних победах.

-- Здесь спорт -- бог! -- сказал Андрейка, когда они спросили его, отличается ли чем-нибудь русский спорт от канадского. -- Важнее бога музыки. А в России говорят: у старика было три сына. Два умных, а третий -футболист...

Лизетт вспыхнула, а футболисты улыбнулись натянуто.

-- Теперь понятно, почему Россия в футбольной таблице плетется внизу... -- сказал один из них.

-- Но хоккеисты у нас другие, -- заметила Лизетт. -- Они взяли первенство мира. Не так ли, Андрэ?

-- Не знаю. Я не спортсмен вообще.

-- А что значит "вообще"? -- удивилась Лизетт.

-- В свободные от школы часы я разогреваю картошку в кафе "Мак Дональдс", сгружаю ящики с машин, мою шваброй полы в складе "Мак Дональдса" -- мне этого спорта впо-олне достаточно.

Футболисты посмеялись покровительственно и ушли в бассейн. Несколько столиков занимали китайцы из Гонконга, одетые как щеголи. В дорогих свитерах с неизменными фирменными крокодильчиками. В высоких кожаных ботинках.

-- Они тоже pretty? -- спросил Андрейка.

Лизетт пожала своими "генеральскими" плечами.

-- Они китайцы! Когда школьник не отрывается от книги, о нем говорят: "Учится, как китаец... " Бен! Иди сюда! -- окликнула кого-то Лизетт. Подошел невысокий взлохмаченный кореец, который на первом уроке математики рисовал при помощи "ЭПЛ макинтош". -- Это наш компьютерный бог. Его зовут Бен-компьютер. -- И подняла палец кверху. Познакомились... Пока, Бен!.. А вон там -- Нэнси, -- Лизетт показала на болезненную худую девушку. Но не позвала ее, рассказала вполголоса, что родители бросили Нэнси, когда ей было шесть месяцев. Девочку отдали бездетным. С новыми предками не ужилась. Удрала лет восьми...

У Нэнси висела на руке огромная пластиковая сумка, в которой размещался, по-видимому, весь ее гардероб и все запасы еды: во всяком случае, оттуда она доставала и бутерброды, и кофточку, в которую переоделась, зайдя в туалет.

"Ее бросили в шесть месяцев!.." -- До Андрейки вдруг дошел весь ужас этой фразы. -- "А я, идиот, считаю себя обделенным... " -- Давай познакомимся с ней, -- воскликнул Андрейка.

-- В другой раз, -- отрезала Лизетт. -- Вечером нас ждут мои предки. Ты еще не одет... Как, у тебя нет пиджака? Холи шит! -- вырвалось у Лизетт. Сиди здесь.

Через пять минут она принесла черный пиджак и брюки.

-- Иди в туалет, переоденься. Это твой размер, не беспокойся. Бен одного роста с тобой...

Двинулись к "предкам". Лизетт зачем-то свернула в парк.

-- Ты куда? -- окликнул Андрейка.

Но оказалось, это вовсе не загородный парк. Это был дом, где жила Лизетт. Трехэтажный особняк в английском стиле с точно зарешеченным стеклом. Сочно-зеленые, с зубчиками по краям, кусты были подстрижены в виде самых разных зверюшек.

-- К нам приходит старик англичанин, -- сказала Лизетт. -- Бывший королевский садовник. Большой оригинал.

Навстречу им кинулся с радостным подвыванием потешный, точно в шестимесячной завивке, тучноватый канадский пес, добрый, как все канадские собаки.

-- Питер, -- представила его Лизетт, когда он облизал ее с ног до головы. Мой единственный друг. Все эти годы...

Питер сунулся и к гостю -- знакомиться, потерся о штаны Андрейки, наконец встал на задние лапы и ткнулся своим мокрым языком гостю в лицо. "Признал! Навсегда!" -- сказала Лизетт удовлетворенно.

В светлой гостиной, увешанной семейными портретами, стоял накрытый стол. Китайский фарфор? Чашечки маленькие, страшно в руки брать. Гостя ждали...

Мама Лизетт казалась девочкой. Тонкая, как Лизетт, крашеные волосы, глаза огромные, немигающие. Сова!

Папа вышел позднее, тучный, с одышкой, лет пятидесяти, поздоровался и тут же стал кому-то звонить по телефону.

Разговор начался ни о чем. Мать осторожненько выпытывала, кто отец, кто мать; Андрейка перевел разговор на бабушку, которая его воспитала, и мать Лизетт воскликнула удовлетворенно:

-- Теперь все понятно. Вы религиозны. Поэтому, увидя разбой, вы не могли поступить иначе. Это прекрасно! Канада, надо сказать, страна религиозная.

-- То-то школьники стояли тогда столбами. Никто и с места не сдвинулся.

Мама Лизетт не ожидала такой неучтивости. Замолкла в удивлении.

-- До еды мы хотим освежиться! -- громко воскликнула Лизетт, видя, как округлились глаза у матери... О'кей!..

Она взяла своего Андрэ за руку и увела на "back yard" , как она сказала. "Back yard" оказался сосновым лесом без границ, внутри которого, ближе к дому, соорудили огромный бассейн, облицованный розовым и синеватым мрамором.

-- Плавки я приготовила, -- деловито сообщила Лизетт, выйдя к Андрейке в красном, как огонь, "бикини", и тут же нырнула, проплыв под водой почти весь бассейн. Высунула голову, отфыркиваясь, махнула рукой, мол, давай сюда.

-- Я без воздуха не умею! -- крикнул Андрейка. Он прыгнул головой вперед, но шмякнулся и животом, и коленками и, как мог, быстро добрался до Лизетт известным стилем, которому его научили в пионерском лагере и который назывался там "плыть по-собачьи". Лизетт протянула к нему руки и глубоко нырнула, Андрейка хлебнул воды, оторвался от нее и, выставив рот над водой, сказал:

-- Ты, Лизетт, русалка! От тебя надо держаться подальше! -- И выбрался на мраморный парапет.

За столом царила торжественная тишина королевского обеда. Отец Лизетт налил Андрэ какого-то зеленоватого райского вина, затем еще бокал, и еще. Андрейка осмелел настолько, что, закончив еду, подошел к роялю, к которому не подходил с тех пор, как улетел из Москвы.

Пальцы одеревенели, но правой рукой он все же выбрался на дорогу. Концертный "Стейнвей" зазвучал так, словно Андрейка был профессиональным музыкантом...

После первых пассажей он опустил руки на колени.

-- Андрэ, продолжай! -- восхищенно воскликнула Лизетт.

-- Что я, с ума сошел, -- сказал Андрейка, подымаясь со стула. -- Это Бах. Первый концерт ре минор. Его играет ваш Глен Гульд, гениальный Глен Гульд, и я туда же со своими деревянными руками...

-- Ну, сыграй то, что не играет Глен Гульд! -- в нетерпении перебила Лизетт.

И Андрейка отстучал "Турецкий марш" и затем, комически покачиваясь, песню, которая, сказал он, называется "Речка движется и не движется... "

Андрейка заметил, что совиные глаза матери стали еще больше. Она смотрела на кисти рук Андрэ, и он рывком убрал руки с клавиатуры и даже вскинул их, отчего рукава пиджака опустились. У Андрейки, естественно, не было не только манжет, но и рукавов. Пиджак корейца Бена он надел на безрукавку, и из рукавов вечернего пиджака вылезли волосатые руки.

-- Обезьяна, на которую напялили пиджак! -- заметила в сердцах мать Лизетт, когда Андрейка ушел. И позднее каждый раз, вспоминая волосатые руки, торчавшие из пиджака, она вздрагивала.

Но Лизетт, похоже, давно уж не считалась с мнением "предков". Их чопорность была ныне не в моде.

-- Можно "не замечать" человека, который тебя чем-то шокирует, но выносить о нем окончательный приговор? Они безнадежны, -- вздыхала Лизетт. После школы они с Андрэ будут жить отдельно...

7. КОННАЯ ПОЛИЦИЯ КАНАДЫ И ЛЕРМОНТОВ

Поползли слухи, что школу кто-то обворовывает. Пропали бинокли из кабинета географии. Исчезли два компьютера из компьютерного класса. После того, как физический кабинет очистили весь, взяли даже "полушария Фуко", неизвестно кому понадобившиеся, директор школы мисс Гертруда Орр позвонила в полицию. Следователи и полиция работали месяц, опросили сотни ребят и вдруг исчезли, что вызвало почему-то веселье и цветных, и белых.

Давно были сделаны новые ключи, да и запоры стали посложнее, что влетело школе в копеечку, больше ничего пропасть не могло. Но бессилие полиции почему-то радовало многих школьников. Вечно дравшиеся друг с другом карибские негры в честь этого события даже объявили перемирие и, вывалив на футбольное поле с бутылками кока-колы в руках, гоготали так, что к ним пришлось посылать учителя физкультуры, унимать.

В этот жаркий день, когда за Андрейкой прибыла прямо в школу королевская конная полиция Канады и увезла его, он сидел в библиотеке рядом с Лизетт и писал очередное письмо бабушке. В Москву. Он писал бабушке раз в месяц, как договорились. Целый год письма Андрейки были чистой фантастикой, продолжением романов Жюль Верна. Узнай бабушка все как есть, она бы умерла от разрыва сердца, и теперь он радовался, что наконец может рассказать правду. Не всю, конечно. Но все же...

В этот момент они и пришли. Вместе с мисс Гертрудой Орр, у которой они, наверное, побывали прежде всего. Блекло-голубые глаза мисс Гертруды округлились в ярости, как в тот день, когда она пыталась избавиться от новичка, не принесшего письма от родителей.

-- Мистер Д. и мистер К., Королевская Конная Полиция Канады... представила она.

-- Я скажу мистеру Дагласу! -- вырвалось у Андрейки.

-- Вайс-принсипал сейчас не нужен, -- возразил один из "конников" непререкаемо. -- Если вы хотите, мы поговорим с ним позже.

И вот он опять ехал с полицейскими, как в первый день приезда в Канаду. Только тогда было все ясно, а тут... он ничего понять не мог. Взяли, как берут в Москве. Без объяснений. Говорят, объяснили директрисе. Вот тебе и свободная страна...

Свернули на скоростное шоссе. Знак у въезда: "401 West".

Везут на Запад, к аэропорту. Андрейке показалось, что его выселяют из страны. В нем ожили все страхи, а страхов-то была полна душа почти год, и эти страхи заставили попытаться рвануться, чтоб открыть дверь и выпрыгнуть на ходу.

Тогда его стиснули хорошенько два жестких, как из чугуна, полицейских и взяли под руки -- он утих...

Теперь он не смотрел даже, куда его везут, глядел под ноги и ничего не мог понять...

Чуть ранее к подъезду подкатил на своем стареньком "вольво" мистер Даглас. Лизетт, -- Андрейка видел, -- помчалась к Дагласу со всех ног, он впервые испытал к ней почти нежное чувство... Позднее выяснилось: мистер Даглас, когда к нему прибежала Лизетт, позвонил в RCMP (Королевскую конную полицию), и ему разрешили приехать.

... Андрейку ввели в помещение без окон, освещенное безжалостно-ярким вокзальным светом.

Мистер Даглас уже сидел у стены, невдалеке от железного письменного стола, и Андрейка понял: не все пропало. На душе стало спокойнее.

Перед Андрейкой положили несколько фотографий. Знает ли он кого-либо из них?

-- Вот его знаю, -- сказал Андрейка. Это был Барри, спасший его в самое тяжкое время. Только почему-то Барри был острижен наголо. И... без бородки.

-- Когда вы с ним познакомились? Все по порядку. -- спросил усатый полицейский, пряча листы со снимками в ящик стола.

-- Это важно? -- спросил Андрейка, взглянув на мистера Дагласа. Тот кивнул, Андрейка увидел, что лысая голова Дагласа блестит от пота. Сердце у Андрейки ухнуло вниз. Он начал вспоминать про себя. Наркотики? Он ими не торговал, его просили указывать посетителям бара, где сидит Джо. Он указывал, догадываясь, правда, в последнее время, что за белый порошок уносят покупатели... Других грехов он за собой не знал и поэтому спокойно рассказал, как встретился с Барри, как тот взял его в кемп, а затем в "Королевский отель".

-- Если бы не Барри Томсон, я бы не выжил в этот год...

-- Вы любите Барри?

-- Еще бы! Он мне вместо отца...

-- А "отец" вас?

-- Думаю...

-- Почему же этот отец посадил вас в "олдсмобиль" Джо?

-- Он не сажал! Он запрещал ехать с Джо...

Пожилой следователь, сидевший поодаль, в раздумье погладил свои усы с завитками вверх, в конце концов повернулся к углу, где попыхивал сигарой канцлер Даглас.

-- Мистер Даглас, извините, у меня вопрос к вам. Разрешите?

-- Если в этом есть необходимость...

-- Эндрю приносил справку от родителей при поступлении в школу. -- И с едва уловимой иронией: -- От этого отца?

Канцлер прикрыл ладонью улыбку.

-- Нет! Помнится, справка была от мистера Баха...

-- Ба-ха? О'кей?.. К мистеру Баху вернемся... А об этом отце? Не слышали? Никогда и ничего? А?

-- Только то, что он пошел в тюрьму вместо Эндрю.

Андрейка вскочил со стула.

-- Ка-ак?! Барри?! В тюрьме?! Что такое?!

Следователь встал, снова погладил свои усы с завитками вверх, окаменело глядя куда-то в окно. И голос у него стал каменным:

-- Мистер Даглас. Прошу извинения, я просил бы вас подождать вашего ученика в приемной...

Канцлер Даглас, подымаясь, взглянул на часы. Сказал с дипломатической улыбкой: у него есть еще час и он надеется, что его не заставят опаздывать...

-- Барри в тюрьме? -- снова вскричал Андрейка, когда канцлер Даглас вышел, переваливаясь по-медвежьи.

Старый следователь еще долго теребил свои усы, наконец высказался.

-- Не обращайте внимания, Эндрю. Мистер Даглас любит шутить...

-- Шутить?.. Хорошенькая шутка! Барри не может быть в тюрьме. Он талант! Композитор, музыкант. Добрый и честный человек.

Старый следователь усмехнулся.

-- Рассказывал вам добрый и честный человек, что надо "отцепиться от Америки, чтоб не сгореть вместе с ней в атомной войне"?

Андрейка долго молчал. Наконец выдавил из себя:

-- Он в свободной стране. О чем хотел, о том и говорил.

Второй следователь полиции, моложавый, подтянутый, чем-то похожий на известного танцора Барышникова, переглянулся с пожилым -- тот вынул платок и обтер лысину. Затем вышел.

Моложавый снял пиджак, повесил на спинку стула и, выйдя из-за своего стола, сел напротив школьника. Глаза у следователя темные и будто магнитные.

-- А вы, лично вы, Эндрю, высказывали Барри свои мысли по этому поводу? -- спросил он. Вы из России. Нам интересно... Я должен предупредить вас, Эндрю, что ваши слова будут записаны на магнитофон.

Андрейке стало жарковато. Однако голос его продолжал оставаться безучастным.

-- О политике разговоров не было. Но однажды что-то такое сказали, помню, у костра, я ляпнул в ответ вроде "Канада -- страна непуганых дураков... " Тут в меня начали кидать головешками.

Наступило тяжелое молчание.

-- Эндрю, -- наконец прервал молчание следователь, отошедший к шкафу, откуда он достал какую-то папку. -- А вам не кажется, что вы ведете себя в свободной Канаде, как если бы вы еще жили в Москве?

-- Н-не думаю. Барри Томсон -- первый, кто помог мне выжить... в свободной Канаде. Я с ним согласен во всем... А если не согласен, что? Звонить к вам? Такое даже в Союзе считается последним делом... Правда, при Сталине было четыре миллиона доносчиков, как рассказывал мой дед.

-- Ваш дед работал в КГБ?

-- Нет, он глядел на мир с другой стороны решетки.

-- Вот откуда у вас неприязнь к полиции.

-- У меня нет особой неприязни к полиции. Просто для меня так получилось, -- канадская законность о подростках страшнее беззакония. Если б меня сунули к Люсихе, змее этой, я бы, наверное, повесился или убил ее.

-- Ну, так, -- сухо заключил следователь и как-то боком и стремительно, словно он действительно Барышников, вернулся за стол, на свое место.

-- Вы были в подчинении Барри Томсона почти полгода, не так ли? -Следователь раскрыл папку, достал из кармашка серого казенного френча авторучку.

Андрейка поежился. Он опасался хоть чем-то повредить Барри.

-- Я хочу повидать Барри! -- выпалил он.

-- Зачем?

-- Хочу задать ему один-единственный вопрос.

-- Какой, хотелось бы знать?

-- Почему застрелилась Кэрен, добрейшая, святая душа...

-- Это мы спросим у него сами, сорри!

"Ох, осел! Говорил же дед, не касаться того, о чем не спрашивают. Ч-черт возьми. Значит, я веду себя как в Москве?.. Ну, нет! Не совсем".

-- Однажды толстый Джо, -- начал Андрейка с нарочитой беззаботностью в голосе, -- тот, что сейчас в Кингстоне, в тюрьме, просил меня в "Королевском отеле" говорить тем, кто его спрашивает, за каким столом он сидит. Я стоял за стойкой, ко мне обращались посетители, я указывал... Будь я в Москве, я бы никогда не признался в этом, хоть режь меня на куски. В России это недоносительство, а то и соучастие: у нас дома говорили, в уголовном кодексе РСФСР больше букв, чем в русском алфавите. А тут я не боюсь подвоха...

-- О'кей! -- подытожил следователь. Снова вышел из-за стола и, сев напротив школьника, заговорил участливо:

-- Эндрю, откровенность за откровенность... Почему вы снова у нас? Наркотики? Забудьте о них. Вы в стороне. Но полицейские люди подозрительны. Вы прилетели из России. И скрылись. Не только от родителей. Но и от полиции. Живете без документов. Еврейский эмиграционный центр понятия о вас не имеет. Запросили родителей, с которыми вы прилетели. Уходят от разговора. Какие-то всеобщие прятки... Эндрю, хотите избавиться от подозрений? Вот вам чистая бумага. Опишите -- подробнейше опишите! -- каждый свой шаг в Канаде. Где и с кем играли. С кем за эти месяцы встречались. В кемпе. В отеле. В магазинах. В заброшенном доме, который вы называли "музыкальным ящиком"... Всюду! С кем хоть словом перебросились -- вспомните. Укажите. Место. Время. Цель, если была цель... И вы свободны. Мы уничтожим ваш "рекорд", обещаю! У вас и без нашего "рекорда" жизнь не легкая...

Андрейка вздохнул тяжело и взялся за ручку. Писал неохотно. Кемп. "Королевский отель"... С кем только не приходилось разговаривать бармену за стойкой -- что он, отвечает за них, что ли?

Он завершал уже первую страничку, и тут его как током ударило. Какое он имеет право впутывать людей в это... непонятно что?! Вспомнил вдруг, как многодетная канадка била кудрявого добряка-архитектора и он плакал от побоев. Пришлось ему нанимать Мак Кея для охраны. Теперь старика потащат в полицию. Для допроса. Но-но! "Никогда не сообщай более того, что им... "

Андрейка разорвал страничку и начал сызнова.

Теперь он строчил быстрее. Охотно. И тоже очень подробно.

"Барри пива не пьет. Тем более вина, которое Мак Кей называл "Два удара ножом в печень". Мак Кей выпивает в день литров восемь. Разливного пива. Кружка -- доллар десять центов. Джо пил только "Молсон" экспортное. Вечером я уносил от его стола два подноса бутылок. Старый архитектор -- немецкое "Хоннекер", иногда "Амстер"...

Этой пивной эрудиции Андрейке хватило на четыре листа. Какой он бармен, если не помнит, кто что пьет и сколько!.. Все! Ничего другого бармен знать не обязан... Расписавшись, Андрейка подал листы следователю. Тот стал пробегать их глазами; один глаз его вдруг сузился напряженно, словно он не читал, а целился из ружья...

Через минуту Андрейка ехал в раскаленной солнцем машине мистера Дагласа, тот покосился на своего Эндрю взглядом добрым и усталым. И кажется, даже подмигнул: мол, не тревожься, все обойдется...

Наверное, обойдется, но в таком случае почему за ними следует в служебной машине "Барышников" в своей шляпе с опущенными полями? Очень хотелось Андрейке оглянуться, один "Барышников" в машине, или он захватил с собой еще пол-балета... Чего им надо?

У школы остановились. "Барышников" снял шляпу и, подойдя к ним, попросил провести его к локеру Эндрю.

Занятия только что закончились и большинство личных железных шкафчиков вдоль стен было открыто. Школьники складывали туда книжки, тетрадки, вытягивали свитеры, роликовые коньки... Все локеры изнутри были оклеены музыкальными "богами". Младшие молились на "Дюран-Дюран", старейшую группу певцов. Их любили и выпускники школы, но, поскольку любовь к ним считалась "детством", не признавались в этом. Однако большая половина локеров была оклеена афишами "Дюран-Дюрана". В одном локере притаился на боковой стене "самый любимый Брюс", певец поспокойнее; в нескольких других -- картинные и безголосые ирландцы, которых, когда они появлялись в Америке или Канаде, ирландцы носили на руках...

У самых пылких и сексуально озабоченных юнцов изнутри локеров улыбалась со всех сторон Мадонна, -- она зажигала молодых зрителей так, что даже журнал "Тайм" поместил на обложке ее портрет, под которым старшее поколение высказало свое недоумение: "Why hot Madonna?"

От лицезрения локерных Мадонн Андрейку отвлек возглас следователя: -Ну?

Замок шкафчика отпирается лишь тогда, когда поставишь его на свой, придуманный тобой номер.

От волнения Андрейка забыл свой номер.

-- Сейчас выясним, -- сказал следователь холодновато, и послал за директором. Но Андрейка уже вспомнил. Отпер сам. В шкафчике были портреты бабушки, мамы в берете и другие домашние снимки, которые бездомному человеку хранить негде. Увеличенная фотография бабушки, с которой Андрейка специально снялся перед отъездом, висела на задней стенке шкафчика, где обычно наклеены рекламные портреты кинозвезд. Очень она была необычной здесь, эта старушка. Круглое лицо -- сама доброта, в карих глазах тревога, беспокойство... На обвислой щеке -- слезинка.

Кроме семейных фотографий в локере лежала стопа толстых книг по математике на русском языке, школьные учебники и пара полуботинок, в которых он прилетел в Канаду.

Полуботинки хранились "на выход", но никакого "выхода" пока что не ожидалось. В "Музыкальном ящике" ходили в рваных кедах. В школе -- в не столь рваных...

-- Можете запереть локер, -- сказал следователь почему-то недовольно, затем достал сбоку, из-под синего пиджака, "воки-токи" и что-то произнес в него.

Минут через пять к ним вышла широким мужским шагом мисс Гертруда Орр. Мистер Даглас, который все время оставался с ними, положил руку на плечо Андрейки: мол, не беспокойся.

Со стороны школьной лестницы донесся хриплый собачий лай. Явились чины городской полиции в своих черных фуражках с высокой тульей и железной бляхой над козырьком. Один из них ввел на длинном ремне большую немецкую овчарку, серую, с черными подпалинами. Он дал овчарке что-то понюхать, и та заспешила мимо локеров, подымая мохнатую морду и шевеля своими кожаными ноздрями.

Собака прошла вдоль одной стены, другой, и, вдруг у самого выхода на лестницу залаяла и начала скрести железную дверцу локера когтями.

В коридор выскочили из ближайших дверей несколько черных девчонок с Карибских островов. Увидев директрису с руками, сжатыми в кулаки, они немедленно кинулись обратно, что-то крича своим подружкам. Широкая гласность операции "локер" была обеспечена.

Мистера Дагласа отправили за папками, чтобы выяснить, чей это локер и какой номер открывает замок...

Пришел он явно встревоженным. Локер не числился ни за кем. Замок его был заперт на указанный в списке номер, но не пожелал открываться ни на этот номер, ни на сходные с ним.

Сорвать его было для полиции делом нетрудным. Когда дверь открыли, там обнаружили большой картонный ящик, в котором лежали аккуратно сложенные пластиковые мешки с белым порошком.

-- Упс! -- воскликнул следователь. -- На четверть миллиона долларов! -Андрейке ли не знать, что это за белый порошок, -- от лица его отхлынула кровь. Зачем он говорил о "бедняге" Джо? О том, о чем его не спрашивали! Безмозглый дурак. Как он теперь докажет, что он об этом локере и понятия не имел? Сейчас-то ему покажут и "демократию", и "свободу"...

В просторном директорском кабинете окна невысокие, во всю стену. Будь стены чуть потолще, окна походили бы на крепостные бойницы...

Следователь в штатском больше не походил в глазах Андрейки на Барышникова. К чему теперь ему скакать и прыгать? Мисс Гертруда Орр уступила ему свой стул, остальные расположились на диванах и стульях, стоявших вдоль стен. Полицейские сняли фуражки. Овчарку увели. Но псиной еще пахло.

-- Мистер Э-Эндрю! -- очень спокойно, даже певуче произнес следователь. -- Вы храните в ничьем локере героин. Как долго? И где вы его получили?

Андрейка ответил, удивляясь своему спокойствию (а сердце колотилось бешено), что об этом локере он и понятия не имел.

-- Вот как?! -- вырвалось у Гертруды Орр.

-- У меня ноздри человеческие, а не собачьи, мисс Гертруда Орр.

Мистер Даглас пошевелил толстыми губами, чтобы скрыть улыбку.

Следователь конной полиции, записав что-то, спросил очень вежливо:

-- Вы хотели бы сделать заявление, мисс Орр?

-- Да! Несомненно! -- Мисс Гертруда говорила резко, по-хозяйски, подчеркивая неоспоримость своих слов и временами косясь в сторону тучного седого представителя городского отдела образования, который вот уже какую неделю "изучал школьные проблемы на месте". Сейчас он сидел в углу неподвижно, только щека у него дергалась.

-- За последние годы школа изменилась неузнаваемо. Она засорена отребьем, место которому в тюрьме. Во время ланчей возникают драки, в них принимают участие люди, которые вообще не учатся в школе... Нельзя принимать в школу подростков без письма родителей -- мистер Даглас пренебрегает этими правилами... -- И не сдержалась, воскликнула: -- Он пренебрегает многими правилами! Из городской тюрьмы позвонили, что несовершеннолетний гангстер хочет продолжать учебу. Мистер Даглас согласился, чтоб тот посещал классы, а вечером возвращался в тюрьму. Уже на второй день стало ясно, что гангстеру в классе делать нечего. Ему, видите ли, скучно. Мистер Даглас разрешил ему скрываться -- она подчеркнула это слово и тоном, и жестом, -- скрываться в библиотеке.

Она перечислила еще много-много примеров, когда мистер Даглас "не требовал", "не пресек", "не позвонил в полицию"...

-- ... И вот сейчас, -- она повысила голос. -- Этот русский, принятый в школу без письма родителей, вопреки правилу, связан с наркотиками...

-- Прошу прощения, мисс Орр, все это еще не установлено, -- вежливо заметил "Барышников" и вскинул ногу в начищенном до блеска казенном ботинке на ногу.

-- Однако известно, что он работал с этим Барри в отеле, который на востоке Торонто был центром продажи наркотиков... В школу проникла марихуана, на которую уже никто не обращает внимания, а теперь и героин, и кокаин. Как он попал в школу? Не доставлялись ли наркотики русским, несомненно, сохранившим старые связи? Все! Благодарю за внимание.

Больше никто высказываться не собирался, и офицер конной полиции сказал, не повышая тона:

-- Мистер Эндрю! Пока идет следствие, мы по-прежнему должны быть уверены, что вы не покинете Торонто.

-- А я и не собираюсь покидать город! Нужно где-то расписаться? -Андрейка вскочил со стула.

-- Не надо расписываться, но если вы отлучитесь из Торонто, дайте нам знать...

Молчание становилось тяжелым, его прервал хриплый голос мистера Дагласа:

-- Не требуется на этот случай подписи совершеннолетнего? -Полицейские заулыбались. -- Я мог бы свою подпись...

-- Благодарю вас! Достаточно слова Эндрю! -- сказал следователь, вставая. Полицейские вышли один за другим. Двое из них несли большой картонный ящик.

За ними, оглядевшись и видя, что его никто не задерживает, вышмыгнул Андрейка.

Мисс Гертруда подождала, когда за последним закроется дверь, и продолжала запальчиво:

-- Вы были чемпионом баскетбола, мистер Даглас, вам рукоплескала Америка. Но ни вашей известности... на спортивных стадионах, ни диплома учителя истории недостаточно, чтобы так самоуверенно руководить школой, где три тысячи учеников. Две трети из них -- цветные, русские и прочие подобные... Армия, порождающая хаос... Мы явно с ними не справляемся. Мы вместе работать не можем, мистер Даглас, вы это понимаете? И лучше вам на следующий год перейти в другую школу...

Мистер Даглас неторопливо достал платок, вытер лысину и, когда мисс Гертруда Орр стала уж свекольно-красной, сказал, что он не собирается уходить из школы, в которой проработал всю жизнь.

-- Я здесь восемнадцать лет, мисс, а вы -- два, и через год-полтора вы уйдете на повышение. Или еще куда... Вам трудно со мной работать? Это ваша проблема. За последние пять лет в школе сменилось пять директоров или их заместителей. Директора приходят -- уходят, а я на своем месте.

... Андрейка поплелся в библиотеку. Куда еще пойдешь в таком настроении? Открыл учебник физики. Не идет. Поглядел на полку, которая называлась "Русская библиотечка". На ней стояли несколько недавно купленных книг с большими синими наклейками и печатями: "Made in USSR". Схватил в охапку все книги на русском и уткнулся в них: уйти, быстрее уйти от всего, что стряслось сегодня и что неизвестно чем кончится!

За окнами было темно, когда его попросили уйти. Библиотека закрывается.

Остановился на лестничной площадке у окна в раздумье, встревоженный. Быстро прошел вниз мистер Даглас с каким-то парнем в кожанке и рваных джинсах, который говорил, что он уже год бросил заниматься этим делом. "Завязал".

-- Там это вы и повторите, -- прохрипел, не оборачиваясь, мистер Даглас...

Андрейка вспомнил свой первый приход к канцлеру Дагласу, смотрел вслед уходившим неотрывно, словно он был в чем-то виноват...

Тут на него и налетел Уинстон Хайкин, спешивший домой. Спросил по-русски (вокруг ни души):

-- Ты чего словно рехнулся? Глаза безумные, губы движутся, шепчут. Точно рехнулся!..

Андрейка поглядел на него и улыбнулся.

-- Слушайте, Уинстон, я... я открыл Лермонтова!

-- Что?!

-- Для себя открыл, понимаете? Для самого себя!

-- Вы что, не проходили в школе "Белеет парус одинокий" и прр... и дрр?..

-- Все проходили! А сегодня читаю, и все звучит иначе. Слушай, Черчилль... -- И стал декламировать, задыхаясь от собственной искренности.

Гляжу на будущность с боязнью,

Гляжу на прошлое с тоской.

И, как преступник перед казнью,

Ищу кругом души родной...

Они двинулись вниз, к выходу. Андрейка продекламировал взахлеб "Прощай, немытая Россия" и рассказал Уинстону, что последнюю строку, оказывается, подделали.

-- Даю руку на отсечение, подделали! Или отыскали черновой вариант, угодный власти... Мы учили в школе по старому изданию "И ты, послушный им народ". А в массовом издании 57-го года что? "И ты, им преданный народ... "

Не дослушав Андрейку, Уинстон кинулся к двери, бросив на бегу:

-- Я ж говорил, ты пушкинсон! -- У дверей обернулся. -- Тут своих пушкинсонов, как песка морского. Тарелки моют...

8. НА ОЗЕРЕ КАША

На другой день, в жизни случаются и не такие совпадения, полиция нагрянула в школу и арестовала всех воров, которые обчистили школьные кабинеты. Всех до одного взяли. Пять цветных с Ямайки провели в наручниках к полицейским машинам и увезли.

Андрейка не видел, как их вели, и вообще не придал этому никакого значения, и очень удивился, когда в коридоре школы его догнал учитель математики Майкл Робинсон и сказал, чтоб он не выходил из школы. Ни в коем случае. "Вместе поедем!"

За окном сгустились сумерки, но все же была видна при свете дальних фонарей группа взрослых парней "цвета ночи", как называла цветных Лизетт; они топтались, поджидая кого-то... У одного из них была бейсбольная бита.

К ним направился учитель математики. Он говорил с ними четверть часа, не меньше, затем вернулся и сказал, вздохнув облегченно:

-- Убедил, кажется...

-- В чем? Что случилось?!

-- Вы не поняли, Эндрю? Вся школа знает, что вами занялась полиция. Увозили куда-то, привозили... Словом, в школе решили, что именно вы выдали жуликов. Выдали хозяина "безымянного локера". Больше некому! Сейчас вас ждали их родные и близкие и просто добровольцы. Даже Гила притащили, нашего бейсбольного чемпиона...

-- И вам... вам удалось убедить их, что я ...

-- Ну, во-первых, Эндрю, почти все они кончили нашу школу. Или не кончили. Половина из них -- бывшие баскетболисты, которых тренировал я или мистер Даглас. Но главное, вами и жульем занималась разная полиция. Вами -Королевская конная. Ворами -- наш шериф... Как только они это уяснили, тут же ушли: политическая полиция никогда их своим вниманием не удостаивала.

Ночь была теплой и влажной. Воздух струился, становясь удушающе плотным, почти видимым, словно Торонто опустился на дно океана.

-- Между прочим, вы спасли мне жизнь, мистер Майкл Робинсон. Не знаю даже, как благодарить.

-- Благодарить еще рано. Битва русских с татарами на Калке, как известно, закончилась победой русских. Об этом написано во всех учебниках... Но слышали ли вы, Эндрю, что через два года хан Батый вернулся и сжег Москву? В отместку.

Андрейка остановился, глотнул сырой воздух широко раскрытым ртом, вытер рукавом влажное лицо: дно океана -- это все-таки дно океана...

-- Знаете что, -- сказал мистер Робинсон, садясь в свой черный, голубеющий при лунном свете, "бьюик". -- Сегодня вам, пожалуй, не стоит спешить в этот свой "музыкальный ящик". Береженого Бог бережет, у вас так тоже говорят? Садитесь рядом. Поживете у меня дня три, до конца недели. Дом у меня пустой, братья разъехались по свету... В субботу отправимся на дачу. Возьмем удочки, о'кей?

Три дня подряд Андрейка после школы отправлялся к учителю, который жил со старенькой матерью в двухэтажном доме. Дом стоял на краю города, и окна выходили на зеленую траву и огород, в котором копалась мать мистера Майкла. Нужды в огороде не было, но мать Майкла не могла жить без огорода, который был у нее на всех континентах.

Майкл Робинсон, оказалось, вел странную жизнь. Не возвращался домой ранее двух-трех часов ночи. Однажды пришел с каким-то пожилым черным в спортивной с мятым козырьком каскетке. В пятницу он позвонил из больницы, сказал, что в него стреляли, но обошлось, кость не задета.

Андрейка ждал его часов до трех, потом заснул, сидя в кресле.

-- Что стряслось? -- воскликнул Андрейка, когда хлопнула входная дверь.

-- Эндрю, дорогой, поговорим обо всем на рыбалке, -- сказал Майкл, чуть морщась и поддерживая здоровой рукой перевязанную... -- Рыба, как наш телезритель, лучше всего клюет на пиф-паф и вообще на всякие полицейские истории.

Утром учитель кинул Андрейке футболку с короткими рукавами, истертые "по моде" джинсы; правда, джинсы пришлось подворачивать на полметра, не менее. Достал новенькие кеды. Подойдут?.. Прекрасно, она себе другие купит...

"Кто "она?" -- хотел спросить Андрейка, но не спросил. Неэтично.

"Она" явилась тут же, мисс Анодополис, темпераментная гречанка с волосами, распущенными до пояса, которая преподавала в школе английский для школьников-иммигрантов. Так как имя Анодополис слишком длинно, ее называли мисс Эй, по первой букве ее фамилии, и она к этому привыкла.

Андрейка посещал ее занятия полгода, и ему нравилось сидеть в классе, где каждый ученик был с иного континента. Испанцы, мексиканцы, шведы, китайцы: каждый -- с другого конца мира.

Он любил эти уроки, но не любил мисс Эй, которая говорила на оксфордском английском и не упускала случая поиронизировать над иммигрантами, которым язык не давался. И более того, носила прическу "под директрису", волосы на одно ухо. "Приспособленка", -- сказал Андрейка самому себе со свойственной русским иммигрантам определенностью.

А Майкл Робинсон с мисс Эй!.. спит в обнимку?

Мир непонятен...

Покрутились по душному городу, свернули на скоростную трассу, идущую строго на север. Часа не прошло, а уж все вокруг стало по-канадски огромно, порой необозримо. Поля фермеров, конные выпасы, опять торонтский "Диснейленд", который, говорили, объезжают на специальных автобусиках. Машина вдруг начала сползать на соседнюю линию, и Майкл Робинсон воскликнул встревоженно: "Эна, ты что?"

Оказывается, мисс Анодополис на мгновение вздремнула за рулем. Счастье, что на соседней полосе не было машины. Учитель отсадил мисс Эй назад; сказал Эндрю вполголоса, что мисс Эни скоротала ночь в больнице, куда его доставили. Сел за руль сам, Эндрю посадил рядом. Километров через шестьдесят промчали город под названием Бэрри. Андрейка заерзал, стал озираться, словно искал кого-то. Вздохнул горестно.

Мистер Робинсон спросил Андрейку, знает ли он дорожные знаки... Эндрю только вздохнул.

Мистер Робинсон потеснился, придерживая раненую руку здоровой рукой, сказал: "Дерзай!"

Сразу после города Бэрри съехали на боковую дорогу. Одна линия туда, вторая -- обратно. Навстречу мчал, погромыхивая, слон -- грузовик с прицепом, размером с четырехосный вагон железной дороги. Фары включены. Гудок басовитый, пароходный.

Андрейка сбавил скорость и попятился ближе к обочине.

-- Недоучен... -- сказал Майкл Робинсон. -- Кто давал уроки? Тот же Барри?

Хотелось доказать Андрейке, что доучен он, вполне, а все равно, когда гремел навстречу "слон" да еще гудел в свой пароходный гудок, так хотелось от него попятиться.

Убрались с дороги, запрыгав на скалистых выступах, проснулась мисс Эй, которая спала на заднем сиденье, свернувшись калачиком.

Подъехали к озеру, название на карте Каша. Русская каша?..

Учитель засмеялся. Не Каша, а Кэшэ. Рядом французская Канада.

-- А где же дача?

-- Никакой дачи нет, -- сказал учитель. -- Это я все выдумал.

Мисс Эй засмеялась. Они вытащили из багажника чемоданы и, бросив машину, даже не заперев дверцы, направились к ветхой дощатой пристани, где висел над водой на железных подкосах белый глиссер. Учитель вытащил ключ, открыл пульт управления, поколдовал там, и белый глиссер медленно, на стальных канатах, опустился в воду. Сел, как лебедь, бесшумно.

Лебедь рванул и в мгновение ока домчал до небольшого скалистого острова, на котором возвышалась среди мачтовых сосен и густого кустарника одна-единственная дача. Даже не дача -- городской дом из белого кирпича с огромными слепящими на солнце окнами.

Андрейка остановился в изумлении:

-- Достался по наследству?

Майкл Робинсон и Эни засмеялись.

-- По наследству мне досталась только любовь к баскетболу. Я купил остров.

-- Весь остров?! -- Андрейка обошел его с одной стороны, а со второй не пролез. Дебри. Каменный хаос. -- Все принадлежит вам? Навсегда?.. В это трудно поверить! Вы же не миллионер!

-- Точно, не миллионер... На Кэшэ вообще нет миллионеров.

-- Тогда ответ "не делится"...

Майкл Робинсон засмеялся.

Из-за выступа выплыл желто-красный трамвай... на двух понтонах... Медленно прошелестел мимо них, погудел автомобильным клаксоном. Майкл и Эни помахали ему...

-- Это Жорж, наш водопроводчик. Сам смастерил... Каждый выходной объезжает соседей...

Андрейка проводил взглядом самодельный "трамвай" на понтонах, покосился на дачу Майкла с большой, из сплошного стекла, террасой и... подумал о бабушке, которая всю жизнь была преподавателем в музыкальной школе, потом в училище имени Гнесиных и, сколько он помнит, все время перекраивала одну и ту же шелковую блузку "на выход", как она объясняла. Денег хватало только на картошку, пшено и сосиски, если их "выбрасывали" на прилавок. Мясные кости доставались лишь к праздникам. (К праздникам всегда чего-нибудь "выбрасывали".) Дачу? Дачу снимали на лето, пока отец не ушел из дому...

Разобрав удочки с большими катушками и серебристыми поплавками, они уселись по обе стороны гранитного валуна с зеленоватыми пятнами мха.

-- Мох, голубика... Какая это широта? Это тайга? Если сравнить с Россией?

-- Торонто примерно на широте Рима, Эндрю, -- шепотом ответил Майкл Робинсон, чтоб не спугнуть рыбу. -- Ты же говорил, что, с точки зрения русских, мы ходим вниз головой...

Тишина была прозрачной, зеленой, как воздух и вода озера Каша; изредка мычали коровы. Оказалось, это вовсе не коровы, а моторы-автоматы, которые откачивают из подвалов прибрежных дач воду.

Рыба клевала, как будто только и ждала их приезда.

-- Я же сказал, им не терпится узнать еще одну полицейскую историю. -Майкл Робинсон усмехнулся. -- Она проста, Эндрю. Ты знаешь, что такое Гордиев узел. Полиция распутывала бы его года три. А Гордиев узел надо рубить.

Я понял, что надо помочь мистеру Дагласу, мы играли с ним в одной команде... Отправился к своим старым ученикам; тем самым, которые собирались вас избить. Ну, одни "не захотели впутываться". Другие не испугались. Все подтвердилось. От вашего "олдсмобиля", в котором было на два миллиона кокаина, следствие не без моей помощи пришло в известный вам "Королевский отель"... Арестовали мистера Мак Кея... Ну, его увезли в наручниках -- в меня стреляли. На большой, правда, скорости. Тяни, Эндрю, смотри, какая огромная щука пришла поинтересоваться полицейской историей... тяни-тяни, леска не лопнет...

Щука не помещалась в ведре, хвост ее торчал снаружи; пришлось ведро заваливать камнями, чтоб не опрокинулось.

Когда наловили "на уху", положили удочки на камни, поднялись на огромные серые валуны, оставив внизу "на дежурстве" азартную и шумную мисс Эни...

-- Эндрю, -- сказал Майкл Робинсон. -- Кто заговорит о математике, платит штраф... Кстати, на чем вы остановились окончательно, Эндрю? На музыке или на математике?

-- Я не буду останавливаться, -- ответил Андрейка; и они оба засмеялись. -- Есть внутренняя музыка в математике, -- не сразу ответил Андрейка. Так что музыка от меня не уйдет... -- Он достал из бокового кармана флейту, подарок Барри, и заиграл элегию Боккерени.

-- О чем вы все время хотели меня спросить, Эндрю? -- произнес Майкл Робинсон, когда Андрейка снова спрятал флейту в карман.

Андрейка печально поглядел на учителя и достал из кармана брюк старую газетную вырезку.

-- Майкл, была такая прекрасная женщина Кэрен. Теперь ее нет... Она поместила в газете Торонтского университета вот эту статью. Статья о том, вот посмотрите, что уровень гражданских свобод одинаков. Во всех странах... в каких бы вы думали? Вот:

"В России времен Брежнева...

В Польше в 1982-м, когда разогнали "Солидарность"...

В Италии 1935 года, когда Муссолини травил газами эфиопов...

И сейчас в Канаде. Всюду о свободе только говорят... "

Делится такой ответ? В Москве мы с бабушкой боялись всего, здесь я не боюсь даже Барышникова из полиции... Почему же Кэрен, добрая, умная, так написала? А потом застрелилась. Разве можно отравиться свободой? А тут одни стреляются, другие... Половина девочек в классе худеют, морят себя голодом до смерти! Нескольких "толстушек" уже нельзя вернуть к жизни. "Анорексия неврода", так объясняют... Как это понять? Они верят дурацкой рекламе?... А недавно! Школьницу крадут бандиты, все стоят столбами: "Кого это заботит?" Об аборте говорят, как о порезе пальца... На уроках географии мудрецы с Карибских островов спят, забросив ноги на столы... Никто им не мешает спать. Потом они сядут "на велфер", переселятся в "Королевский отель", где государство будет содержать их всю жизнь... Это тоже свобода?

Мистер Робинсон поглядел на удочку Эни. Удочка уже давно дергалась, видно, попалась большая рыбина.

Эни закричала:

-- Майкл, помоги, а то она меня утащит в воду!

Майкл спрыгнул вниз и, напрягши мускулы, одной рукой выдернул огромную белую рыбу, но, занятый своими мыслями, вдруг швырнул ее обратно в озеро.

-- Эндрю, вы хотите изменить у нас социальную систему? -- спросил мистер Робинсон, взобравшись на серый, в плешинах мха валун. -- Правильно я вас понял?..

Андрейка усмехнулся горьковато.

-- Мой дед уже пытался, у меня есть семейный опыт, сорри...

Мистер Майкл Робинсон поморщился не то от боли в руке, не то от неприятных мыслей.

-- Эндрю, все, что вы сказали, -- справедливо. В Канаде никто ничего не должен. Каждый имеет право знать и право не знать ничего. Мне это нравится не всегда. Но какая альтернатива? Описанная в книге, которая называется "Изнасилование толп". Книга именно об этом. Об опыте революций. Не подходит альтернатива... Мне, в отличие от тебя, некому жаловаться. Даже Эни от жалоб отмахивается. Но ты иммигрант... Возможно, ты меня поймешь.

Андрейка покосился на мистера Робинсона. Научился у доброй Эй иронизировать?

Но мистер Робинсон был далек от желания иронизировать или шутить.

-- Среди тех, кто явился к школе "проучить" тебя, один был с бейсбольной битой, -- начал он свою исповедь, для которой действительно еще не отыскал слушателей. -- В Торонтский университет принимают тех, у кого не менее 65 баллов. Его взяли при 51 балле: он из Конго... На том основании, что предки его были рабами, закрывали глаза на то, что он прогуливает и списывает. Это считалось хорошим тоном -- тащить его за уши к степени бакалавра. Белые искупают свою вину перед миром черных... К чему это привело? Черная Америка оказалась в стороне от компьютерного века. Можно сказать, выпала из него без парашюта. Я тоже черный, Эндрю! И меня оскорбляет этот расизм наоборот. Коль требования к черным ниже, я, возможно, неполноценный учитель. Так люди вправе думать...

-- О, да кто может так думать! Вы знаете, мистер Робинсон, даже то, чего не знает никто. Правда-правда! О битве на Калке, о татарских князьях и их походах на Россию... Да кто же в Канаде, кроме историков по профессии, об этом слыхал?! Здесь изучают в школе только историю Канады. Где у нас пшеница, где треска... Одна и вовсе неглупая девушка, в шахматы играет, как гроссмейстер, сказала мне, что весь остальной мир для нее вроде утонувшей Атлантиды. Один Париж торчит, как кочка над водой... Правда-правда! У вас образование широкое. Как в России...

Губы Майкла Робинсона дернулись в нервной улыбке.

-- Во всяком случае, не как в Канаде. Я кончил технологический в Бостоне, Эндрю.

И добавил не без раздражения:

-- Ты меня поймешь, Эндрю. Чтобы быть вровень с белым преподавателам, я должен быть выше его на три головы.

-- О! Бабушка так говорила о русских евреях. Чтоб преуспеть в России, надо быть выше русских на целых три головы. Подлый мир! Дикий! -- Теплое чувство, которое Андрейка испытывал к Майклу Робинсону, стало вдруг физически ощутимым; таким чувством проникаются к родному человеку, с которым стряслась беда. -- Дикий! -- повторил Андрейка, и глаза его увлажнились.

-- Дикий, Эндрю! -- подтвердил мистер Робинсон, возвращаясь к давно волновавшей его теме. -- Эти ханжеские уступки, послабления черным, -- к чему они привели? Как это сказалось, к примеру, на господине из Конго, который явился тебя убивать?! Очень просто! Он привык, что к нему другие мерки. Ему многое сойдет с рук. Он явился к школе, в отличие от своих дружков, простых работяг, с бейсбольной битой. Не бить, а убивать, покалечить, в лучшем случае.

-- Это ... меня?

-- Тебя, тебя! Он внушил себе, что ему, "жертве белых", простят любой разбой, даже убийство. Как видишь, наша система тоже не всегда работает верно. Возможны ошибки, и трагические... И это на руку серости, и черной, и белой...

Андрейка бросил свою удочку, которую держал, не глядя на нее.

-- А могу я увидеть Барри? -- вырвалось у него. -- Вы не представляете, как это для меня важно...

Месяца через полтора мистер Майкл Робинсон попросил Эндрю остаться после уроков и сказал, что он созвонился с Оттавой и еще кое с кем и разрешение получено. "Это смешно, но опять помогли бывшие баскетболисты, другие, правда, которые охраняют тюрьму в Кингстоне".

Мистер Робинсон давно собирался в Кингстон навестить одноклассника, ныне декана университета. А тут как раз такой случай. -- Подвезу, Эндрю!

Высыпал первый снежок. Все вокруг было девственно чистым, кроме скоростной трассы, идущей от Детройта до Монреаля. Хайвей был черен от грязи, мазута, машины ползли, как на похоронах. День был солнечный, а фары у всех машин горели. Похороны! Точно!

Кингстон -- бывшая столица Канады, славна своим университетом староанглийской архитектуры и парком, вымощенным гранитными плитами с искусной резьбой; прогулками на пароходиках вокруг знаменитых канадских Тысячи островов с дощатыми дачками и... кирпичным утесом-тюрьмой, которая несколько охлаждает туристские эмоции

Эндрю обратил внимание на мощные автомобили вблизи тюрьмы, в боковых улочках; за рулем полицейские в напряженных позах, казалось, вот-вот рванутся куда-то...

-- Из тюрьмы часто бегут? -- спросил Андрейка.

-- У меня нет статистики, -- ответил мистер Майкл Робинсон, высаживая Андрейку у дверей тюремного управления. Договорились о часе встречи, и мистер Майкл укатил.

Как скрипят тюремные засовы! Как тяжелы железные двери! И чего ищут в шоколаде и сигаретах, которые он принес Барри?

Андрейка стоял, переминаясь с ноги на ногу, у стекла, забранного сеткой, и ждал, когда выведут его Барри. Тот вышел не скоро. В серой робе, руки заляпаны какой-то эмульсией. Выбрит клочьями. В глазах горестная усмешка.

-- Автомобильные номера делаем для вас, -- сказал он с улыбкой, заметив, что Андрейка разглядывает его руки... Что ты, Эндрю? Огорчен этим?

-- Барри! -- вскричал Андрейка. -- Я люблю вас, Барри! Почему говорят, вы сели из-за меня? А Кэрен... Почему нет Кэрен?.. -- Он всхлипнул, наморщив веснушчатый нос.

Барри долго молчал. Снял запотевшие очки с толстыми линзами. Начал разгибать зачем-то золоченую дужку. Лицо его без очков казалось необычно беззащитным, круглое, прыщеватое лицо крестьянского парня (Барри и в Голливуде играл крестьянских парней, славянских, канадских, скандинавских... ). Наконец он произнес едва слышно:

-- Так Кэрен и сказала мне, Эндрю: "Пойди и сядь вместо него!"... Так вот сказала и ... ушла.

Андрейка покосился на надзирателя, стоявшего у стены и тоже понизил голос:

-- Значит, из-за меня?

Барри криво, уголком рта, улыбнулся:

-- Забудь об этом, Эндрю. Ты тут ни при чем. Толстяку Джо они, правда, не хотели верить, что ты, мол, понятия не имел. Пришлось "засветиться" мне... Только не считай меня святым, Эндрю! На меня бы вышли так или иначе: груз был наполовину мой... Ты знаешь, сколько бы дали бедняге Джо за порошок ценой в миллион долларов? Пришлось делить срок с ним... -- Он поднял лицо на Эндрю и продолжал тише: -- Кэрен? Кэрен узнала, что я вошел в долю с Мак Кеем, вот и все... -- Вскричал вдруг так, что надзиратель сделал шаг в его сторону: -- Можно было терпеть этот вонючий отель для чего-то другого?

Барри шагнул к двери, снова вернулся к решетке, разделявшей их:

-- Эндрю, я не бандит! Я хотел сыграть свои роли, всего только! Мечтал поставить мюзикл. Без рока, но и без опереточных слюней. Сделать ленту. Для Кэрен. Для себя, да и для тебя тоже. В Голливуде мне сказали: хочешь -делай! Клади три миллиона долларов и кинозвезду, на которую пойдут все... Мы обошлись бы без Голливуда и даже без трех миллионов, не так ли? Но меньше полутора миллионов -- что можно сделать?! Я собирал деньги, как Гобсек... Я хотел состояться, Эндрю, дорогой мой Эндрю. Как я хотел состояться!

Андрейка снова всхлипнул, морща нос и смахивая слезы. Когда он отнял ладонь от лица, Барри уже не было...

На обратном пути снег закрутил сильнее. Какую-то машину развернуло, в нее врезалась другая. Желтые и красные огни полицейских машин мигали тревожно. Подъехала "скорая помощь", какую-то девушку положили на носилки, увезли...

Тогда лишь автомобильный поток чуть тронулся. Андрейка в своей легкой курточке из пластика закоченел. Мистер Майкл Робинсон услышал, как у Эндрю стучат зубы. Включил отопление.

Когда Андрейка отогрелся, щеки порозовели и поведал про встречу с Барри, Майкл Робинсон сказал ему то, что собирался сказать давно:

-- ... У тебя, Эндрю, в жизни только один выход -- рвануться вперед пушечным ядром. -- Разъяснил обстоятельно, тем более что машина больше стояла в потоке, чем ехала: -- ... Канадец-школьник, живущий в семье, может преуспеть и при балле в семьдесят... Не в медицину, так в инженерию -куда-либо попадет... Ты -- только при балле девяносто пять. Не менее! Только в этом случае ты получишь стипендию, деньги на все время учебы. Это нелегко. Большая конкуренция. Но лишь в этом случае ты сможешь бросить все эти "Мак Дональдсы" и прочие забегаловки, где ты после школы жаришь эту вонючую картошку. Рванешься ядром, и лишь тогда в этом мире, где хорошим тоном считается ничего не замечать, тебя, возможно, заметят. Возможно...

9. "BEING COOL!"

Но пока ничто не предвещало радужных перемен. Все зимние каникулы Андрейка проработал в "Мак Дональдсе" -- "самом лучшем ресторане", откуда он в свое время удрал от конной полиции. Утром он надевал синюю робу. Синюю пилотку, черную обувь, черные носки. Являлся на кухню, вдыхая привычный запах свиной тушенки, слабый, но хорошо ощутимый. И становился за плиту. Здесь было его рабочее место. Картошка приходила в пластиковых мешках мороженая, часто с "глазками". Мешки не тяжелые, по четыре килограмма. "Глазки" выколупывать некогда. Канада -- богатая страна, картошка с "глазком" -- в мусор... От электропечки лицо Андрейки становилось красным, воспаленным.

Он работал, как автомат. Один пластиковый мешок на четыре сетчатых корзины. Туда же растопленный свиной жир. И -- на нагретый железный стол. Картошка готова, звенит будильник. Теперь разбросать ее по кулькам -- и вся игра.

"Микояновские котлеты" (так он называл "хамбургеры") делал не он, не доверяли...

Когда посетители редели или исчезали вовсе, Андрейка придерживал будильник -- на минуту-две, чтоб не вздумал подымать панику... В готовом виде "френч фрайз" -- жареную картошку разрешалось сохранять лишь пять минут, затем -- в мусорное ведро. Китаянка -- кандидат в начальники-"менеджеры", -- учила: "Better waste than wait" . Андрейка не спорил. Три замечания китаянки, и ты вылетишь с работы со сверхзвуковой скоростью. К вечеру у Андрейки болела спина, голова была раскалена, как плита. Сил хватало, и то не всегда, лишь на томик Лермонтова: "... И дерзко бросить им в лицо железный стих, Облитый горечью и злостью... " На учебники смотреть не мог. Даже к флейте прикасался не часто...

Весна началась со спортивных состязаний. Стадион в школе -- хоть международные игры устраивай! Десятки прожекторов освещали голубым светом девчушек, игравших в бейсбол. Андрейка заглянул "на огонек". Дождило, но не сильно. Толстушка в железном нагруднике и маске, отбивая мяч длинной палкой, боялась его, поворачивалась боком. Один из мячей залетел за ограду. Андрейка потянулся к нему. Не мяч -- сырой камень. Не дай Бог, попадет в голову...

Биту взяла невзрачная, очень худая девчонка. Руки тонкие, а лицо такое бескровно-серое, которое редко встретишь у канадских школяров... Где он ее видел? Она кидалась на мяч с битой в руках, как кидаются спасать человека. Гибкая, верткая, как она изобретательно выжидает мяч, словно предвидя, куда его изо всех сил швырнут... То присядет, то встанет, покачивая биту... Она отбивала самые страшные подачи.

И однажды мяч рикошетом врезал ей по ноге. Чуть выше колена выступил круглый и черный кровоподтек. Он бы, Андрейка, по крайней мере, скривился от боли. А у девчушки даже мускул на лице не дрогнул. Не принято, видно, показывать свою боль.

Она неторопливо сняла железный нагрудник и перчатки, а затем отшвырнула ненужную теперь биту куда дальше, чем полагалось, -- вот когда прорвалось ее состояние!

Андрейка подошел к ней, воскликнул простодушно:

-- Ой, ты мне нравишься! -- И застеснялся, спрятался за чью-то спину. И все же не ушел, выждал, когда вокруг никого не было, познакомился. Она протянула худющие, в земле, пальцы:

-- Нэнси!

Андрейку как холодом пронизало: "Нэнси, которую бросили шести месяцев отроду?"

-- Нэнси! -- воскликнул он, когда она пошла к выходу. -- Увидимся позже... Ладно?

Андрейка не выходил из библиотеки неделями. Иногда звонил Лизетт, чтоб не обижалась, а как-то даже посидел с ней вечером в "Мак Дональдсе", хотя от "Мак Дональдсов" ее мутило...

Искал Нэнси. По всем классам. Как в воду канула...

Однажды после весенних каникул библиотекарь позвал его к телефону. Лизетт спросила раздраженно:

-- Тебе нужно, чтоб у тебя было "сто"?

-- Что-то вроде этого.

-- Ты же не "сквеар" . Ты -- мой парень. Зачем тебе это... Слушай, ты нашел другую...

Андрейка, после долгого молчания, решился:

-- Да, я нашел другую.

В трубке прозвучало растерянное, горестное:

-- Как это мне раньше не пришло в голову! -- И телефон: пи-пи-пи...

"Все-таки я жестокая сволочь, -- сказал себе Андрейка. -- "Сквеар" с Москвы-реки".

На другой день Лизетт заглянула в библиотеку. К "Андрэ" не подошла, но уйти, видно, не было сил. Стояла, переминаясь с ноги на ногу, так долго, что он, не подымавший головы от учебников, увидел ее. Не увидеть, правда, было трудно: окно в полстены. Лизетт стоит как пришибленная, на глазах слезы.

Сгреб книги в кучу, сдал и бросился к ней. Они обнялись.

-- Андрэ, сегодня у меня "парти"... Предки укатили в Штаты. На две недели... Что? Там не будет ненавистных тебе пижонов с бобрами и крокодильчиками. Там будут друзья Гила. И, значит, мои... Кто такой Гил? Там ты познакомишься с ним.

... Андрейка вошел в кирпичный, английского стиля, дворец "предков" Лизетт и, к своему удивлению, увидел несколько рослых "лбов" из "музыкального ящика", которые его били.

Андрейка поднял руку, прося тишины. Не сразу, но все же успокоились.

-- Я хочу сделать официальное заявление, -- сказал он тоном дипломатического представителя: -- Архипелаг Гулаг придумал не я. Война в Афганистане -- это тоже не я!

Таким хохотом взорвалась гостиная, что даже огромный "маг", надрывно кричавший что-то, перестал быть слышен.

Один из "лбов" подошел к Андрейке, похлопал по плечу, мол, ты свой, не сомневайся.

Лизетт поколдовала около "мага". Теперь он негромко исполнял "рок" Пресли. Вкрадчивый и как бы изнемогающий от разлуки баритон умолял "love... love... love... "

Затем вернулась к своему Андрэ, зашептала на ухо:

-- Вот Мишель, моя лучшая подруга. Видишь, у окна...

У бокового окна стояла невысокая пухленькая девчонка в джинсах. Голова -- разлохмаченный перманент. Длинная челка доходит до переносицы. Глаз не видно. "Собачья прическа", -- подумал Андрейка. На ноге у Мишель "бондана" -- платок. Не обычный платок. А пестрый, мексиканский, свернутый поуже. Мексиканскую "бондану" на голове -- видел, на руке -- видел. На ноге -никогда.

-- Мишель гордая, поэтому у нее "бондана" на ноге, -- пояснила Лизетт.

-- У вас своя система ношения орденов? -- весело спросил Андрейка.

-- Тут нет ничего веселого! -- возразила Лизетт.

Мишель стояла молча, чуть разведя руки, ладонями вперед. Словно говорила: "Ну, что я могу поделать".

И трех минут не прошло, как Лизетт поведала Андрейке всю историю своей лучшей подруги, которую мать выгнала из дому...

"Чего она от меня хочет, и зачем мне все это знать?" -- тоскливо подумал Андрейка, но объяснение не заставило себя ждать:

-- Теперь ты видишь, детей в Канаде бросают и шестимесячными и десятилетними, а китайцы швыряют даже грудных на помойку. Так что, пожалуйста, не считай себя выдающимся исключением. Бросили в пятнадцать... Подумаешь! В Канаде бегут все, кому не лень. Не будь зазнайкой!

Андрейка не возражал, он искал глазами Нэнси. "У нее, конечно, нет времени ходить на парти".

Худенькая Нэнси появилась часа через два. У нее сидел на боку, почти под мышкой, годовалый ребенок. Ее тут же обступили и белые, и цветные подружки. Каждой хотелось погладить ребенка, потискать его.

У Андрейки сердце упало: "Замужем?.." К ним подплыла, покачивая бедрами, Мишель, сказала, обращаясь не то к Лизетт, не то к Эндрю:

-- Слушайте, когда же мы будем иметь своих детей?

И отошла потискать ребенка Нэнси. Лизетт взглянула на пунцового Андрейку.

-- Почему ты стал таким красным? Нэнси никто никогда не любил. Естественно, ей захотелось бэби, которого она бы любила... Не стой как столб, принеси воды!

Андрейка не шевельнулся. "Вот как! Без отца... "

Андрейка начал свою канадскую жизнь в "музыкальном ящике", и знал: такие истории кончаются плохо. Расскажи ему об этом в Москве, он бы никогда не поверил, что целые поколения молодых, -- и где? в свободном мире! -- не могут вырваться из этого губительного круга, "живут на улице", хотя у каждого есть какая-нибудь нора.

Он шагнул к Нэнси, протягивая руки к младенцу, но Лизетт схватила его за локоть.

-- Пришел Гил!

-- Гил? А, футболист...

-- Он не футболист, он лучший нападающий в баскетболе. Когда он играет, вся школа валом валит на стадион... И белые, и цветные, и черные! -- И выпалила, словно в воду бросилась: -- До тебя он был мой парень. Из-за него я поругалась с моими предками. Ушла из частной школы.

Гил издали улыбнулся Лизетт. Он был высок и красив, ее смуглый португалец. Голубые глаза, белые кудри и длинные, как у танцора, ноги. Викинг, а не португалец...

-- Чем он не угодил твоим родителям?

-- Он с улиц Дандас и Спедайна. Торгует на рынке рыбой, не своей, конечно... Он ничего не знает, кроме "поп-звезд", о которых кричат афиши. "Рыбы меня не спрашивают, почему я третий год торчу в девятом классе", -говорит он. Ему никто не помогает, а он готов каждому...

-- О, в это я верю -- воскликнул Андрейка, вспомнив, что и Гил был среди черных, которые приходили к школе бить его насмерть...

-- Ты не думай, что он пустой, -- шепнула Лизетт, стараясь спрятаться за Андрэ. -- Он пылок, полон страстей, и он гордый... Никогда не притворяется. Что думает, то и говорит. Он не такой, как канадцы. Это меня к нему и привлекло... Канадцы? Холодные и расчетливые, как немцы. Хуже! Как мои предки!

-- Господи, а что тебе сделали твои предки? Они готовы разбиться ради тебя в лепешку. Оба!

-- О чем ты говоришь? Отец считает меня никчемной, а мать -гениальной: кто еще из моих подруг играет в шахматы почти как гроссмейстер? Ее Лизетт! Ты даже понять не можешь, как я тебе завидую!

-- Чему?

Ответ явился тут же. Зазвонил телефон. Из Штатов. Лизетт приказывали прекратить парти! Уже одиннадцать ночи.

-- Нет, мама! -- крикнула Лизетт в трубку. -- В доме собрались мои друзья... Никто ничего не разобьет... -- И повесила трубку рывком.

-- Вот так, -- огорченно сказала она, подойдя к Андрэ, багровая, яростная. -- Они не хотят замечать, что дочь выросла. Я для них все еще восьмилетняя, с бантиками на туфельках. Если б я могла родить бэби, и сразу троих, я бы им это устроила.

Чуть успокоившись, обняла Андрэ за талию, продолжала вполголоса все о том же:

-- Что меня поражает в "предках", так это непоследовательность на грани кошмара... В 13-- 14 лет мы все идиоты, Эндрю! Дайте человеку побыть четырнадцатилетним идиотом -- это не так долго! Нет, Лизетт должна быть не такая, а должна быть сякая... Так не надо иметь детей. Пусть покупают заводных кукол!

Я хотела быть с Гилом, разве не имела права на это?! Признаться, раза два он меня стукнул!.. Пожалуйста, не смотри на него, Андрэ. Я тебе рассказываю, как было. Ты мой парень, ты должен все знать.

Гил стал пробиваться к ним сквозь толчею танцующих. За ним плыл в чьих-то руках картонный ящик с канадским пивом "Molson export".

Гил так и застрял посередине, среди пива и девушек, обвешавших его гроздьями. Магнитофон то грохотал, то шипел, -- не магнитофон, а извержение вулкана. Девочки взлетали в руках парней, как голуби.

Лизетт оттянула своего Андрэ в коридор, затем в другую комнату: она измечталась рассказать обо всем Андрэ, ничего не таить от него и вот -решилась:

-- Я готовила Гилу день рождения. Воздушные шары надувала, торт поставила в духовку. В четыре часа позвонил -- едет! В шесть звонок, еще не купил пива. Восемь-десять -- никакого звонка. Его телефон не отвечает ни дома, ни на работе. В десять вечера поехала к нему -- нет нигде... Вернулась домой, заперлась у себя, рыдаю.

Воздушные шары обмякли, прилипли к стене; я проткнула их горячей спичкой. Погасила праздник. Выкинула торт в мусор, ночь не спала. Дремала, вскакивала в истерике.

На другой день отыскала его на работе. Колотит палкой по голове рыб. На лице ни тени смущения. Встретил, говорит, дружков, мы взяли в центре девчонок и пошли в отель, провели там ночь... Он оглушил меня палкой по голове, как оглушает своих рыб. Это его понятие о чести...

Она потянула Андрэ к столу, налила себе и ему по бокалу сладковатого напитка "Southern country" , который почему-то в их школе пьют на всех "парти".

-- Ну так, Андрэ, теперь я перед тобой чиста. Я рассказала все. Пошли к Гилу, вы должны познакомиться. Я прошу тебя...

И тут снова зазвенел звонок. Он звенел долго, настойчиво. На этот раз звонил из Нью-Йорка отец Лизетт. Он был краток: или вакханалия прекращается немедля, или Лизетт не поедет с ними в Европу. Все!

Лизетт, судя по ее загоревшимся гневом глазам, хотела послать папу очень далеко; Андрейка отобрал у нее трубку и, закрыв ладонью микрофон, сказал:

-- Лизетт, скажи, гости расходятся.

-- Что ты! Они позвонят соседям, горит ли в доме свет? Ты не знаешь моих прозорливых "предков"...

-- Лизетт, Париж стоит мессы! Гости -- на выход!

Лизетт, поревев судорожно, взяла наконец трубку и сообщила отцу сквозь зубы, что гости расходятся. Все будет, как он хочет...

Гости, подмигивая друг другу, потянулись к выходу. Магнитофон грохотал, как камнедробилка. Но вполголоса. Лизетт сказала, что "парти" продолжится завтра. На страх врагам. Сразу после уроков -- к ней.

Нэнси уходила под руку с каким-то бородатым. Андрейке не кивнула на прощанье, не сказала вежливо "Бай!", которое в Канаде говорят даже незнакомым.

Заурчал на стоянке мотор и умчался, затих.

Андрейка сел в углу передохнуть и унять горечь утраты. "И так всю жизнь: ответ не делится... "

На другой день он появился у Лизетт только потому, что надеялся встретить Нэнси. Сразу после "Мак Дональдса", спина и руки еще болели. Нэнси не появилась.

К нему тут же протолкался Гил. Присел на корточках, как к маленькому. "Ты что, русский? Наломался в своем "Мак Дональдсе"? Пойдем выпьем". -Полуобнял его, подвел к стойке бара, налил пива себе и Андрейке. -- Слушай, русский. Ты мне нравишься. Ты -- "cool".

-- Cool? Холодный?

-- Нет, "cool", как бы сказать? Что надо! Ну, когда все летит к черту, школа, предки, небо на голову падает, тогда главное -- друзья. Ты для них все. Они для тебя -- все...

"А, и Гил идет по своей сетке? -- мелькнуло у Андрейки. -- Над рекой, среди птиц. По ржавым звеньям... Сперва Барри, теперь Гил... Кто дойдет и куда?"

-- Being cool -- это все! -- с энтузиазмом продолжал Гил. -- Это -человек. И его визитная карточка... Девочки -- говно. Они должны знать свое место. Наша музыка -- тяжелый рок, хеви металл... Если любишь старинную нуднятину, то ты не "cool". Понял?

-- Угу!

-- Теперь, слушай. Нельзя ходить в клетчатых брюках. В них шествуют дельцы и чиновники. Прочь свитера или пиджаки. Только майки или расстегнутые рубахи. Выбрось пояс. Брюки настоящего мужчины должны держаться на бедрах и шаркать по земле. Кеды у тебя новые. Выбрось! Надень самые рваные. Волосы нужно подлиннее... -- Он задрал рукав распахнутой рубашки, показал татуировку. -- Татуировка -- это тоже "cool". Машина должна быть ржавой и даже отваливаться кусками. У тебя есть ржавая? Я тебе дам, у меня две... Не отказывайся! Нельзя!

-- Э-эй, -- заорал он, заглушая магнитофон. -- Прокатим по Young street.

Все тут же вывалились на улицу, сели в машину.

-- Вот твоя машина, -- показал Гил на открытый "форд" в рыжей бахроме дверей. -- Он прошел всего сто тысяч миль. Пройдет еще столько же.

Опустили в машине все стекла, включили магнитофон на полную мощность. -- Садись за руль, Эндрю! Ты единственный трезвый... Твоя машина, рули!

-- Пусть они корчатся, эти джентльмены удачи! -- вскричал Гил, привстав с переднего сиденья.

По главной улице Торонто медленно двигались, одна за одной, три ржавых развалюхи, в каждую набилось человек по десять школьников, сидели друг у друга на коленях. Замыкал новенький спортивный "порш" Лизетт.

Полупьяное неудержное веселье заразило и Андрейку. Их магнитофон ревел на весь Торонто. Увидев на тротуаре длинного сутулого Уинстона, Андрейка закричал радостно:

-- Черчилль, давай к нам! Уинстон!

Уинстон, судя по его спине, еще больше ссутулившейся, обиделся.

Гил выпрыгнул из машины, бесцеремонно затолкал Уинстона на колени Лизетт. Вернувшись шепнул Андрейке:

-- Он что... внук Черчилля? Того самого?

-- Внучатый племянник! -- в восторге воскликнул Андрейка, удивляясь охватившей его беспечной веселости. Пожалуй, впервые он так охотно слился с вопящим воинством. Он слышал, так бывает на стадионах... Он испытал редкое чувство сопричастности к безумному, орущему невесть что "братству по разгулу". Это особое ощущение полнейшей раскрепощенности, полупьяного веселья, которому, казалось, не будет конца, могло бросить его сейчас в любую потасовку, бездумно перевернуть чью-нибудь машину -- делать все, что друзья по бесшабашному веселью и молодости вдруг решили бы сотворить... Внутренние "тормоза" ослабли, он чувствовал это. Ну, и пусть! За спиной гоготало, свистело, пританцовывало его поколение. Когда ему орать и пританцовывать, как не сейчас!

По улице Янг двигались медленно. Андрейка, увидев полицейскую машину, чуть убавил громкости магнитофона (магнитофон был ультрасовременным стерео, раза в три дороже самого автомобиля), но вся команда возразила. Из окон кричали самозабвенно проходившим девочкам.

-- Хей, бэби! Хей, хани!

И так они катились вниз, к озеру Онтарио, из которого нельзя пить и в котором нельзя купаться.

-- Все наши предки отравили, -- сказал Андрейке Гил.

Скрежет ржавых тормозов -- как ножом по стеклу. Гил выскочил из машины, двинул в зубы парня, который бил на тротуаре незнакомую девчонку в стрекозино-прозрачном платьице. Девчонке показал на приоткрытую дверь авто, как истый джентльмен. Мол, не хотите ли с нами, леди?

-- Вперед, Эндрю! Пусть они корчатся, эти гладкие хари. Не бойся никого! Мы идем!

10. ПОСЛЕДНИЕ ЛОВУШКИ

Летом Андрейка уезжал на Юкон, на самый север, позвонил по давнему телефону -- Барышникову из Конной полиции, вместо Барышникова отвечал автомат, "железный болван", как называл такие автоматы Андрейка. Андрейка сказал, что уезжает на дальний север, на Юкон, и просит полицию не грустить в разлуке. Больше никого не спрашивал: раз ответа нет и день, и другой, он свободен, как птица...

На Юконе он работал на паровой лесопилке, подкатывал при помощи нехитрого рычага бревна, затем ловил сельдь в Атлантике. Вернулся в Торонто за день до начала занятий. Раздался в плечах. Окреп. Руки от ящиков с рыбой стали исцарапанными и жесткими. Волосы выгорели. Почти белые. Веснушки поблекли. Детской припухлости губ и щек как не бывало. Коричневое от загара лицо вытянулось, окрепло, скулы шелушились от солнца и океанских ветров.

Уж не Андрейка -- Андрей!

Денег наскреб. На год хватит и без ихнего "сколаршипа"...

Оставался последний, тринадцатый класс. Майкл Робинсон, уходя домой, передавал ему ключ от нового компьютерного зала, там Андрей и просиживал над книгами все вечера.

В один из вечеров его разыскала по телефону Лизетт.

-- Прикатил, и молчок! Пойдем на концерт. Знаешь, кто приехал?! О-о! Мадонна! Сама! В Канаде только один вечер... Да ты был когда-нибудь на концертах рок-звезд? Если ты этого не видел, ты не видел Америки! Мы вскакиваем на стулья и так стоим весь вечер. На стульях. Честное слово! И Гил пришел в такое возбуждение, что после концерта перевернул на улице вместе с дружками две автомашины...

-- Нет времени?! -- упавшим голосом переспросила Лизетт... -- Ты "сквеар"? Это невозможно!

Спустя неделю она позвонила снова.

-- Приехал из Вашингтона ваш Ростропович. Русский и гениальный. В программе Шопен и ваши русские. Это точно для тебя! не вздумай говорить "нет"!

Андрей выругался, как настоящий канадец:

-- Холи шит! Сегодня у меня нет времени даже на Ростроповича.

-- У тебя другая?

У Андрейки вырвалось искреннее: "Что ты?!" Он разозлился на самого себя: соврать и то не можешь. И рявкнул: -- Да!

Ночью его вызвали к телефону, который безумствовал где-то над головой: Андрей снимал комнатушку в полуподвале. Лизетт сказала мерцающим голосом, что она приняла пятьдесят таблеток снотворного. Звонит ему, чтоб попрощаться.

Андрей немедля вызвал "скорую помощь", с трудом завел своего черного в рыжей бахроме коня, подаренного Гилом. "Конь" тарахтел на всю улицу, видно, опять пробило глушитель. Даже взглянуть под машину было некогда, помчался в пригород Торонто, где жила Лизетт.

Лизетт уже отвезли в госпиталь и действительно едва спасли. "Еще час-полтора, и обратно б не вернули", -- сказал дежурный врач, которого вызвал Андрей.

Лизетт ударила Андрея своим "прощальным поступком" так сильно, что он прикатил в госпиталь и на другой день. Лизетт была серой-серой и словно выжатой, куда щеки девались. Краска с ресниц поплыла и оттого запалые глаза казались огромными.

Как зажглись они, увидев Андрея!

Андрей взял ее за руку. Влажная рука, липкая. Но он заставил себя не бросить ее.

-- Я сама вроде воздушного шара, -- тихо сказала Лизетт. -- Ткни пальцем и -- нет меня. -- Он присел рядом. -- И вокруг меня много шаров. Один шар -- ты, второй -- школа, третий шар -- мои друзья, четвертый -мама... Когда все шары морщатся, вот-вот лопнут -- и в школе скука адская, и ты ушел, и родители злятся, и Мишель уехала в Нью-Йорк, не с кем словом перекинуться -- подступает ужас. "В вашем поколении, -- сказал мой отец, -нет терпения. Все хотят всего и сразу".

-- Ты очень не любишь отца!

-- Он не простил мне Гила. И то, что я ушла из частной школы. Назло ему я стала курить травку... А мама добрее, сказала, у меня период такой... И это правда. Наркотики разрушают... Нет-нет, Андрэ, я уже прошла через это, но, все равно, я качусь с горы, честолюбия нет, ничего не хочется. "Парти", пиво, диско... какая чушь! Каждый день не проводишь, а теряешь. Каждый день -- теряешь. У тебя не было такого самочувствия...

-- Я год провел в подполье. Я тебя понимаю, наверное.

Почти весь тринадцатый класс они занимались вместе. Иногда Лизетт засыпала над книгой, но домой не уходила.

Как-то у нее вырвалось в сердцах: ей и в самом страшном сне не могло присниться, что она будет столько корпеть над учебниками. Самой себе она сказала, что это Бог послал ей такое испытание.

Когда Лизетт стала приносить с собой магнитофончик с наушниками и, глядя в книгу, постукивать каблучками в такт очередного рока, Андрея охватило сомнение: Лизетт не способна даже к серьезному волевому усилию, способна ли она на глубокое чувство? "Пошла на смерть из-за меня? Да, но она знала, и очень точно, что я немедля вызову "скорую помощь". И потому позвонила... попрощаться... А если б меня не оказалось на месте?

Рискованная инсценировка? Ну, это я зря. Она неглубока, но она личность. Пустые люди жизнью не рискуют? Бабушка была права, что Россия сделала нам прививку из смеси подозрительности и неверия.

Лизетт, Лизетт... Когда травятся -- это серьезно... "

За месяц до окончания школы Лизетт уговорила Андрея приехать к ней домой. Мать переменилась к Эндрю и желает им счастья.

Действительно, Андрея приняли с той теплотой, которую нельзя "изобразить". Мать шутила, играла на белом "Стенвее" Моцарта, поцеловала Андрея, который, сказала она, спас Лизетт дважды, а это -- судьба.

Даже лучший друг Лизетт -- потешный, в завитках, пудель Питер вставал на задние лапы, обнимал передними -- мохнатыми, теплыми. Тыкался своим влажным пятачком.

Вышел наконец отец Лизетт. Похлопал Эндрю по плечу, сказал: "Ты делаешь себя сам, парень. Самый верный путь".

Отца тут же позвали к телефону. Из телефонного разговора можно было понять, что фирма наконец отыскала для конструкторского бюро голову, или "супервайзера", как называют руководителя в Северной Америке. Было сто четыре кандидата, сто четыре человека подали документы.

-- Да, я разговаривал с ним. Утверждаю этого... Из непонятного города...

Он положил трубку и, подойдя к Андрею, спросил, где в России город с таким странным названием: "Набережные... " И еще что-то...

-- Набережные Челны! -- воскликнул Андрей.

-- Вот-вот! Мы наняли человека, который, судя по документам, был там главным конструктором отдела. Было что возглавлять в этих "Набережных... "?

-- Ого! Там заводы-гиганты. Грузовики, прицепы. Танки, наверное...

-- Танки -- это другое.

-- Ну да! В Союзе всегда одно на витрине, другое в магазине...

Отец наливал аперитивы со льдом, подавал соломинки, спросил у Андрея: какой ему?.. Скоч? Водка?

-- Можно вам задать один вопрос, мистер Ричардс, -- спросил Андрей, выпив неизбежный аперитив, как воду, одним глотком. -- В вашей фирме, простите, я слышал ваш телефонный разговор, было сто четыре предложения на одно место руководителя группы. Как вы отбираете? Одного из ста четырех.

Отец Лизетт усмехнулся.

-- Для вас, Эндрю, я полагаю, это еще не очень актуально.

-- Актуально! Очень! Я всюду не нужен. Всюду меня забывают, выталкивают. Нанимают временно. Как стать в этой стране постоянно нужным?

Отец Лизетт улыбнулся наивности школьника, потер свои одутловатые, выбритые до синевы щеки и благодушным тоном повествовал, как они разбирались в грудах документов, доставленных в его офис почтой.

-- Сперва отмели всех, у кого нет стажа работы в десять лет. Справедливо, не так ли? Осталось две трети... Затем отложили в сторону всю Азию...

-- Всю Азию?!

-- Азиаты -- прекрасные исполнители, а тут нужен инициативный руководитель. "Закройщик", как говорят у нас. -- Генератор идей... Итак, выжила одна треть. В заключение, отвели всех англичан. Почему? Англичане слишком задирают нос. Выжили четыре кандидатуры. Все лобастые. Взяли главного конструктора из России, который, не имея под рукой ничего: ни компьютеров, ни стойкой краски, делал все. Справедливо, не так ли? ... Как наша фирма выбирает для себя нужного человека, я вам рассказал, Андрэ. Но как моя дочь выбирает -- неизвестно никому...

Тут и отца, и Андрея позвали в сад. "На барбекю!" -- торжественно возгласила Лизетт.

Отцвели яблони, и сад был белым от лепестков. Теплынь. Отец Лизетт, как заправский повар, нарубил и нарезал баранину, разбросал на чугунной решетке, под которой тлели искусственные канадские угли. Баранину запивали красным французским вином, чокаясь и отмахиваясь от комаров. Мать Лизетт шепнула Андрею, что мужу предложили должность в НАСА и они перебираются в Штаты. А дом они отдадут Лизетт и Андрэ...

"Ничего себе, -- изумился Андрей про себя. -- Дом стоит миллиона полтора, не меньше. Не было ни гроша, да вдруг алтын... "

Мистер Ричардс протянул Андрею сигарету и, хотя Андрей дал себе слово никогда не курить, -- взял, не отказался.

"Дают -- бери, бьют -- беги," -- сказал он сам себе, удивляясь неожиданному повороту судьбы. Он станет Рокфеллером? Смехотура! Прежде всего, послать бабушке шубу из скунса. Она заложила своего скунса в ломбард и не смогла выкупить...

-- Лизетт, -- Андрей выпустил дым изо рта кольцами. -- Ты разбираешься в пушнине? Что лучше, скунс или норка?

В конце мая, когда Андрей сдал последний экзамен, его остановила на улице Янг незнакомая женщина. Подала ему листочек с каким-то текстом.

-- Вы можете мне ответить на вопросы? -- Женщина была очень красива и неуловимо улыбчива, просто Мона Лиза с улицы Янг, и Андрей решил ответить. Отвечая, закурил.

-- Вы курите? А вы не хотели бы бросить курить? Навсегда?.. Хотели бы? -- И она вдруг предложила придти к ним на ферму. У них собирается молодежь. "Это стоит 250 долларов за уикенд, и вы бросите курить. Если не понравится, вам вернут деньги... "

Андрей только что получил от канадского отделения фирмы "Дженерал Электрик" 700 долларов за решение компьютерных задач. Подумал, стоит рискнуть. Тем более, обещают вернуть...

Приехал на своем рыжем от ржавчины "коне", который выделялся на стоянке, как горелое пятно. По счастью, в Канаде, где зимой дороги посыпают солью, на это внимания почти не обращают.

У сарая толпится молодежь. Андрей разглядел двух знакомых. Приземистого юркого корейца Бена по кличке Бен-компьютер. И ... Гила. Что тут делает Викинг?

Наконец впустили. Сыровато. Пол земляной. Похоже, бывшая конюшня.

Темно. Где-то под высоким потолком висели лампы. На полу -- стульев сто пятьдесят. Они стояли почему-то не рядами, а в хаотическом беспорядке. Вразброс.

Мона Лиза заговорила громко:

-- Пока будет лекция, мы просим, чтоб вы не поднимались, не выходили и чтоб никто не выступал. Каждые три-четыре часа будет перерыв в пятнадцать минут, вы можете сходить в туалет, он там... -- Мона Лиза показала на дверь. -- Когда вы вернетесь после перерыва, садитесь на любой другой стул, мы хотим, чтоб вы со многими встретились и познакомились за уикенд.

Итак, вначале -- небольшой отдых. Закройте глаза. Подумайте о красном цвете радуги. Затем о желтом, синем...

Внезапно зажглись лампы и началась лекция.

Через два дня Андрей понял, что ему не хочется курить. Похоже, их гипнотизировали, когда говорили о радуге. Прекрасно, еще один сеанс, и он никогда не прикоснется к сигарете.

Но на втором сеансе говорили совсем о другом... Лектор в черном одеянии просил очень твердым тоном не задавать вопросов. "Вас много, -- заметила Мона Лиза, стоявшая в стороне, -- мы не можем ответить всем сразу; если есть вопросы, задавайте в перерыве".

Но в перерыве, каждые три-четыре часа, люди мчались в туалет. Не могли спросить о том, что их настораживало... Приходилось отбрасывать все свои вопросы и недоумения. Верить на слово.

Кореец Бен-компьютер в этот раз приехал вместе с ним и сидел неподалеку. Гила Андрей заметил, когда тот входил, затем потерял.

Вначале Бен, сбегав по своим делам, успел обратиться к лектору в черном одеянии...

И вдруг не стало Бена-компьютера. Андрей всю голову открутил. Ни Бена, ни пустого стула. К следующему перерыву у него накопилось уж столько недоуменных вопросов, что он, промчав в туалет, двинулся к лектору со своими недоумениями. Лектор в черном одеянии сказал: "Пойдем на улицу, я тебе объясню... " И пропустил Андрея вперед. У выхода Андрея встретил огромный, как лошадь, мужчина, он вернул ему чек в 250 долларов и сказал резко:

-- Уходи отсюда! Мы больше не хотим тебя видеть!..

Андрей в недоумении пошел к своему рыжему "форду", где на заднем сиденье дремал изгнанный ранее Бен; оглянувшись, увидел, как служитель вынес из "лектория" и спрятал в сарайчике пустой стул. Он понял: так как стулья стоят врассыпную, никто не замечает ушедших. Выносят стул -- и все! Кажется, никто не выходит. Андрей растолкал Бена, и вдруг его осенило: они освобождаются от тех, кто задает вопросы!

-- Конечно, -- сказал Бен, позевывая. -- Это ловушки "культов". Им не нужны любознательные. Я слышал о них еще дома, в Сеуле, и вот попался...

-- Попался?! -- Андрей, а затем Бен, захохотали; смеялись легко и освобожденно.

Андрей перестал смеяться, лицо его стало встревоженным. Он вдруг бросился к бывшей конюшне.

-- Куда?! -- диким голосом заорал Бен. -- Тебе оторвут голову! Они не шутят, эти шарлатаны!

Андрей ворвался в "конюшню", напряженно молитвенно внимавшую оратору в черном с головы до ног, и закричал во всю силу молодых легких:

-- Гил! Холи шит! На выход! Гил! They fuck you! На выход с вещами! Быстро!

Гил выскочил, голубые глаза его были вытаращены, он покачивался, как пьяный...

-- Вы что? Вы что?

Андрей, вскинув руки, обхватил его мускулистые плечи. Отвел к машине и все объяснил.

-- Они не терпят тех, кто задает вопросы! Понял?

Гил ничего не понимал и вдруг начал яростно материться...

-- Ну вот, прозрел, -- усмехнулся Бен-компьютер. -- Садитесь, господа, поехали...

Отправился к Лизетт, рассказать, как чуть было не попал в силки. Дом был заперт. Вокруг ни души. Вскоре Лизетт сама позвонила ему. Сказала, что прилетела из Нью-Йорка. Поссорилась с матерью, незаметно взяла у нее из сумки свой авиабилет и десять долларов, упаковала свой чемоданчик и уехала. "Умчалась", -- радостно воскликнула она. Успела последним поездом метро. Последним автобусом в аэропорт. Последним самолетом -- в Баффало... На автобус в Торонто не хватило двух долларов. Какой-то пассажир доплатил за нее. Позвонила предкам только из Торонто. Было уже три часа ночи. Четвертый пошел. "Родители сходили с ума, -- сказала Лизетт с удовлетворением. -Пропала девочка. Исчезла в ночном Нью-Йорке".

Не понравилось это Андрею. "Суровая ты дама", -- усмехнулся он, но Андрейка знал отношение Лизетт к предкам и потому серьезно к этому не отнесся.

Наутро он был у Лизетт, чтоб ехать с ней на озеро Гурон, где на юге озера, в Масага-Бич, у родителей Лизетт была огромная дача, катер, яхта, каноэ, чего только не было... Позвонил у дверей, никто не отвечает. Услышал сипловатый лай пса Питера за домом, в саду, прошел туда.

Лизетт, посмеиваясь, стонала так натурально, что примчавшийся к ней Питер, курчавый симпатяга, ее лучший друг, от жалости к Лизетт завыл. Лизетт, судя по ее сияющему лицу, получала редкое удовольствие. Стонала снова и снова, скривив пухлые губы, -- лучший друг выл и выл, круглые глаза его были полны сочувствия и страха. Не замечая Андрея, Лизетт снова демонстрировала свое умение "художественно постанывать". Добряк Питер действительно страдал, в его глазах нарастал ужас -- Лизетт в восторге хлопнула в ладоши.

Он оглядел двор. Никого не было. "Значит, это не для показа. Для самой себя".

Андрею вдруг вспомнились бабушкины слова. Бабушка сказала когда-то о Люсихе: "жестокосердная".

Лизетт -- жестокосердная! Это поразило его. Наибольшее удовольствие -заставить страдать родителей, Питера... Жестокосердная! -- Он тихо отошел от дерева, за которым стоял, и вдруг бросился бежать к улице -- от собачьего стона, от смеха Лизетт...

Через неделю объявили результаты экзаменов. Андрею вручили диплом. И объявили, что его общий балл 98,5. Это самый высокий балл в городе Торонто. Самый высокий за последние три года. Он дает право поступить в четыре самых лучших университета Северной Америки -- Гарвард, Технологический в Бостоне, в Калифорнийский...

-- Это абсурд, -- усмехнувшись, сказал Андрей, когда Майкл Робинсон поздравлял его с таким выбором. -- Учеба в Гарварде стоит двадцать тысяч в год.

Майкл Робинсон долго смеялся, его широкие губы стали еще шире.

-- Эндрю, в Гарварде могут учиться либо дети миллионеров, либо дети нищих, за которых платят из специальных фондов. А вот на профессорских детей фондов нет. Им Гарвард не по карману...

-- Я действительно могу поехать в Гарвард?

Спустя две недели Андрей прошел собеседование в Торонтском университете с представителем от Гарварда и вскоре получил официальное извещение о том, что его зачислили. На все время учебы для него выделена стипендия, "сколаршип" -- значит, в самом деле платить будет дядюшка Сэм.

На другой день его попросили приехать на студию Телевидения. "СВС" -было написано у дверей. Там были еще два мальчика, у которых общий балл был 97,2. Трех мальчиков интервьюировали. Андрея -- особенно въедливо, так как он иммигрант из России, и вдруг такой успех...

Когда кончилось интервью, Андрея попросили к телефону. Андрей взял трубку и не поверил своим ушам: голос горловой, хрипастый. "Барри?"

-- Ты где, Барри! -- закричал он в восторге -- Где ты?!

Но тут же понял: хрипатый голос не Барри. А отца. Да и не хрипатый он. Глухой, придушенный. Точно с того света.

-- Андрейка! Здравствуй, Андрейка! Ты едешь в Гарвард! Какая метаморфоза! Давай встретимся...

Андрей проглотил комок и выдавил из себя:

-- Спасибо, отец! -- Почувствовал, что глаза у него влажные. А вот уж и щеки мокрые. Но заставил себя твердо повторить слова, услышанные впервые в Торонтском аэропорту. Их он не забывал никогда:

-- Не будем сентиментальны, отец! Мы -- мужчины...