"Тайна моего двойника" - читать интересную книгу автора (Светлова Татьяна)

ГЛАВА 3 В ПОИСКАХ ОТРАЖЕНИЯ.

Я приехала в Париж в конце сентября, лил дождь. Довольно противный, мелкий осенний дождь. Меня встречал какой-то человек, с которым Игорь договорился, по имени Владимир Петрович, — то ли из торгпредства, то ли из консульства, какой-то знакомый знакомых. Он отвез меня на квартиру, которую снял мне по просьбе Игоря, объяснил как-чего, и обещал заехать назавтра, чтобы отвезти меня в Сорбонну, где нужно было оформить мое поступление на курс, и в префектуру за студенческой визой.

Он ушел. Я осмотрелась. Квартирка была крохотулечная, таких маленьких у нас в России просто не бывает. Кухня была отделена полустенком — не кухня, собственно, а кухонный закуток: плита на две конфорки, маленький холодильник, мойка, и пара шкафчиков. Стола там не было, да он бы и не поместился на этом пятачке, где можно было не сходя с места достать до всего. В комнате же стол был, и еще были раскладной диван, двустворчатый шкаф и этажерка с пятью книжками, какими-то вазочками и камешками, сухими цветочками и дешевой аудиотехникой. Крошечный телевизор стоял на тумбочке у дивана. И еще был совместный санузел и вешалка в … чуть не сказала — в прихожей. Не было там прихожей. Входная дверь открывалась прямо в комнату и возле нее была вешалка. Вот и все. Это называется «студио». Тут предстояло мне жить несколько месяцев.

Одиночество сразу же сомкнулось вокруг меня, как темная вода, лишь только мою квартирку покинул услужливый, хоть и малоразговорчивый Владимир Петрович. Оно словно материализовалось из плохо освещенных углов чужой квартиры и сгустилось, удушливо и плотно, заполнив собой все пространство моего маленького жилища. И я не знала, что с ним делать. Слишком уж оно было мне непривычным.

Я человек очень беспечный, отношусь ко всему легко, мне все всегда нормально и все сойдет: погода никогда не омрачает моего настроения, отсутствие денег не портит мне жизнь, неприятности меня не удручают (хотя серьезных неприятностей у меня никогда не было), проявления несовершенства человеческой природы в виде всплесков эгоизма, зависти или жмотничества меня не раздражают — во всяком случае, до определенной поры, пока их не слишком много… Короче — у меня легкий характер. Потому-то мои подружки, чуть что, поспешают ко мне — плакаться в жилетку. У меня ведь все всегда хорошо, и к тому же я, отличаясь умом и сообразительностью, всегда готова дать дельный совет, а мое терпение и участие просто безграничны.

Но у меня так и не появилось подруг для себя. То есть, для меня. То есть таких, чтобы я могла рассказать все-все и попросить совета. Впрочем, может это от того, что в советах я не нуждалась и необходимости плакаться в жилетку не испытывала. Я забыла вам сказать, что я еще и очень самоуверенная. То есть — уверенная в себе особа. Из чего следует, что я не слишком в них и нуждалась, в подругах. Но зато я всю жизнь жила с мамой, моей лучшей и любимой собеседницей и советчицей, а потом, сразу из теплого маминого дома — попала к Игорю, который был для меня сразу всем — и мужчиной, и другом.

Поэтому я никогда в своей жизни не чувствовала себя одинокой. Я просто не знала, что это такое. И даже не могла предвидеть, что способна испытывать это отвратительно-тоскливое чувство, эту звериную тоску, которая гонит на улицу, подальше от замкнутых чужих стен, куда угодно, в любое пространство, где есть люди.

Я подошла к окну. Густой синий вечер уже опустился на Париж, его фонари отражались в мокрой черноте тротуаров, через неровную завесу дождя дрожал золотой силуэт Эйфелевой башни, стаей летучих мышей распростерлись над головами прохожих ребристо-когтистые зонты, втекавшие в зазывно разверстые, светлые утробы ресторанов и магазинов…

Я, разумеется, никуда не пошла. Было бы безумием отправиться одной, не зная ни города, ни языка, на вечернюю прогулку. А я отличаюсь не только «умом и сообразительностью», но еще и благоразумием.

Поэтому, как благоразумная девочка, я позвонила Игорю, отчиталась об успешном прибытии, разложила в шкафу свои вещи и, приняв ванну, отправилась спать.

В Москве я думала, что в первый же свободный день отправлюсь на ту улочку, где исчез мой двойник.

Однако, на исходе первой недели, которую я потратила на всякие необходимые бумажки, я поняла, что я пока еще не готова к приключениям. Все в этом городе было чужим, все пугало. Хотя при поступлении в Сорбонну мой уровень французского был оценен как начальный (а не нулевой, спасибо «интенсивному курсу» и моим способностям к языкам!), мне было очень страшно заговаривать на улице, даже просто для того, чтобы спросить дорогу. Когда мы были здесь с Игорем, я чувствовала себя туристкой со всеми причитающимися туристу правами и изначально прощенными слабостями в виде незнания языка или неумения ориентироваться в городе. Теперь же я оказалась жительницей г. Парижа, пусть и временной, но жительницей. Каким-то неведомым мне образом этот факт накладывал на меня ответственность, требовал соответствия городу и стране, — а я им отчаянно не соответствовала! Мне не хотелось выходить на улицу, страшно было войти в метро, стыдно путаться в незнакомых мне деньгах, и даже при слове «бонжур» я почему-то заливалась краской. Прошло больше месяца, прежде чем я отважилась отправиться на поиски моего таинственного двойника.

Не сказать, что я расхрабрилась за это время окончательно, но все-таки не зря я училась в Сорбонне. Не только сами уроки языка, но и необходимость говорить по-французски с остальными студентами — там ведь все были, как и я, иностранцами! — сильно помогли мне. Чувство страха и чудовищного зажима прошло, в метро я уже ориентировалась прилично, была в состоянии объясниться в магазине и без особых затруднений отсчитать нужную сумму, когда расплачивалась наличными. Правда, я предпочитала расплачиваться кредитной карточкой, которую мне дал Игорь и на которую регулярно поступали от него деньги — ни считать, ни переговариваться с продавцом не надо…

Сначала я хотела было доверить свой секрет Джонатану. Ох, извините, вот я какой писатель — забыла вам о нем рассказать! Джонатан — это англичанин, который, как и я, приехал в Сорбонну изучать французский язык. Только с той разницей, то он уже закончил высшую школу управления у себя в Англии, и теперь ему для счастья понадобился французский язык. Вообще они меня поражают, эти иностранцы: едва ли не половина студентов на моем курсе приехали учить французский за бешеные деньги просто так, на всякий случай. Для собственного удовольствия.

Да, так Джонатан — мой приятель. Мы с ним подружились. Вернее, сначала мы с ним никак не общались. Хотя я сразу приметила этого парня: высокий, плечи широкие, узкие бедра — он был заметен издалека. При ближайшем рассмотрении к его классически-безупречному сложению добавилась необычность лица: очень белая кожа с неисчезающим никогда тонким румянцем на скулах, прямые темные волосы, элегантно подстриженные, светлые прозрачные глаза, резко подчеркнутые черными ресницами, будто накрашенными; прямой нос, разлетевшийся книзу энергичным вырезом ноздрей… Акварельная тонкость его черт была неожиданной и удивительной в тяжелом контуре лица, волевого и достаточно непроницаемого, высокий лоб свидетельствовал об эмоциональности и развитом воображении… Впрочем, Джонатан, при своем сдержанном характере, никогда не демонстрировал ни того, ни другого. Невозмутимый и холодный, он прозрачно смотрел сквозь меня, когда я впервые заговорила с ним по какому-то учебному поводу. Я даже, помнится, подумала: «голубой», должно быть. Такие красивые мальчики с породистыми утонченными лицами — часто бывают гомосексуалистами…

Но потом я стала чувствовать его беглые, едва касающиеся меня взгляды, которые вроде бы не выражали ничего, — но которые стали сопровождать меня повсюду.

Я сделала вид, что не замечаю. Понемножку мы стали общаться и даже подружились, если это слово можно приложить к отношениям такого рода. Я ему нравлюсь, я это чувствую, но он мне об этом ничего не говорит и никаких попыток сблизиться со мной не делает. Ну и ладно, так проще. У нас славные дружеские отношения, и меня это очень устраивает. Несмотря на его сдержанность, мне с ним легко. Он умеет слушать, и наше общение обычно складывается из того, что я щебечу на своем посредственном (как вдруг оказалось) английском, а он кивает головой, подтверждая, что он меня понимает и вроде бы даже разделяет мои мысли, если таковые вдруг проскакивают в моем щебетанье, а также изредка поправляет мои ошибки в английском — по моей же настойчивой просьбе.

В общем, кажется у меня, впервые в моей жизни, появился просто приятель мужского полу.

Я раздумывала, не сказать ли ему об этой странной встрече с девушкой, похожей на меня, и не взять ли его с собой на поиски. Но по какому-то, не совсем ясному мне самой, поводу я решила, что это дело мое личное и почти интимное. И посторонним тут не место.

К этой акции я подготовилась основательно. Все продумав и взвесив, я решила, что самым разумным будет выглядеть как можно нейтральнее. Если я ее найду, то она, возможно, тогда не обратит на меня внимания, что мне позволит немножко последить за ней… Понять, что она делает на этой улице, сосредоточиться и решить, как мне действовать.

Найдя одежду попроще и побесцветнее — старенькие джинсы и серый свитерок — я собрала волосы в конский хвост, а затем, по зрелом размышлении, прихватила их в пучок, обвернув черным бархатным «шу-шу» [2], и решила обойтись без макияжа (помните? — я, когда не крашусь, то как моль бесцветная).

Но я просчиталась. Я не учла тот факт, что француженки все очень мало красятся и одеваются черно-серо, во что-то висящее и бесформенное. Мужчины-французы привыкли вглядываться в лица и их наметанный глаз быстро выхватывает из толпы среди бесцветных «молей» хорошеньких девушек. А с моим-то ростом среди мелких француженок…

Но, однако, все обошлось — одетая как рядовая французская девица моих лет, я по крайней мере не бросалась в глаза за три километра. И на протяжении всего пути никто не попытался со мной познакомиться. Французы вообще-то довольно сдержанны, они в наглую никогда не рассматривают женщин на улице и никогда не знакомятся нахрапом, а так, вроде случайно пытаются обменяться с вами репликами. И если вы ответите, то завязывается легкий разговор, потом возникает чашечка кофе — в кафе, мои милые, в кафе, тут никто в первый же день не попытается затащить вас к себе! — ну а дальше, как получится… Так вот, никто не попытался со мной познакомиться в этот «ненакрашенный» день. Я даже слегка озадачилась и некоторое время, плутая по бесконечным переходам метро, размышляла на тему «психологические особенности восприятия женского макияжа мужчинами».

У меня подгибались коленки, когда я повернула в заветный переулок, словно за углом ожидала немедленно натолкнуться на мое отражение. Ничего подобного, разумеется, не произошло. Я, как в прошлый раз, прошлась по обеим сторонам переулка, вглядываясь в прохожих, заглядывая в стеклянные витрины, но ничего интересного не заметила. Я растерялась. А на что я, собственно, рассчитывала? Непонятно.

Но я знала одно: эта девушка скрылась в одном из зданий, выходящих в переулок. Просто потому, что покинуть его она бы не успела за те несколько коротких минут, в которые я ее догнала. Значит, так или иначе, но у меня есть шанс ее найти.

Растерянно простояв какое-то время посреди тротуара, я посторонилась, пропустив двух прохожих, что позволило мне слегка прийти в себя. На улице стало неожиданно многолюдно. Из соседних дверей вышло ещё трое человек, из дверей напротив — другие двое, чуть дальше снова открылись двери, выпустив на прохладный воздух группу людей. Я взглянула на часы: все ясно, наступил обеденный перерыв. Народ вываливается наружу и направляется в ближайшие кафе, чтобы перекусить… Может быть, сейчас и моя копия появится из каких-нибудь дверей? Если она работает на этой улице, она тоже пойдет обедать! Конечно, могло быть так, что она, не выходя из конторы, съест свой бутерброд, взяв стаканчик в кофейном автомате… Конечно, могло быть и так, что она на этой улице оказалась случайно… Тогда мне ее здесь не подстеречь. Или она живет здесь… И обедает дома… И все же, у меня в руках был шанс! Следовало его использовать.

Я крутилась направо и налево, мешая прохожим, — некоторые взглядывали на меня с любопытством. Мне понадобилось не больше двух минут, чтобы понять, что я действую не правильно. В этой разом образовавшейся толчее я ее наверняка упущу, не говоря уж о том, что она уже могла зайти в какое-нибудь кафе до моего прихода, и было бы куда разумнее заглянуть в имеющиеся на этой улице пункты питания.

Проследив глазами направление движения оголодавшего служивого народа, я обозначила для себя три основных пищеточки, находящиеся в том же переулке. Некоторая часть людей сворачивала из переулка куда-то налево и куда-то направо, то ли в другие кафе, то ли в магазины, но я решила за двумя зайцами не гнаться и начать с обследования кафе, выходящих в переулок.

Первое кафе было набито битком. «Сожалею, мадемуазель, — расторопный черноглазый официант глянул на меня доброжелательно, — но мест нет». Я кивнула, мол понятное дело, и оббежав глазами маленький зальчик, убедилась в том, что никого, похожего на меня, здесь нет.

Следующее кафе было не просто набито битком, но ещё и у входа стояла очередь из четырех человек. Пристроившись в хвост, я рассмотрела сидящих в зале — опять мимо. Возле стойки бара был арочный вход в соседний зал, который не просматривался с моей наблюдательной позиции. Помявшись, я набралась наглости и, обойдя очередь, направилась прямиком в соседний зал. Официант в белом фартуке увернулся от меня с подносом грязной посуды и сказал: «Туалет направо и вниз, мадемуазель». — «Мерси», — улыбнулась я ему и повернулась к выходу. Второй зал меня ничем не заинтересовал.

Третья кафешка была поскромнее и попроще. В ней было несколько свободных мест, но и в ней не было искомого двойника. Я снова оказалась на улице.

В раздумье я пустилась вниз по переулку, вышла на широкое авеню и повернула наугад налево. Кафе и ресторанчики гирляндой разноцветных навесов тянулись вдоль проспекта не только налево, но и направо, и по противоположной стороне улицы. Чтобы обойти их всех, мне обеденного перерыва не хватит! Однако, выбора у меня не было, и утешив себя тем, что я могу вернуться сюда в другой день, я начала обходить кафе по левую сторону авеню.

Когда кафе стали пустеть, я поняла, что обеденное время заканчивается. Смысла в моих дальнейших поисках не было. И все же я решила вернуться в переулок в надежде, что может мне повезет, и я застану ее входящей в какой-то подъезд… Я двинулась в обратном направлении. quot;Salut, — прокричал кому-то за моей спиной веселый голос. — Ca va? — Меня догоняли шаги, и через секунду какой-то молодой человек показался у моего левого плеча. Qu'est que tu as? — Спросил он ошарашено, заглянув в мое лицо. — Tu as drфle de tкte… Oh, excusez moi, je me suis trompe… [3] И он умчался вперед, весьма смущенный.

Теперь, по крайней мере, я была уверена, что найду ее на этой улице. Рано или поздно.

Две недели настраивала я себя на дальнейшие поиски. Тоска одиночества, которая с первого же вечера отравляла мне жизнь, постоянно подбивая отправиться вечерком погулять по оживленным улицам, — сменилась взбудораженной бессонницей. Я представляла себе, что ей скажу, как скажу… Ничего толком не получалось: слова были идиотскими, бессмысленными. «Привет, ты заметила, как мы с тобой похожи?» Ха-ха, какая непринужденность! «Ой, кажется у нас что-то общее во внешности». Фальшиво и противно. «Слушай, никак не могу понять, это ты мой двойник или я — твой?» Сдохнуть можно от остроумия.

По правде говоря, мне было не по себе снова идти на эту улицу, где я могла встретить не только мое отражение, но и людей, которые ее знают. Как себя вести, как реагировать на приветствия, обращенные не ко мне? «Вы обознались, месье». «Вы меня принимаете за кого-то другого, мадемуазель.» Или — «привет, а ты как поживаешь?»

Наконец, мне осточертело об этом думать, и я решила положиться на судьбу и природную сообразительность. (Не забыли про птицу Говорун?)

Едва я свернула в переулок, вертя по сторонам головой в ожидании выхода служащих, охваченных жаждой подкрепиться, как какой-то парень окликнул меня — ошибки не было, он смотрел мне прямо в глаза — «Хай, Шерил!»

— Хай, — ответила я растерянно.

— How are you?

— Fine, thank you… — И только тут до меня дошло, что мы говорим по-английски, а не по-французски!

Боясь продолжения разговора, я юркнула в ближайшее кафе. Парень удивленно посмотрел мне вслед.

Кафе ещё не успело наполниться и свободные столики были. Я заказала кофе. Я уже никуда не хотела идти и вылавливать в голодном потоке моего двойника — у меня тряслись все поджилки на нервной почве. Кроме того, мне надо было переварить услышанное.

Итак, мое отражение зовут Шерил, в этом нет никаких сомнений. С кем ещё он мог меня перепутать, как не с ней? Значит, Шерил. Далее, она англичанка. Или американка. Иначе почему бы он заговорил со мной по-английски? Хотя тот, первый парень говорил по-французски… Она должна говорить по-французски, раз она здесь работает! Это естественно…

Подоспел мой кофе с одним, как у них тут принято, кусочком сахара. Я затребовала ещё один — люблю, знаете ли, сладкий кофе.

Американка. Я в этом уверена. Англичане не говорят «Hi». Со мной в Сорбонне учатся и англичане, и американцы, так что я слегка поднаторела в языках… Что же у нас получается? Американка по имени Шерил, которая по неизвестным мне причинам живет и работает во Франции. Впрочем, американцев, как и всех прочих национальностей, в Париже навалом. И работает она так-таки на этой улице… Только вот где же она сама?

Кафе стало заполняться народом — начался массовый исход служащих окрестных контор. Размешав второй сахар, я выпила кофе залпом и стала немножко успокаиваться. Для полной безмятежности нужно было выкурить сигарету.

Достала, прикурила и, оторвав взгляд от пламени зажигалки, увидела через стекло Шерил.

Размашистым шагом она направлялась прямо в мое кафе.

На пороге она остановилась и окинула взглядом помещение. Увидев меня, кивнула, словно у нас с ней была условленная встреча, и прямым ходом двинулась к моему столику.

Подошла.

Села напротив.

Несколько мгновений смотрела на меня молча, во все глаза — как и я на нее, впрочем. Потом сказала:

— Я думала, что Ги сошел с ума. Но он оказался прав. Ты [4] действительно похожа на меня, как две капли воды.

Она говорила по-французски с английским акцентом. Я за себя порадовалась.

— Ты говоришь по-французски? — осведомилась вдруг Шерил, видя, что я молчу.

— Да… — выдавила я из себя, — и по-английски тоже… Только говори помедленнее.

— Помедленнее на каком? На французском или английском?

— На обоих, — мне удалось, наконец, слегка улыбнуться.

Шерил внимательно глянула на меня и, кажется, поняла, что я пребываю в полном смятении.

— Представляешь, я выхожу из своей конторы, — заговорила она через минуту, тщательно выговаривая французские слова, — а Ги мне говорит: «Ты что, раздумала обедать? Ты сегодня странная какая-то…» Я ему отвечаю: «Это ты странный, я только ещё иду обедать и вовсе не раздумала! Я умираю с голоду!» Он как-то дико на меня посмотрел и сказал: «Шерил, ты только что, две минуты назад, вошла на моих глазах в кафе „Птичка на ветке“ и села за столик». — Да нет, отвечаю я, у тебя что-то с головой, мой друг! Я в данный момент нахожусь у дверей моего офиса, из которого я вышла минуту назад!quot; — «Тогда пойди и посмотри, что там за птичка сидит на ветке. Или я сошел с ума».

Она посмотрела на меня и улыбнулась:

— Вот я и пришла.

Я помотала головой и выдавила из себя, наконец:

— Ги — это такой смуглый брюнет с длинными волосами?

— Верно. Ты его заметила?

— Он заговорил со мной… Я сюда пришла… Специально. Чтобы тебя найти.

— Меня найти? — опешила Шерил. — Ты меня знаешь?

— Я тебя видела раньше, на улице, случайно. И я хотела тебя найти, потому что такого сходства не бывает.

— Как это — не бывает? Бывает. И мы с тобой тому доказательство. Ты знаешь, у всех известных людей находятся двойники, да ещё и по несколько. Ты никогда не видела конкурсов двойников?

— Нет, — сказала я, — не видела. Пойдем в туалет.

Шерил жутко удивилась, но, посмотрев на меня, спорить не стала. Мы с ней спустились по винтовой лесенке — причем она шла позади меня и, как мне показалось, с некоторой опаской, — и вошли в дамскую комнату.

— Смотри, — я ее подтолкнула к зеркалу.

Если не считать того, что я была бледна, как полотно, наши лица были похожи. Только с той разницей, что мои волосы были забраны в пучок при помощи бархатной шу-шу, а у нее распущены. У нас даже длина волос была почти одинаковая, что естественно: такие волосы, как у нас с ней — светлые и кудрявые, мечта каждой женщины — не стригут…

Я стянула свою шу-шу и льняная воздушная волна опустилась на мои плечи.

Наши лица были не просто похожи.

Они были идентичны.

Наши взгляды перекрестились в зеркале.

— Ты хочешь сказать… — начала Шерил и замолчала.

— А ты можешь сказать что-нибудь другое?

— Но этого не может быть… Ты вообще кто? Ты говоришь с акцентом, ты не француженка? И не англичанка — «помедленнее на обоих языках».

Ну что ж, если она — мой близнец, то она тоже отличается умом и сообразительностью. Это нормально. Гены, знаете, ли.

— Я русская.

Мы все ещё разговаривали через зеркало, изучая друг друга.

— Русская? — Шерил ахнула и ее брови взметнулись вверх. Одна немного выше другой. Точно так же, как у меня, когда я удивляюсь.

— Из России?

— Оттуда. Из Москвы. Я здесь на курсах Сивилизасьон Франсез в Сорбонне. А ты — американка?

— А что, — растерялась Шерил, — заметно разве?

— Нет, легкий акцент есть, но я догадалась потому, что твой Ги заговорил со мной по-английски. И к тому же сказал «Hi».

Шерил покачала головой. «Потрясающе», — пробормотала она. Не знаю, что ее потрясло — факт нашей необычайной схожести или моей сообразительности. Дабы окончательно убедить ее в последнем, я добавила:

— И тебя зовут Шерил.

Она снова вскинула брови, потом рассмеялась:

— Снова Ги! А тебя-то как зовут?

— Оля. Ольга Самарина.

— Ничего общего, — Шерил сделала рожицу, сдвинув рот в одну сторону, что должно было означать, что я попала впросак. — Я Шерил Диксон.

В ответ я ей скорчила точно такую же рожицу. Шерил молча уставилась на меня, даже не улыбнувшись.

— Ты думаешь, тут какая-то тайна? — спросила она задумчиво.

— Я не знаю, что и думать. Но ты же видишь нас обеих в зеркале. Задумаешься поневоле.

— У тебя родители — родные?

— Да. Роднее некуда. А у тебя?

— Меня удочерили.

Вот! Ты была права, мамочка!

— Погоди-погоди, удочерили? Так вот тут и надо искать разгадку!

— Но мои родные родители погибли в авиакатастрофе. И они были американцами, уроженцами Бостона. С тех пор меня удочерила папина сестра, моя тетя…

Мы снова уставились друг на друга в зеркале.

— Я есть хочу, — сказала Шерил. — Пойдем в зал.

Когда мы вернулись, в зале был Ги. Судя по тому, как он крутил головой, он нас искал. Или Шерил он искал. Единую в двух лицах.

Увидев нас, он как-то криво улыбнулся и слегка побледнел. Стараясь не потерять непринужденность, он сказал нам:

— Девочки, рад убедиться, что я в здравом уме. Как это у вас такое получилось?

— Садись, Ги, — Шерил указала ему на третий стул у нашего столика. — Ты ведь ещё не обедал? Мы тоже.

Ги не то чтобы сел, скорее опустился на стул, пожирая нас глазами.

— Вы мне объясните, что тут у вас произошло? Одна из вас раздвоилась? Вас сделали по одному клише? Клонировали? Вы однояйцевые близнецы?

— А что ты думаешь об этом, Ги? Что бы сказал ты? — спросила его Шерил.

— Не задавайте мне головоломку. Признавайтесь лучше сами, что вы натворили.

— Мы сами не знаем. Мы впервые встретились.

— Ме-е-ерд [5], — протянул Ги, — не может этого быть!

— Причем я, как ты знаешь, американка, а она — русская.

— Русская? Невероятно!

Ги раскачивался на стуле с потрясенным видом.

— Бывают, по-твоему, такие стопроцентные двойники?

— У тебя есть тушь? — деловито обратился он ко мне. — Накрась глаза.

Я вытащила зеркальце и стала быстро чернить ресницы. Ги внимательно следило за мной.

— Теперь придвиньте стулья друг к другу, чтобы я мог вас видеть рядом, — скомандовал он.

Мы послушно загремели стульями.

Многие в кафе уже давно поглядывали на наш столик, а теперь на нас уставились просто все. Ги покачался ещё на стуле.

— Нет, девочки, — наконец, он оставил свой стул в покое и, поставив локти на стол, придвинулся к нам близко. — Нет, мои дорогие. Вы — близняшки. В этом нет никаких сомнений.

Обеденное время кончилось. Мы обменялись телефонами и условились созвониться ближе к концу недели. Шерил вернулась к себе на работу — она работала в конторе американского банка — а я, совершенно обалдев и чувствуя себя неимоверно усталой, поползла домой, где немедленно забралась в постель и, завернувшись по уши в одеяло, уснула.

Уже давно стемнело и в мою квартирку вполз мрак и осел в углах. Я открыла глаза.

Было одиноко. Было пусто. Не хватало Шерил.

Она не звонила.

Правильно, мы же условились к концу недели.

Моя квартира и моя жизнь сделались пустыми. Шерил — или наше загадочное и невероятное сходство? — влекла меня к себе. В первую же встречу она сделалась основным содержанием моих мыслей, во вторую — основным содержанием моей жизни. Слишком быстро и слишком сильно.

Я испугалась.

Я тоже не стала звонить.

… Мы с Джонатаном уставили подносы тарелками с разными блюдами и, выбрав столик у стенки, уселись перекусить. Студенческая столовая была полна народу, и в зале стоял многоязычный гул. Мимо прошмыгнули мелкие, как дети, вьетнамцы, сзади нас разливался итальянский, рядом две длинноногие белесые голландки кокетничали на плохом французском с коренастым американцем в кепи задом наперед — в Сорбонне французский был средством международного общения. Мы с Джонатаном говорили по-английски — я решила, что мне надо тренироваться, ведь Шерил американка…

— Ты какой-то киносценарий сочинила, — сказал Джонатан, когда я закончила рассказывать свою историю встречи с моим двойником. — Это слишком не правдоподобно!

— Ты бы нас видел рядом! — я налила себе пива в стакан. Джонатан всегда пил только воду.

— Хорошо. Скажи тогда, как такое может быть? Как твоя сестра-близняшка могла затеряться на другом конце земного шара?

— В том-то все и дело…

— У тебя мать родная?

— Да… Но у нее — приемная!

— И что, по-твоему, твоя мать подарила второго ребенка какой-то американке? Или продала за твердую валюту?

Я представила свою маму в роли сначала щедрой благотворительницы, дарящей своих детей иностранцам, затем в роли торговца своими детьми, и поняла, что в моей голове поселился бред.

— Ты прав, — вынужденно признала я. — А отчего тогда мы так похожи?

— Игра природы, — ответил Джонатан.

Я задумалась. Джонатан тоже.

— Тебе одиноко, — сказал он вдруг задушевно, касаясь моей руки. Такой смелый жест он позволил себе впервые со времени нашего знакомства. — Ты у мамы одна, и отца у тебя нет. Так часто бывает в неполных семьях — чувство одиночества. И тебе очень хочется верить, что ты нашла свою сестру. Это твоя подсознательная мечта. И я тебя понимаю.

В его взгляде читалась мужественная готовность дать мне понять, что я ему нравлюсь.

— Но только не стоит принимать желаемое за действительное, — добавил он мягко.

Я выдернула свою руку из-под его руки.

— Тебе же потом будет больно, — заторопился объяснить мне свою логику Джонатан, — когда ты поймешь, что это, хоть и редкое, но всего-навсего сходство. И что каждая из вас живет своей жизнью, в своей стране…

Я чуть не плакала. Если он в чем и был прав — так это в том, что мне изо всех сил хотелось верить, что Шерил — моя сестра.

— Извини, что я тебе даю советы (конечно, советы тут давать неприлично, вмешательство в частную жизнь, понимаете ли)… Постарайся отнестись к ней как к просто симпатичной девушке, которая могла бы — в лучшем случае — стать твоей подругой… Извини, — добавил он еще разок для верности, на случай, если я еще не приняла к сведению десять предыдущих извинений, — я просто не хочу, чтобы страдала от разочарований.

— Спасибо, Джонатан. Ты очень милый. Мне пора.

Я повернулась и пошла по гулким мраморным коридорам Сорбонны к тяжелым старинным дверям выхода. По-моему, Джонатан смотрел мне в спину.

Может быть, он был и прав, но он опоздал. Шерил уже вошла в мою жизнь. И мне было уже больно ее вычеркнуть.

Наступили выходные. Я мучалась и не знала, что делать. Мне страшно хотелось быть рядом с Шерил, ей звонить, с ней говорить. Но меня удерживало несколько трезвых соображений. Во-первых, Джонатан был прав и его слова осели где-то в моем сознании. Во-вторых, я боялась быть навязчивой. С ними, с западными людьми, всегда приходится быть начеку. Они церемонны в форме и сдержаны в содержании. Получается вежливо и обтекаемо. Никогда не скажут: мне это не нравится, а что-то такое в виде «это славно». Считайте, что не понравилось. Потому что, если понравилось, тогда скажут : «это очень славно». Очень — значит ничего, сносно. Дипломатический тренинг, которым я обязана Игорю, мне сильно помог — если бы я сохранила свою ленинскую простоту, то вообще не сумела бы не то что общаться с ними, но даже и догадаться, в чем тут фокус. Мы в России куда более откровенны и открыты, и, в целом, если на обратное нет особых причин, говорим то, что думаем. Западные же люди принципиально говорят именно не то, что думают, и им нужны особые причины, чтобы сказать правду… Занятно, да? Все это надо было сначала постичь, потом как-то научиться их понимать и с ними говорить на том же языке… Впрочем, последнее мне слабо удавалось. У них-то эти китайские церемонии в крови, они интуитивно знают, как надо и как не надо. Мне же приходилось обдумывать каждый свой жест и, лишенный помощи чувств и интуиции, мой интеллект кряхтел от натуги, прежде чем принять решение.

Он прокряхтел весь уик-енд. Я так и не позвонила ей. «Созвониться» — это ведь неизвестно, кто должен звонить. Кто-то должен был сделать первым этот шаг. Я оставила это право Шерил.

Телефон молчал. Если не считать обычного звонка от Игоря.

Я мучалась и ждала.

Может быть, Шерил тоже не знала, кто должен звонить первый? И тоже решила предоставить это право мне? Может, все-таки позвонить?…

Я позвонила Джонатану.

Джонатан явно обрадовался, словно он, точно как я, сидел у телефона и ждал звонка. Но только моего звонка. Я ему нравлюсь, это понятно, но он мне никогда не звонит. Русский парень уже бы оборвал телефон, уже бы мне предложил тысячу вариантов, как встретиться. Но не Джонатан, с его манерами западного человека вообще и аристократа в частности. А если он не проявляет инициативу, то на что он тогда может рассчитывать? Не потому, конечно, что я хочу, чтобы он эту инициативу проявил, а просто интересно, как в его голове это происходит…

Хотя, все может быть куда проще: ведь я сказала ему, что я замужем. Я с самого начала не знала, что у них тут принято жить вместе неженатыми и даже для таких пар есть специальный раздел в своде законов для семьи и брака — то есть, сожительство признано обществом и является одним из его институтов. А мне тогда было неловко сказать, что я «сожительствую» с Игорем… Теперь уже поздно объяснять. Впрочем, и незачем: никаких видов на Джонатана у меня нет.

Позвонила я ему, потому что начала сходить с ума от острого чувства одиночества и неполноценности моей жизни.

— Хочешь, в кино сходим? — предложил Джонатан. — Если ты не занята.

— Давай, — обрадовалась я. Не сидеть же мне допоздна одной, поглядывая на телефон!

Джонатан тоже обрадовался и стал договариваться со мной о фильме и месте встречи.

Мы условились на полвосьмого. Было шесть. Я пошла краситься и одеваться.

Шерил позвонила, когда я закончила макияж.

— Олья, знаешь что? — и замолчала.

Я подождала и, поняв, что молчание затягивается, напомнила ей:

— Я тебя слушаю, Шерил…

— Мне кажется, что можно было бы предположить, что мы действительно близняшки, — тихо сказала мне она. (Не удивляйтесь этой витиеватой манере изъясняться. Как я вам уже говорила, высказать прямо и открыто свои чувства или мысли считается у этих людей почему-то неприличным)

— Почему? — опешила я. Не от предположения Шерил, а от самого факта, что она отважилась мне об этом сообщить.

— Потому что мне тебя страшно не хватает.

Я обалдела еще больше.

— Приезжай, — сказала ей я. — У тебя есть машина? Тогда записывай адрес.

Мне было ужасно неудобно перед Джонатаном. Я извиняющимся голосом, со всей посильной нежностью ворковала в телефон, что в другой раз уж непременно…

— Не беспокойся, — сказал он. — Желаю вам хорошо провести вечер.

Все-таки в умении не показывать свои чувства есть свои положительные стороны.

— Я вот подумал… — сказал вдруг Джонатан, когда я уже собиралась положить трубку. — Спроси-ка у нее, где она родилась. На всякий случай.

Я кинулась приводить свою квартирку в порядок. Опыт моей семейной жизни в Москве, устроенной Игорем на западный манер, мне очень пригодился. Я быстро придумала небольшой ужин, накрыла красиво на стол, поставила свечи… и поймала себя на мысли о том, что жду Шерил, как на любовное свидание.

И даже с еще большим нетерпением.

В дрожащем пламени свечи ее лицо, такое знакомое и родное, такое мое собственное лицо, казалось неимоверно тонким и красивым. Нежный овал лица, орумяненный отблеском свечи, синие глаза, таинственно мерцающие из теней, тонкий нос, изящный рот… Не очень большой, не такой, знаете, на который хочется трусы натянуть, — а просто легко очерченный и выразительный рот. Я любовалась ею, почти не слушая и не слыша ее слов. В какой-то момент мне стало казаться, что я схожу с ума, что влюбилась в самое себя и не могу оторвать глаз от собственного изображения. Я никак не могла разделить quot;яquot; и «она», у меня голова шла кругом… Я вспомнила рассказ мамы, как однажды, придя на уколы в одну квартиру, она попросила трехлетних мальчишек-близнецов не шуметь, поскольку их старшая сестра заболела. На что один из них, подняв ясные голубые глазенки на мою маму, сказал удивленно: «Как же я могу шуметь? Ведь я же играю один!» Вот примерно то же самое испытывала я.

Я спохватилась, когда услышала конец предложения: «… и из-за этого я крайне мало знаю о своих родителях…»

Эй, — сказала я себе, — ну-ка возьми себя в руки! Иначе ты все прослушаешь! Все то, что ты так хотела узнать!

— Шерил, — сказала я с извиняющимся смешком, — я до такой степени шокирована нашим сходством, что все мои усилия сводятся к тому, чтобы немножко привыкнуть к этому факту… Не могла бы ты повторить последнюю фразу?

В ответ Шерил мне улыбнулась и сказала: «Я тебя понимаю, я чувствую то же самое», и глаза ее засияли. Боже мой, боже мой, я и не знала, как я хороша! И это вот так смотрят на меня мужчины и думают: «как же она красива, эта Оля»? Ах, теперь я их понимаю…

Стоп. Хватит. Приготовь свои уши и слушай. Шерил, кстати, если и «чувствует то же самое», то владеет собой в совершенстве. А ты тут пребываешь в обмороке от восторга по поводу самой себя.

— Моя приемная мать, — внятно сказала Шерил и посмотрела на меня, словно проверяя, слушаю ли я ее на этот раз, — очень ревнива. Она не любит, когда я задаю ей вопросы о своем детстве. Она на них никогда не отвечает, но, напротив, осыпает меня градом упреков, что я ее не люблю и ей не благодарна за то, что она меня воспитала… И из-за этого я крайне мало знаю о своих родителях.

— А приемный отец?

Шерил легонько усмехнулась и у меня появилось подозрение, что я и на эту тему что-то прослушала. Но она меня не упрекнула, а просто ответила: quot;Мой приемный отец разошелся с Кати — так зовут мою приемную мать — когда я была еще совсем маленькая. Я вполне представляю себе, что ему было трудно с ней жить — у Кати характер нелегкий… Он уехал в Калифорнию, у него другая семья, и я его с тех пор не видела.

— Может быть, Кати что-то скрывает? И поэтому так не любит твои вопросы?

— Мне эта мысль никогда не приходила в голову. Я всегда объясняла это ревностью. И потом, что она может скрывать? Она моя тетя, сестра моего папы, которая взяла меня на воспитание после смерти моих родителей… Если бы и мои родители меня удочерили, мне бы об этом сказали — у нас принято с детства приучать ребенка к этой мысли… И потом, в моей метрике написано, кто мои родители.

— А они, кстати, у тебя кем были?

— Мама не работала, а отец… Он работал в дипломатических сферах.

— А тетя твоя?

— Она служит в одной фирме по торговле недвижимостью.

— У нее своих детей никогда не было?

— Не получилось.

Тут я вспомнила наставления Джонатана.

— А ты родилась в Бостоне?

— Нет. В Париже.

— Вот как? — воскликнула я с напором. У меня появилось ощущение, что я нащупала какую-то ниточку.

Шерил мгновенно почувствовала это и ответила, словно сожалея, что она меня разочаровывает:

— Мама была в Париже в гостях у своей кузины и у нее начались преждевременные роды…

Конечно мы близняшки. Ведь она читает мои мысли. И неважно, где она родилась, где я родилась. Я знаю это нутром, всем своим организмом, всеми клеточками моего существа. Мы — сестры.

Шерил заночевала у меня, а утром меня разбудил звонок от Игоря.

— Сережа будет в Париже, — сказал мне Игорь. — Должен прилететь в следующее воскресенье, на один день.

Сережа вращался в тех же кругах, что и мой Игорек — политики, банкиры, знаменитости. Кажется, он выполнял какие-то поручения Игоря, хотя я никогда не могла понять, где работает сам Игорь и существует ли какой-то официальный штат людей, к которому бы он относился или которым бы он руководил. «Я помогаю людям решать их проблемы, — объяснял мне Игорь, — и у меня всегда есть работа, потому что у людей всегда есть проблемы; но у меня нет службы». А Сережа, стало быть, помогал Игорю помогать людям решать их проблемы?

Это был лощеный, довольно миловидный мальчик, на два года старше меня, который не сводил с меня глаз, когда мы встречались, и на его самолюбивом лице было написано: я ничем не хуже, чем твой Игорь, так что тебе стоит подумать… Честно сказать, хотя я и девица довольно-таки тщеславная и внимание к моей особе со стороны мужского полу люблю, но Сережа меня раздражал своим претенциозным стилем, своими амбициями, своей явно завышенной самооценкой…

Кроме того, в нем была какая-то странная двойственность. Да, он был миловиден, русоволосый и сероглазый, худой, немножко нескладный, с большими, по-крестьянски, руками и ногами — такими большими, что башмаки его казались нарочито-клоунскими. Самое первое впечатление — первый парень на деревне, не хватало только гармонь в руки и кепку заломить набекрень. Казалось бы, смешной провинциал, изо всех сил старающийся освоить столичный лоск и образ жизни… Но на самом деле в нем вовсе не было этой сельской простоты, которую как бы обещал его деревенский облик: настороженный и самолюбивый взгляд, о котором говорят «себе на уме», быстрая и хваткая реакция, с которой он мгновенно улавливал суть слов и поручений, быстро развеивали это ошибочное впечатление… Приглядевшись, я вдруг начала замечать в его лице нелепое сочетание миловидности и почти уродства, будто бы, как в детских сказках, у его колыбели стояли две феи, добрая и злая, и первая старалась как-то компенсировать злобные проделки второй. Так, его слабый, острый, немужской подбородок украшала весьма симпатичная ямочка, астенически-впалым скулам придавал мужественный характер нос, слегка приплюснутый, как у боксеров, в переносице, от торчащего кадыка отвлекали мягкие длинные волосы «а ля Есенин». Короче, он был не симпатичен, не достаточно умен и еще слишком юн на мой вкус, не говоря уж о том, что у меня был Игорь и мне никто другой не был нужен.

— Я тебе перешлю с ним маленький подарок, — добавил Игорь.

Я поняла, конечно, что речь идет о деньгах, о наличных — мы с ним ещё в Москве договорились, что счет-счетом, но иногда какие-то суммы он будет мне передавать с оказией.

— Сережа тебе позвонит, когда приедет, я дам ему твой телефон. Посоветуй ему, что посмотреть в Париже, ты ведь у меня теперь парижский старожил… Тебе не нужно чего ещё?

— Черного хлеба, соленых огурцов и квашеной капусты. Только выбери на рынке сам!

— Ну, насчет капусты я не уверен — как он, по-твоему, потащит ее?

— Хоть немножечко! — жалобно сказала я.

— Ладно, — я слышала, как он улыбается на том конце провода. — Как, кстати, дела с французским?

— Страшный прогресс. Вернусь — пойду к тебе на службу. Нельзя же дать пропасть таким знаниям. Возьмешь в переводчики?

— Непременно. Переведем на французский программу Василия Константиновича и пошлем в подарок Ле Пену [6].

— Вот, а ты говорил, что он не националист!

Игорь засмеялся.

— Я пошутил, Олюнчик. Как ты вообще, не скучаешь?

— Только по тебе.

Он снова улыбнулся.

— А вообще — нет? Как проводишь свободное время?

— Игорь, — решилась я, сама не зная, почему мне так трудно заговорить об этом, — я ее нашла!

— Кого?

— Ту девушку, помнишь, я тебе рассказывала, похожую на меня?

— Поздравляю.

— Я тебе пришлю фотографию, посмотришь!

— Ладно-ладно, присылай. И письмо напиши, поподробней. Мне все про тебя интересно. Не забудь, Сережа пробудет только один день в Париже, приготовь все заранее! Но у тебя до его приезда есть неделя, так что успеешь написать десять страниц.

— У меня рука отсохнет.

— Я тебе компьютер портативный куплю, хочешь?

— Хочу. Чтобы тебе письма писать.

— Так ты меня еще не разлюбила?

— А ты?

— Разлюбил, конечно.

— Я так и знала — с глаз долой — из сердца вон.

— Я тебя целую, маленькая.

— Я тебя тоже, Игореша.

— Ты в каком роддоме родилась? — вдруг спросил он.

— Имени Индиры Ганди… — я страшно удивилась этому вопросу. — А что?

— Да нет, я так. Целую, котенок. Звякну через пару дней. — Игорь мне обычно звонит два раза в неделю. — Скажешь, понравилась ли квашеная капуста.

«Какие глупости мне лезут в голову, даже смешно!» — думал Игорь, кладя трубку. Конечно, Оля тут ни при чем. Иначе и быть не может. Просто он по ней соскучился — потому и волнуется. В разлуке всегда так бывает: всякие нелепые страхи лезут в голову. Да, соскучился!.. Дом пуст без Оли. Им хорошо жилось вместе, дружно и легко, они никогда не ссорятся. Ну разве только чуть-чуть, изредка…

Он улыбнулся, вспомнив запальчивую Олину фразу, только что сказанную по телефону — «… а ты говорил, что он не националист!» — в ней как раз прозвучали отголоски недавней маленькой ссоры.

… Они вернулись с дачи Василия Константиновича, где обсуждались очередные мероприятия его предвыборной кампании. Оля, казалось бы, вовсе и не слушала их разговоры, болтая с Андрюшей, их специалистом по экономическим вопросам, который, впрочем, сам нить разговора не упускал и даже, смеша Олю, ухитрялся подавать реплики и идеи.

Оказалось, однако, что и Оля прислушивалась. Иначе почему бы она, уже дома, выйдя из ванной, вдруг спросила:

— Он националист?

— Кто? — невинно поинтересовался Игорь, прекрасно понимая, о ком идет речь.

— Василий Константинович.

— Малыш, между патриотами и националистами есть большая разница…

Оля перебила:

— Именно поэтому я и спрашиваю. Патриотическое общество — ладно, куда не шло, слегка впадает в крайности, но не без пользы для исправления национального самосознания. Но…

Игорь посмотрел на нее удивленно.

— Я не знал, что владеешь подобными понятиями.

— Ну вот теперь знаешь, — усмехнулась Оля довольно. — Но национализм! Мне показалось в одном вашем разговоре, что он антисемит…

Василий Константинович был не просто антисемитом. Он был воинствующим антисемитом, и еще много «анти» — кем. Список был длинен и Игорь частенько думал, что дорвись Василий Константинович до власти, в стране могут начаться погромы. Причем громить будут не только инородцев, но и инакомыслящих…

Но до власти он не дорвется, Игорь ему не позволит. До Думы — да, а дальше — нет. А без помощи Игоря — Василий Константинович никто. Ни деньги, ни дружбанство с сильными мира сего не помогут ему добиться успеха без главной составляющей политического успеха: без электората, без голосов избирателей. А голоса — это Игорь. Только он умел объяснить, привлечь, завуалировать одно и сделать нажим на другое так, что люди начинали видеть именно в этой политической фигуре залог спасения страны, руку, способную навести порядок, сохранив при этом демократию и даже ускорив ее продвижение, особенно в экономической области. Область сия трогала души избирателей больше всего: обещанный кусок хлеба с маслом, к которому непременно должен был, рукою их политического избранника, приложиться еще кусок колбасы и смутно намекалась в дополнение и икра — эта перспектива была самой заманчивой и для Василия Константиновича — беспроигрышной.

— Ну, не более чем все, — ответил Игорь. — Обычный бытовой антисемитизм.

— Терпеть не могу это «все»! Меня «все» не интересуют! Если эти «все» водку пьют не просыхая и воруют, то это не значит, что так и надо делать! И что мы должны с такими людьми общаться!

— Пионерка ты моя!

— Игорь, это неинтеллигентно — быть антисемитом, это не…

Оля аж задохнулась от негодования.

Игорь усмехнулся. Скажи Васе, что он неинтеллигентный человек — вот уж он посмеется! Такие категории в его умственном обиходе не существуют. Для Василия Константиновича мир устроен четко и просто: есть цель, есть дело, и хорош тот, кто умеет идти к цели и делать дело. Все остальное чушь, розовая вода, выдумки писателей, которые годятся только на то, чтобы держать народ, в зависимости от социальной прослойки, в узде совестливости, или представлений о порядочности, или интеллигентности… А нынче Васе весьма на руку, что религия возвращается: инструмент получше и посильнее, чтобы тот же народ держать в нужных рамках. И Вася уже им пользуется вовсю: в церковь ходит сам и всех «своих» заставляет — чтобы народ видел; разглагольствует о религии и богобоязненной народной душе, о традициях и национальных корнях …

Игорь в церковь не ходит — он вообще среди всех них на особом положении, совершенно независимом: мыслительный центр, интеллектуальное достояние партии; но эти тексты про русскую душу ему Игорь пишет. Что ж, каждому свое. Игорь на чужое поле не суется, чужими проблемами порядочности не занимается. Каждый решает их для себя, самостоятельно, и если уж что неинтеллигентно — так это соваться со своими нравоучениями и, тем более, осуждениями, пусть даже и не высказанными. Какое ему дело? Он не судья. Даже Господь Бог сказал: не судите, да не судимы будете. Что-что, а уж Библию он изучил — один из самых первых его рабочих инструментов, которым он широко пользуется. В Библии есть всё на все случаи жизни, и Игорь всегда найдет подходящую для их с Васей случая цитату. А им подходит все, что касается любви, смирения, самоотречения и веры. Ну, а то, что в Библии им не подходит — так упоминать необязательно! В своих речах для Васи он не станет цитировать: «не сотвори себе кумира»…

Религиозный уклон в сочетании с идеей порядка и мгновенного восстановления экономики действовали безотказно. Избиратели присоединялись пачками. Намек на предстоящую чистку страны от инородцев и иностранцев Вася подпускал в свои речи сам, по своей инициативе. На самом деле, Вася лично не имел ничего против ни евреев, ни прочих инородцев, охотно пользовался их услугами и помощью и, если и избегал открытого общения с ними, то только ради соответствия провозглашаемых идей с образом своей жизни. Однако, эта анти-пропаганда была мощным оружием для сплочения своих политических поклонников, превращения их в агрессивную стаю: как в мире уголовном, так и в прочих, вполне цивильных мирах дружить надо непременно против кого-то. Только таким образом, чувствуя враждебность (пусть и внушенную, какая разница!) по отношению к себе со стороны всяких ино-родцев и инако-мыслящих, политические сторонники превращаются единомышленников, группа симпатизирующих и разделяющих убеждения — превращается в партию.

Но этого Оле не объяснишь. Мала и наивна. Милая славная девочка, умничка, хороший чистый человечек, красулечка, сладкий домашний котеночек — она не просто не зрелая, она никогда и не дозреет до понимания этих вещей. Вот стоит, ждет ответа, синие глазки округлились, пухлые губки поджались — ох какая суровая!

— Я и не знал, что ты себя причисляешь к интеллигенции, — насмешливо сказал Игорь.

Он нарочно так грубо ответил ей. Оля действительно не принадлежала к этой среде, если говорить о среде, и слава Богу, надо сказать — Игорь среду эту не то, чтобы не любил, но смотрел на нее с большой иронией, отчетливо видя за страстью к красивым и интеллектуальным рассуждениям все те же человеческие слабости, те же низменные движения души, которые ничуть не исправились от приобщения к большой культуре… Эти небрежно бросаемые в разговорах интеллектуальные понятия служили им чем-то вроде лэйбла на джинсах, марки, по которым они узнавали друг друга, опознавали принадлежность к клану избранных, которым эти марки доступны. Но, как известно, ни одна еще фирменная вещь не исправила природных недостатков фигуры, не прибавила красоты лицу…

Однако Оля не знала эту среду, опыта у нее было маловато, чтобы все это понимать, встречи с людьми творческими вызывали в ней восхищение и для нее слово «интеллигентный» было несомненным комплиментом. И Игорь знал, что обидит ее своей репликой. Но это ерунда, комариный укус — ему просто надо уйти от темы.

Оля не замедлила обидеться.

— По-твоему, интеллигентность раздается, как посты, по блату? — взвилась она. — На должность интеллигента назначаются, что ли? Это, если тебе подобная мысль не приходила в голову, — внутри тебя, это твоя личная культура, которая всегда с тобой, а уж где ты ее принял, где ты сумел ее вобрать — не имеет никакого значения! Все, чему меня научила моя мама и моя учительница литературы, все, что дали мне книги — это та самая культура, которая выражается не в умении красиво рассуждать на интеллектуальные темы — тут я с тобой тягаться не стану, — а во взгляде на вещи!

— Уф-уф, ну ты меня просто положила на лопатки! Я и не знал, что ты у меня такой философ…

— Так вот, — продолжала она, разгорячившись, — это не умно, не справедливо, не интеллигентно и не культурно — быть анти-кто-угодно. А еще хуже — делать свое «анти» смыслом своей политики и вбивать эту гадость в голову «всех», у которых свои мозги никогда не работали и уже не будут.

Игорь улыбнулся.

— Ты такая хорошенькая становишься, когда злишься! Разрумянилась вся, глаза блестят…

— А так я что — не хорошенькая?

Игорь притянул Олю к себе. Отодвинув губы от поцелуя, она сказала:

— Ты не ответил на мой вопрос. Его партия — националистическая?

— Нет, малыш, успокойся. Он умеренный патриот, без всяких крайностей.

* * *

Игорь сумел ее обмануть тогда, но ее наблюдательность его обеспокоила. Оля стала замечать куда больше, чем поначалу, она стала размышлять и анализировать, и потому это было совершенно разумно и правильно — отправить ее поучиться в Сорбонну. Ничего, что они скучают в разлуке, это полезно.

Когда она вернется, вся эта эпопея будет закончена. К тому же, и выборы пройдут. Он уже выполнит свои обязательства по их подготовке перед Васей и, скорее всего, тогда же и уйдет от него окончательно. На услуги Игоря спрос большой, а за время, которое он работает на Васю, многие сумели оценить его таланты и результаты его труда, включая Васиных противников. Так что Игоря с руками оторвут.

Да, так он сделает.

В конце концов, доля правоты в Олиных словах есть.

* * *

В последующую неделю мы с Шерил встречались практически ежедневно — мы с ней ходили в кино, обедали в ресторанчиках или у меня дома. К себе домой она меня почему-то не приглашала. Наши встречи были похожи на свидания, а мы — на влюбленных. Я, во всяком случае…

Шерил, по правде говоря, особенно сильных эмоций не высказывала — это было за пределами ее возможностей. При всей нашей схожести Шерил была совсем иной. Она больше смотрела и слушала, чем говорила. Она была тиха, вежлива, слова «спасибо-пожалуйста, если тебя не затруднит, извини, я хотела бы тебя попросить» и так далее, в том же духе, пересыпали ее речь и занимали в ней наибольшую часть, основное же содержание выражалось на редкость сдержанно и кратко. Прежде, чем что-либо сказать, она вскидывала на меня глаза, словно проверяя, можно ли мне доверить такой секрет, даже если это касалось всего-навсего предложения выпить чашечку кофе. Моя манера, прямая и открытая, что нормально для русских, была ей непривычна и смущала ее. Она иногда стеснялась говорить со мной, краснела и искала подолгу слова…

Короче, она была западным человеком. И вела себя так, как ведут западные люди, по принципу: у меня своя жизнь, у вас своя, я к вам не лезу в душу, вы ко мне тоже; у вас все прекрасно, я уверена в этом, — и у меня тоже; и даже если это вовсе не так, никто никому навязываться не будет, все будут улыбаться и жить каждый сам по себе со своими проблемами и печалями… На вопрос: как дела — ответ всегда: отлично! Не потому что отлично на самом деле, а потому, что ничего другого вам знать не положено… Если ты попробуешь рассказать кому-нибудь о своих проблемах, тебя выслушают. Посочувствуют и, может быть, даже помогут. Но только это не станет дружбой и даже простым началом ее. Откровенность людей не сближает, они просто сошлись на некоей территории — нейтральной территории, постояли на ней, потоптались, обменялись мнениями и даже услугами, и снова разошлись — каждый умотал на свою территорию, за свою ограду, из-за которой назавтра же ты можешь рассчитывать только на приветливое и безразличное «здравствуйте, как дела?» И снова скажешь: отлично…

Я боролась изо всех сил с этим западным менталитетом, я лезла в душу всеми своими четырьмя лапами, я задавала бестактные вопросы, я постоянно смущала Шерил.

Ничего, сказала я себе, пусть переучивается, это полезно. Будет, как все нормальные люди.

Сказать-то я себе сказала, но разность наших стилей поведения меня тоже сковывала. Мне больше всего хотелось говорить с ней о загадке нашей схожести, о нашем возможном родстве, о всем том, в чем мне виделась тайна и к чему меня тянуло невероятно: уж так я устроена, люблю все таинственное. Тем более, когда это таинственное избрало меня своим главным действующим лицом… Я себя чувствовала подлежащим большого сложного предложения, остальные члены которого были зашифрованы… Мне было совершенно необходимо найти ключ и расшифровать их.

Однако Шерил как бы избегала разговоров на эту тему, отвечала односложно и сама инициативу не проявляла. Казалось, она приняла наше сходство как данность; приняла, хоть и осторожно, нашу дружбу и никаких вопросов ни себе, ни мне задавать не собирается.

Я решила не давить на пугливую Шерил — я и так ее шокировала своими прямыми высказываниями по всем поводам — и подождать. Чего — я не знала. Лучших времен, наверное. Времен, когда она ко мне привыкнет.

В ожидании приезда Сережи, я написала Игорю большущее нежное письмо и затащила Шерил к фотографу. Мы сделали несколько больших портретных снимков, а постановка мизансцен была моя: с подобранными волосами и с волосами распущенными, щекой к щеке и просто рядом в обнимку, и в профиль, почти нос к носу… Сначала Шерил смущало это позирование, но потом, когда я чуть не свалилась с высокого табурета, мы стали смеяться и в конце концов расхохотались так, что даже фотограф не выдержал и прыснул, хотя уже никто не знал, отчего это мы все смеемся…

Наши фотографии меня потрясли.

Я не знала, кто из нас — я.

Шерил сидела рядом со мной на моем диванчике, глядя на снимок. Я посмотрела на нее. Ее лицо застыло в напряжении.

— Что скажешь? — спросила я ее сдержанно.

Она в ответ вымученно улыбнулась.

— Ты не веришь, до сих пор не веришь, что мы с тобой сестры? — спросила я в лоб.

— Трудно не поверить, глядя на наше фото… — тихо произнесла она.

— Я понимаю, что ты сомневаешься. Мы с тобой такие разные… Хотя ведь мы чувствуем друг друга очень хорошо, несмотря на всю разницу… Ты сама мне сказала однажды, — помнишь? — что тебе меня не хватает. И мне тебя не хватает, Шерил. Именно поэтому я думаю, что мы сестры, не только из-за нашей внешней похожести… А разница между нами — это из-за того, что ты — американка, а я — русская. Разное воспитание, разная культура, разный менталитет…

Я замолчала. Что я могла еще добавить?

Шерил тоже молчала, уставившись в нашу фотографию. Только мое плечо ощутило легкую дрожь ее плеча.

— Моя приемная мать была против моего отъезда в Европу, — заговорила она, наконец. — И когда она поняла, что она не сможет воспрепятствовать моему отъезду, она сказала: «Я с самого начала знала, то ты никогда не станешь настоящей американкой…»

Я подождала продолжения, но его не последовало. Тогда я спросила осторожно: «И какой вывод ты делаешь из этого?»

— Никакого.

Шерил сцепила руки, чтобы я не заметила, как они дрожат.

— Просто ты заговорила о разнице менталитетов… Не такие уж мы разные, — добавила она.

Конечно, не такие уж мы разные. Только я не об этом спрашивала. Я хотела понять, почему Кати произнесла эту странную фразу… Но давить на Шерил я не стала. Она и так уже вся тряслась на нервной почве.

Лично я нормальна до невозможности, у меня здоровые нервы, и хотя я человек эмоциональный и даже местами сентиментальный, я все-таки голову не теряю и подхожу ко всему трезво. Конечно, вы можете сказать, что меня жизнь не потрепала, потому и нормальный. И ошибетесь, потому то что вы еще не дочитали и не знаете, как меня потрепала жизнь. Я бы даже сказала — поколотила. И едва не убила…

И все равно — я нормальна. У меня не бывает депрессий, то есть бывают, но я умею управлять собой. Собственно, для меня нормальность и состоит в умении собой владеть и не давать разгуляться своей психике, вытеснив с жилплощади ее сожителя — разум. Люди, не владеющие собой, у меня вызывают недоумение. Я нахожу их либо больными, либо распущенными. Первое вызывает у меня жалость, второе — презрение, и во всех случаях они мне мало симпатичны.

Но глядя на Шерил, на то, как затряслись ее руки и задрожали ноги — да-да, прямо так и задрожали, аж коленки задергались — я почувствовала умильную нежность.

Вот, подумала я, что значит любить…

Мне ее стало жутко жалко. Я погладила ее легонько по голове.

— Не нервничай так, Шерил, — прошептала я. — В конце концов, ведь это не плохо, что мы встретились? Что мы нашлись?…

Она повернула свое лицо ко мне и мы уперлись лоб в лоб. Мне показалось, что у нее на глазах стоят слезы. Я вдруг почувствовала, как она одинока. Раньше я об этом как-то не задумывалась, а тут, представив эту злобную Кати, с которой даже поговорить по-человечески невозможно, и бедную Шерил, которая уезжает в Европу одна, без поддержки, против воли мачехи, я поняла всю глубину ее одиночества, но еще и мужества: решиться построить свою жизнь самостоятельно! Она уже три года во Франции, нашла работу, живет на свою скудную зарплату. На какое-то время я даже устыдилась своей обеспеченности. Я жила на деньги Игоря и, хотя я не транжирка, я себе не отказывала в том, чего мне хотелось. Мне не нужно было зарабатывать себе на жизнь, думать о будущем, бояться безработицы. Не то, что ей…

Мы все еще сидели, упершись друг в друга лбами. Наверное, со стороны это было смешно, но на нас некому было смотреть со стороны, мы сидели в сумерках моей комнаты на моем диване, и смотрели друг на друга, не видя, потому что лица наши двоились и расплывались в расфокусированных взглядах, наши кудрявые волосы мешались, как и тепло наших тел, и мы обе боялись пошевелиться, чтобы не нарушить эту молчаливую и символическую позу нашего братания…

А можно ли сказать «братание» про сестер?

И еще, чувствуя, что Шерил плачет, я подумала, что моя к ней любовь стала неожиданно принимать какой-то материнский оттенок: защитить, помочь, оберечь. Наверное, я из сестер старшая. Которая минут на пять раньше родилась. Знаете? Ведь у двойняшек всегда видно, кто старше на несколько минут, потому что у него поведение старшего. Так вот, это, наверное, я.

Я потянулась и провела пальцем по ее щеке. Она была мокрая.

— Олья… — прошептала Шерил.

Я ее обняла. Она схватилась за меня руками, как ребенок.

— Не плачь, — сказала я. — Ведь все же хорошо теперь, правда?

Я точно не знала, что именно теперь хорошо, но мы нашли друг друга… А остальное приложится, просто обязано приложиться. Мы разгадаем секрет нашего рождения и устроим нашу жизнь так, чтобы быть рядом.

— А теперь нам пора спать, — скомандовала я.

Ведь я же из сестер была старшая.

В воскресенье мы решили пригласить наших «мальчиков» — то есть, Джонатана и Ги. Строго говоря, Ги не был «мальчиком» Шерил, как и Джонатан — моим. Они были, скорее, нашими поклонниками, чем мы с Шерил пользовались, обратив мужской интерес в дружбу. И меня уже не удивляло, что мы с Шерил повели себя в схожих ситуациях одинаково.

С утра я помчалась встречаться с Сергеем. Мы условились на Елисейских Полях — он плохо знал Париж и ему было так проще найти место нашей встречи. Я заметила его издалека: высокий блондин в кожаном пальто, из под которого видны были непомерно большие ботинки — таких не много на парижских улицах, ни блондинов, ни кожаных пальто, ни таких огромных ног. Передав мне пакет от Игоря, он задержал мою руку в своей:

— Что делаешь сегодня вечером? — посмотрел он мне зазывно в глаза.

— Домашнее задание. А ты разве не улетаешь вечером?

— Нет, планы изменились, я задержусь на несколько дней. Так что вечер у меня свободен… Ты могла бы мне Париж показать…

— А в этой сумке что, компьютер?

— Какой-такой компьютер?

— Портативный.

— Нет, Игорь мне компьютер не поручал… В сумке капуста и огурцы.

— Ну, давай тогда капусту с огурцами. В отсутствие интеллектуальной пищи будем употреблять земную. Я пошла, спасибо, Сережа.

— Погоди, уже? Ты торопишься? Может, в кафе сходим?

— Боюсь, что капуста прокиснет, — крикнула я уже на ходу.

— Но ведь… — донеслось до меня, но я не обернулась. Он, должно быть, хотел сказать, что на улице легкий морозец и ничего испортиться не может, но видимо, вовремя сообразил, что это была шутка с моей стороны. Не слишком вежливая, впрочем. Ничего, перебьется. Нечего было подъезжать ко мне.

Я приготовила «русский ужин» с огурчиками и квашеной капустой. Шерил попробовала русские соленья еще до прихода наших гостей и сказала, что все это очень славно. Мне показалось, что в ее голосе прозвучало легкое сомнение, но пытать я ее не стала: все равно ведь правду не скажет. Так она понимает вежливость, что ты будешь делать.

На плите уже дымилась горячая картошка, запеченный румяный кусок мяса с чесноком еще был в духовке, но аппетитный дух уже витал по всей моей крошечной квартире.

Ги первым делом повел носом и сообщил, что он готов пожертвовать полагающимся до еды аперитивом и последовать к столу незамедлительно.

Джонатан, войдя, остолбенел от удивления, когда увидел наше сходство, но от комментариев удержался, лишь только поздоровался. Когда он взял за плечи Шерил, чтобы расцеловаться, как тут принято, четыре раза, он так внимательно вглядывался в ее лицо, что бедная Шерил смутилась и посмотрела на меня немного вопросительно. Я поняла почему: это я предложила причесаться одинаково: мне хотелось произвести впечатление на недоверчивого Джонатана. Одеться одинаково я предложить не посмела, для Шерил это было бы чересчур. Но причесались мы с ней — загляденье: мы подобрали одинаковыми голубыми лентами наши льняные волосы вокруг головы, что придало нам вид кокетливых ангелочков. Кажется, Шерил этот стиль был несвойственен. И вот теперь она своим взглядом словно спрашивала, куда это может нас завести. Да никуда, Боже мой, чего она так всего боится! Мне этот стиль тоже несвойственен, но я могу менять стили хоть каждый день, и в любом из них чувствовать себя уверенно и комфортно! Подумаешь, ничего в этом сложного нет.

У меня в комнате горели свечи, играла тихая джазовая музыка — я джаз люблю, к вашему сведению, — а мы с Шерил были чрезвычайно хороши. Натурально, весь вечер оба мужчины разглядывали нас с изумленным восхищением. И, разогретое этими взглядами, мое сознание опять поплыло. Я снова не отрывала от нее глаз, я смотрела на нее и любовалась ею до головокружения.

Должно быть, подумала я, вот так любят мужчины.

Или лесбиянки.

А я из них кто?

Если принять за аксиому, что я не мужчина, то, за его вычетом, остается лесбиянка.

Неужели?..

Я обратила глаза в глубь моей души, как выражаются на Востоке, и пошарила в ее закоулках. Ничего, связанного в прямую с сексом, я там не нашарила. А как квалифицировать это чувство переполняющей нежности, это желание погладить, дотронуться, прижать к себе, все время чувствовать кожей ее близость, быть с ней рядом? Как любовь? Любовь вообще? Любовь сестринскую? А это любование и восхищение? Как самолюбование и самовосхищение? Нарциссизм?

Я не знала.

Я не знала, как это называется и что с этим делать.

Я решила названия не искать и ничего не делать. Чувство мое само разовьется и примет формы, в которых я его узнаю и дам ему название. А уж какое название — там видно будет.

— По-моему, ты влюбилась в самое себя, — рассмеялся Ги, глядя пристально на меня. — Ты не отрываешь глаз от Шерил и, похоже, очень себе нравишься в ее лице.

— Ты даже не представляешь, как ты прав!

— Вы, конечно, необыкновенно похожи… — признал Джонатан.

— Вот видишь, а ты мне не верил, — обрадовалась я.

— Ты никогда не была в агентстве двойников? — осадил меня Джонатан. — Как ты думаешь, стали бы звезды и президенты платить своим двойникам, если бы они не были похожи как две капли? Сходите, девочки, в одно из таких агентств и сами убедитесь. Там у них есть фотографии, можно посмотреть.

— Ты преувеличиваешь, Джонатан, — вступился за меня Ги. — Конечно, двойник леди Ди [7] не отличишь от оригинала, но двойники появляются в очень тщательно сделанном макияже, а если бы ты увидел их без макияжа, то разница весьма заметна. А эти девочки — идентичны!

— А ты откуда знаешь про двойников? — недоверчиво спросил Джонатан. — Где это тебе довелось их увидеть без макияжа?

— Ты, небось, все больше английское телевидение ловишь? — насмешливо сказал Ги. — Стоит иногда и французское смотреть. Тем более, что ты приехал сюда французский изучать.

Джонатан покраснел.

— А… что было по французскому телевидению?

— Репортаж о двойниках знаменитых людей. Пару месяцев назад.

Шерил вежливо улыбалась, глядя на смущенного Джонатана.

— Это у вас всегда так происходит между французами и англичанами? — спросила я. — Я слышала, что у вас тут «добрососедские» отношения, вроде как у грузин с армянами. То есть, я хочу сказать, — уточнила я, подумав, что про грузин и армян они вряд ли знают, — что вы друг друга недолюбливаете?

Это было, конечно, довольно прямолинейное высказывание, такие тут не приняты. Но я нарочно так сказала. Они меня достали своими супервежливостями, и мне хотелось их подразнить. Особенно Джонатана с Шерил. Ги был попроще — не столько потому, что он француз, сколько в силу принадлежности к другой социальной среде, явно более демократичной.

— Нет, что ты! — одновременно воскликнули наши мальчики.

— Мы совершенно нормально относимся друг к другу, — с достоинством сказал Джонатан.

— Только иногда подшучиваем… Беззлобно, — добавил Ги.

Мы с Шерил переглянулись и рассмеялись.

— Кстати, у нас тут четыре страны представлены, вы не заметили? — сказала я. — Давайте лучше выпьем за дружбу. Я без иронии, по-настоящему.

Остальные с энтузиазмом поддержали мой тост. Я заставила всех чокнуться на русский лад. Все поднялись и торжественно выпили. Ги плюхнулся на стул первым.

— Вы мне нравитесь, ребята, — сказал он.

Я подумала, что мне удалось разрядить обстановку.

— Мне тоже, — сообщила я и плюхнулась вслед за Ги на свой стул. Шерил и Джонатан аккуратно сели.

— Послушайте, а вам не приходила в голову такая простая мысль: сверить ваши даты рождения? — спросил Джонатан.

Мы все переглянулись.

— Семьдесят четвертый год… — начала я.

— Месяц май, — продолжила Шерил, кивком подтверждая названный мною год.

Мы замерли ненадолго и выпалили одновременно:

— двенадцатое мая!

— двадцать первое! — это произнесла Шерил.

— Теперь все ясно? — сказал скептически Джонатан.

— Ничего не ясно, — завопила я возмущенно. — Один и тот же год, один и тот же месяц и всего лишь девять дней разницы — что это, по-твоему, случайность?

— Вообще-то, если ты не в курсе, двойняшки рождаются в один и тот же час.

— Как вы не понимаете, если мы сестры — то здесь какая-то тайна, а если здесь какая-то тайна, то не удивительно, что наши даты расходятся! Это же элементарно! У кого-то был в этом интерес!

Ги положил мне руку на плечо.

— Успокойся, Оля, мы тебе все верим, — и он посмотрел многозначительно на Джонатана, словно призывая англичанина подыграть мне. Но Джонатан сделал вид, что не заметил его взгляд.

— У меня есть идея, — продолжал веселиться Ги. — Слушайте, девочки, а родимых пятен или родинок у вас нет на теле? Их можно было бы сверить. Мы с Джонатаном готовы предложить свои услуги в этом деле, а Джонатан?

Джонатан хмуро поглядел на Ги и не ответил.

Кажется, с трудом налаженная дружба народов опять стала расползаться по швам.

— Экий ты прыткий, — поспешила я исправить фривольный промах Ги. — Это право надо еще заслужить.

Шерил снова вежливо улыбнулась и Джонатан глянул на меня одобрительно.

— Между прочим, — повернулся он к Шерил, — а ты-то что считаешь? Ты тоже думаешь, что вы сестры-близнецы?

Шерил пожала легонько плечами и сказала: «Я ничего не считаю. Я не знаю. Но шансов на это, признаться, очень мало»…

Значит, она не верит. И мне ее нечем убедить. У меня нет ничего, ни одного факта, ни малейшей зацепки. И с чего начать?

Я должна, наконец, рассказать все Игорю, решила я. Он посоветует, как взяться за поиски правды.

После приема Шерил заночевала у меня, а утром мы разошлись: она на работу, я в Сорбонну. Игорь должен был позвонить вечером, и я была рада, что на этот вечер у нас с Шерил не было запланировано встречи: при ней мне было бы неловко говорить с Игорем о ней же. Хоть она по-русски и не понимает, но свое-то имя она различит. Так что все складывалось наилучшим образом.

Я ждала его звонка с нетерпением и кинулась к телефону, как только он зазвонил.

— Игорек, ты помнишь, я тебе рассказывала, что…

— А «здравствуй, любимый», — уже не полагается?

— Нет, не полагается, потому что я должна тебе это срочно рассказать!

— Ты мою посылку получила?

— Получила, получила, послушай же меня…

— Капуста не испортилась?

— Не испортилась…

— Компьютер я не успел купить. Не хотелось брать, что попало, а со временем у меня туговато… Кстати, Сережа задержится в Париже еще дней на пять, так что если ты еще не успела написать, то у тебя есть шанс исправиться…

— Нет, ну ты что, нарочно?

Игорь засмеялся.

— Ладно, что там у тебя стряслось?

— Понимаешь, мы с этой девушкой похожи, как две капли воды! Это не может быть просто так, такое сходство. Тут какая-то тайна…

Игорь как-то затих на том конце провода, затем спросил осторожно:

— Она француженка?

— Нет, американка…

— Как американка?!

В голосе Игоря слышался такое неподдельное изумление, что я рассмеялась.

— Ты что-нибудь имеешь против американцев, мой дорогой? Кажется, холодная война уже закончилась и общаться с американцами…

— Как ее зовут? — требовательно перебил меня Игорь.

— Ее зовут Шерил, Шерил Диксон… Игорек, я уверена, что она моя сестра!

— Что? Что ты говоришь? — закричал Игорь в трубку, перерывая мои излияния. — Ничего не слышу! Алло, алло, Оля! Ты меня слышишь? Что-то со связью!

— Игорь, Игорек, я тебя прекрасно слышу! Давай я тебе перезвоню!

— Нет, я тебе сам перезвоню, ты мне не звони, я сам, если не сегодня, то завтра, жди!

Тогда я ещё не знала, что он меня прекрасно слышал. Я не поняла, что ему просто срочно понадобилось прекратить этот телефонный разговор со мной.

Игорь бросил трубку так, будто она должна была взорваться. Стремительно вскочил со стула, но, сделав один-единственный шаг, замер, отвердел столбом. Взгляд его бродил бессмысленно по комнате, мысли кишели спутанным клубком, налезали одна на другую, ничего не обдумывалось и недодумывалось, и только одно слово болезненно пульсировало в голове: Оля. Оля. Оля. Не может быть, чтобы я так вляпался!

Очнувшись через несколько долгих, как пропасть, минут, кинулся к ящику стола, достал пачку сигарет. Руки предательски дрожали — он ненавидел это отвратительное состояние, когда сдают нервы, в общем-то достаточно крепкие.

Вытянул сигарету, резко дернул клапан зажигалки и прикурил, едва не опалив ресницы. Игорь обычно не курил, но в двух случаях ему страшно хотелось затянуться: когда он нервничал и когда он пил. Пил он, впрочем, мало и редко, нарочно отстаивая репутацию трезвенника («Моя голова — это мой главный рабочий инструмент, — шутил он, — и его надо содержать в порядке»…) — это позволяло ему уклониться от постоянных попоек, которыми отмечалось каждое важное, менее важное и даже совсем неважное событие в кругу людей, с которыми он имел дела последнее время. Он предпочитал посмаковать рюмочку коньяку наедине с самим собой — свои любимым и наидостойнейшим собеседником.

Затянувшись, он сел обратно на стул возле своего рабочего стола и достал факсы — переписка за последнюю неделю.

Игорь считал разумным вести дела при помощи факсов, а не телефонных звонков: во-первых, факс обязывал к корректности и секретной краткости изложения, тогда как телефон легко располагал к ненужным разговорам — а кто мог бы поручиться, что данная линия не прослушивается заинтересованными лицами? Во-вторых, в случае разногласий он мог всегда предъявить полученный текст — это был документ, а документ имеет способность служить доказательством, чего не скажешь об устном телефонном разговоре. Вот и сейчас они ему послужат: перечитать и восстановить ясность в голове.

«Наша подруга переехала в Европу три года назад. Уточнить местонахождение не удалось. Применять первый вариант?»

Игорь поморщился. «Первым вариантом» в их политической группе называлось давление, имеющее цель припугнуть и добыть информацию. Оно могло иметь разные формы: навести пистолет, к примеру, — разумеется, без малейшего намерения убить, или пригрозить неприятностями с близкими — без намерения угрозу выполнить. Существовали и другие варианты действий, вплоть до номера шесть… Но все это было далеко от Игоря, он не имел к этому отношения и никакими вариантами не пользовался, руки и совесть не марал. При всей своей толерантности, Игорь имел определенные принципы, которых придерживался, хотя другим их не навязывал и следования своим принципам ни от кого не ждал. Принципов этих было немного, но одним из них был: никакого насилия.

Чтобы оберечь свои принципы от конфликтных разногласий с установками и действиями других людей, Игорь просто-напросто никогда не брался за сомнительные дела. И теперь он проклинал себя за свою неосмотрительность. И вот, пожалуйста: уже пошли разговоры о «первом варианте»! А там и до других недалеко! И как он только позволил втянуть себя в это дело…

К тому же — неужели не понятно? — с «вариантами» можно засветиться. Им только американской полиции не хватало!

«Без вариантов! — гласил ответ Игоря, — Возвращайся, как условленно, с заездом в Париж. Задержись там на пару-тройку дней: выясни, существуют ли системы всеевропейской адресной информации. Со своей стороны, я подключу другие источники.»

Зло швырнув листки обратно в ящик, он долго и бездумно барабанил пальцами по столу. Парня надо срочно отзывать, это ясно. Но дальше-то что?

Игорь загасил третий окурок. Без паники, сказал он себе. Может, она просто однофамилица. Может, они не так уж и похожи.

Надо дождаться фотографий.

Без паники.

Игорь быстро набрал текст, который на этот раз был совсем лаконичным:

«Возвращайся немедленно».

Спустя пять минут факс ушел по назначению.

* * *

На следующий день Игорь позвонил мне, но связь снова была чудовищно плохая.

— Сережа уедет завтра, он не сможет задержаться, планы изменились… Ты письмо написала? Подробное? А фотографии сделала? Все уже у Сережи? Ты хорошо заклеила конверт? — прорывался голос Игоря через помехи, которые на этот раз я тоже слышала, словно он говорил со мной с Меркурия. — Соскучился! Мне не звони, не трать деньги! Я сам буду звонить! Целую!

Тут я подумала, впервые за все время нашей совместной жизни, что у Игоря, наверное, кто-то есть. Или завел за время моего отсутствия… Не звони ему! Почему, спрашивается? Дорого, конечно, это правда, и он не хочет, чтобы я свои деньги тратила… Или потому, что он не ночует дома? И как он тогда меня в Париж отпустил с облегчением!..

Нет, глупости. Отпустил он меня, чтобы я рассеялась — ведь Игорь моментально сечет, когда тебе нужна разрядка или смена обстановки. И даже если с облегчением — понять можно, Игорю для работы нужна свободная голова, особенно сейчас, когда дело к выборам — Василий Константинович наверняка загрузил его по уши работой. Нет, если бы он действительно завел женщину — так чем ему плохо дома ночевать? Меня нет, вся квартира к его услугам, — было бы желание.

Но вот именно в это я поверить не могу — чтобы у Игоря было желание мне изменять. Просто он заботится, чтобы я деньги не тратила. Вот и все.

Как ни убеждала я себя, что все нормально, а все-таки на душе у меня было неспокойно. В какой-то момент я даже подумала, не махнуть ли в Москву. К концу декабря должны были быть рождественские каникулы и я могла бы поехать и посмотреть…

На что? Приехать, как командировочный муж из анекдота, и искать, кто спрятался в шкафу? Нет уж, увольте. Нет ничего унизительней подозрений.

Не правильно, есть: проверки.

Это без меня, пожалуйста. Я в такие игры не играю.

Что за глупости мне лезут в голову! Что, собственно, такого произошло? Игорь позаботился о моих расходах. Действительно, было бы смешно: он ищет оказии, чтобы прислать мне деньги в Париж, а я буду их просаживать на телефонные переговоры?

Все просто и логично.