"Путь прилива" - читать интересную книгу автора (Суэнвик Майкл)

6. ГРИБНОЙ ДОЖДИК

Ты еще таких здоровых не видела, – заявил большой палец Минтучяна. – Не хочу хвастаться, но к утру у тебя будут мозоли.

Он прошелся по столу, напыщенный, как петух.

– Может быть, может быть, – откликнулась левая рука Минтучяна; большой и указательный пальцы ее образовали длинную узкую щель. – Ну, иди сюда, красавчик! – Щель неожиданно расширилась.

Все засмеялись.

– Модеста! Арсен! – крикнул Ле Мари. – Идите сюда!

– А нужно ли детям на такое смотреть? – негромко запротестовал чиновник, но тут же покраснел под насмешливыми взглядами двух фермеров-свиноводов и эвакуационного администратора.

Впрочем, дети и сами проигнорировали приглашение. Они сидели в соседней комнате и смотрели телевизор, с головой погрузившись в фантастический мир, где люди за считанные часы перелетают от звезды к звезде, где благородные одиночки распоряжаются силами, способными мгновенно уничтожить город и даже целую планету, где мужчины и женщины меняют свой пол по пять раз на дню, где все дозволено и нет никаких запретов. Все это взывало к жабе, таящейся в мозжечке, к древней рептилии, желающей получить все сразу. Сию-сию секунду, и чтобы сверху бантик.

Дети сидели в темноте, вперившись в экран большими, как плошки, немигающими глазами.

– Я – мужик здоровый. Боюсь, не порвать бы мне тебя напополам.

– Разговаривай, разговаривай.

На улице моросило, но кухня оставалась уютным островком тепла и света. Чу стояла у стены со стаканом в руке, стараясь смеяться не больше и не громче остальных. На кухне пахло жареными свиньми мозгами и старым линолеумом. Громко, со стуком чесался устроившийся под столом Анубис. Жена Ле Мари собирала грязные тарелки.

Хозяин исчез в кладовке и вскоре вернулся с двумя очередными кувшинами кумыса, смешанного с кровью, пятьдесят на пятьдесят.

– Ну, еще по маленькой! – возгласил высокий костлявый старик, наполняя стакан Минтучяна. – Не пропадать же добру.

Кукловод прервал свое представление, кивнул, пьяновато улыбнулся и вылил адское пойло в рот. На аккуратных усиках осталась тонкая, быстро исчезающая полоска пены. Остальные присутствующие дружно потянулись со своими стаканами к кувшину; тем временем большой палец возобновил битву с левой рукой. Битву заранее проигранную, безнадежную.

– А вы что, не хотите?

– Нет, спасибо, я уже под завязку.

– Да выпейте еще хоть немного! На севере такого не достанешь, разве что за бешеные деньги.

Чиновник молча улыбнулся, развел руками и покачал головой.

– Как знаете, – пожал плечами старик.

Улучив момент, когда никто на него не смотрел, чиновник выскользнул на веранду. В тот самый момент, когда дверь закрывалась, рука презрительно выплюнула дряблый, измочаленный палец. И мерзко хихикнула.

– Следующий!

Свинцовые капли с грохотом сыпались на крышу, срывали листья с деревьев, низко прибивали к земле траву. По стеклам темной, неосвещенной веранды сбегали мутные струйки воды. Мир расплылся, окрасился в унылый, грязно-коричневый цвет, стал похож на древний фотоснимок. Внезапный порыв ветра раздвинул завесу дождя: мелькнули – чтобы через секунду снова исчезнуть во мгле – три угольно-черные баржи, словно приклеенные к тусклой, темно-серой глади реки. Приглядевшись, можно было различить смутные очертания соседнего дома, весь остальной Коббс-Крик провалился в небытие. Весь мир провалился в небытие.

Коббс-Крик специализировался на свиноводстве и лесоповале. Последнюю свинью давно уже забили и отправили в коптильню, но бревна все еще спускались самосплавом по ручью, лесопилка работала круглые сутки, стараясь превратить как можно больше деревьев в доски – прежде чем придет Прилив и превратит их в водоросли.

Над лужами взлетали вязкие фонтанчики грязи; грязь высоко, на добрый метр, облепила дощатые стены домов. Затхлая вонь сырой земли почти заглушала все прочие запахи – запах садовой дорожки, аккуратно выложенной красным кирпичом, запах травы, запах помидорных кустов, вянущих на огороде…

Грустно и одиноко, хоть волком вой. Чиновник мужественно старался не вспоминать об Ундине. Мужественно и безуспешно. Стоило закрыть глаза, и он снова ощущал прикосновение влажных губ, острых, туго напряженных сосков. Ногтей, оставивших на его спине все еще саднящие царапины. Он понимал, насколько это глупо и смешно, злился на себя – и ничего не мог с собой поделать. Втюрился, как прыщавый подросток, это ж надо такое придумать.

Чиновник вздохнул, достал из чемоданчика грегорьяновскую тетрадку, лениво ее раскрыл. Мы находимся на пороге новой эпохи, эпохи, когда магия сменит науку, когда мир будет осмыслен наново, осмыслен с точки зрения воли, а не разума. Истины нет, ни в смысле моральном, ни в смысле научном.

Высокопарное занудство. Чиновник нетерпеливо перелистнул несколько страниц,

Что есть благо? Все то, что увеличивает ощущение власти, волю к власти и, превыше всего, самое власть.

Перечитывая эти слова, чиновник легко представлял себе юного Грегорьяна – этакий себе тощий мальчишка, начинающий чародей, по-детски – и безо всяких к тому оснований – уверенный в своем несравненном величии, мечтающий, чтобы все узрели это величие. Люди – мои рабы. Да-а.

Чиновник захлопнул тетрадку; высокопарная наивность всех этих, с позволения сказать, афоризмов, самовлюбленность их автора вызывали глухое раздражение. Знаем мы таких молодых человеков, очень даже хорошо знаем, сами когда-то такими были. Да, но там было что-то такое, что-то такое, на что-то похожее… Ну да, вот оно.

Маленькая главка, упражнение, поименованное “Змей Уроборос”.

Волшебник влагает свой жезл вчашу богини. Одновременно с этим левая прислужница… Тот самый метод, только изложен он не открытым текстом, а такой себе прозрачненькой аллегорией.

С кухни донесся новый взрыв смеха.

Чиновнику хотелось, чтобы закончился этот день и закончился этот дождь, чтобы дороги подсохли и можно было отсюда уехать. Коббс-Крик оказался пустым номером. Археологи, работавшие когда-то выше по ручью, давным-давно засыпали свой раскоп землей, застабилизировали его и – поминай как звали. Жил здесь Грегорьян или нет, сказать невозможно – мощная волна эмиграции на север смыла все следы. Да и были ли они, эти следы?

А это еще что такое?

Чиновник вгляделся в крошечное, едва различимое пятнышко света, очень похожее на разрыв в тучах, но прошло несколько секунд, и все его надежды на скорое окончание дождя угасли – в отличие от пятнышка. Оно двигалось, выдавая свое искусственное происхождение.

Интересно, кто же это разгуливает в такую погоду?

Пятно становилось все ярче и отчетливее, вскоре оно приобрело голубоватый оттенок и очень знакомые очертания. Сквозь дождь и слякоть пробирался не человек, а какой-то псевдо. Мало-помалу в мутной мгле обозначились карикатурные формы электронного конструкта; длинный дождевой плащ, туго стянутый в поясе, и широкая шляпа, намертво привязанная к металлопластовой башке, придавали ему поразительное сходство с огородным чучелом.

Затем стало слышно, как хлопают на ветру полы плаща.

Псевдо направлялся к гостинице. Под мышкой у него виднелась длинная узкая коробка, способная вместить, скажем, дюжину роз. Или короткую штурмовую винтовку.

Чиновник подошел к двери и встал на пороге. Выходить наружу не хотелось; даже и здесь, под козырьком, дождь моментально забрызгал сапоги. Конструкт остановился у нижней ступеньки крыльца и насмешливо ухмыльнулся.

Это был лже-Чу.

– Кто вы такой? – холодно спросил чиновник.

– Меня звать Вейлер, – равнодушно улыбнулся конструкт. – Но это не имеет никакого значения. Грегорьян хотел бы передать вам несколько слов. И эту коробку.

Секунду чиновник молчал, хмуро разглядывая физиономию наглого молокососа. Вот так, скорее всего, и выглядел Грегорьян в юности.

– Скажите Грегорьяну, что я хотел бы поговорить с ним лично. На тему, представляющую взаимный интерес.

Вейлер поджал губы, изображая крайнее сожаление.

– Не хотелось бы вас огорчать, но учитель сейчас крайне занят. Сотни людей ищут его помощи. Однако, если вы посвятите меня в суть проблемы, я сделаю все, что будет в моих силах.

– Вопрос очень конфиденциальный.

– Увы. Ну, а я пришел к вам по предельно простому делу. Насколько известно учителю, к вам попал некий предмет, имеющий для него определенную ценность. Ценность чисто сентиментальную.

– Его дневник.

– Совершенно верно. Хорошее, кстати сказать, учебное пособие. Однако – совершенно бесполезное для человека, не имеющего специальной подготовки, в частности – для вас.

– Нет, почему же. Там очень много любопытного.

– Как бы там ни было, учитель вынужден настаивать на своей просьбе. И очень надеется на взаимопонимание. Тем более, что эта тетрадка вам не принадлежит. Надеюсь, вы не будете этого отрицать.

– Скажите Грегорьяну, что он может получить свой дневник от меня в любое удобное для него время. Лично.

– Я пользуюсь абсолютным доверием учителя. Все, что можно сказать ему, можно сказать и мне, все, что можно вручить ему, можно вручить и мне. В некотором смысле, он присутствует везде, где присутствую я.

– В такие игры я не играю, – покачал головой чиновник. – Нужен Грегорьяну дневник – пусть приходит и берет. Он знает, где меня найти.

– Ну что ж, все можно сделать и так, и эдак, – философически заметил Вейлер. – Кроме просьбы Грегорьяна, мне поручено передать вам это. – Он наклонился и положил свою ношу к ногам чиновника. – Учитель велел передать вам, что человек, отважившийся отодрать ведьму, вполне достоен поощрения. Этот небольшой сувенир поможет вам вспоминать о столь бурно проведенной ночи.

На телеэкране мелькнула яркая, почти бешеная улыбка; конструкт развернулся и зашагал прочь.

– Я говорил с отцом Грегорьяна! – крикнул чиновник. – Передайте ему, обязательно.

Никакой реакции. Еще раз мелькнул вздутый пузырем, бешено трепещущий плащ, и электронный посланец утонул в серой пелене дождя.

Чиновнику стало страшно. Присев на корточки, он приподнял коробку. Тяжелая. Теперь на веранду, содрать мокрую клеенку, снять крышку…

В полумраке ярко вспыхнули звезды и змеи, кометы и чаши. Разложение уже началось, иридо-бактерии пировали вовсю.

Смех, сотрясавший стены кухни, резко стих.

– Мамочки, – сказал Ле Мари. – Да что это с вами?

Чу схватила чиновника за руку, не дала ему упасть.

– Произошло нечто непредвиденное и неудачное, – сказал чей-то голос. Его собственный голос.

Чиновник осторожно, с преувеличенной аккуратностью поставил коробку на стол. На шее маленькой девочки пламенел красный с крохотными черными звездочками галстук юных эвакуантов. Девочка встала на цыпочки и потянулась к коробке. Минтучян, стоявший ближе всех, шлепнул девочку по руке и торопливо захлопнул крышку.

– Нечто крайне прискорбное.

Голос звучал фальшиво и неестественно, с какой-то механической отчетливостью. Пластинка на замедленных оборотах, вот на что это похоже, решил чиновник. Почему я так странно говорю?

Застывшие было люди засуетились. Двое мужчин выбежали на улицу. Громко проскребли по линолеуму ножки пододвигаемого стула. Чьи-то руки уперлись чиновнику в спину и живот, силой согнули окаменевшее тело, усадили.

– Я позвоню в центр, – сказала Чу. – Они пришлют лабораторию. Как только кончится дождь.

Чиновник обнаружил в своей руке стакан, залпом выпил его содержимое и даже не почувствовал вкуса.

– Господи, – сказал он, ставя стакан на стол. – Господи.

Анубис вылез из-под стола, потянулся к руке чиновника, лизнул.

Мужчины, бегавшие на улицу, вернулись. Мокрые до нитки. Громко хлопнула дверь.

– Там никого, – сказал один из них.

На кухне появилось еще несколько детей. Мамаша Ле Мари торопливо поставила коробку на шкаф. Подальше от греха.

– А что это там в ней? – спросил один из местных, сидевший на другом конце кухни.

– Ундина, – объяснил чиновник. – Там лежит рука Ундины.

И тут же заплакал – к полному своему удивлению.

Неуверенно сопротивляющегося чиновника поставили на ноги, отвели в номер, уложили на кровать, разули. Чемоданчик поставили рядом, на ту же кровать. Затем все ушли, бормоча какие-то соболезнования. “Я никогда не смогу уснуть”, – подумал чиновник. В комнате пахло краской и плесенью. Стены и зеркало облеплены крохотными моллюсками. Он уже знал, что это – бывшие мухи, их приносит по ночам с реки нездоровый малярийный ветер, задувающий в эту вот широкую щель над перекощенной рамой. Сейчас мух не было, ветер просто шевелил занавески. Эту раму не починят никогда.

Глухой стук капель по крыше стал тише, а затем и совсем умолк, гроза кончилась. Дождь превратился в реденькую морось, даже и не морось, а нечто вроде тумана.

– Грибной дождь, – сказал чей-то голос.

Чиновник не мог уснуть. Подушка казалась жесткой и неудобной. Тупая, словно ватой набитая голова звенела и раскалывалась. Не выдержав этой муки, чиновник встал, взял свой чемоданчик и вышел наружу, босой и никем не замеченный.

Дождь, но теперь такой мелкий, что капли словно не падают, а висят в воздухе. Сверкающая алмазом пыль сделала мир волшебным, посеребрила его, погрузила в немоту. Через улицу перекинулись прозрачные голубые арки. Настежь открытые двери проросли маленькими фиолетовыми мандолинами, крыши исчезли под фантастическими переплетениями тончайших сверкающих кружев – оранжевых и розовых, и бледно-желтых. Пенные, призрачные строения росли прямо на глазах.

Серые, обшарпанные халупы преобразились в сказочные дворцы – дворцы, силящиеся разорвать путы косного неорганического существования, обрести жизнь. Неуклюжий, как краб, пробирался чиновник среди дрожащих, раскачивающихся башен и шпилей, раздвигая их яркую, рассыпающуюся при малейшем прикосновении филигрань. Вдали светилось густо-оранжевое пятно. Чиновник немного подумал, а затем направился к этому теплому, манящему огню.

Оранжевый прямоугольник оказался задней дверью знакомого уже фургона. Минтучян сидел за маленьким откидным столиком. Посреди столика, в резко очерченном круге желтого света танцевала металлическая женщина.

Танцевали и руки кукольника, сплошь унизанные кольцами дистанционного управления; повинуясь их движениям, смещались,, изгибались и переплетались силовые поля, пришедшие на смену ветхозаветным ниточкам.

– А, это вы, – поднял голову Минтучян. – Что, не спится? Вот и мне тоже. Красивая штука, правда? – Он кивнул в сторону куклы.

Присмотревшись внимательнее, чиновник понял? что женская фигурка составлена из многих тысяч золотых колец. Голова совершенно гладкая, ни глаз, ни рта, только небольшие выступы слегка намечают высокие скулы и острый подбородок. Вся одежда куклы состояла из простейшего пончо, стянутого поясом и достаточно длинного, чтобы исполнять роль платья. Минтучян пошевелил пальцами, и женщина завертелась волчком, легкая ткань взметнулась в воздух, разлетелась широким кругом.

– Да, красивая. – Руки женщины двигались с невозможной, змеиной гибкостью. – А что это вы делаете?

– Думаю. – Глаза Минтучяна, устремленные в круг света, застыли. – Я тоже любил ведьму, давно, в молодости. Она… да нет, чего там рассказывать. Все было так же, как у вас. Почти так же. Она утонула, а я… Ладно, бог с ним. Сколько ни говори, ничего нового не скажешь. И кому это знать, как не мне.

Не останавливая танцовщицу, он прикрыл глаза и откинулся назад, к стенке, сплошь увешанной куклами. Да, из этого кукольного театра не сбежишь, подумал чиновник, глядя на миниатюрных актеров и актрис, спеленутых прозрачным пластиком и надежно увязанных шнурками. Музей, настоящий музей. Здесь были мистер Панч со своей супругой Джуди и двоюродным братом Пульчинелле, мертвенно-бледный Пьеро, знаменитый прощелыга Арлекин и прекрасная Коломбина, общая их любовь. И все эти плуты, герои и разини, и Хитрый Митрий, и Тиль Уленшпигель, и Отважный Космонавт Минск, все они висели рядом, в терпеливом ожидании очередного глотка заемной жизни.

– А вы понимаете, что марионетки – чистейшая разновидность театра?

– В смысле простейшая?

– Простейшая! Попробуйте сами, тогда и увидите, какая она простейшая. Нет, именно чистейшая. Наши разумы существуют раздельно, не способны соприкоснуться. Но вот я помещаю между нами эту красавицу. – Танцовщица скользнула вперед, присела в глубоком реверансе и снова вспорхнула – легко, как листок, подхваченный ветром. – Она существует и в моем сознании, и в вашем. И на это время наши сознания пересекаются.

Руки Минтучяна плясали, а вместе с ними и металлическая фигурка. Внимание чиновника раздваивалось, разрывалось, не способное остановиться на чем-то одном.

– Вот, посмотрите. – Пальцы Минтучяна застыли, остановилась и кукла. – У нее нет лица, нет пола. И в то же самое время… – Кукла кокетливо вскинула голову, искоса взглянула на чиновника. Затем она переступила с ноги на ногу. Под складками материи угадывались женственные бедра. Чиновник поднял глаза и встретил пристальный, исытующий взгляд Минтучяна.

– Вы знаете, как работает телевизор? Экран разделен на строчки, развертка рисует две верхние строчки одновременно, две следующие – пропускает, снова рисует две строчки, и так до самого низа. Затем она возвращается вверх и последовательно заполняет все, пропущенные в первый раз. В действительности, вы никогда не видите всю картинку сразу, вы собираете ее в своем собственном мозгу. Все – а их было очень много – попытки ввести экран с цельным, нерасчлененным изображением неизбежно оканчивались неудачей. И не по каким-нибудь там техническим причинам – просто люди их отвергали. Таким экранам недостает самого привлекательного элемента настоящего телевидения. Они создают изображение – и только. Они не вовлекают мозг в заговор против реальности.

Кукла продолжала танцевать, легко, как листок на ветру.

Губы чиновника пересохли, во рту появился странный острый привкус. Он старался сосредоточиться на рассуждениях кукольника – и не мог.

– Извините, но я не совсем вас понимаю.

Золотая женщина передернула плечиком, бросила на чиновника презрительный взгляд. Минтучян улыбнулся.

– Где находится эта, вот эта иллюзия? В моем сознании? Или в вашем? Или в том пространстве, где наши сознания взаимно накладываются?

Он поднял руки, и женщина рассыпалась дождем золотых колец.

Чиновник отвел взгляд, теперь кольца кружились и падали не в воздухе, а в его сознании. Он зажмурился и увидел их снова, падающими сквозь черноту. Он открыл глаза – и все равно не смог избавиться от этих золотых призраков, от их неустанного кружения. Стены, с висящими на них куклами, наваливались, сжимали, не давали вздохнуть, а в следующее уже мгновение терялись из виду, уходили в самые далекие пределы вселенной; фургончик Минтучяна пульсировал, как живое сердце. К горлу подступала тошнота.

– Со мной что-то не так, – осторожно пожаловался чиновник.

Но Минтучян не слушал.

– Вот иногда спрашивают, чего это я выбрал себе такую профессию, – сказал он задумчивым и вроде не совсем трезвым голосом. – Обычно я просто отшучиваюсь, говорю: “А разве это плохо – быть Богом?” Скорчу физиономию, пожму плечами. Но иногда мне кажется, что я хочу доказать самому себе, что другие люди тоже существуют.

Он глядел не на чиновника, а сквозь него, в какую-то даль, и говорил словно сам с собой, словно никого больше в фургоне не было.

– Но ведь этого нельзя доказать, верно? Мы никогда не узнаем этого точно, наверняка.

Чиновник встал и молча вышел.

Он спустился к реке. Пристань было не узнать. На смену унылой цепочке электрических лампочек пришла буйная поросль золотых грибов, извергавших в темную речную воду горячие языки раскаленной лавы. А потом чиновник увидел обнаженных женщин. Изжелта-бледные, грациозные, они лениво гуляли по рейду; плавные волны, оставляемые их движением, накатывали на пристань, тревожили стоящие на якоре корабли, глаза женщин были вровень с верхушками мачт.

Таких существ не может быть, рассудительно сказал себе чиновник. А почему, собственно, не может? На этот вопрос он не сумел бы ответить даже ради спасения собственной жизни. Бесшумные, как сон, огромные, как динозавры, бледные, как лунный свет, женщины бродили по пояс в воде с сомнамбулической отрешенностью, с высокомерным безразличием ко всему окружающему. Серо-стальную гладь вспороло нечто черное, продолговатое. Непонятный предмет перевернулся, стукнулся об один из округлых животов и снова исчез, утонул; на какое-то жуткое мгновение чиновнику показалось, что это Ундина, утонувшая в реке, обреченная стать добычей прожорливых владык прилива.

И тут же чиновника пронзил еще больший, острый, как удар электрическим током, ужас – ближайшая женщина повернулась и взглянула на него сверху вниз глазами зелеными, как морская даль, безжалостными, как порыв ледяного ветра. Женщина улыбнулась, чуть качнув огромными, идеальной формы грудями, и чиновник отшатнулся, цепляясь каблуками за камни, чуть не падая. “Наркотик, – подумал он. – Кто-то подсыпал мне какой-то наркотик”. Мысль эта, казавшаяся на удивление разумной, поразила чиновника с силой божественного откровения, хотя было не совсем ясно, что с ней делать дальше, какие из нее следуют практические выводы.

А потом все резко, безо всяких промежуточных стадий изменилось, и чиновник оказался в лесу. Тропинку, по которой он шел, тесно окаймляли заросли гигантских грибов; лицо его и руки ежесекундно касались мясистых конусообразных шляпок. “Я должен найти кого-нибудь, кто бы мне мог помочь, – с прежней рассудительностью подумал чиновник. – Знать бы вот только, куда эта тропинка ведет, к городу или от города”:

– Ну и что бы тогда?

– Как?

Чиновник резко, словно отгоняя сон, помотал головой, затем взглянул по сторонам и понял, что находится, как и прежде, в лесу, но теперь не идет по грибной тропинке, а сидит на земле перед голубым экраном телевизора. Звук у телевизора был выключен, а картинка перевернута вверх ногами, так что люди свисали с потолка, на манер летучих мышей.

– Так что вы, простите, сказали?

– Я сказал: “Ну и что бы тогда?” У тебя что, с ушами плохо?

– Последнее время мне как-то трудно уследить за событиями. Слишком уж часто нарушается непрерывность.

– А-а. – Лисомордый человек понимающе покачал головой. – В таком случае посмотрим немного телевизор.

– Да он же вверх ногами, – возмутился чиновник.

– Разве?

Лисомордый встал, перевернул телевизор и снова опустился на землю. Одежды на нем не было никакой, а сидел он на аккуратно сложенном комбинезоне. Чиновник тоже успел (и когда же это?) сделать себе подстилку из свернутой куртки.

– Ну что, так лучше?

– Ага.

– Расскажи, пожалуйста, что ты там видишь?

– Две женщины, они дерутся. У одной в руке нож. Они вцепились друг в друга и катаются по земле. Теперь одна из них встала. Откинула с лица волосы. Она вся покрыта потом. Теперь она подняла Руку, смотрит на нож. На ноже кровь.

Лисомордый завистливо вздохнул.

– А я вот и голодал, и пускал себе кровь шесть дней подряд, и все без толку. Вряд ли я когда-нибудь сподоблюсь увидеть картинку, не достичь мне такой святости.

– Ты не можешь увидеть телевизионное изображение?

Хитрая ухмылка, легкое подергивание усов.

– А никто из наших не может. В этом есть какая-то насмешка, ирония. Мы, немногие уцелевшие, живем среди вас, учимся в ваших школах, работаем бок о бок с вами – и совсем вас не знаем. Даже не можем видеть ваши сны.

– Это не сны, а просто механизм.

– Почему же тогда вы видите на нем сны, а мы – только яркий, бегающий свет?

– Я тут недавно… – начал чиновник, почти забыв, что хотел сказать, но затем мысль выплыла из глубин памяти, и он продолжил, не сбиваясь больше и безо всяких усилий: – Я тут недавно говорил с одним человеком, так он говорит, что картинка не существует. Телевизионное изображение состоит из двух частей, совмещающихся не на экране, а в мозгу.

– Значит, в наших мозгах просто нет соответствующей цепи, и мы никогда не увидим ваши сны.

Существо облизнулось длинным черным языком. Чиновника охватил липкий холодный ужас.

– Это какой-то бред, – сказал он. – Я не могу с тобой разговаривать.

– Чего это?

– Последний оборотень умер не знаю сколько столетий назад.

– Да, нас и вправду осталось немного. Мы были очень близки к вымиранию, но все-таки мало-помалу научились жить в швах и складках вашего общества. Изменить внешность нам как два пальца, да ты и сам знаешь. А вот общаться с людьми, зарабатывать ваши деньги, и чтобы никто ничего не заподозрил – это уже проблема. Нам приходится скрываться среди бедняков, в трущобах на самой границе культивированных земель, в болотах дельты. Ну ладно, поговорили и будет.

Лис встал, протянул чиновнику руку, помог ему подняться.

– Теперь ты должен уйти. Вообще-то я должен тебя убить. Но наша беседа была такой занимательной, особенно первая ее часть, что я, так уж и быть, дам тебе небольшую фору. Шанс.

Он оскалился, продемонстрировав десятки рядов острых конусообразных клыков.

– Приготовились… Внимание… Марш! – скомандовал оборотень.

Он бежал по лесу, пробивался сквозь длинные, уходящие в бесконечность ряды перистых арок, врезался в башни, сплетенные из рогатых, унизанных шипами щупальцев, бесшумно рассыпавшихся, только их тронь, бежал так долго, что бег этот стал образом существования, будничным бытом, таким же естественным, не вызывающим никаких вопросов и удивления, как и любой другой быт. А затем лес растаял, и чиновник оказался на кладбище среди скелетов, наново покрывающихся плотью; на грудных клетках отрастали грибовидные груди, в промежностях расцветали белесые фаллосы, вогнутые вагины. Мертвые возвращались к жизни – чудовищами; они срастались, по двое и по трое, бедрами и головами, чем угодно. Целая семья слилась в скользкую, колышущуюся массу, увенчанную одним черепом, ярко-красные зубы оскалены то ли в безумной ухмылке, то ли в беззвучном крике.

А потом пропало и кладбище; чиновник бежал по унылой, плоской, как стол, пустоши. Бежал из последних сил, а когда силы кончились, он остановился, хватая воздух широко раскрытым ртом. Земля здесь была твердая, как камень. Бесплодная, без единой травинки. Откуда-то справа доносился неумолчный рокот Коббс-Крика, полноводного, готового влиться в реку. Так это, догадался чиновник, и есть раскоп, квадрат восемь на восемь миль, на всю глубину, до самых скальных пород пропитанный стабилизаторами, участок, где закопаны по крайней мере три герметичных навигационных маяка – чтобы найти его потом, через десятилетия, когда вода схлынет.

Отдышаться никак не удавалось, легкие горели огнем.

“Это я что, бежал, что ли?” – подумал чиновник; на него снова навалилось безысходное отчаяние. Ундина умерла.

– Вот он!

Чья-то рука схватила чиновника за плечо, грубо развернула. Чей-то кулак саданул его в челюсть.

Голова чиновника ударилась обо что-то твердое, широко раскинутые руки вцепились в землю, словно пытаясь на ней удержаться. Чиновник воспринимал происходящее с отрешенным, почти равнодушным удивлением. Тяжелый сапог врезался в ребра. Резкий непродолжительный хрип – это воздух вышел из легких. Земля такая жесткая, а внутри – темная, а тело – мягкое и податливое.

Над ним плавали три темные фигуры, они непрерывно смещались по направлению и расстоянию, непрерывно меняли пространственное взаиморасположение. Одна из фигур чем-то похожа на женскую. Но он мыслил слишком ясно и быстро, его внимание слишком часто перескакивало с предмета на предмет, чтобы сказать наверняка. Фигуры танцевали над ним и вокруг него, их образы множились, оставляли за собой длинные черные следы; прошло какое-то время, и чиновник оказался в клетке, сплетенной из вражеских тел.

– Чего… – прохрипел он незнакомым для себя самого голосом. – Чего вы хотите?

Голос гремел и раскатывался, доносился откуда-то издалека и со страшной глубины, словно звон огромного колокола, ушедшего на дно океана. Чиновник попытался поднять руки, но они двигались медленно, как ледники, скользящие с гор. Как горы, вырастающие над землей. С геологической медлительностью. Живым, активным осталось одно сознание. Он был сознанием, помещенным в голову каменного великана.

Его били тысячи кулаков, удары взаимонаклады-вались, перекрывались и обязательно оставляли после себя боль. А потом все это кончилось. В поле зрения появилось круглое лицо, нарисованное кладбищенским голубым огнем.

– Говорил же я вам, – издевательски улыбнулся Вейлер, – что можно так, а можно и этак. Вечная проблема – никто не хочет принимать меня всерьез.

Он взял чемоданчик.

– Пошли. – Вейлер исчез из поля зрения, остался лишь его голос. – Я взял то, что нужно.

И все.

Теперь все стало ясно. Время – это серый, мерцающий огонь, непрерывно поглощающий все вещи, а то, что казалось прежде движением, в действительности – просто окисление, умаление, редукция бесчисленных возможностей в одну действительность, низвержение потенциальной материи из благодати в ничто. Чиновник лежал, наблюдая уничтожение вселенной. Лежал долго. Возможно, он был без сознания, возможно – в сознании. Как бы это ни называлось, подобной ясности миропонимания он никогда еще не испытывал. Он хотел сравнить свое состояние с чем-либо другим, найти ему место в ряду понятий – и не мог. Возможно ли быть одновременно в состоянии наркотического сна и в состоянии наркотического возбуждения? Ну как можно ответить на этот вопрос? Земля под ним была твердой, холодной и влажной. Куртка его была разорвана. Он подозревал, что не вся влажность имеет естественное происхождение, что какая-то ее часть – кровь. Его кровь. За последнее время накопилось очень много фактов, все они нуждались в обдумывании, мысли разбегались, и все же он понимал, что вытекающая на землю кровь должна его беспокоить. Он отчаянно цеплялся за этот единственный надежный островок, но мысли его бешено носились по кругу, как лопасти вертолета, они оторвали его от земли, подняли на головокружительную высоту, откуда был виден весь мир, а затем швырнули вниз, чтобы повторить все снова.

Ему снилось существо, идущее по дороге. Существо с телом человека и лисьей головой. Одетое в потрепанный комбинезон.

Лис – если это был Лис – остановился и присел на корточки. Его остроносая морда обнюхала промежность чиновника, грудь, голову.

– А я вот тут кровью истекаю, – доверительно сообщил чиновник.

Лис наморщил лоб, на секунду задумался. Затем его голова качнулась, исчезла из поля зрения, растворилась в воздухе.

Чиновник снова взмыл в древнее небо, туда, где нет воздуха, а только звезды и планеты, в огромную ночь и огромную пустоту.