"Жизнь на Самоа" - читать интересную книгу автора (Стивенсон Роберт Льюис)

1892 год

Ветер все крепчает. Днем вдруг со страшным треском рухнуло большое дерево и еще несколько деревьев поменьше. В атмосфере какое-то странное веселье. Работники стоят группками, с улыбкой на лицах, и, когда что-то падает, издают ликующие крики.

30 декабря я, представь себе, отправился с Бэллой на бал-маскарад. На побережье обнаружилось, что барометр упал ниже двадцати девяти дюймов note 120. Ветер по-прежнему устойчиво дул с востока, но в подветренной стороне собрался обширный и грозный массив туч и тумана. Мог начаться ураган. Я не рискнул оказаться отрезанным от работы и, покинув Бэллу, тут же повернул назад в Ваилиму. Весь следующий день — вчера — бушевал ветер. Вставили защитные ставни. Я сидел у себя при лампе и писал — целых десять страниц, с вашего разрешения, семь из них — конспект, и среди этих семи большая часть добыта не менее чем из семи разных и противоречивых источников. В общем потрудился на славу. Днем, часа в два, примерно в шестидесяти шагах от дома упало огромное дерево, а чуть погодя и второе. После чего мы послали ребят с топорами срубить третье, стоявшее слишком близко к дому и гнувшееся, точно удилище… Буря продолжалась всю ночь; поутру веранда была до половины завалена ветвями, сорванными с деревьев в лесу. Около шести пронесся последний бешеный шквал; дождь, как густой белый дым, со скоростью пули залпами мчался мимо дома со странным резким свистом, какой я до сих пор слышал только на море и привык считать чисто морским явлением. С тех пор ветер стал слабее и налетает редкими шквалами, но дождь почти не прекращается. Для лошадей наша дорога непроходима. Говорят, что затонула шхуна и разрушено несколько туземных построек в Апии, где Бэлла до сих пор в плену. Счастье, что я вернулся, пока было можно! Но главная удача вот в чем: погибло много хлебных деревьев и бананов; если это коснулось всех островов, неизбежен голод; и, следовательно, кто бы ни раздувал угли, война невозможна. Ты спросишь: неужели я предпочитаю голод войне? Не всегда, но сейчас определенно. Я уверен, что самоанцы не хотят войны, уверен, что война не принесет выгоды никому, кроме белых чиновников, и я убежден, что мы легко справимся с голодом, во всяком случае это вполне осуществимо. А у нашей администрации была бы полная возможность искупить свои прежние ошибки.

Проснувшись поутру, я обнаружил, что буря совсем улеглась. Небо грязно-серое; даже на востоке никаких красок. Подо мной склоны, окутанные прядями тумана, синего, как дым; даже на самых высоких деревьях ни один листочек не дрогнет. Только видно, как внизу, за три мили отсюда, пеной рассыпаются одинокие волны, ударяясь о рифы, и слышно, как нарастает их объединенный рев. Он все усиливается, и теперь, в час дня, напоминает шум оживленной улицы под окном.

К вечеру прогремел гром. Значит, буря кончилась.

Ветер и дождь порывами, но не хуже. Решено, что Ллойд должен отдохнуть, и он едет в Сан-Франциско.

С утра расчищали дорогу и после обеда послали за Бэллой. Джо сажает какао. Вечером мне вдруг сообщают, что паренек с Фиджи (он сейчас работает на кухне, но, когда требуется, помогает на посадках какао) и Сими харкают кровью. У фиджийца, по-моему, пневмония, а у Сими, который слегка сутулится и говорит сдавленным голосом (по-моему, это плохие признаки), должно быть, лопнул небольшой сосуд. Я ужасно рассердилась, узнав, что еще прошлым вечером прачка забрала у обоих одеяла, чтобы на них гладить, и не вернула до сих пор. И вот бедняги, оба больные, провели эту по-настоящему холодную ночь, не имея даже нитки, чтобы прикрыться, так как их лавалава совершенно промокли под дождем. Фиджийца я не нашла, но Сими сам пришел за помощью, по-видимому порядком встревоженный. Он, кажется, решил, что его считают умирающим, когда услыхал, что мы расспрашивали о симптомах его болезни. Льюис, простукав и выслушав легкие Сими, нашел место, где звук был глуше, и поставил туда банку. Сими, отчасти с подлинным, отчасти с наигранным ужасом, опустился на пол, прислонясь спиной к каким-то кирпичам и корзинкам для рассады какао. К этому времени вокруг собралась вся наша семья и большинство туземцев, что еще усилило его панику. Принесли зажженную свечу и показали Талоло, как обращаться с банкой, потому что мы хотели, чтобы Сими еще подержал ее, когда вернется к себе. Но надо было поглядеть на Сими, когда он обнаружил, что банка наполовину заполнилась его телом. Все расхохотались, а Сими еле слышно пробормотал что-то. В переводе оно могло означать: «Вам-то хорошо, а как я теперь избавлюсь от этой штуки?»

— Тебе ведь не больно, Сими? — спросил Льюис.

Это настоящая медицинская банка с выпуклым дном и каучуковой грушей для откачивания воздуха. Однако Сими, косясь на нее с таким видом, точно это ядовитая змея, заявил, что боль ужасная. Тогда банку сняли и для обучения Талоло стали ставить ее на грудь всем прочим, к их великому удовольствию. Затем банку снова поставили Сими, который при этом так обмяк, что под его тяжестью посыпались кирпичи. В конце концов вся компания, подхватив Сими, потащила его в постель, крича, смеясь и приплясывая на ходу.

Весь день собирала Ллойда в дорогу. Льюис ездил в город и вернулся без лошади; она исчезла, когда стояла на привязи перед домом Хаггарда. Кстати, Хаггард вернулся. Талоло принял в подарок своей семье лошадь Генри, причем я постаралась внушить ему, что, если лошадь появится здесь снова, она будет тут же пристрелена. Семья Талоло довольна, а мы вздохнули свободно.

Продолжались сборы. Джо сажал какао. Льюис поехал в Апию и Ллойд тоже, но с ночевкой, чтобы быть уже на месте, когда утром придет почтовый катер. Льюис вернулся на лошади Мэри Хэмилтон note 121, потеряв на этот раз мою. Я послала ребят при лунном свете искать моего Гарольда, и они, торжествуя, привели его. «Консульская лошадь — хорошая лошадь», — говорит Талоло.

Утром чувствовала такую слабость, что Бэлла одна отправилась провожать Ллойда. Джо лопается от гордости: сегодня он посадил тысячное дерево. Из-за бури пароход опоздал и пришел только во второй половине дня. Тогда мы с Джо вскочили на лошадей и со всей скоростью, которую позволяет дорога, помчались в Апию. Подъезжая, слышим второй гудок и с безумством отчаяния начинаем искать лодку. Но все, что может плыть, уже возле парохода. Тут мы замечаем американского консула, как раз входящего на один из причалов.

— Мистер Блэклок, ссудите мне вашу лодку! — кричу я. Еще минута — и мы несемся по волнам с развевающимся над головой американским флагом. Проходя мимо немецкого военного корабля, видим, что там проводят занятия по стрельбе в цель, направляя свои снаряды прямо через гавань. Путь весьма опасный, но у нас нет времени на обход. Едва мы проскочили, позади просвистел снаряд. Пароход еще не снялся с якоря, и мы с шиком проплыли вдоль его борта. Внезапно и меня и Джо осенила одна и та же мысль: это мы задержали пароход, и там ждут предполагаемого послания консула. С парохода спустили трап, и в тот же миг мы увидели Ллойда, выбежавшего нам навстречу.

— Что делать? — спросил Джо со смущенной улыбкой.

— Удирать побыстрее, — ответила я. Мы повернули и помчались назад.

Бэлла, Фануа, Лаулии и мисс Мурс стояли у причала. Все они побывали на борту, так же как и Талоло, который упросил, чтобы его взяли провожать. Капитан с ним очень возился и поднес ему стакан шампанского со льдом. Для Талоло, который никогда в жизни не видел льда, это был великий день. На обратном пути за нами следовала целая толпа, слушавшая наивный рассказ Талоло о чудесах, увиденных на пароходе.

Вчера вечером до слуха Бэллы из комнаты слуг донеслась красивая и печальная песня. Она мимоходом заглянула в дверь. Все лежали под москитными сетками. Талоло произносил строфу за строфой, и потом все их пели.

— Что это за песня? — спросила Бэлла.

— Это песня, — сказал Талоло, — «Прощай, Лоиа» note 122.

— Какие же в ней слова? — допытывалась Бэлла.

Ей объяснили, что песню посылают во Францию поискать Лоиа, но его там нет.

— Тогда иди на Тонга, ищи его там.

— Но Лоиа нет и на Тонга.

— Тогда иди по всему свету, ищи Лоиа, а когда найдешь, дай ему приятных снов.

Вместе с миссис Стивенсон проведала кофейные деревья. Мы насчитали восемьдесят штук таких, которые совсем хорошо себя чувствуют, и еще двести двадцать шесть вполне можно высадить из питомника. Завтра после полудня надо будет взять у Джо часть людей.

Сегодня к нам на ленч приезжали Мэри Хэмилтон и вождь высокого ранга, по имени Мамеа. Мамеа очень интеллигентный человек. Мы беседовали с ним о многом, в частности о нашем старом друге короле Тембиноке, о чьей смерти мы недавно узнали note 123. У него как будто был нарыв на ноге, который один из его врачей вскрыл нечистой рыбьей костью, отчего получилось заражение крови и Тембинока умер в мучительной агонии. Умирая, он распорядился, чтобы Поль занял его место, а Симон был регентом. «Том Уайт» теперь у Симона премьер-министром. Тембинока наказал Полю, чтобы его похоронили в земляном полу в центре нового дома, где будет жить этот маленький король. Мне кажется, я слышу его слова: «Так лучше. Пусть боятся». Он думал, что при этом Поль будет в большей безопасности.

Мы хотим вызвать сюда бывшего управителя Тембиноки (Ребама). Когда мы были у Тембиноки в последний раз, Ребам приходил ко мне и просил взять его с собой. Он спрашивал еще, разрешу ли я ему жить у нас на Самоа, если он сбежит туда на каком-нибудь корабле. Я отказала, объяснив, что король наш друг и мы никак не можем в это вмешиваться. Ребам был слишком нужным королю человеком, и мне не хотелось, чтобы он его лишился. До Симона мне нет никакого дела, а маленькому гордецу — королю Полю Ребам ни к чему.

Мамеа выразил удовольствие, что видит нас всех в самоанской одежде. По его мнению, это хороший пример для местных женщин.

Лучшее время дня провела за посадками кофе. Деревца выглядят хорошо, хотя некоторые саженцы Пауля погибли. Сими, который отправился с Джо в Апию подковывать лошадей, на обратном пути чуть не падал от слабости. Он продолжает выплевывать кровь. Его состояние меня сильно беспокоит. Он мне симпатичен, да и лучшего работника у нас еще не было. На кофейной плантации мне помогали Лафаэле и двое щуплых савайцев. За работой Лафаэле пересказал мне военные слухи, бродящие среди туземцев. Когда наш фиджиец подошел ко мне с каким-то делом, я увидела, что он начернил себе нос и провел черные полосы под глазами. По словам Лафаэле, теперь действительно начнется война, и, как он уверяет, первое сражение должно быть совсем близко от нас. «Вот, мадам, пожалуйста. Пусть мадам осторожно. Самоанский человек дерись тожесамо, как черт. Вот, пожалуйста, осторожно». В результате долгих расспросов я смогла понять из слов Лафаэле, что сторонники Малиетоа считают нас друзьями Матаафы и поэтому будут нам мстить. При первом удобном случае люди Малиетоа придут сюда и потребуют выдачи всех приверженцев Матаафы, чтобы расстрелять их. Лафаэле просил, когда начнется бой, отослать Талоло через лес в католическую миссию, потому что он первый, за кем будут охотиться. Думаю, что он прав. Если поблизости возникнут какие-то волнения, Талоло, вся родня которого за Матаафу, окажется или может оказаться в опасности.

Пока мы беседовали, где-то у горизонта вяло прокатился гром, напоминающий шум битвы. Следующий, более громкий раскат насторожил Лафаэле, который взглянул на небо с тревожным интересом. Не было видно ни облачка, никаких вспышек молнии я тоже не смогла заметить.

— Странно, — сказала я.

— Нет, мадам, — отозвался Лафаэле, — это правильно. Гром нет. Теперь приходи война. Гром нет. Черти подерись на небо. Теперь война приходи быстро.

Один из наших работников был очевидцем военных знамений. В деревне Фангалуа несколько человек заседали на совете в жилище женщины-вождя, как вдруг из-за дома выскочил угорь. Кто-то хотел поймать его, но другие закричали: «Не трогай! Он без головы!» Все в ужасе отшатнулись и наблюдали за тем, как угорь вернулся в воду, и, гляди-ка, голова была на месте, как положено.

Бэлла сегодня ездила купаться по приглашению Мэри Хэмилтон. Там было много молодых местных женщин, и все удивлялись и радовались тому, что Бэлла плавает не хуже них самих. Лаулии спросила, не полукровка ли она, иначе почему она такая смуглая? Они наказали ей передать, как они все мне благодарны. До нашего приезда самоанки, вышедшие замуж за белых, одевались по-европейски, если хотели быть принятыми в приличном обществе. К их удивлению и радости, я и все остальные женщины в нашем доме стали ходить в самоанской одежде. Но вершиной было, по-видимому, мое появление в обществе на рождество в очень красивом черном шелковом холаку с вышивкой на рукавах и кокетке. После этого мужья сняли табу, и теперь многие здешние леди завели нарядные шелковые платья, сшитые в изящной местной манере. Корсеты должны быть пыткой для бедняжек, и большинство самоанок из-за этого варварского европейского обычая становятся лишь нескладными и неуклюжими.

Мэри Хэмилтон рассказывает, что однажды она вышла в Сиднее на улицу в туземном платье и за ней увязалась целая толпа мальчишек с криками: «Эй, глядите, тетенька в ночной рубашке». Но холаку всего-навсего старомодный сак, который весьма кстати был распространен в Англии в те времена, когда в Южные моря прибыли первые миссионеры. В нем просторно и прохладно, он придает изящество и поэтому так пришелся по душе островитянкам, что стал традиционной одеждой во всей южной части Тихого океана. Я очень рада, что невзначай совершила доброе дело note 124.

Бэлла получила записку от Кьюсэк-Смитов с просьбой одолжить им какую-нибудь пьесу для любительского спектакля, причем, объясняя, почему не предлагают ей участвовать, они не пожалели труда и перечислили все причины, по которым Бэлла могла бы отказаться. Мне кажется, тактичнее было бы дать ей возможность сделать это самой. Из их поведения теперь и во время прошлого спектакля ясно, что они не хотят ее участия, и это странно, поскольку она играет много лучше остальных и спектакль имел бы верный успех. Может быть, миссис Кьюсэк-Смит боится, что Бэлла захочет лучшую роль, которую она всегда берет себе?

Все утро сажала кофе и простудилась. Ветрено, дождь, барометр падает. Что ж, я приготовилась как могла. Все защитные ставни второго этажа покрашены, но те, что внизу, я не могла поднять, к тому же, чтобы добраться до их верхней части, мне понадобится лестница. Надо как-то изловчиться и сделать это поскорее, иначе они покоробятся. Джо пошел прилечь, оставив людей готовить корзинки с землей под семена какао, которые мы ожидаем послезавтра. Капитан Хуфнагель говорит, что у него для нас масса хлебных деревьев, если только фирма разрешит отдать их. Несколько дней назад я послала Талоло и Лауило за большими саженцами хлебных деревьев в лес. Они вернулись с пятью красавцами. После того как деревья благополучно посадили, Лауило поведал, что они выкопаны в одном самоанском саду, где не было никого, кроме старухи, сторожившей владения.

— Старуха много кричи, — сказал Лауило. — Она сильно злой. Но мы не слушай.

Мэри Хэмилтон обещала сходить к хозяевам сада и договориться, как возместить этот ущерб.

Сегодня вечером Льюис собирается начать занятия с теми из слуг, которые захотят учиться. Лафаэле и Лауило рвутся больше всех. Прибыло несколько несложных альбомов с картинками и хорошей бумагой для копирования. Они теперь у Талоло. У него большой вкус к рисованию, и он в восторге от подарка. Так стемнело, что почти нельзя писать.

Много всего произошло с тех пор, как я записывала в последний раз. Ллойда, который, казалось, совсем выдохся, мы отправили в Сан-Франциско. Не успел он уехать, как, к моей большой печали, издохли его конь Макфэрлэйн и мой маленький Гарольд. Сначала Макфэрлэйн, за ним Гарольд. С последним рейсом «Арчера» с Абаианга note 126 приехали капитан Тирни и Лиззи, его жена. Они несколько раз были у нас. Все влюбились в Тирни. В последний свой приезд на прощание он заставил всю нашу семью усесться на веранде, чтобы унести в памяти общий портрет.

У нас теперь служит чернокожий паренек, по имени Аррик, которого мы наняли у немецкой фирмы note 127. Мы надеемся обучить его стирке. У него добродушная, сияющая черная физиономия, блестящие глаза и белые зубы. Джо прозвал его Эмблемой Чистоты, что сокращенно превратилось в «Эмблему».

Сегодня после обеда Льюис что-то читал вслух, как вдруг его внимание привлек темнокожий человек, стоящий на лужайке под проливным холодным дождем. На вопрос: «Что ему нужно?» — он ответил: «Остаться здесь». Мы позвали его на веранду и стали расспрашивать дальше. Выходило так, что это беглец, который некоторое время скрывался в лесу. Там его нашел мясник Дайнс и взял к себе, а теперь он удрал от Дайнса. Бродя по лесу, он, по его словам, встретил еще одного сбежавшего работника фирмы.

— Где же он? — спросили мы.

— Прячется за садом у калитки, — такова была суть ответа.

Привели второго. Тот оказался чернокожим юношей дерзкого вида, но страшно напуганным. Странно было видеть, как нос на коричневом лице первого побелел от волнения. Мы оставили их ночевать, и наши повара побежали согреть для них чаю и приготовить еду. Я дала им также сухой материи взамен остатков мокрых тряпок, обматывавших их бедра.

Боюсь, что повара погубят Аррика — чернокожего, попавшего к нам законным путем. Они отвели ему почетное место за своим столом, и он поглощает большую часть всей еды. Талоло и Лауило, эти двое мягкосердечных, стоят за его спиной и стараются впихнуть в него побольше. Они едят до нас, и, когда Аррик появляется в столовой, чтобы помочь за обедом, желудок его так набит, что кажется, будто у него в этом месте опухоль. Двое беглецов очень беспокоят меня. Оставить их у себя мы не можем, но не хватает духу предать их.

Лауило сообщил мне, что его знакомый нашел в лесу позади свиного загона останки человека. Когда этот знакомый позже зашел к нам, Льюис попросил его показать место. Действительно, там оказались кости человека — чуть повыше моей кофейной плантации. Но что странно — среди них целых два черепа. По-видимому, то скелет воина, который отрезал голову врагу, будучи сам смертельно ранен, и потом уполз в лес, чтобы умереть со славой. Льюис хочет поставить камень над его могилой.

Одному богу известно, какой сегодня день. И мне тем более стыдно, что как раз пришло твое письмо, притом написанное не где-нибудь, а именно в Борнемуте — о, добрый старый Борнемут! — и что ты выражаешь радость по поводу моих писем, за которую я хотел бы отплатить письмом подлиннее. Итак, что здесь происходит? Целое море событий — запутанных, утомительных, незавершенных, бесформенных; масса времени растрачена впустую; множество разъездов взад-вперед, и мало что доведено до конца или хотя бы до середины.

Позволь обрисовать тебе наш живой состав на данный момент. Шестеро рабочих на плантациях; шесть душ в доме. Повар Талоло сегодня наконец возвращается из отлучки, ради чего я потратил около двенадцати часов на поездки и, полагаю, часов восемь на совещания в торжественной обстановке… Стюардом теперь Лауило. Оба они превосходные слуги; у нас был званый ленч по случаю захоронения найденных костей самоанца, и поверь, что все было на высоте, хотя мы сами ни во что не вмешивались. Еда была хороша, вино и блюда подавались как по часам. Помощник стюарда и прачка — Аррик, чернокожий с Новых Гебрид, которого мы наняли у немецкой фирмы; он не так безобразен, как большинство из них, но и красавцем его не назовешь; не глуп, однако и не Критон. В первое время он так много ел, дорвавшись до хорошей пищи, что живот у него прямо торчал. Помощник повара — Томаси, родом с Фиджи, высокий и красивый, двигается как марионетка, с неожиданными прыжками, и так же неожиданно таращит глаза. Далее, прачка и регент нашего хора — Элена, жена Томаси. Это наше слабое место. Мы стыдимся Элены. Кухня краснеет за нее. Ее присутствие вызывает ропот. На первый взгляд у нее все в порядке — недурная лицом, рослая молодая женщина, скромная, деятельная, с превосходным вкусом по части гимнов. Послушал бы ты, как истово она пела на днях, подчеркивая ритм! Ты не понимаешь, в чем же тогда дело? Дай-ка твое ухо, но гляди, чтобы не проведали газеты! У нее нет знатной родни. Никакой, говорят они; одним словом, совсем простая женщина. Конечно, у нас есть работники с других островов, может быть тоже простолюдины; но мы оставляем за ними преимущество неопределенности, что невозможно для Элены из Ваилимы; это наше пятно, оспина на нашем лице. Как я уже сказал, эта оспина — наш регент. В самоанском хоре всегда запевает женщина; мужчины, которые вторят, вступают через один-два такта. Бедная, милая Фааума, не отличающаяся целомудрием, эта Ева, изгнанная из рая, знала лишь два гимна, а Элена, по-видимому, знает весь молитвенник, и соответственно утренние молитвы проходят гораздо оживленнее.

И наконец, пастырь скота — Лафаэле. В его ведении: мой совершенно преобразившийся Джек, теперь на нем ездит жена, и он смирен, как докторская кляча; тифанга Джек — пегий конь, которого моя матушка купила у бродячего цирка; кобыла Бэллы, впавшая в детство или близкая к этому (черт бы ее побрал!); Мусу, что мне на днях забавно перевели, как «которая не хочет» (буквально — «сердитая», но употребляется всегда с оттенком упрямства и строптивости), — маленькая шоколадная с белой звездочкой на лбу лошадка Фэнни. На этой лошадке в последнее время ездил я, чтобы остепенить ее. Она не то что с норовом, но неприученная, капризная, неспокойная и требует, чтобы ею занимались и ублажали ее, и последняя (из верховых лошадей) — Луна (ее имя происходит не от латинского названия светила, а от гавайского «надсмотрщик», но произносится одинаково) — тоже хорошенькая маленькая кобылка, но ее едва ли удастся обломать: уж очень брыклива. Ездить на ней можно только с пастушеским бичом, и по возвращении вся спина ее расчерчена, как шотландка.

Далее, две лошади из упряжки, которые используются теперь только как вьючные; две коровы, одна из них вот-вот должна отелиться (надеюсь, что завтра), и третья — джерсейская корова, чье молоко и характер равно вызывают восхищение — она дает фермеру хороший моцион, а потом освежает его сливками; двое телят — бычок и телка; бог знает сколько кур и уток, и бьюсь об заклад, что даже он не знает, сколько кошек. Итак, двенадцать голов: семь лошадей, пять коров. Не есть ли это Вавилон великий, что я построил? Можешь звать его Сабпрайорсфордом.note 129

В течение марта Льюис работал над «Дэвидом Бэлфуром». Кроме того, как обычно, время заполняли встречи с вождями, несколько праздников и множество политических сплетен. В начале апреля в Ваилиме разыгралась любопытная домашняя драма, касающаяся Талоло и Фааумы, жены Лафаэле, в результате которой Фааума бросила мужа, а Талоло был уволен. Попробовали нового повара Дэвида, но он оказался неподходящим. Через несколько дней Лафаэле помирился с Талоло, и тот возвратился в дом, к большому облегчению Стивенсонов, жалевших об уходе хорошего повара. Однако Фааума отказалась вернуться к Лафаэле.

7 апреля был день рождения Ллойда, и это событие отмечалось на местный лад. Двое туземных юношей обвили его голову, шею и талию гирляндами цветов. Обеденный стол был также украшен горами венков. В центре помещалось коронное блюдо — жареный поросенок с алым цветком гибискуса на лбу и двумя зелеными гирляндами вокруг толстой туши. Примерно через неделю после этого наступила небывалая жара, которая всех измотала. 16-го Джек-циркач был найден мертвым. В тот же день попозже Ваилиму посетил сам Малиетоа в сопровождении Лаулии как переводчика и трех солдат, одетых в белые мундиры и панталоны и вооруженных винтовками и байонетами. Малиетоа также был во всем белом и в желтых кожаных крагах выше колен. «Король» остался на ленч и пил каву с Льюисом в знак добрых отношений. Во второй половине дня Льюис отправился в Апию встречать пароход с Редьярдом Киплингом, но Киплинг не приехал, и таким образом связь между ним и Льюисом осталась чисто эпистолярной.

Не представляю себе, как наверстать пробел в моем дневнике. Столько всего случилось с тех пор, как я записывала в последний раз. Захоронили кости, найденные в лесу. На эти похороны, устроенные в ближайшее после находки воскресенье, приезжали мистер Сьюэл со своим отцом и мистер Хаггард. Кости были уложены в ящик, могила вырыта и после ленча все мы отправились процессией в лес. Льюис произнес речь, а вслед за ним выступил мистер Сьюэл-младший, но менее красноречиво, чем обычно. Он выразил надежду, «что мы еще не раз встретимся по такому же поводу». Потом мы повели их осматривать плантации. В самом начале леса Джо расчистил места на берегу ручья, и там нас ждал стол, накрытый скатертью, а на нем бокалы, пиво, молодые кокосовые орехи и очищенные апельсины. Вокруг стола стояли скамьи, застланные свежей листвой. Те из наших людей, кто из суеверия не решился пойти на похороны, и группа чернокожих с чужой плантации, навещавших Аррика, с венками на головах поджидали здесь, чтобы обслужить нас. Перед тем как разошлись, мистер Хаггард тоже произнес речь, несколько более удачно, чем консул.

Были всякие неприятности со слугами, и мы расстались с Лауило, не знаю, к счастью или к несчастью. Взяли назад Талоло. Лафаэле был уволен и тоже снова принят в дом. Прачкой стала Элена, жена Томаси. У Сими было кровохарканье. Теперь он делает работу Лауило. Он держится очень гордо, старается угодить, но пока еще неумелый.

Белая корова принесла теленка, а бедный «циркач» погиб. Я привязала остальных лошадей снаружи, чтобы дать траве подрасти, оставив циркового Джека одного в маленьком загоне. Миссис Стивенсон обиделась, решив, что за оградой лошади получают лучшую траву, и настояла на том, чтобы его привязали там же. Я высказала все, что могла, стараясь предотвратить беду, потому что конь старый и не приучен к веревке. Но все было бесполезно.

— Каркает, точно Кассандра, — изрекла его хозяйка.

— Ну что ж, лошадь ваша. Поступайте, как знаете, — сказала я, — но вы ее убьете.

Два дня спустя искалеченные останки лошади были обнаружены на дне ручья под водопадом. Она самым чудовищным образом опутала себя веревкой и, пытаясь освободиться, скатилась со скалы.

Кажется, это все домашние новости.

Политическое положение весьма тревожное. Мистер Сьюэл подпал под влияние барона note 130 и бежал с первым же пароходным рейсом. Мистер Клэкстон настолько утратил популярность, что отбыл (якобы для поправки здоровья жены, хотя она никогда еще тан хорошо не выглядела) на последнем пароходе. Представлять свою точку зрения он оставил мистера Уитми note 131. Но, к несчастью Клэкстона, мистер Уитми приходил повидаться с Льюисом и теперь примкнул к другой стороне. В один прекрасный день мы с удивлением услышали от Лаулии, что нас хочет посетить Малиетоа. Он явился вместе с королевой и завтракал у нас, а позавчера мы отдали визит. Это поставило нас в щекотливое положение, потому что в следующий понедельник мы обещали быть в гостях у Матаафы.

Как-то в городе к Льюису подошел полицейский и сказал, что один из наших слуг сообщил ему, будто мистер Стивенсон собирается в Малие.

— Что же вы ему ответили? — спросил Льюис.

— Я сказал, — ответствовал блюститель порядка, — что меня не касаются передвижения мистера Стивенсона.

— Превосходный ответ, — похвалил Льюис.

Полицейский, должно быть, до сих пор пытается разобраться в полученной информации.

Оказалось, что Малиетоа живет в самом обычном самоанском доме; это даже не «дом вождя» ни по архитектуре, ни по материалу, из которого он построен. Бедного короля это явно смущает. Из-под нависшей крыши хижины виден стоящий напротив прекрасный новый дом президента. Думаю, что это весьма досадное зрелище для зависимого короля. Не успели мы прийти туда, как от президента явился человек с подношением для королевы в маленькой корзиночке. По поведению посыльного легко было догадаться, что он подослан узнать, каких гостей принимает король.

Малиетоа жил в деревне Мулинуу, главном оплоте своей власти, тогда как селение Малие было опорным пунктом «претендента на престол» Матаафы. Обе деревни и их окрестности блистательно описаны Льюисом в «Примечаниях к истории»:

Мулинуу — узкая полоса земли, засаженная кокосовыми пальмами и выдающаяся в лагуну примерно на три четверти мили. На восток от него лежит Апийский залив. К западу расположено прежде всего мангровое болото с великолепной зеленью мангровых растений, чернильно-черной грязью, с бесчисленными насекомыми и черными да алыми крабами, ползающими по его поверхности. За болотом — широкая и мелкая бухта, окаймленная с запада мысом Фалеула. Деревня Фалеула соседствует с Малие, так что с верхушки какой-нибудь высокой пальмы в Малие можно различить на фоне восточной половины неба пальмы Мулинуу. Пассат гуляет по низкому полуострову и очищает его от болотной заразы. В самоанском языке есть любопытное выражение. Во время болезни человек ищет на берегу открытое место, чтобы, как они говорят, «поесть ветра»; действительно, трудно подыскать лучшее место для такой диеты, чем мыс Мулинуу.

Со стороны гавани бросаются в глаза два европейских дома; в Европе они казались бы довольно бедными, но для Самоа это выдающиеся постройки. Один из них новый — он вырос совсем недавно, чтобы, прикрываясь названием Дома правительства, служить резиденцией барону Зенфту. Другое здание — историческое. Оно было построено Брандейсом под закладную, и теперь на никому не ясных основаниях его занимает главный судья. Ходят неопровергнутые слухи, будто он живет там бесплатно. Я не утверждаю, что это правда, я говорю лишь, что слухи не опровергнуты, а у наших административных чинов есть такая черта, одним словом, они удивительно терпимы к собственному поведению. В поселке, расположившемся между обоими большими домами, живут фаипуле — члены местного парламента. Во времена Тамасесе тут кипела жизнь, его собственный дом и жилища фаипуле были хоть куда, все содержалось в отличном порядке и к домам вела песчаная дорога. Сейчас поселок напоминает заброшенную лесную деревню и свидетельствует о всеобщей апатии.

Но это еще не главный позор Мулинуу. Дом президента находится у самого моря. По ночам здесь выставляются часовые и вооруженная охрана стережет беспокойный сон правительства. Со стороны суши перед домом стоит памятник бедным немецким парням, сложившим головы при Фангалии note 132. Так вот, позади памятника, в стороне от дороги, прохожий может случайно заметить маленький домик; в таких живет простой люд в лесных деревнях. Никому и во сне не снилось, чтобы под этим кровом мог помещаться хотя бы глава семейной общины; тем не менее это дворец Малиетоа-Натоаителе-Тамасоалии-Лаупепы — короля Самоа. Сидя в его обществе под этой скромной крышей, вы можете видеть меж столбов новый дом президента. Сам его величество созерцает этот дом с утра до вечера, и ход его мыслей легко себе представить. Для самоанского вождя красивый дом — непременный атрибут власти; однако вот уже семнадцать месяцев, как правительство (само устроенное неплохо) не может собраться подыскать подобающее жилище для своего владыки…

Дорога в Малие бежит по берегу бухты Фалеула и сквозь цепь приятных рощ и деревень. Сейчас дорога перерезана заборами свиных загонов. Восемь раз приходится перескакивать загородки из кокосовых кольев. Причем взлет и посадка совершаются в грязи, усеянной крупными камнями. Порой эти камни окрашены кровью лошадей, прошедших перед вами. Чтобы эти препятствия казались еще неприятнее, иной раз вы еще вынуждены пережидать, пока какой-нибудь черный боров невозмутимо перелезает через так называемую ограду. Ничто не выставляет самоанцев в более невыгодном свете, чем эти бесполезные заграждения, уродующие их единственную дорогу. Одним из первых актов правительства после приезда главного судьи было распоряжение освободить проход. Позор Матаафе, что это до сих пор не сделано.

Деревня Малие представляет картину процветания и мира. В очень хорошем описании, опубликованном в журнале «Остралэйшн», одна путешественница сообщает, будто деревня окружена военными укреплениями. Ее, должно быть, ввели в заблуждение какие-то из свиных загонов на берегу. Здесь нет никаких укреплений, ничего демонстративно военного. Насколько я понял, от ста до пятисот воинов всегда находятся на расстоянии, доступном зову, но мне не приходилось видеть более пяти вооруженных людей вместе, да и те были почетной стражей короля. Воскресный покой витает над хорошо расчищенной растительностью, пасущимися на привязи лошадьми, стадами свиней, над круглыми или овальными туземными жилищами. Их удивительно много, и все хороши в своем роде; тем не менее строятся еще. А в центре — высокий дом собраний, пожалуй самая большая туземная постройка на всех островах Самоа. Он закончен наполовину, но уже занимает видное место в пейзаже. Не заметно никакой суеты вокруг, однако готовая часть свидетельствует о продолжении строительства.

Центр всего этого — сам вождь, Малиетоа-Туиатуа-Туиаана-Матаафа, король, вернее, не король, а претендент на самоанский престол. Все сходится к нему, все исходит от него. Депутации островитян приносят ему подарки, а он в ответ по-царски их угощает. Белых путешественников, к их неописуемому изумлению, вооруженная стража короля при его приближении сгоняет с дороги. Своих танцоров он собирает звуком рожка. По вечерам он сидит в своем доме перед полукругом ораторов, представляющих многие районы архипелага, произнося и выслушивая те витиеватые и изысканные речи, которые составляют усладу самоанского сердца. От него самого и всего окружения веет поразительным чувством порядка, спокойствия и довольства (в местном понимании). Ему шестьдесят лет, он высокий, могучего сложения, с белой от седины головой и усами, глаза ясные и спокойные, нижняя челюсть заметно выдается вперед, что делает его похожим на благодушного английского дога. Манеры его почтенны, а речь вкрадчива, как у католического прелата. Он никогда не был женат, и гостей обслуживает приемная дочь. Много времени назад он дал обет целомудрия — «жить, как господь наш жил на земле»; и полинезийцы затаив дыхание передают, что он сдержал его. В подобных пунктах он, верный своему католическому воспитанию, склонен даже проявлять суровость. Лауати, главное лицо на Савайи, недавно развелся с женой и взял другую, более красивую. И когда я в последний раз был в Малие, Матаафа (вразрез с собственными интересами) как раз послал ему выговор. Говорят, что непосредственные приближенные, несмотря на его обходительность, скорее уважают его, чем любят. Его власть в большей степени порождение авторитета, чем популярности. Но ни один из ныне живущих самоанских вельмож не мог бы и пытаться достичь того, чего он добился на протяжении последних двенадцати месяцев, не утратив ни капли своего престижа. Он не только удержал своих сторонников от войны, но даже вынудил их явиться на суд в лагерь врагов в Мулинуу. Я сомневаюсь, был ли такой триумф авторитета возможен когда-либо прежде. Лично я бывал и жил почти во всех местах расселения полинезийской расы, и только один человек произвел на меня более сильное впечатление…

Итак, я попытался, не смягчив, воспроизвести полученные впечатления: достоинство, изобилие и мир в Малие, банкротство и растерянность в Мулинуу.

Забыла записать, что, когда король был у нас в гостях, Льюис попросил извинения за то, что давно не посещал его, и сослался на распоряжение президента, изданное после прошлого визита Льюиса к его величеству. Это распоряжение гласит, что никто не имеет права видеть короля, не получив за три дня перед тем разрешения консулов. Разумеется, Льюис и не подумал спрашиваться у консулов, прежде чем зайти в открытую хижину Малиетоа. Это было бы смешно и унизительно. Король сказал, что никакого разрешения не требуется, и пригласил нас бывать у него, когда и сколько нам вздумается, не обращая внимания на подобные указы. Льюис очень хочет добиться, чтобы Малиетоа и Матаафа действовали заодно. Без этого невозможен мир на Самоа. Сегодня утром он пытался поговорить с Малиетоа наедине, но не вышло. Вечером он сделает еще одну попытку. Он хочет объяснить свою точку зрения сначала Малиетоа, а затем Матаафе. Описание последних политических скандалов содержится в письме Льюиса в «Таймс».

Льюис тщетно пытался повидаться с Лаупепой. Не желая говорить в присутствии шпионов, он пробовал встретиться с королем у Лаулии. Договаривались дважды, но оба раза встреча не состоялась. 2 мая Льюис, Бэлла и я в сопровождении Талоло отправились в Малие на лодке, экипаж которой составляли люди из Малие. Мы почти не сомневались, что нас задержат, но, хотя весь город знал о цели этой поездки, полицейские пропускали нас с улыбкой и не чинили никаких препятствий. На случай если придется остаться на ночь, мы захватили непромокаемый мешок и большую бадью с Токелау со сменой одежды. Я взяла темно-красное шелковое холаку, отделанное персидской вышивкой, а Бэлла — шелковое темно-зеленое, чтобы появиться в них перед королевской особой. Незадолго до прибытия я попросила Льюиса подержать шаль, чтобы я могла за ней переодеться. Когда моя голова вынырнула из платья, я увидела, что Льюис сидит на своем месте на другой стороне лодки с зажатым в пальцах уголком шали. Как он сказал, ложная стыдливость не вызывает у него сочувствия.

В Малие мы встретили лучших наших работников с плантации какао и узнали, что они бастуют вместе со всеми рабочими Апии, Жалко, что Джо дал им уйти; на мой взгляд, они абсолютно правы. Еще задолго до деревни мы увидели верх огромной туземной постройки, возвышающийся наподобие церковного шпиля. Это собственный дом Матаафы — самый большой и красивый из всех, какие я видела. В деревне есть и другие большие дома.

Льюис напрасно пытался найти переводчика и был вынужден удовольствоваться Талоло, который весь изошел от страха и отчаяния, потому что он еще не умеет говорить на языке вождей и ощущал каждое свое слово как оскорбление Матаафе. Мы привыкли между собой называть Матаафу Чарли-над-водою и поднимать за него тост как за короля, раскачивая бокалы с вином над бутылкой с водой note 134. Талоло имел какое-то представление о смысле этого тоста и решил, что хорошо будет повторить его здесь. Бэлла, к превеликому веселью, увидела, как он взял стакан с водой, которую собирался выпить, и помахал им в воздухе. Его ошибка превратила тост в довольно зловещий: Чарли-под-водою.

Слова «Чарли» в переводе Талоло сводились почти исключительно к тому, что «Матаафа очень удивлен». Познаний Льюиса в самоанском языке хватало, чтобы приблизительно догадываться о происходящем. Советники — фаипуле — устроились в одном конце дома, часть из них сидела на циновках на полу. Центр группы представляла чаша с кавой, подле которой поместился королевский оратор. Каву сначала подали королю и одновременно с ним Льюису (редкая почесть), затем некоторым фаипуле, а после, по распоряжению короля, — «семейному тылу» (Бэлле и мне, которых он явно считал двумя женами). Он только недоумевал, кто из нас главнее. Сначала он предоставил второе после Льюиса почетное место мне, но потом передумал и посадил туда Баллу. Нам подали каву одновременно, чтобы ни одна из нас не чувствовала ревности. Мы были очень благодарны за каву, потому что выехали из Ваилимы в пять утра и соответственно очень устали. Я видела, что это была жеваная кава, но, пока пришла моя очередь пить, уже забыла об этом. Прежде чем поднести каву Матаафе, слуга совершил возлияние, плеснув из чаши на землю, и покропил свежей водой из кокосовой скорлупы направо и налево. Фаипуле тоже кропили водой направо и налево, лишь один повторил возлияние кавой, зато он не прикоснулся к воде.

Оратор Матаафы и другие произнесли вежливые речи, один из них сравнил Льюиса с Иисусом Христом, что смутило Талоло почти до потери сознания. Вдруг Матаафа послал за своими красивыми золотыми часами на золотой же цепочке и обнаружил, что уже одиннадцать часов. Он спросил, когда мы выехали из дома, и был, по-видимому, встревожен тем, что мы так долго постимся. В дом внесли продолговатый деревянный стол и накрыли его красивой тапой в несколько слоев. Вокруг расставили четыре стула. Нас усадили на эти стулья, задрапированные тапой и кусками тканей папаланги, и подали легкую предобеденную закуску. Когда перед каждым был положен свернутый лист с кушаньем из аррорута и кокосового молока, запеченным в горячих камнях note 135, и свежий молодой кокосовый орех для питья, король (он католик) перекрестился и произнес молитву. Матаафа просил извинения за предстоящий обед, сказав, что он целиком фаасамоа: без вина, только поросенок, птица и таро. Мы ответили, что лучшего и не желаем. Аррорут приятен на вкус, но управляться с ним трудно, оттого что он такой липкий, вдобавок он немного скрипел на зубах от налипшего песка. Его величество посоветовал нам не очень наедаться, чтобы не перебить аппетит к обеду, а когда мы кончили, рекомендовал полежать. Пока мы ели, его приемная дочь повесила колоссальный занавес из красивой плотной тапы, отгородив им один конец комнаты. За ним оказались приготовленными циновки и подушки, и через несколько секунд мы уже спали крепким сном.

Часа через полтора мы все сразу проснулись и обнаружили, что обед уже ждет нас. Забыла сказать, что после обмена речами оратор вручил Льюису корешок кавы (выдающийся подарок), а мы в свою очередь преподнесли Матаафе стофунтовый бочонок мяса. Оратор тут же вышел из дома и стал выкрикивать громовым голосом какие-то короткие фразы. Оказывается, он сообщал жителям деревни и главам семей о характере и размерах полученного подарка. Мы, как и в предыдущий раз, ели за столом, сидя на стульях; были поданы тарелки и бокалы, ложки, ножи и вилки.

Талоло, к этому времени уже совершенно больной от груза непомерной ответственности, сидел как слуга на полу позади нас. Талоло очень переживает, что Элена, жена Томаси, которую мы взяли в прачки, низкого происхождения. Он тщательно объяснил нам, что хотя она из его семьи, но занимает там очень скромное положение. Мать Талоло, кажется, женщина-вождь, не знаю насколько высокого ранга, и сам Талоло когда-нибудь станет вождем. Я с тревогой спросила его, будет ли он у нас работать, когда «примет свое имя вождя». «Ни за что», — был ответ. — «Тогда нельзя работать руками. Но Талоло не хочет принять имя. Он хочет жить, как белый». Это не слишком успокоило меня, потому что Генри всегда говорил то же самое, а теперь, как я слышала, принял свой сан и стал вождем трех деревень, в которых будет вместе человек пятьсот взрослых. Родичи Генри сперва возражали против его назначения, но сейчас они им очень довольны. Думаю, что своим успехом Генри отчасти обязан школе, которую прошел у нас, потому что он до мелочей следовал нашим советам, хотя зачастую они были очень далеки от понятий рядового самоанца.

Но вернемся к Чарли-над-водою. После обеда они с Льюисом и в сопровождении Талоло как переводчика прошлись по деревне и беседовали, насколько это удавалось. Тропинка узкая, и в одном месте на них налетел на своей лошади Суэнн, аптекарь из Апии, едва не задавив короля и Льюиса. Один из стражников (короля сопровождали два человека с винчестерами) выскочил вперед и остановил невежду, который сильно перепугался. Позже мы услышали, что он рассказывал в Апии, будто мирно ехал по дороге, а Льюис остановил его лошадь и вежливым, извиняющимся тоном объяснил ему, что уж лучше подчиниться местным обычаям и уступить дорогу.

После их возвращения с прогулки мы все уселись на циновке у входа и курили. Издали послышалось пение мужских голосов, и вскоре показалась процессия идущих парами юношей в венках. Каждый из них положил перед нами по корешку таро, к этому они добавили еще пару цыплят, а король — гигантский корень свежей кавы. Были произнесены речи, после чего расстелили циновки для танцоров, которых созвали сигналом рожка. Танцоры составили два длинных ряда, с ними были два комика и еще горбун, по-видимому, королевский шут. Сначала они исполнили в честь нас приветственную песню, а потом пели, плясали и разыграли несколько сценок — все с большим искусством. Кое-что было очень забавно. Особенно великолепен был горбун, пародировавший недавно побывавших здесь циркачей. Льюис не мог вести серьезную беседу с помощью Талоло, только и знавшего что твердить «очень удивлен», но договорился приехать в Малие еще раз с лучшим переводчиком. Возвращались мы на лодке при лунном свете горячими поклонниками Матаафы.

Примерно через неделю Льюис отправился туда вторично верхом с Чарли Тэйлором в качестве переводчика. Они выехали вечером в субботу под проливным дождем и в воскресенье утром весьма рано уже вернулись назад. Льюису удалось немного лучше побеседовать с Матаафой, которому он советовал поддерживать мир и подружиться с Лаупепой. Матаафа как будто и сам тех же взглядов. Он действительно хочет, чтобы Лаупепа поселился в Малие и они правили бы совместно и, по-видимому, не намерен затевать войну.

Ранним утром, около четырех, когда начинают петь утренние птицы, Льюиса разбудил звук дудки, на которой кто-то тихо наигрывал странную мелодию. Когда он позже спросил об этом, Матаафа пояснил, что музыка во время пения ранних птиц навевает приятные сны. Он еще добавил, что отец его не разрешал наносить вред никакому животному или птице и поэтому был прозван Королем Птиц.

Вчера приезжал Чарли Тэйлор обучать самоанскому языку Льюиса, Баллу и Ллойда. У островитян-рабочих забастовка, и, так как наши тоже ушли, я откомандировала на плантацию к Джо Лафаэле. Один из работников, Пааталисе, вернулся, но прячется, боясь встречи с забастовщиками. Посадки какао окончены, и мы собираемся устроить для рабочих праздник.

Аррик вместо того, чтобы отпроситься на воскресенье, что ему, безусловно разрешили бы, убежал так. Он ушел вечером в субботу, а когда возвращался под вечер следующего дня, уже в темноте столкнулся с Лафаэле. По дороге, едва оставив позади Танунгаманоно, они встретили Льюиса верхом на моей лошади Мусу. Льюис приветствовал их самоанским «Талофа соифуа» note 136 и проехал мимо. Каково же было их удивление и ужас, когда они увидели Льюиса дома, откуда он и не думал выезжать. По всей усадьбе распространились тревога и паника. Они считают, что Льюис выслал своего двойника поглядеть, чем занимаются Аррик и Лафаэле.

Вскоре после того как забастовали рабочие на плантации, Джо повстречал чернокожего работника мистера Блэклока, который как раз собрался уйти от хозяина, недовольный рационом, состоявшим из одного риса. Человек пожелал работать в Ваилиме, и Джо тут же нанял его, а к вечеру наш новый работник уже шел по дорожке к дому, неся свою циновку и одеяло. Кто-то обратил мое внимание на Аррика. Я взглянула и изумилась. Он наклонился вперед и, по-змеиному выставив голову, следил за пришельцем с такой враждебностью, какую бы я не хотела испытать на себе. В дико вытаращенных глазах его читались убийство и смерть; я никогда не видела более свирепой гримасы. Пока тот не скрылся из виду, Аррик сидел, окаменев, точно черная статуя, лишь губы его шевелились с каким-то прерывистым шипением, вроде того, что испускает для устрашения врага драчливый кот и что даже среди кошек вызывает тревогу. «Этому парню у нас несдобровать», — сказала я. Так он, по-видимому, подумал и сам, потому что в тот же вечер таинственно исчез вместе с одеялом и циновкой.

Кто же пожаловал к нам после обеда, желая повидать Льюиса, как не сам главный судья собственной персоной? А Льюис как раз окончил свою историю Самоа note 137, историю, довольно некрасивую в части, касающейся главного судьи. Я спустилась вниз и застала посетителя беседующим с обычной вежливостью с миссис Стивенсон. Я сказала, что Льюис слишком плохо себя чувствует, чтобы видеть кого бы то ни было, чем страшно напугала миссис Стивенсон, которая вся побледнела. Что касается главного судьи, то мое утверждение было абсолютно правдивым, так как Льюис объявил, что разговор с этим человеком будет стоить ему много здоровья. Я предложила главному судье вина, пива, шоколаду и в конце концов, когда он отказался даже от стакана воды и папирос, не удержалась от замечания «Значит, вы не хотите разделить с нами хлеб-соль?» В ответ на что он только молча сладко улыбнулся. Но думаю, что дело именно в этом. Он сообщил нам, что в порту немецкий военный корабль «Шпербер». У меня невольно мелькнула мысль, не хочет ли он намекнуть Льюису о возможности высылки. Было бы довольно комично выслать Льюиса за попытку сохранить мир на островах. Все же не верится, что они дойдут до такой наглости.

Позже были мистер Хаггард и мистер Дэмет. Первый показывал письмо, пересланное ему из министерства иностранных дел. Это копия письма Лаупепы лорду Солсбери с несправедливыми обвинениями по адресу земельной комиссии. Письмо явно написано Клэкстоном, который при первом намеке на опасность счел необходимым покинуть острова «ради здоровья жены».

Оказывается, правительство боится собирать с самоанцев налоги. Срок уже давно прошел, а теперь его продлили снова. Налоги с белых тоже отсрочены. Белые намерены вообще не платить налогов, пока продолжается теперешнее положение дел, и консулы поддерживают их в этом. Мистер Хаггард и другие говорят, что средства президента почти исчерпаны и, поскольку поступления налогов можно ожидать лишь от людей Матаафы, правительство в самом скором времени обанкротится. Но так как ни одно государство и ни один человек не захотят ссужать деньгами столь подмоченное и безнадежное предприятие, любопытно знать, что же будет дальше. Еще никогда не было ничего подобного.

Вечером заехал мистер Хаггард, но Льюис был у Лаулии. Хаггард сказал, что главный судья получил какие-то официальные бумаги, которые подняли его настроение до такой степени жизнерадостности, какой у этого любителя шатких хитросплетений давно не замечалось. Известно лишь, что это не касается земельной комиссии. В конце печатной копии письма Клэкстона лорду Солсбери был абзац, содержащий инструкции для главного судьи относительно ожидаемых им военных кораблей. Это место не было заклеено, как обычно делается при подобных ошибках, а просто перечеркнуто крест-накрест. Думаю, что это было сделано нарочно, чтобы мистер Хаггард мог прочесть его. Так или иначе, но он прочел. Из текста явствует, что верховный судья сможет распоряжаться военными судами по своему усмотрению, однако там скрывается жало, которого судья, по-видимому, еще не заметил. Все должно делаться в соответствии со статьями Генерального акта Берлинской конференции. Мистер Хаггард имел удовольствие изучить эти пункты, и, по его словам, единственная возможность, которая есть у судьи, — это послать на военном корабле полицейские отряды куда потребуется.

Мы предполагаем, что главный судья, которого Льюис предупредил письмом о своем нападении, решил ответить любезностью на любезность, дав Льюису знать об угрозе высылки. Льюис собирается написать Лаупепе о положении дел и посоветовать ему договориться с Матаафой, потому что, пока оба вождя не объединятся, сохранность мира всегда будет под угрозой. Тому, что война не разразилась до сих пор, мы обязаны исключительно терпеливости Матаафы. Есть опасение, что главный судья предпримет какие-то действия для развязывания войны; это его единственный шанс спасти себя или, вернее, свой карман, который ему дороже собственной души. Когда он приезжал к нам, забавно было видеть внезапный проблеск неподдельного интереса в его глазах при моем случайном упоминании, что мы выписываем всю провизию из колоний, поскольку это значительно дешевле, чем покупать здесь. Ему это обошлось бы еще дешевле, так как он с самого приезда отказывается платить пошлины на то, что ввозит сюда. Поразительное бесстыдство.

Двенадцатая годовщина нашей свадьбы. Это кажется невероятным. Не менее невероятно, что уже два года или даже больше, как мы поселились в тропическом лесу. Хозяйство выглядит налаженным и крепким, точно мы живем здесь много лет. Решили построить несколько самоанских домов для наших работников.

Вчера под вечер явился полицейский (метис Скэнлон), чтобы арестовать Ллойда и Джо за лихую езду. Ллойд признал себя виновным, но объяснил, что считал это дозволенным, так как они были за пределами Апии, а Джо нагло заявил, будто все из-за того, что они проскакали мимо начальника полиции Маркварта, не поклонившись. Он арестовал еще Элену за кражу швейной машины. Я спросила Скэнлона, как понимать последнее обвинение, и он объяснил, что это только попытка причинить ей неприятность со стороны некоего капитана Никола, белого, за которым Элена была замужем. Позже они были разведены Фолау note 138, и Николу было сказано, что Элена может забрать принадлежащие ей вещи. Насколько мне известно, единственное, что она взяла, и есть эта ручная швейная машина. А теперь Никол добивается ареста Элены за кражу. Сейчас она и Томаси, ее теперешний муж, в городе на следствии у мистера Купера. Скэнлон уверяет, что закон на ее стороне и никакого вреда ей не будет.

Лафаэле собирался было жениться на хорошенькой девушке-подростке лет тринадцати-четырнадцати, не старше. Ее родители всячески форсируют этот брак, но я слыхала, что бедная девчушка выплакала себе все глаза. Мы объявили, что, если Лафаэле женится на девочке, мы не разрешим ей жить в Ваилиме. Надеюсь, это положит конец его затее. Мы разрешили ему взять назад Фаауму, если она пообещает вести себя прилично. Родители девочки пока что выкачивают все, что могут, из этой несчастной старой овцы Лафаэле. В промежутке, пока я не вела дневник, мы получили короткое грустное письмо от Нелли с сообщением о внезапной, хотя и не совсем неожиданной смерти Адольфо note 139 от скоротечной чахотки. Она и сама, по-видимому, нездорова, жалуется на кашель и боль в боку. Я очень тревожусь за нее. Мы собираемся послать к ней Остина, чтобы он ходил в школу вместе с маленьким Льюисом.

«Уполу» прибыл в порт раньше обычного, помнится в четверг. В пятницу утром пришло известие, что сын Лафаэле, которого он ожидает так давно, уже в Апии. Конечно, я дала ему свободный день. Под самый вечер он вернулся в обществе старика и девочки лет двенадцати-тринадцати. Компания положила к ногам Льюиса корешки кавы и, по-видимому, ждала благодарственной речи.

— Где же твой сынок? — спросила я Лафаэле.

— Вот сынок, — ответил он, но сынок оказался явной девочкой.

В субботу у нас завтракал капитан с «Уполу». У нас не было ничего, кроме зелени, приготовленной в разных видах и с приправами, но без мяса. А в воскресенье, когда у нас было одно мясо, явился в гости немец-вегетарианец. Я очень чувствую отсутствие Лауило. Наш ленч напоминал настоящую свалку, в которой участвовало то трое, то четверо слуг, без толку носившихся по столовой. Сими, заменивший Лауило, при помощи Митаеле (младшего брата Талоло) перебил всю посуду. Когда ему случается разбить что-нибудь особенно ценное, он улыбается с грустным сочувствием и при этом ужасно похож на какого-нибудь английского полковника, но словами этого не передать. Лучшие салфетки он повязывает вместо шейного платка, а однажды я, к своему ужасу, увидела, как он в них сморкался.

Сегодня утром Лафаэле пришел ко мне и с рыданием в голосе пожаловался, что «очень много страшно». «Опять лошадь издохла!» — подумала я и почувствовала большое облегчение, услышав, что тревожным событием было возвращение Фааумы. Я очень хотела, чтобы она вернулась, потому что это разрушит другую связь, но я не учла при этом строгих моральных правил Томаси. Он прямо заявил, что не разрешит Элене водиться со шлюхами. Фааума рвется работать и особенно хотела бы помогать Элене, которая не справляется одна с обязанностями прачки. Просто не знаю, что делать, и не могу понять суть их моральных устоев, хотя они, несомненно, существуют. Но, по-видимому, жители Фиджи более строги в этом отношении, чем самоанцы.

Девочка Лафаэле до последнего времени все плакала, просилась домой и смертельно боялась Аррика, хотя он нежно зовет ее «этот маленький деточка» и из кожи вон лезет, чтобы она привыкла к месту, как это делалось здесь в первое время для него самого. Теперь девочка, по-видимому, в восторге от своей мачехи и с появлением Фааумы прямо расцвела. Фааума и в самом деле красивое, деликатное, очаровательное создание, но я бы хотела, чтобы она не была, как выражается Лаулии, блудницей. Она дает тысячу обещаний и, надеюсь, сдержит их. Сегодня утром, к нашему удивлению, она присоединилась к молитве. Мы собираемся построить дома для Лафаэле и Томаси. Но теперь, поскольку дамы не должны общаться, приходится строить их подальше друг от друга, что досадно, так как все уже было подготовлено иначе.

Почти неделю стоит самая отвратительная погода. Совсем не по сезону — потоки дождя и гром гремит не переставая. В самом начале я простудилась и была совсем больна, но сейчас уже поправляюсь. Мистер Мурс вернулся с острова Нассау note 140, который он купил не глядя, исключительно по моей рекомендации. Меня это отчасти беспокоило: вдруг он потратит деньги и будет разочарован. Я говорила ему, что, с моей точки зрения, остров превосходный. К счастью, он очень доволен, нашел там хорошую землю и поговаривает о постройке дома. Потом все, кроме меня, отправились на большой фоно в Малие.

Чарли Тэйлор взял на себя руководство одним делом и все испортил. Несчастные наши работники накануне пошли в город, чтобы принять животных, прибывших с пароходом. Для них был заказан обед в лавке Мурса, но Чарли Тэйлор (Сэлли Тэйлор, как они его называют) не дал им поесть как следует. Пароход пришел только ночью, и там было всеобщее недовольство. Теперь они говорят, что, если Сэлли приедет в Ваилиму, они его «поколоти».

Лафаэле и Элена попросили по поросеночку из последнего опороса, и я дала им. Элена выбрала пятнистого кабанчика, которого назвала Сэлли Тэйлор, а Лафаэле взял себе, как он выражается, «свинью-кобылу», то есть поросенка женского пола. Оба поросенка приручились и семенят за Эленой и Фааумой, как два мопсика. Хозяйки берут их к себе в постель и по крайней мере раз в ночь поят молоком, как младенцев. Сегодня утром оба поросенка присутствовали на молитве.

Готов каркас дома Лафаэле.

Льюис отправился в Апию, чтобы пригласить на завтрак в Ваилиму двух матросов, возивших нас на лодке в Малие.

Мы собирались обедать, как вдруг является совершенно пьяный Карр — молодой человек, который и в трезвом состоянии немного безумен. Одетый в старую пижаму, с башмаками в руках, весь мокрый и грязный, он в общем имел дикий и малоприятный вид. Ему поднесли стакан бренди (это сделала миссис Стивенсон, к моему неудовольствию) и устроили баню, после чего, одетый в костюм Ллойда, он сел с нами за стол. Беседа его была столь же малоприятна. Он хвастался, что поколотил Кеппеля (тот действительно может вывести из себя, хотя он — жалкое, слабосильное существо, по сравнению с Карром, — могучим юнцом с ложногреческим профилем), а также что, встретив мистера Карразерса, прибил и его. Потом он стал похваляться своей аристократической кровью и родней, заявив, что обладает правом — после двух других — на титул «герцога Кларенского и Эвондельского». Тогда я заметила ему, что он — третьестепенный наследник герцогства — запятнал свой герб: он напал на двух людей, много уступающих ему в силе и без предупреждения, не говоря уж о том, что мистер Карразерс гораздо старше его. Всем было тошно от него, и мы постарались выпроводить его спать пораньше.

Только он ушел, как вернулся домой Льюис с новостью. Один из наших друзей слышал, как открыто говорили о высылке Льюиса. Причиной не может быть то, что он ездил к Матаафе убеждать его сохранить мир — ведь половина города по тому или другому делу перебывала в Малие. Без сомнения, это вызвано попыткой Льюиса повидаться с Лаупепой и сообщить этому жалкому монарху, о чем он будет разговаривать с Матаафой. Наш первый визит к Матаафе состоялся после того, как там дважды побывал мистер Бекман. Нам тогда передали, что мы можем занять места в лодке мистера Бекмана, но, поскольку приглашение исходило не от него самого, а от незнакомого с ним самоанца, мы не хотели быть назойливыми.

В первый визит, не имея переводчика, Льюис не мог сказать Матаафе того, что хотел, а именно что, пока на Самоа два великих вождя называют себя королями, там будут существовать две партии, будет продолжаться борьба и сохранится постоянная опасность войны. Его совет должен был заключаться в следующем: пусть Матаафа предложит, что займет подчиненное положение при Лаупепе, но чтоб они оба работали вместе для блага и процветания Самоа. То же самое он предполагал сказать и Лаупепе. Разумеется, это не то, чего хочет главный судья. Его меньше всего заботят мир и благополучие Самоа. Он жаждет одного: наполнить свои подлые карманы английским или американским серебром. Как я уже писала, Льюис облегчил свою душу, совершив вторую поездку в Малие с неумелым переводчиком Чарли Тэйлором. Третий визит был лишь ради зрелища большого фоно (превосходная пища для романиста) и с целью устроить старой матери прогулку, о которой она мечтала. И вот, по-видимому из-за этого, они толкуют о высылке Льюиса. Я не понимаю, как они смогут осуществить это, даже если их маленький барон представит дело главному судье.

Пол Лионард, который во время фоно провел в Малие целый день, встретив Льюиса в Апии, рассказывал, что, так как Льюис запоздал, для него повторили всю церемонию.

Карр совсем протрезвился и слегка смущен. Он говорит, что не бил мистера Карразерса, а только замахнулся на него. Мы дали ему понять, что он не должен здесь оставаться, и, чтобы он мог уехать, ссудили ему лошадь и кое-что из одежды Ллойда. На прощание я поговорила с ним без обиняков. Он пообещал явиться с извинениями к мистеру Кьюсэк-Смиту, которому писал оскорбительные письма, и к мистеру Карразерсу.

— Но если я пойду к Карразерсу, — сказал он, — и буду унижаться перед ним, он все равно только выругается.

— Весьма возможно, — сказала я, — и это будет наказанием за ваше недостойное поведение, да еще вполовину слабее, чем вы заслужили.

Льюис дал ему письмо к мистеру Кьюсэк-Смиту, в котором предложил взять на себя половину расходов по отправке Карра домой.

Во второй половине дня пришло письмо от Матаафы. Он просит еще семян какао и спрашивает совета, что лучше всего сажать самоанцам. «Правительство, — пишет он, — вскоре должно будет заняться этой проблемой». Если бы этот алчный швед note 143 оставил людей в покое, они могли бы завести собственные плантации, и это в конце концов принесло бы стране больший доход, чем она когда-либо имела. Мистер Мурс пишет брошюру о выращивании рами note 144 на самоанском языке, чтобы распространить ее среди островитян. Матаафа спрашивает насчет бумажной шелковицы, но о ней мы ничего не знаем. Он ищет того, что дало бы немедленный результат, пока кофе и какао не вошли в силу. Хотелось бы знать, каков спрос на каву, потому что она разводится быстро, легко и действительно очень дорога, даже здесь. Сегодня я посадила множество черенков отличного сорта.

Дом Лафаэле готов, но хозяин недоволен, находит его слишком низким. Я предлагаю использовать этот дом под жилье работников плантации и построить для Лафаэле другой. Элена обучает его «сынка» работе в прачечной. Девочка, как видно, хорошая. Пока они работают, оба поросенка привязаны тут же к ножкам стола.

К обеду приехали мистер Хаггард и мистер Дэмет, последний пробыл у нас совсем недолго. Они рассказали любопытную вещь. Король пригласил мистера Мэйбена на должность государственного секретаря (по рекомендации президента), а мистер Уиллис теперь придворный архитектор его величества. Они говорили также, что этот жалкий юнец мистер Карр пытается шантажировать в Апии каждого встречного.

Воскресенье. Остин ходил в церковь с миссис Стивенсон. «О чем вы так долго молились после причастия? — спросил он. — Я успел за это время четыре раза сказать „Отче наш“».

После обеда к Льюису явился мистер Мэйбен. Он очень удивлен своим назначением и относится к нему с большой подозрительностью. По его словам, президент кажется встревоженным и уклоняется от советов королю, за исключением тех случаев, когда его спрашивают прямо (как это оговорено Берлинским соглашением). Похоже, что он щедро вкусил от пирога смирения — этого горького блюда. Мэйбен думает, что ему навязали этот пост потому, что он принадлежит к «партии» Льюиса. Он приехал сказать, что вся его деятельность направлена на поддержание мира, что он целиком солидарен с Льюисом и хотел бы, чтобы Льюис поговорил о том же с Матаафой. Он собирается потребовать неограниченной свободы действий и тут же уйдет, если заподозрит какой-нибудь подвох.

Мне вся эта история непонятна. На прошлой неделе они открыто говорили о высылке Льюиса за то, что он бывал в Малие. А теперь ему предлагают договариваться с Матаафой как раз в том духе, в каком он делал это по собственному побуждению, и просьба исходит от правительства. Мэйбен говорит, что, когда главный судья объявил ему о назначении, сей джентльмен прямо с бурным весельем выпил за здоровье нового государственного секретаря, на которого, признаться, эта шутливость произвела отталкивающее впечатление. У правительства нет никаких денег для выплаты жалованья секретарям или кому бы то ни было и мало надежды на поступление налогов. Все это вызывает у меня какие-то пока неясные подозрения, и мне хотелось бы, чтобы Льюис действовал осторожнее, иначе он может неожиданно оказаться орудием в руках этого низкого, беспринципного человека. Мэйбен попросил Льюиса написать Матаафе, но я надеюсь, что он не будет писать, а съездит в Малие и просто повторит, что сказал ему Мэйбен, воздерживаясь пока от каких бы то ни было предложений. Только так. «Мне сообщили то-то и то-то и просили передать вам».

В этом поручении может заключаться скрытая ловушка для Матаафы. Этих двух людей, президента и главного судью, окружает такая атмосфера двуличности и обмана, что за каждым их поступком мне чудятся низкие планы. Я, без сомнения, не ошиблась, заподозрив, что миссионер Уитми был сознательным или невольным посланником главного судьи. Странно одно: Мэйбен всегда был смертельным врагом Клэкстона. Почему же именно его избрали на должность государственного секретаря? Быть может, хотят сделать секретаря козлом отпущения? По словам Мэйбена, он волен поступать по своему усмотрению, а он вполне согласен с переносом резиденции правительства в Малие и с тем, чтобы Матаафа занял пост премьер-министра, то есть фактически получил всю полноту власти. Конечно, правительство не способно проглотить подобное унижение. И я не могу забыть, что, когда мистер Мурс был послан примерно с таким же поручением — устроить примирение между обоими вождями, он случайно обнаружил, что в это же время главный судья пытался направить военный корабль для обстрела Малие.

Мне хочется видеть Льюиса на открытом пути, освещенном ярким дневным светом. Но оказывается, он (я говорю о Льюисе) не посоветовался с мистером Мурсом, как обычно, прежде чем отправить письмо в Малие. Это неестественно и не похоже на Льюиса. Уверена, что это влияние Мэйбена. Я настаивала на том, чтобы не было никаких тайн и все рассказали Мурсу. Есть, правда, намек на оправдание в том, что Мурс против примирения, но я бы предпочла, чтобы он был в курсе событий. Ведь он не скрывал от нас своих намерений.

Мы только что прочли превосходную брошюру Мурса о сельскохозяйственных культурах, написанную для самоанцев. Забавно, что Мурс защищает наши взгляды, вызывавшие у него в свое время такое веселье. Теперь-то он считает их своими и, несомненно, забыл все наши споры по этому поводу. Думаю, что брошюра принесет большую пользу. Надеюсь, что принесет.

Растет каркас дома Томаси. Дом должен получиться хороший и просторный. На него пошли отличные бревна. В мой огород забрела корова и произвела там опустошение. Я велела расчистить новый участок близ кухни и собираюсь переместить туда огород. Надеюсь, что материал для посадки у меня будет. Я посылала в Нью-Йорк заказ на семена и прочее, и многое дошло благополучно, в частности один клубень батата, из которого получилось около тридцати ростков. Взошло много капусты сорта «южный крест» и несколько баклажанов, а также около двухсот кустов драцены.

Договорилась с плотником Хендерсоном спилить верхушки у двух высоких деревьев, которые мне кажутся ненадежными. Я должна заплатить ему три фунта, веревка моя.

Должен описать тебе наш праздник. Он давно был обещан работникам и наконец вчера состоялся в одном из новых домов. Мой друг Симиле как раз в то утро явился с Савайи за политическим советом. Кроме того, присутствовали: Лауило; отец Элены — оратор семьи Лауило; двоюродная сестра Талоло; паренек из семьи Симиле, прислуживавший его превосходительству. Мясник Мету — ты еще не слыхал о нем, но он важное лицо в нашем хозяйстве — привел с собой супругу и мальчика, и еще был один ребенок, в общем восемь гостей. Да нас самих тридцать. Ты бы видел нашу процессию (это было часа в два), когда мы в лучших нарядах направились в банкетный зал! Все, как один, в воскресных туалетах! Новый дом был спешно закончен, стропила украшены цветами, пол, по местному обычаю, устлан зеленью. Мы выдали по этому случаю откормленную свинью, двадцать пять фунтов свежей говядины, банку сухарей, кокосовые орехи и т. д.

Много внимания уделили распределению мест: напротив нас поместились все самоанские дамы Ваилимы, по бокам стола — мужчины. Двое знатных гостей — мужчина и женщина (имей в виду, настоящие вожди) — сидели с нашей семьей, остальные — между Симиле и местными дамами. После окончания пира подали каву; церемониал угощения был весьма сложен и, как мне кажется, с расчетом позлить Симиле. Ведь он и в самом деле важный вождь, но их с Лауило назвали только после всех членов нашей семьи и гостей. Полагаю, на том основании, что его по-прежнему рассматривают как одного из слуг.

Я забыл сказать, что наш чернокожий слуга сначала не явился на пир. Повара разыскали его и, украсив огромными красными цветами гибискуса — под ними была весьма грязная нижняя рубаха, — привели под руки, как застенчивую девушку, и водворили между Фааумой и Эленой, которые окружили его лаской и заботами. Когда пришла его очередь пить каву — можешь мне поверить, из-за их снисходительной нежности к нему, точно к доброму псу, она пришла гораздо раньше, чем следовало, — его назвали новым именем. Они и так из «Аррика» уже сделали «Алеки». Но вместо того чтобы объявить: «Чаша для Алеки», оратор провозгласил: «Чаша для Ваилимы!», с пояснением, что тот «принял свое имя вождя». Вся плантация до сих пор смеется над этой шуткой. Покончили с кавой, и я произнес небольшую речь, переводил Генри. Будь я здоров, следовало бы специально упомянуть о гостившем у нас уже с месяц тонганце Томаси и о Симиле, хотя бы ради удовольствия заставить Генри переводить похвалы самому себе. Оратор ответил рядом изящных комплиментов по моему адресу, которые с обычным самоанским искусством легко текли из его уст. После чего мы удалились, предоставив им провести вторую половину дня за пением и танцами. На этом я должен остановиться, потому что с правой рукой опять плохо. Пробую писать левой.

У брата Талоло, красивого юноши, слоновая болезнь. Она у него уже давно, по его словам с год, но он боялся сказать. Случилась и другая беда, похуже. Весь день в субботу Пааталисе выглядел как-то странно. Он ходил за нами следом, говоря на своем языке, и глядел в лицо с печальной улыбкой и с каким-то молящим выражением глаз. Миссис Стивенсон была недовольна тем, что он пришел, уселся рядом с ней на стул и что-то толковал по-своему. Я поняла, что он тоскует по дому, и очень жалела его. Он родом с островов Уоллис note 148. Как он попал сюда — не знаю, может быть, вождь племени продал его, а может быть, он приплыл зайцем на какой-нибудь шхуне. Он был у Джо лучшим работником на плантации, и, так как он нам очень понравился, его взяли в дом прислуживать за столом и помогать Митаэле. В субботу вечером, часов в девять или около того, мы с Ллойдом читали у меня в комнате, как вдруг пришел Митаэле и стал говорить что-то нечленораздельное насчет Пааталисе. Я решила, что тот заболел и лучше всего пойти взглянуть на него. Ллойд понял слова Митаэле так, будто Пааталисе собрался в лес повидаться с семьей.

— Разве его семья в лесу? — спросил Ллойд.

— Нет, — был ответ. Все это звучало весьма загадочно.

Мы застали Пааталисе в постели в каком-то столбняке. Ллойд подумал, что его мучит кошмар и он просто не может проснуться. Я приподняла ему веки и обнаружила, что глаза закатились и неподвижны; тогда я отправилась за Льюисом. Пока мы стояли вокруг и глядели, Пааталисе начал издавать странные звуки, вроде мышиного писка, иногда фыркал, как кошка, и делал слабые попытки выбраться из постели. Я решила позвать Джо, потому что начала подозревать приступ безумия. Джо не являлся довольно долю, а юноша тем временем стал невменяем. Он кричал, что духи предков и духи живых родичей (оставшихся на островах Уоллис) здесь, в лесу, и зовут его к себе. Он рвался вперед, как человек, собирающийся нырнуть в воду. После того как мы насилу уложили его, я послала за Арриком. Вскоре припадок повторился, и стало ясно, что его надо связать, иначе он убежит и погибнет в лесу. Он так мало привык к ступенькам, что, без сомнения, свалился бы вниз головой с лестницы или прямо шагнул бы с перил веранды.

Сначала мы попробовали обмотать его тело простынями, прикрепив их концы веревками к железной кровати. Ноги тоже привязали к кровати веревкой. Сложив полосой узкие простыни, мы обвили ими крест-накрест его грудь и плечи. Концы простынь были привязаны с двух сторон у изголовья кровати, еще раз скрещивались под ней и затем были накрепко прикручены к ее противоположным углам. Употребив на это порядочный рулон веревки, штук шесть простынь и длинное полотенце, мы сочли, что теперь он уложен надежно; и, так как явились Лафаэле и Савеа, оставили его на их попечение, а сами пошли немного отдохнуть. Золотое кольцо, которое было у Ллойда на мизинце, сломалось во время борьбы. Примерно через полчаса Лафаэле опять позвал нас, и мы обнаружили, что Пааталисе освободился от всех пут и опять готов к бегству. Пришлось забыть о гуманности. С величайшим трудом нам удалось привязать его за запястья и лодыжки к углам кровати, обмотав веревки прямо вокруг тела. Во время одной из его попыток вырваться Льюис и Ллойд вдвоем сидели на его ноге, первый прямо на колене. Внезапный рывок ноги отбросил Льюиса, как мячик. Парню не больше пятнадцати, и хотя он очень крупный, но все-таки еще не вполне взрослый человек. Я опять оставила комнату, чтобы отдышаться, потому что и мне пришлось принять участие в этой последней схватке.

Вскоре за мной явился Джо. «Пааталисе совсем пришел в себя, — сказал он. — Поглядите».

Я спросила, как они добились этого. Оказалось, что Лафаэле послал Савеа в лес за какими-то листьями; их разжевали и приложили к глазам, а также засунули в уши и ноздри. Он впал в почти безжизненное состояние, внушавшее тревогу, но позже проснулся совершенно здоровым. Джо успел развязать ему руки, и я застала Пааталисе уже сидящим с тревожной и умоляющей улыбкой на лице. Несмотря на то, что руки уже были в его распоряжении, он не пытался освободить ноги, посиневшие и распухшие от задерживавших кровообращение веревок, ожидая моего разрешения. Бред совершенно прекратился, и примерно в половине третьего утра все, кроме Джо и меня, отправились спать.

Мне показалось, что Лафаэле слегка встревожен действием своего лекарства. Несколько раз он отзывал меня в сторону, чтобы сказать, что мальчик умрет, вероятно, часа в четыре утра. Однако он не только не умер, но настоял на том, чтобы выполнять свои обычные обязанности. Мы согласились, считая, что будет лучше, если он отвлечется.

Я завела с Лафаэле разговор об этом лекарстве. Сначала он вообще боялся говорить что-либо; сказал, что отец перед самой смертью объяснил, как его применять, и велел держать это в тайне. Дело в том, что листья, которые он употребил, смертельно ядовиты. Жители Тонга в старые времена отравляли ими своих врагов. Если кто-нибудь питал злобу на другого, он заходил в его дом, спрятав во рту немного разжеванных листьев. Проходя мимо еды или табака, он незаметно брызгал на них этой слюной, Мне кажется, он и сам порядком рисковал, держа яд так долго во рту. Впрочем, думаю, что это Савеа жевал листья для Пааталисе по приказанию Лафаэле. Еще Лафаэле сказал, что, когда человек бывает ранен, особенно в руку или ногу, и у него сведет челюсти, в ноздри ему засовывают жеваные листья. Очень скоро спазм проходит, мышцы расслабляются, и после этого можно не сомневаться в выздоровлении. Как рассказывает Джо, когда Лафаэле давал Пааталисе лекарство, он душил его так, что Джо даже начал волноваться. Я попросила показать мне веточку этого дерева.

— Я скажи пусть Тонга пришли немного, — ответил Лафаэле.

Я на короткое время перевела разговор, а потом вернулась к расследованию.

— Это дерево, наверное, совсем близко от дома? — спросила я. — Ведь листья достали очень быстро.

— Ну да, — ответил простодушный Лафаэле, — вон там. Здесь, Самоа, только два такой дерево. Наш и Матафеле.

Он обещал показать мне дерево, и я пошлю несколько листьев дяде Джорджу.

В прошлый четверг мы устроили праздник для наших людей. Лафаэле заколол огромную свинью, чуть не с меня ростом. Мы купили двадцать пять фунтов свежей говядины, на полдоллара кавы, затем таро, сухарей и т. д. Праздник происходил в одном из новых домов. Произносили речи и, подавая каву, выкликали имена, как положено. Гости разошлись, нагруженные подарками, и вообще все удалось на славу.

В тот же вечер Бэлла и Ллойд были на балу, устроенном для офицеров военного корабля («Кюрасао»). Я спросила, о чем говорят в Апии, ожидая услышать последние политические новости, но оказалось, все были настолько заняты обсуждением ног Бэллы Деккер, что это исключило все другие темы. Бэлла Деккер — хорошенькая маленькая блондинка, которой, по словам ее матери, четырнадцать лет. Она была на маскараде в костюме феи, и теперь апийское общество терзает вопрос показала Бэлла Деккер свои ноги выше, чем это позволяют приличия девочке ее возраста, или нет? Что до возраста, то, как говорят, ей может быть сколько угодно между четырнадцатью и сорока, но ноги ее вполне заслуживают внимания. Миссис Деккер обращалась к мистеру Хаггарду и другим высоким лицам с просьбой высказаться официально, и вообще была форменная буря в стакане воды.

Чтобы понять весь ужас сцены безумия и то, как прекрасно держались мои люди, не забывай, что они верили бреду Пааталисе, будто его умершие родичи, числом не менее тридцати, окружают переднюю веранду и зовут его в другой мир. Они знали, что его покойный брат повстречался ему в тот вечер в лесу и ударил его по обоим вискам. И еще представь себе: мы схватились с мертвыми, а им предстояло выйти опять в черную ночь — в царство мертвого человека. И несмотря на это, когда мне вчера показалось, что Пааталисе собирается повторить спектакль, и я послал за Лафаэле, у которого был свободный день, они с женой пришли около восьми вечера с зажженным факелом. Вот за что я прощаю моему старому скотнику его различные недостатки. Это люди героического масштаба. Таковы же, без сомнения, и их недостатки.

Приходили в гости Абдул и Лауило. Абдул принес несколько подстреленных птичек. Небольшие неприятности с Эленой. Она забросила работу и вообще мусу. Аррик, наоборот, день ото дня все лучше; и даже внешне похорошел. Вчера нам понадобилось лекарство для Пааталисе. Я послала за ним Аррика, как самого надежного. Он отправился бодрой рысцой и через час уже был дома. Три мили в один конец, назад в гору, да еще по безнадежно разбитой каменистой дороге.

«Сынок» Лафаэле уезжает вместе со старым тенганцем сегодня в четыре на «Уполу». Когда мы попрощались со стариком (мы преподнесли ему месячное жалованье, которое он честно заработал), то, поворачивая за угол веранды, он драматическим жестом прикрыл глаза рукой, словно от избытка чувств, я думаю — неподдельного.

Как-то Бэлла сказала: «Мне кажется, вы, самоанцы, неспособны долго горевать». Талоло, глубоко задетый этим предположением, возразил: «Нет, способны. Если у человека сбежит жена, он очень плохо себя чувствует два или три дня».

Пааталисе, по-видимому, гораздо лучше. Ужасный жар, который был у него вчера ночью, прошел, голова, по его словам, не болит. Я забыла рассказать о его трогательном поступке. На утро после припадка безумия он спустился вниз, когда вся семья сидела за завтраком, и поцеловал каждого, по местному обычаю.

Генри был у нас на празднике и сидел на почетном месте как член семьи. Он говорит, что на Савайи прошел слух, будто в порту стоят восемь немецких военных судов и были обстреляны Малие и Маноно. Договорились, что Льюис будет писать ему с каждой оказией.

Я переписывал «Дэвида Бэлфура» левой рукой (нелегкая задача). Фэнни наблюдала за настилкой пола в самоанском доме, Ллойд был в Апии, а Бэлла у себя занималась уборкой, как вдруг я услыхал, что Бэлла зовет меня. Выскакиваю на веранду и вижу: на лужайке мой полоумный парень, разубранный папоротниковой зеленью, пляшет с топором в руках. Мчусь по лестнице вниз и обнаруживаю, что все прочие слуги собрались на задней веранде и наблюдают за ним сквозь столовую. Спрашиваю: «В чем дело?» Они говорят «Так танцуй его родина». Я говорю: «Мне кажется, сейчас не время для танцев. Разве он сделал свою работу?» — «Нет, он все утро лес». Но никто из них и не думает уходить с веранды. Тогда я сам прошел через столовую и велел ему прекратить танец. Он послушался, положил топор на плечо и повернулся, чтобы уйти, но я окликнул его, подошел и взял топор из его послушных рук. Юноша хорош во всех отношениях: не могу сказать, что я был напуган этим зрелищем, но я твердо чувствовал необходимость остановить его, чтобы он не довел себя танцем до каких-нибудь безумств. Домашние работники все отрицают, что испугались, но я знаю одно: они наблюдали за ним из-за угла и вылезли оттуда не раньше, чем я отобрал у него топор. А рабочие плантации, которые были с Фэнни в самоанском доме, сразу поняли, что дело плохо, и не скрывали своих опасений.

Совсем не работаю, и мозг мой в бездействии. Фэнни и Бэлла в соседней комнате шьют на машине. Я подергал их за волосы, и Фэнни поколотила меня и выставила вон. Гонялся по веранде за Остином, но теперь он пошел готовить уроки, а я с горя притворяюсь, что пишу тебе письмо. Но у меня нет ни одной мысли; плаваю в пустоте. Голова как сгнивший орех. Что-нибудь одно: либо я скоро примусь за работу, либо спрячу какую-нибудь деталь от их машинки. Получил твое совершенно неудовлетворительное письмо, которое недостойно благодарности. Рецензий Госса и Беррела note 149 я не видел. Если я еще когда-нибудь напишу письмо в «Таймс», можешь опять прислать мне газету; пришли мне также, пожалуйста, биту для крикета и торт, а когда приеду погостить, я хотел бы получить пони. Остаюсь, сэр, ваш почтенный слуга Джекоб Тонсон note 150.

P. S. Я здоров. Надеюсь, что и ты в добром здравии. Мы слишком погрязли в мирских заботах, и матушка велит мне подобрать волосы и зашнуроваться потуже.

Примерно всю третью неделю августа Стивенсоны вели очень светский образ жизни. У Бэзетта Хаггарда гостила графиня Джерси, и Льюис устроил для нее поездку к Матаафе, чтобы удовлетворить ее любопытство. Поскольку Матаафа считался «мятежным королем», визит этот должен был состояться неофициально и по возможности инкогнито. Льюис очень веселился, называя леди Джерси своей кузиной Амелией Бэлфур. Компания осталась у Матаафы ночевать, да и завтрак порядком затянулся note 151. Последующие дни, включая начало сентября, тоже были заполнены разнообразной светской суетой и деятельностью.

В среду общество «Девы Апии» давало бал для избранных. Фэнни, Бэлла, Ллойд и я отправились в город, по дороге встретили Хаггарда и продолжали путь вместе. Пообедали у Хаггарда, оттуда на бал. Пришел главный судья, и тут же все заметили, что только на нас двоих из всех присутствующих красные кушаки, и притом у обоих кровавого оттенка, да-с, сэр, кровавого. Он пожал руку мне и прочим членам семейства. Но самый смак был впереди: вдруг я оказываюсь с ним в одной и той же четверке кадрили. Не знаю, где они откопали этот танец, но в нем столько шума, прыжков и объятий, что передать невозможно. Быть может, удачнее всего выразился Хаггард, назвав его лошадиными курбетами. Когда мы с моим заклятым врагом оказались вовлеченными в это веселое занятие и то брались крест-накрест за руки, то подпрыгивали, то чуть ли не одновременно попадали в широкие объятия вполне порядочных особ женского пола, мы — или, вернее, я — сначала пытались сохранить какие-то крохи достоинства, однако ненадолго. Проклятие заключается в том, что лично мне этот человек нравится: я читаю понимание в его глазах, мне приятно его общество. Мы обменялись взглядами, потом улыбкой, он доверился мне, и весь остальной галоп мы проскакали исключительно друг для друга. Трудно представить себе более комичную ситуацию: неделю назад он пытался добыть свидетельства против меня, терроризируя и запугивая метиса-переводчика; утром этого самого дня я безжалостно напал на него в статье, предназначенной для «Таймс»; и вот мы встречаемся, улыбаемся и — черт побери — испытываем взаимную симпатию. Я изо всех сил критикую этого человека и стараюсь изгнать его с островов, но слабость не покидает меня — он мне нравится. Будь на моем месте кто-то другой, я презирал бы такое поведение; но этот человек так восхитительно коварен, так льстив! Нет, сэр, я не могу не любить его. Но если мне не удастся стереть его в порошок, то не от недостатка старания.

Вчера у нас на ленче были два немца и юноша-американец, а во второй половине дня Ваилима переживала состояние осады: десятеро белых на передней веранде, по меньшей мере столько же коричневых в кухонном домике и неисчислимое количество чернокожих, пришедших навестить своего соплеменника Аррика.

Это напомнило мне о происшествии. В пятницу Аррик был послан с запиской в немецкую фирму и не вернулся домой вовремя. Мы с Ллойдом как раз направлялись спать. Было поздно, но ярко светила луна — эх ты, бедняга, тебе и не снились такие луны! — как вдруг мы увидели возвращающегося Аррика с забинтованной головой и сверкающими глазами. Он подрался с чернокожими с острова Малаита note 152. Их было много, один даже с ножом. «Я уложил все — три и четыре!» — кричал он. Но его самого пришлось отправить к доктору и сделать ему перевязку. На следующий день он не мог работать, упоение победой слишком распирало его тощую грудь. Он одолжил у Остина однострунную арфу note 153, которую сам ему сделал, пришел в комнату Фэнни и стал петь воинственные песни, а потом протанцевал боевой танец в честь своей победы. Как выяснилось из последующих сообщений, победа была весьма серьезная: четверо его противников попали в больницу и один в угрожаемом положении. В Ваилиме эта весть вызвала всеобщее ликование.

Во вторник наш юный путешественник note 154 был готов к отъезду, и около трех часов в этот пасмурный, знойный и вообще глубоко тягостный день Фэнни, Бэлла, он и я отправились из дому. Мальчик сидел позади Бэллы; у меня из каждого кармана торчало по пинте шампанского, а в руках был сверток. Принимая во внимание, что Джек натер себе ранку и поэтому был без подпруги, я, признаться, занимал не слишком выгодную позицию. В пути из нависшего мрака начал просачиваться мелкий поганый дождичек, Фэнни раскрыла зонт, ее лошадь прянула, стала на дыбы, налетела на меня, потом на Бэллу с мальчиком и стрелой понеслась назад к дому. Поистине могла и должна была случиться первоклассная катастрофа, однако ничего не произошло, кроме того, что Фэнни здорово переволновалась: она ведь не знала, что с нами, пока ей не удалось справиться с лошадью.

На следующий день Хаггард отправился к себе в земельную комиссию и оставил дом в нашем распоряжении. Явились все наши люди, увешанные венками, мы взяли для них лодку; у Хаггарда в лодке комиссии был поднят флаг в нашу честь, и, когда наконец пришел пароход, юный путешественник был доставлен на борт с большим шиком, имея при себе новые часы с цепочкой, около трех с половиной фунтов на мелкие расходы и пять больших корзин с фруктами в качестве доброхотного подношения капитану. Капитан Морс пригласил нас всех на завтрак; шампанское текло рекой, так же как взаимные комплименты, а я изображал благосклонную знаменитость в натуральную величину. Таковы были великие проводы юного путешественника. Когда наша лодка отчалила, он стоял у самого трапа, поддерживаемый тремя прекрасными дамами — одна из них и в самом деле цветущая красавица певица мадам Грин, — и, улыбаясь сквозь слезы, тоже выглядел очень привлекательно. Я, конечно, не хочу сказать, что он плакал при людях.

Но до чего же мы устали! Возвращение домой всегда благо, но на этот раз казалось чудом, что мы добрались туда живыми. Наши потери: у Фэнни сотрясение позвоночника вследствие происшествия с лошадью; у Бэллы мигрень от слез и шампанского; у меня тупоумие, похмелье, слабость; у Ллойда — то же, что у меня. Что касается путешественника, то надеюсь, его путешествие к началу самостоятельной жизни будет приятным. Но невольно тревожишься, когда подобная кроха впервые снимается с якоря.

Кончен «Дэвид Бэлфур» и вместе с ним его автор, или во всяком случае близок к тому. Просто удивительно, что даже наш здешний врач повторяет чепуху насчет расслабляющего климата. Какое там! Работа, которую я проделал в последние двенадцать месяцев одним духом, досадуя на каждую помеху и без единого серьезного срыва, была бы невероятна где-нибудь в Норвегии…

Живость — вот к чему я стремлюсь прежде всего, подлинная живость, передающая всю полноту жизни. Затем, может быть, немного лирики и красочности, но каждая сцена должна достигать эпического уровня, чтобы действующие лица навсегда запечатлелись в памяти.

Что, если я попрошу тебя прислать нам несколько каталогов фирм, торгующих скульптурой? Геркулесы в натуральную величину мне не нужны, а так, в четверть человеческого роста и меньше. Хорошо, если каталоги иллюстрированы, это будет подспорьем слабой памяти. Они скрасят нам те редкие свободные минуты, когда мы развлекаемся, придумывая, какой прекрасный выстроим дворец, если не вылетим в трубу. Быть может, тебе доставит не меньшее удовольствие прислать нам образцы обоев, которые поразят тебя дешевизной, красотой и пригодностью для жаркого климата с исключительно ярким солнцем. Но при этом не забывай, что здешняя погода может быть также исключительно мрачной… Гостиная будет отделана лакированным деревом. Комната, которая особенно занимает мои мысли, — что-то среднее между спальней и гостиной. Она очень просторная, с окнами на три стороны, а любимый цвет ее владельца в настоящее время — топазово-желтый. Но тогда какой же цвет выбрать для оживления? Для моего маленького кабинета позади нее я предпочел бы какие-нибудь образцы матового — убей меня, если я могу описать этот красный цвет — не турецкий, и не римский, и не индийский, но похоже, что он вмещает в себе два последних, и все же это ни тот ни другой, поскольку необходимо, чтоб он мог сочетаться с киноварью. Ах, какую сложную ткань мы сплели! Но как бы то ни было, напряги остатки своих мозгов и выбери и пришли мне сколько-то — да побольше! — образцов точно такого оттенка.

Недавно был день рождения Хаггарда, и он обедал у нас со своим кузеном… И разумеется, для каждого из присутствующих был сочинен стишок… Стихи про Фэнни не столь вразумительны, но сопровождавший их танец и пантомима ужаса хорошо передавали впечатление, которое производит вездесущая, неумолимая, миниатюрная фигурка в синем платье.

Мы ожидали в субботу к завтраку капитана Морса с «Аламеды» и с истым тихоокеанским гостеприимством еще в пятницу закололи свинью. В субботу утром хватились — туши нет. Некоторые наши работники как-то путались в объяснениях. Ближайший сосед, живущий в лесу пониже нас, порядочный негодяй. Он в большой дружбе кое с кем из работников, и его проклятый дом притягивает их, как липучка мух. Вдобавок в субботу состоялось грандиозное публичное подношение королю и его советникам, процедура, во время которой для самоанца любая кража почти дело чести, особенно же кража свиньи.

Все это позволяло предположить, что, если никто из наших работников и не утащил тушу, они могли знать вора. Кроме того, украденное мясо предназначалось для гостей, что придавало краже характер оскорбления, и «мое лицо», по туземному выражению, «покрылось стыдом». Поэтому мы решили учинить суд, который и состоялся прошлым вечером после обеда. Я сидел во главе стола, по правую руку от меня Грэм note 155, по левую — Генри Симиле, за ним Ллойд. Вся домашняя компания расселась на полу вдоль стен — двенадцать человек, кому было сказано явиться. Я, говорят, походил на Брэксфилда note 156, насколько позволяет моя внешность; Грэм, обладающий суровым лицом, напоминал Радаманта note 157; вид Ллойда внушал ужас, а Симиле был исполнен величавой важности самоанского вождя. Заседание открылось произнесенной мною самоанской молитвой, которая в переводе звучит примерно так: «О господи, взгляни на нас и озари наши сердца. Удержи нас от лжи, чтобы каждый удостоился предстать перед твоим предвечным лицом». Затем, начиная с Симиле, каждый подходил к столу, клал руку на Библию и фразу за фразой повторял за мной следующую клятву (боюсь, по-английски она может даже показаться смешной, но по-самоански звучит очень красиво и затрагивает мистические чувства этого народа): «Здесь предо мной святая Библия, которой я касаюсь. Взгляни на меня, о господи! Если я знаю, кто утащил свинью, или место, куда ее унесли, или что-нибудь слышал на этот счет и не скажу об этом, пусть бог тогда положит конец моей жизни!» Все они отнеслись к делу с такой серьезностью и твердостью, что (как сказал Грэм), не будь они непричастны, это были бы бесценные свидетели. Их поведение казалось настолько убедительным, что я больше не допытывался, и комичная, но в то же время странно-торжественная сцена на этом окончилась.

Дневник мой был надолго заброшен. Примерно тогда же, когда я перестала записывать, мы уличили Джо Стронга в различных прегрешениях: подобрав ключи, он ночами обчищал погреб и кладовую. Обнаружив, что нам это известно, он в отместку обошел всех наших друзей в Апии, клевеща на Бэллу. Пришлось его выставить, и Бэлла потребовала развода, который был получен без труда, так как он с первых дней здесь сожительствовал в Апии с туземной женщиной. Это старая история, начавшаяся еще в первый его приезд. Кроме того, он был в связи с Фааумой. Он приходил сюда однажды поздно вечером, каялся и просил принять его назад. Мне было так тяжко его видеть, что у меня сделался приступ грудной жабы; по-видимому, я и до сих пор не совсем оправилась. Льюис назначен единственным опекуном ребенка, которого мы отослали в школу к Нелли.

Джерси были здесь и уехали, подняв за собой клубы славы по всему острову. Милый Хаггард так и ходит окутанный этим облаком. Они представляли собой весьма эгоистичную аристократическую компанию, за исключением дочери — леди Маргарет Виллерс, высокой, длинноногой, нескладной девицы в лучшем английском вкусе — доброй и ласковой, располагающей к себе милым простодушием юности. Сама леди Джерси — тоже высокая, длинноногая и нескладная, с беззастенчивыми черными глазами и чувственным ртом, очень эгоистичная и жаждущая поклонения, с налетом вульгарности, по-мужски храбрая и по-женски безрассудная.