"Прекрасны ли зори?.." - читать интересную книгу автора (Ракипов Шамиль Зиганшинович)

Седьмой рассказ Гильфана

— Я знал, что ты обратно приедешь! — сказал Иван, здороваясь со мной. Это были первые слова, которыми он меня встретил.

А в конце июля мы с ним набили свои фанерные чемоданы учебниками и отправились в Лисичанск.

Экзамены мы с Иваном сдали сравнительно легко. У нас в основном спрашивали то, с чем мы уже были знакомы на работе. А это мы знали. Нас зачислили в группу маркшейдеров.

В первое полугодие всё шло хорошо. Но потом вдруг я попал в полосу неудач. Одна неприятность следовала за другой. И в конце концов я вынужден был уйти из техникума из-за несправедливого обвинения, будто я скрыл, что был осуждён мой отец.

Созвали собрание, на котором одни меня обвиняли и требовали исключить, а другие пытались защитить. Поднялась суматоха, кто-то кричал и предлагал закрыть собрание. У меня от обиды к горлу подступил комок. Я боялся, что вот-вот расплачусь. Быстро сбежал со сцены и ушёл с собрания.

Позже я ругал себя, что допустил такую оплошность. Мне изменила выдержка. Следовало доказывать свою правоту. Ребята поверили бы. Пошли бы вместе со мной к директору… Однако обида во мне взяла верх. Я не пошёл к директору. Ученик Хохлунов, который обвинял меня, в моём представлении выглядел таким ничтожеством, что жаловаться на него кому-то мне казалось унизительным. Я прибежал в общежитие, сложил в чемодан свои пожитки и, оставив Ивану записку, зашагал прямо на станцию.

Расхаживаю взад-вперёд по перрону, ожидаю поезда. А сам ещё не знаю, куда податься. В кармане ни гроша…

В Казань поехать? Мама обрадуется. Может, и Рахиля радёхонька будет. Недавно я получил письмо, в котором мама сообщала, что Рахиля снова в Казани. Её не приняли в училище из-за того, что ей ещё не исполнилось семнадцати. Нескольких месяцев не хватило.

Только что я буду делать в Казани? Опять устроюсь на старое место и буду закручивать гайки? Нет, покрутил — хватит!

Уехать бы куда-нибудь в Сибирь или на Дальний Восток! Или на Чёрное море, где можно наняться на пароход матросом! Вон как раз подходит одесский поезд…

Зелёные чистенькие вагоны плавно проплывают вдоль перрона, замедляя ход. На подножках стоят хмурые кондукторы с жёлтыми флажками в руках. Толпа пассажиров, толкаясь, бежит за вагонами. Между ними можно незаметно проскользнуть в вагон. Я с сомнением оглядываю свой фанерный полупустой чемодан. С таким ящиком вряд ли проскочишь незаметно. Впрочем, от него можно избавиться, сунув его в мусорный ящик. Брюки и рубашку я сверну и возьму в руки. Там останутся только книги. Наверно, они мне больше не понадобятся.

Я почти бегом направился к мусорному ящику. Положил чемодан на скамейку, стоявшую здесь, вынул скомканную одежду, с грустью поглядел на учебники, конспекты, которые писал бессонными ночами. Прощайте, светлые мечты!

Я поднял чемодан и занёс его над грязным ящиком… Нет, не могу! Книги всегда были моими верными друзьями. Мне вдруг сделалось стыдно перед ними, будто они ожили и с укоризной смотрят на меня. Я быстро захлопнул крышку и отошёл от мусорного ящика.

Дежурный по станции дал свисток. Ему сейчас откликнется паровоз. До меня, будто издалека, доносятся возгласы провожающих. Из окон вагонов высовываются пассажиры, машут руками, что-то кричат. А я стою, словно прирос к месту, не знаю, что мне делать. Лязгнули буфера, поезд тронулся. Стучат колёса на стыках. Гудят телеграфные провода. Мне опять мнится шум и гул собрания…

Пронзительный свисток паровоза заставил меня вздрогнуть и возвратиться к действительности. Что же я стою! Надо что-то предпринять. Если б не этот проклятый чемодан, я бы уже уехал. Он мне помешает пролезть и в следующий поезд.

Я резко поворачиваюсь и снова решительно шагаю к мусорному ящику. Вскинул чемодан, чтобы швырнуть его. Но в этот момент кто-то крепко схватил меня за руку. Оборачиваюсь — Иван.

— Зачем выбрасывать, ещё пригодится, —  говорит он спокойно и улыбается.

Я с удивлением смотрю на него, перевожу взгляд на чемодан, который он держит в руках.

— Ты что? Куда собрался? — спрашиваю у него наконец.

— А ты?

— Я домой! Мне здесь делать нечего!

— И я с тобой, Гильфан. Я не могу здесь оставаться один. Вместе — так всюду вместе, — говорит он, продолжая улыбаться, и ставит наши оба чемодана рядом на землю.

Я начал было уговаривать Ивана вернуться в техникум, не бросать учёбу. Ничего не помогло. Не смог его убедить. Он досадливо поморщился, перебил меня:

— Довольно! Решение принято, и печать поставлена! — А потом пристально посмотрел в мои глаза, спросил: — А скажи, Гильфан, разве ты поступил бы иначе?

Я задумался. Понял, что поступил бы точно так же. Мы стояли несколько мгновений друг перед другом. Потом Иван ободряюще подмигнул, хлопнул меня по плечу. Я ответил тем же.

— Вместе так вместе!

Мы ехали на товарняке. Состав был нагружен углём. В тамбур, где мы сидели, просачивалась чёрная пыль. Мы беспрестанно тёрли слезящиеся глаза и чихали. Вдобавок ко всему поезд в Голубовке не остановился и прямым ходом последовал дальше. Недолго думая, мы спрыгнули и кубарем покатились под откос. К счастью, на откосе росла высокая трава, которая спасла от серьёзных ушибов.

Мы были чумазые. Однако наш вид не привлёк ничьего внимания: здесь было не в новинку видеть людей, выбравшихся только что из угольной шахты. Только суеверная тётушка Шамгольжаннан при виде нас страшно побледнела и выронила из рук миску с распаренными отрубями, которую несла курам. Скорее всего, она приняла нас за чертей. И только когда мы поздоровались, она узнала нас.

У нас сидел дядя Родион. Помешивая в стакане ложечкой, он рассказывал Халиулле-абзыю занятную историю. Едва мы открыли дверь, он осёкся и чуть не опрокинул стакан с чаем. Так и остался сидеть с открытым ртом. Я сразу заметил, что он постарел и осунулся.

Халиулле-абзыю не впервые было видеть нас черномазыми. Поэтому он узнал нас тут же.

— Откуда вы, джигиты? — спросил он с удивлением. — Из шахты, что ли?

— Наоборот, вернулись в шахту, — сказал я, посмеиваясь. — Оказывается, без нас вы не можете обойтись. Вон в Ирминке на копре каждый день звезда горит, а вы в хвосте плетётесь! Не стыдно ли?

В те годы было принято на макушках копров тех шахт, которые перевыполнили дневную норму, зажигать звезду, составленную из гирлянды электрических ламп. Рубильник звезды в конце дня включает самый почётный шахтёр — тот, кто больше всех перевыполнил норму. Победителя поздравляют с успехом.

— Вы правда насовсем вернулись? — всё ещё не верит Халиулла-абзый.

— Насовсем! — отвечаю я, стараясь казаться бодрым и весёлым.

— Ступайте сейчас же в баню! Вы мне всю комнату испачкаете! — негодует Шамгольжаннан-жинге и выталкивает нас за дверь.

Когда мы явились, приведя себя в порядок, стол был уже накрыт, как для почётных гостей. Сегодня мы с Иваном и сидели на самом почётном месте. Я подумал, что, если бы Халиулла-абзый узнал, почему мы вернулись, ни за что не посадил бы нас на это место. Я умышленно оттягивал разговор об этом, чтобы не расстраивать своего доброго дядю и так радостно хлопочущую вокруг нас Шамгольжаннан-жинге.

Однако как бы то ни было, а давать объяснение пришлось.

— Да-а, — задумчиво произнёс Халиулла-абзый, потирая пальцами лоб. — Одного, значит, отметили чёрной печатью, а другой попросту дезертир!.. Нелёгкое дело будет устроить вас на работу. Перед начальством я похлопочу, конечно. Но имейте в виду, вы хотели стать маркшейдерами, а вас тут в маркшейдеры не примут!

Халиулла-абзый оказался прав. День прошёл, неделя миновала, а мы никак не можем устроиться на работу. Иван жил у нас. Куда ему идти без копейки в кармане? Он решил, пока не устроится, к себе домой не показываться. Отца побаивался. За самовольный поступок отец его не похвалил бы.

Однажды мы вернулись из управления шахты понурые. Глядим — у наших ворот телега стоит. Знакомая телега. Только рассохлась и краска с неё почти вся облезла. А в ней ворох берёзовых веников. Лошадь привязана к колесу, ест, хрумкая, овёс из мешка, подвешенного к морде.

А дядя Давид уже спускается по ступенькам. Вот и довелось всё-таки Ивану встретиться лицом к лицу с отцом.

Дядя Давид уже не считал нас за мальчишек. Поздоровался с обоими за руки. Мы справились друг у друга о житье-бытье, о здоровье. После этого дядя Давид взял, как говорится, сразу же быка за рога: начал уговаривать сына вернуться в техникум.

— Я поеду вместе с тобой, уговорим директора, извинения попросим. Тебя примут обратно. Ведь выучишься — человеком станешь! — настаивал он.

— Меня не примут назад, отец, — противился Иван, стоя перед отцом, виновато опустив голову. Жаль ему отца. Дядя Давид так радовался, что сын студентом стал. Стыдно отцу в глаза теперь смотреть.

Упрямство Ивана вывело дядю Давида из себя.

— Что ты набычился и в глаза мне не смотришь! — начал кричать он на сына. — Гильфану не повезло! Что делать, со всяким может такое случиться. Тут уж ничего не исправишь… А ты-то чего ради себя наказал? Он решит топиться, и ты за ним? Каждый свою башку должен иметь на плечах. Каждый за себя отвечать должен. А ну-ка, хорошенько попрощайтесь и…

Иван поднял голову, метнул на отца горящий взгляд. Левая бровь его задёргалась. Он силился что-то сказать, но лишь беззвучно шевелил бледными губами. Видно, не находил слов.

— Отец, — выговорил он наконец сдавленным голосом, — идём-ка, посидим на нашей телеге, потолкуем.

Они направились к воротам. Иван был теперь на полголовы выше отца. Он осторожно поддерживал под руку ссутулившегося дядю Давида.

Халиулла-абзый поглядел на меня и развёл руками.

— Вот тебе и «всегда вместе»! — сказал он и усмехнулся. Порывисто повернулся, зашёл в дом.

Кажется, опять они с дядей Давидом повздорили. Часто они спорят между собой, а жить друг без друга не могут.

В соседнем дворе, по ту сторону деревянной ограды, стоял дядя Родион, приглашённый, видно, осмотреть козу. У соседей была крикливая коза. Своим писклявым блеянием она по утрам не давала нам покоя, будила раньше петухов.

— А я думал, дружба ваша вечная, — сказал он, с сочувствием глядя на меня и качая головой. — Ладно, парень, не огорчайся. В мире вечного ничего нема. Рыба ищет, где поглубже, человек — где получше…

А я стою не двигаясь посередь двора. В эту минуту я вдруг почувствовал, как дорог мне Иван, как мне не хочется с ним расставаться. Но если он снова поступит в техникум, я буду только рад за него.

Не знаю, сколько времени я простоял задумавшись. Ко мне подошёл Иван. Тронул меня за плечо, сказал:

— Не обижайся, Гильфан. Мне неловко перед тобой, но…

— Ладно уж, — сказал я. — Что там оправдываться. Рыба ищет, где поглубже, человек — где получше. Счастливо тебе. Мне на тебя не за что обижаться…

— Я… Я прошу тебя не серчать на моего отца, — торопливо проговорил Иван, будто боялся, что я не дам ему договорить. — Пожилой человек. У него свои взгляды. Я его убедил, что настоящая дружба дороже всего. Ею надо дорожить. Верного друга найти труднее, чем поступить в техникум. Я остаюсь с тобой, Гильфан!

Я ничего не смог сказать Ивану. Только, как тогда на перроне, хлопнул его по плечу. Он опять мне ответил тем же.

Мы вышли на улицу, обняв друг друга за плечи. Прошли мимо дяди Давида, который угрюмо сидел на телеге, обхватив голову руками.

Репродуктор на базарной площади оглашал, что в Ирминке знаменитый шахтёр Стаханов поставил новый рекорд — за одну смену нарубил сто две тонны угля! Началось строительство Беломорско-Балтийского канала! Советские люди начали покорять Арктику!

А мы с Иваном всё ещё не у дел. Радостно на душе, когда узнаёшь о больших делах своего народа, и одновременно скверно чувствовать себя в стороне от всего этого, думать, что в этом нет ни крохи твоего старания.

Опять пришли прямёхонько в управление. Мы здесь почти у всех начальников перебывали. Идём по длинному коридору, на двери поглядываем, гадаем, к кому бы ещё зайти. Вдруг глядим — на дверях, обитых чёрным дерматином, новёхонькая стеклянная табличка:

Столько раз мы здесь проходили, а не видели этой таблички.

— Это, наверно, Ванькин брат! — говорю Ивану.

— Ты же говорил, что он на границе служит. Командир!

— Ванька однажды обмолвился, что его брат болеет, по состоянию здоровья собирается перейти на гражданку…

— Может, зайдём?

Я дёрнул за ручку. Дверь была заперта. Мы сели на скамейку, стоявшую у стены напротив, решили ждать. Прошёл час, другой. За это время мы с Иваном ни словом не обмолвились. Каждый думал о своём, хотя вряд ли наши мысли резко отличались.

Наконец дверь в конце коридора раскрылась, пропустив сноп ослепительного солнечного света и группу шахтёров, которые, оживлённо разговаривая и громыхая сапогами, стали приближаться к нам. Я сразу же узнал Александра Александровича, брата Ваньки Рогова. Он был в военной форме. Гимнастёрка туго опоясана широким ремнём. На ногах поблёскивают хромовые сапоги. А на груди… На груди у секретаря сиял орден Ленина!

— Он? — тихо спросил Иван, толкнув меня локтем.

Я кивнул.

Александр Александрович отпер дверь и, пропустив вперёд людей, зашёл в свой кабинет.

— Настоящий богатырь, — сказал Иван и изобразил руками плечи, какие были у Александра Александровича.

Шахтёры вскоре ушли. Я взглянул на Ивана:

— Зайдём?

— Как-то боязно. Вдруг и он… Но если нам возьмётся помочь человек, у которого такой орден…

Я постучал в дверь. Зашли. Александр Александрович сидел за большим столом и разговаривал с кем-то по телефону. Он приветливо кивнул нам и показал рукой на стулья. Мы сели. Наконец он закончил разговор, обратился к нам:

— Я вас слушаю, ребята.

Я растерялся, на Ивана гляжу. А он — на меня: мол, ты выкладывай. Вспомнил я, как дядя Саша любил лошадей. С того и начал. Вскочил с места, руки по швам вытянул, стою по стойке «смирно».

— Мы, Александр Александрович, — говорю, глядя ему в глаза, — пришли доложить вам!.. Помните, когда приезжали в отпуск, вы нам рассказывали, как у себя на заставе обучаете лошадей всяким премудростям? Когда вы уехали, мы в точности так учили своих лошадей! Они у нас маршировали, перелетали через барьеры… А мой Дутый, едва я заиграю на кубызе, бывало, вскидывает морду и стоит по стойке «смирно». Ну просто, как человек, умный был. Я собрался его отправить вам на заставу.

Откуда у меня столько слов набралось? Говорю и диву даюсь. Стою — не шелохнусь, только язык работает.

— Вольно! — говорит, смеясь, Александр Александрович. Он вышел из-за стола, по-дружески положил руку мне на плечо. — Гильфан! А я тебя и не узнал сразу. Гляди-ка, каким стал молодцом! Настоящий кавалерист!

— Так точно, товарищ командир! Я и мой друг Иван Чернопятко с детства мечтаем стать кавалеристами и нести дозор на границе! — выпалил я, а сам глаз не отрываю от его ордена.

— Что ж, у вас прекрасная мечта! Я вам в этом обязательно помогу. Только придётся годик подождать. Ничего, не огорчайтесь, время пролетит быстро, и оглянуться не успеете.

— Хорошо, Александр Александрович, будем дожидаться своего часа, — говорю ему. — Но только вот сейчас наши дела неважно обстоят.

— Выкладывайте, — говорит секретарь и, снова заняв своё место, посерьёзнел, подпёр щеку рукой.

Я рассказал ему всё от начала до конца, ничего не утаив.

— Добре, — задумчиво проговорил Александр Александрович, постукивая о стол карандашом. — Что было, то миновало. Не следует падать духом. Надо работать, бороться за свои идеалы, отстаивать свою точку зрения, если ты прав! Только в этом случае справедливость может восторжествовать… Я тебя, Гильфан, знаю с малолетства, верю тебе. И поступок твоего друга, не оставившего в беде тебя одного, тоже одобряю. Молодцы, ребята! Так держать!

— Есть так держать! — ответили мы с Иваном в один голос. — А работа?..

— Работу найдём. Придумаем что-нибудь, — сказал Александр Александрович и задумался, потирая висок.

Спустя два дня я начал работать маркшейдером в шахте № 22 имени Кирова. Ивана тоже приняли маркшейдером. Только в другую шахту. В Брянскую. Наши шахты близко друг от друга. На работу мы идём вдвоём и домой возвращаемся вместе.

Трудно было, но справлялись. Маркшейдер измеряет толщину лавы. Определяет направление, в котором надо пробивать штрек. Он подсчитывает залежи угля. На нём десятки других ответственных обязанностей. Словом, проходили мы с Иваном в маркшейдерах вплоть до 1936 года, пока не начали призывать в армию наших сверстников. Получив повестки, мы опять пришли за советом к Александру Александровичу. Он, оказывается, не забыл о своём обещании. Помог.

Нас с Иваном зачислили в команду, предназначенную к отправке на Дальневосточную границу. Нам обоим тогда было ровно по двадцать два.