"Прекрасны ли зори?.." - читать интересную книгу автора (Ракипов Шамиль Зиганшинович)

Третий рассказ Гильфана

Из двенадцати месяцев в году я больше всего любил июнь. Не только потому, что в эту пору всегда держатся погожие тёплые дни, а трава поднимается так, что можно косить. К этому времени и ягода в лесу зреет, наливается соком. И для рыбалки это самые лучшие дни. Но я всякий раз жду не дождусь середины июня ещё и потому, что в эту пору каждый год в Голубовку приезжает моя мама. Она живёт у нас несколько дней, а потом едет проведать своих родственников в Ямаширму.

В тот год я тоже еле дождался июня. Мама приехала и привезла уже подросших Ибрагима и Эмине. Однажды вечером, когда мы сидели в беседке и пили чай из попискивающего самовара, мама неожиданно спросила:

— Кто со мной поедет в Ямаширму?

Нашла о чём спрашивать! Кому из нас неохота прокатиться в деревню, от которой и лес недалеко и река!

— Я!.. Я!.. Я! — закричали мы, вскидывая руки и стараясь заглушить друг дружку.

Халиулла-абзый, посасывая кусочек сахара, отпил из блюдечка чай, усмехнулся и, качая головой, сказал:

— Если волки сыты, то овцы никогда не остаются целёхонькими. Если вы все укатите отдыхать в деревню, то наша лодка сядет на мель. Об этом тоже надо подумать хорошенько. Работы в доме летом не меньше, чем зимой. Коль у Шамгольжаннан-жинге под рукой не окажется ни одного помощника, то у неё и печь топиться не будет, и обед вовремя не сготовится.

— А как же нам быть? — спросил я.

— Чтобы такие дела решались по справедливости, вернее всего бросить жребий, — предложил Халиулла-абзый. — Кому выпадет остаться дома, пусть уж не серчает на свою судьбу…

Мы согласились.

Дядя срезал палку и взялся за её нижний конец. Потом ухватился я, плотно прижав сверху кулак к его руке. Остальные тоже один за другим брались за палку. Потом стали поочерёдно перебирать руками. Кому больше не за что взяться, тому и ехать.

Кричим, спорим, пытаемся перехитрить друг друга — каждому охота выиграть. Но зоркий Халиулла-абзый всё примечает, никому не даёт схитрить. Наконец палка заброшена за поленницу дров. Всё решилось по-честному. Некого винить. И всё равно обидно до слёз. Старшие успокаивают младших: «Сейчас не повезло, в следующем году повезёт».

Сразу начались сборы. В них обычно принимают участие и те, кто уезжает, и те, кто остаётся. Мы ссыпаем на стол сбережённые копейки, и я бегу в лавку, чтобы купить перочинный ножик и свисток.

Я с нетерпением ожидал, когда начнёт садиться солнце. И вот наконец наступил долгожданный вечер. Мама принялась укладывать свой чемодан.

Уже на станции, сажая нас в поезд, Халиулла-абзый сказал мне, что в Ямаширме сейчас гостит Галимджан, наш родственник. Я этой вести очень обрадовался. Даром что Галимджан на целых три года моложе меня, но зато таких рыбаков мне ещё не доводилось нигде встречать. Он как-то угадывает места, где водится крупная рыба.

Моих братьев и Эмине мама разместила на полках, и они вскоре уснули. Я лежал и глядел в окно, где за густой теменью угадывался степной простор. Вспоминал Галимджана. Мы подружились давно: когда я впервые приехал в Ямаширму. Он был полноват и вначале у меня вызвал неприязнь. А потом мне даже стали нравиться его невозмутимое спокойствие и рассудительность. Вскоре я перестал замечать, что он неуклюжий. Главное, он был не из трусливых и совсем не глуп.

И ещё Галимджан был очень любопытный.

Бывало, вскарабкаемся на сложенную недавно скирду душистого сена и, лёжа на спине, разговариваем. Рассказываем друг другу, что когда-то прочитали в книгах, строим планы на будущее. Приятно иной раз помечтать. У меня есть о чём поведать. Я говорю ему о друге моём Иване. Будто взрослый, поучаю, что, если Галимджан хочет достигнуть своей цели, он должен быть настойчивым, терпеливым и сильным. А чтобы стать сильным и не накапливать лишнего жиру, надо каждое утро делать гимнастику. «Я знаю кой-кого из мальчишек, которые после сна не хотят вылезать из постели, — говорю, поглядывая на него украдкой. — Пусть девчонки любят нежиться в постели. Не о них речь. Джигит обязан быть всегда бодрым, выносливым, мужественным. Человек, пожелавший чего-то добиться, не должен знать, что такое лень…»

Обо всём этом я говорил Галимджану, помня, как он однажды, может быть случайно, проговорился мне, что, когда вырастет, станет капитаном дальнего плавания. Он мечтал на огромном белом пароходе бороздить моря и океаны.

В первое время Галимджан слушал меня, снисходительно и недоверчиво улыбаясь. Я привёл ему немало примеров, когда капитанам в трудный момент — во время шторма или в бою — помогали воля, сила и находчивость.

Спустя несколько дней я стал замечать, что Галимджан вскакивает с постели ни свет ни заря. Он выходил в сад и делал гимнастику. Бегал, петляя между деревьями. Подпрыгивал, норовя достать ветки, да те, что повыше. Научился подтягиваться…

Короче говоря, у меня появился напарник, с которым всё утро мы проводили в саду, гоняясь друг за дружкой, лазая по деревьям, дурачась.

В прошлом году мы целых два месяца провели с Галимджаном в Ямаширме. А когда мы с мамой уезжали, Галимджан отвёл меня в сторону и сказал:

— Гильфан, приезжай в следующем году в нашу деревню, в Апакай. Наша речка Ушна тоже очень красивая. Вода в ней такая прозрачная, что на дне камешки и водоросли видать. В ней щука водится…

Приглашение Галимджана мне неожиданно припомнилось, когда мы рано утром на маленькой станции вышли из поезда и пересели в телегу, на которой приехали нас встречать. Вот уже въехали в Ямаширму. По обеим сторонам дороги стоят небольшие белые домики, утопающие среди цветущих вишен. Садов тут множество. Садики огорожены низкими деревянными заборами. У заборов — высокая трава вперемешку с крапивой. У обочины дороги — цветы, будто вдоль всей деревни вышитая дорожка разостлана. Улица прямёхонько упирается в озеро, в которое, как в зеркало, глядят задумчивые ивы. Потом дорога круто сворачивает вправо и идёт в обход озера. Вспомнилось мне, как в прошлом году здесь на берегу собиралась молодёжь. От притихшего озера доносились голоса парней и девушек, взрывы хохота. Потом заиграет, бывало, кто-то на гармони. Лились тихие, протяжные песни. Каких только песен я тогда не наслушался! Мы, младшие, держались от взрослых парней и девчат особнячком, неподалёку от них затевали свои озорные игры.

Этим летом мы прожили в Ямаширме всего неделю. У маминого дяди жили. В том доме, где мама родилась. Оказывается, за два дня до нашего прибытия Галимджан уехал, и я упросил всех отправиться в Апакай.

Поехали на телеге. Дорога пролегала через степь. Только в необъятной степи вдруг начинаешь осознавать, как велика земля. Куда ни взгляни — колышется зелёное море и о края его опирается бирюзовый купол неба. Маме вспомнилось, как она девчонкой убегала далеко в степь и собирала цветы, самые красивые, самые душистые. Я слушал её, затаив дыхание. Тут я впервые услышал её песню. Грустные слова были у той песни. И мамин голос был протяжный, печальный… И вдруг, окинув нас взглядом, она встряхнула головой, глаза её радостно заблестели, и запела мама весёлую песню.

Вскоре свернули на обочину, в тень ракиты, решили передохнуть. Я, Ибрагим, Эмине, Габдулла, Калимулла соскочили с телеги, разбежались в разные стороны. Насобирали для мамы цветов и прибежали к ней. Она в тени на своём полушалке сидела. Мы завалили её колени васильками, ромашками и множеством других цветов. А моя сестрёнка Эмине сплела для мамы красивый пёстрый венок.

Возница напоил лошадь в роднике, позвал нас.

Опять едем мы среди степи, в телеге трясёмся, в Апакай путь держим. Я с лошади глаз не свожу. Она ушами прядает, шею дугой выгибает, норовит вскачь пуститься. А возница удерживает её, вожжи натягивает. Лошадь недовольно фыркает, по сторонам глазами водит. Откормленная, гладкая. И упряжь на ней — красивая. Шлея и чересседельник медными квадратиками да треугольничками украшены. Сверкают на солнце — больно смотреть.

До Апакая уже было рукой подать.

У нас лопнула подпруга. Ребятишки, утомлённые дорогой и тряской, радовались вынужденной остановке. Мама сказала им:

— Идите, побегайте немного, разомнитесь.

Эмине кинулась собирать цветы. Мальчишки начали гоняться за бабочками. Мы с возницей стали ладить подпругу. Лошадь, привязанная к длинной вожже, паслась неподалёку, отгоняя от себя хвостом назойливых мух. Полуденное солнце ласково пригревало. И на сердце тоже светло и легко было. Сердце взволнованно билось, предвкушая встречу с незнакомым селением, с незнакомыми людьми.

Интересно, обрадуется ли Галимджан нашему прибытию?..

Наверно, лишь в таком радостном опьянении вдруг неожиданно замечаешь, как золотистая пчёлка, похожая на каплю мёда, перелетает с цветка на цветок. В поднебесье парит жаворонок и разливает с высоты свою песню. Среди густых кустарников и деревьев, разросшихся небольшими семейками-рощицами, где спрятались в этот час полусумрак и прохлада, ведут перекличку перепела.

Моя мама не из тех, кто легко поддаётся смятению. Она уверена, что если её сын взялся за дело, то вскоре всё будет налажено. Она заслонилась рукой от солнца, поглядела на степь, дивясь необозримому простору, среди которого её детство прошло. Легко и порывисто вошла она в гущу травы, достигавшей ей почти до пояса. Мама шла и ладонями шелковистой травы касалась, будто их гладила и ласкала. Эмине увидела её издали, побежала, схватила за руку. Они сели на межу — только головы из травы виднеются. Мама принялась заплетать распустившиеся волосы моей сестрёнки. И запела. Это была новая песня. Такой я ещё не слышал. Мне особенно понравилось, как мама выводила припев её. Должно быть, поэтому я его запомнил на долгие годы и нередко пел про себя или насвистывал:

По дороге шёл в нашу сторону человек. Я давно его заметил. Когда он приблизился, я увидел, что это худощавый, бледнолицый парень с блестящими карими глазами. Он поздоровался с нами и остановился, облокотясь о телегу. Я подумал, он смотрит, чем мы заняты. Но потом заметил, что он слушает мамину песню. Глядит куда-то мимо нас, через всю степь, то хмурится, то улыбается, то качает головой и еле приметно шевелит губами — повторяет про себя слова песни. Едва только мама умолкла, он торопливо вынул из нагрудного кармана блокнот, стал что-то быстро записывать. «Наверно, какой-нибудь учитель», — решил я.

Он направился к меже, на которой сидели мама и Эмине.

— Апа,[6] какую вы песню пели? — спросил он.

Мама озадаченно поглядела на записную книжку, которую он всё ещё сжимал в руках, и с улыбкой спросила:

— А сам ты кто будешь, добрый человек? Не Тукай ли?

— Что вы! Тукай был великий поэт! А я всего-навсего студент, земляк Тукая и ученик.

Мама засмеялась.

— И так вижу, что ты земляк Тукая, братишка, — сказала она. — Тукай и нам всем земляк. Сама я родом из Ямаширмы, а от нас до Сосны, где родился Тукай, недалеко. В нашей деревне все знают стихи Тукая. И сама я люблю его песни. И сынок мой, слава богу, хоть и живёт вдалеке от родной стороны, читает его книги. Я научила…

— Где вы живёте? Наверно, и песня из тех мест?

— Я живу в Ессентуках. Но песня не оттуда. Эту песню я в Донбассе услышала.

Парень смущённо спросил у мамы, не может ли она повторить слова песни.

— Отчего же, повторю, — сказала мама.

Парень записал песню, поблагодарил её и быстро зашагал по дороге. Обернувшись, помахал нам рукой. Лицо его выражало такой восторг, будто он нашёл по дороге клад, а не обыкновенную песню. Вскоре джигит свернул с дороги и исчез среди зарослей, где пели перепёлки.

— Появился и исчез, как пророк Ильяс, — смеясь, сказала мама. — Даже имя своё назвать забыл.

— Что же ты не спросила? — упрекнул я её.

— Если бы хотел, и сам назвался бы, — ответила мама. — Говорит, что земляком Тукаю доводится. Может, и стихи умеет слагать, как Тукай, а только из скромности себя поэтом назвать не решился?..

Много лет спустя мне привелось убедиться, что мама тогда не ошиблась. Сердцем почувствовала, что на пути нам повстречался настоящий поэт. Мама узнала его, увидев во второй раз в 1938 году. Он со сцены Татарского драматического театра читал стихи. Это происходило в Казани. Если вам интересно, о том, как это случилось, я расскажу попозже…

Хозяин дома, низенький шустрый старичок, в честь нашего приезда барашка зарезал. А вечером набился полный дом гостей. Чтобы повидаться с нами, пришли близкие и дальние родственники.

В доме у Галимджана, оказывается, гостила девочка из Казани. На каникулы приехала. Красивая. Лицо у неё нежное, розоватое. А глазищи большие, чёрные-пречёрные. И волосы, волнистые, густые, под стать глазам — тёмные. Галимджан сказал, что она учится в пятом классе. Значит, года на два моложе меня. Рахилёй зовут.

Я её разглядывал украдкой. Может, я этого и не делал бы вовсе, но некуда было глаза деть: за столом, вокруг которого сидели гости, мы оказались друг против дружки. Лучше бы мы сидели подальше друг от друга! Я взглянул на неё, а в этот миг она тоже на меня смотрела. Я мгновенно отвёл взгляд. Шумно дуя в чашку и обжигаясь, торопливо допил свой чай и убежал во двор.

Однажды я заметил, что Рахиля взяла вёдра и направилась к роднику по воду. Я пошёл за ней. Она меня не видела. Но мне почему-то было приятно идти следом за ней. Мне казалось, если сейчас из кустов на неё нападут разбойники, я один разгоню всех. Если сейчас с дерева на неё прыгнет рысь, я поймаю её на лету и задушу. В эту минуту мне даже хотелось, чтобы всё это произошло. Потом она намочила бы свой платочек в ключевой воде и прикладывала бы к моим ранам… Размечтавшись, я не заметил, как она набрала воды и пошла обратно. Неожиданно увидев Рахилю перед собой, я сделал вид, что не заметил её и вообще оказался здесь случайно…

Второй раз я увидел Рахилю на берегу Ушны среди продрогших и плачущих девчонок. Оказывается, мальчишки выследили, где девочки купаются, и спрятали их платья. А сами сидят в кустах и давятся от смеха. В другое время, может, и я присоединился бы к ним и нахохотался вдоволь. Но я заметил Рахилю. Она тёрла кулаками заплаканные глаза и застенчиво пряталась от меня за камни.

Я отобрал у мальчишек платья и небрежно швырнул девчонкам.

С нашим приездом в Апакай между Галимджаном и Рахилёй, которые всегда были дружны, произошла размолвка. Разлад произошёл из-за пустяка. Из-за старой корзины, сплетённой из ивовых прутьев. Пока Галимджан её не заметил, она спокойно лежала у забора за поленницей дров. Но у них во дворе не было ничего такого, что рано или поздно не попадалось бы ему на глаза. Заметив корзину, он решил, что она — самое подходящее место, где можно хранить всякие свои вещички и взрывчатку, которую мы привезли. Но тут, откуда ни возьмись, появилась Рахиля и тоже вцепилась в корзину.

— Не отдам! — кричит. — Она мне самой нужна! Я в ней буду больных гусят выхаживать! Не отдам!

Помню, в день нашего приезда я видел во дворе двух серо-жёлтых гусят. Они возились в земле около завалинки. Оказывается, им на лапки наступила корова. Они не могли ходить. Рахиля сжалилась над ними. Она сажала их в корзину и носила на речку поплавать.

Я подошёл к Галимджану, пытавшемуся вырвать из её рук корзину, и сказал небрежно:

— Ладно уж, уступи ей. И вообще, с девчонками лучше не связываться. Они чуть что — бегут взрослым жаловаться.

Галимджан послушался моего совета. Но через день всё-таки не удержался и стащил корзину. Впрочем, никто не знал, кто её стащил. Корзина исчезла, и всё. Рахиля догадывалась, куда она могла деться, но помалкивала. Только недружелюбно поглядывала в нашу сторону. Знала, что подобру не заполучить обратно свою корзину. Следить за нами вздумала. Очень уж её, видать, заинтересовало, зачем нам эта старая корзина понадобилась. Мы в сад играть идём — и она в сад: травку для телёночка рвёт. Мы на речку купаться — и она на речку. Вроде своими делами озабочена, а сама с нас глаз не спускает.

А мы-то не дураки, знаем, что она ищет. Тоже делаем вид, что не замечаем её. Купаемся, валяемся на горячем песке, боремся. Рахиля первая теряет терпение. Какое может быть терпение у девчонок? Никакого у них нет терпения. Швырнёт она в нашу сторону камнем и… бежать домой, только пятки мелькают.

В полдень мы идём домой обедать. Едва мы на порог, Рахиля пристаёт к Галимджану:

— Открой мне ваш секрет! Что вы от меня скрываете? Думаете, я ничего не вижу? Скажи, что вы собираетесь делать?

Но Галимджан будто в рот воды набрал. Это раньше — что она ни попросит, он сразу же делал. А теперь Галимджан зарядку по утрам делает, он стойкий. К тому же он зол на Рахилю: из-за неё наши заряды лежат без дела. А покажи ей — тотчас взрослые узнают.

Рахиля видит, что Галимджана упрашивать бесполезно, стала ко мне приставать, а я и не слушаю её. Если выдам ей тайну, мальчишки со мной знаться перестанут. И так начали было меня называть «девчачьим пастухом» за то, что в прошлый раз на речке за продрогших девчат заступился.

Рахиля надулась, что мы не желаем с ней знаться, и вышла в другую комнату. Обиделась. Не понимает, что у ребят могут быть такие дела, о которых девчонкам лучше не знать. И так она знает не меньше любого мальчишки. На земле нет, наверно, ничего такого, чего бы она не умела. Особенно любит хитрые загадки загадывать и задачки решать. Я как-то рассердился и хотел посрамить хвастунью, предложив ей решить примеры с иксами и игреками. Ничего у меня не вышло: пощёлкала она их, как орешки.

С самого начала нашего знакомства я не собирался равнять Рахилю с другими девчонками. Она казалась близкой мне, как моя сестрёнка Эмине. Только почему-то очень часто у меня появлялось желание её подразнить. Порой мне от этого и самому не по себе. Иной раз хочется просто поиграть с ней, побаловаться, а получается, что дразнюсь. Она отворачивается и уходит. Мне становится скучно и тоскливо. Ругаю себя втайне и проклинаю. Сколько раз давал слово не обижать девчонку! Ведь потом самому неловко смотреть в её заплаканные глаза.

Но стоит Рахиле появиться во дворе, опять извожу её. Видимо, так уж водится, что мальчишки всегда обижают девочек. Лучше убежать на Ушну и пропадать там весь день с дружками. Так спокойнее и мне, и Рахиле, и деду Галимджана, который очень сердится, когда обижают его внучку.

Мы и по правде большую часть времени проводили на берегу Ушны. Совсем распустились. Не то чтобы помочь по дому — обедать ходить перестали. Печём в золе картошку и прихваченные в курятнике яички. Рыбалка, правда, никудышная. В этих местах почти не клюёт. Провели столько дней на берегу речки и всё ещё не попробовали стоящей рыбки. Придётся всё же вытащить нашу корзину с зарядами. Тогда у нас рыбы будет полным-полно.

Однако Рахиля, кажется, что-то учуяла. Сколько мальчики её ни прогоняют, у неё всегда находится причина, чтобы поблизости вертеться. Мальчишница! Мы её так и прозвали — мальчишницей.

Однажды, только Рахиля появилась на берегу, я подошёл к ней. Она опустила голову. Беззвучно шевеля губами, обрывает лепестки у ромашки.

— Рахиля, почему ты за нами по пятам ходишь? — спрашиваю.

Она залилась вдруг краской, кончики ушей даже покраснели.

— Меня послали, чтобы я вас обедать позвала, — отвечает, глядя под ноги, и носом — шмыг-шмыг. Концом башмака песок ковыряет.

Я стою, как оболтус. Забыл, что хотел сказать. Смотрю на её башмаки, в которые набилось песку, на её шоколадные от загара ноги. А в лицо почему-то боязно смотреть. Я часто слышал, как мама говорит: «Друг смотрит в лицо, а недруг — в ноги». Я нисколечко не враг Рахиле. А в глаза её взглянуть не смею. Отчего так?

Рахиля всё же посмелее оказалась. Отвела со лба упавший локон и, взглянув на меня, улыбнулась. Затем кивнула на мою книжку, валявшуюся неподалёку на песке, которую с шелестом перелистывал ветерок с реки, и спросила:

— Что читаешь?

— Стихи. Есенин.

— Про любовь, наверно, — предположила Рахиля, прыснув.

— Разные… — сказал я и насупился.

— Дашь прочитать?

— Дам.

— Тоже люблю стихи. Особенно Такташа. У меня есть его книжка. Хочешь почитать?

— Хочу.

До нас доносится хихиканье мальчишек. Чувствую, как моё лицо начинает гореть. Хочу повернуться и уйти, но ноги будто приросли к земле.

— Гильфан-абый, ты хорошо плаваешь? — неожиданно спрашивает Рахиля, почтительно назвав меня, как обычно обращаются к старшему брату.

Что ответить? С ними, с девчонками, надо держать ухо востро. Скажешь «хорошо» — подумает, что задаёшься. Скажешь «плохо» — насмешничать станет.

— Средне, — говорю.

— А я-то думала, хорошо. Хотела попросить, чтобы меня научил, — говорит Рахиля смеясь и, мельком взглянув на меня исподлобья, вприпрыжку убегает по тропке, ведущей к дому.

На этот раз Рахиля загадала мне трудную загадку. Теперь я всё время думаю, к чему ей было просить меня об этом. Ведь третьего дня я видел, как она плавала. Не хуже русалки плавала. И ныряла, и кувыркалась в воде. Девчонки затеяли в пятнашки играть. Ни одна не смогла её поймать. И вдруг просит научить её плавать. Поди-ка разберись…

Мальчишки у самой воды из влажного песка строят маленькие крепости. Некоторые неподвижно лежат на песке, загорают. Другие, отойдя немного вниз по реке, удят рыбу. Я обычно, обсохнув, пристраиваюсь в тени ракиты и читаю книгу. А нынче уже добрый час смотрю на одну и ту же страницу и ни словечка не запомнил из того, что прочитал. Со мной что-то приключилось по приезде в Апакай. А что, и сам не пойму.

В тени сделалось прохладно. Я отошёл от ракиты и лёг на горячий песок. Ко мне подошли Калимулла, Ибрагим и Галимджан. Вытянулись рядом со мной. Они вволю наплавались, дышат тяжело. От их мокрых тел веет холодом и запахом реки. Все трое переглядываются и помалкивают. Но я догадываюсь, что привело их ко мне. Сейчас станут меня уговаривать уйти вместе с ними подальше от деревни вниз по Ушне: там сподручнее глушить рыбу — никто не увидит. И Рахили как раз не видать поблизости.

Я не дожидаюсь их уговоров. Вскакиваю с места, командую:

— Пошли!

Мы разбросали сухие ветки под ракитой, где я только что сидел, вытащили корзину с нашими «боеприпасами».

Галимджан, раздвигая камыши, шёл первым, прокладывал дорогу. Мы двинулись за ним, слегка пригибаясь, оглядываясь по сторонам, чтобы нас никто не заметил. Река осталась позади. Я иду не прячась. В этом нет нужды. Я заметил, что Рахиля стоит и глядит нам вслед. Смешно смотреть, как мальчишки крадутся, с опаской озираясь. Никто не видел её, кроме меня. А мне почему-то приятно, что нам не удалось уйти от неё незамеченными. Осторожно прикасаясь рукой, я раздвигаю длинные стебли розовых цветов и углубляюсь всё дальше и дальше в заросли. Вскоре камыши поредели. Ушна, будто не желая с нами расстаться, круто прогнувшись, серебряной лентой опять легла перед нами. Здесь она пошире, а берега пологие. Вода на этом месте необычайно чистая. У самого берега, где нависают плакучие ивы, куда не попадают лучи солнца, Ушна задумчивая и таинственная — не поймёшь, глубоко здесь или мелко.

Мне становится грустно, что Рахили нет с нами: мы видим эту красоту, а она не видит; нам легко и радостно, а она не испытывает нашего восторга. Но разве скажешь об этом мальчишкам? Не поймут. Смеяться станут. Странно, кто это выдумал, что девчонке нельзя дружить с мальчишками? Какая глупость!

Я стараюсь отогнать беспокойные мысли. Не рано ли думать обо всём этом? Тебе всего только пятнадцать, Гильфан! В сущности, ты ещё мальчишка. Играй со сверстниками в запуски, ходи на рыбалку. Погляди, какая красота вокруг. Можно ли грустить, когда кругом всё так хорошо!

Галимджан хорошо знал впадины и мели Ушны. Он, оказывается, заранее наметил, где можно забросить крючок с наживкой, а где лучше сачком половить. Он показал нам глубокий синий омут, в котором вода почти стояла.

— Здесь будем глушить, — сказал он.

— В деревне могут услышать, — усомнился кто-то.

Галимджан оглянулся вокруг, подумал и махнул рукой, приглашая следовать за ним. Мы долго шли не останавливаясь, всё отдаляясь и отдаляясь от Апакая. Со стороны мы, наверно, похожи на перекочёвывающее племя индейцев. Головы у всех покрыты зелёными, сделанными из лопухов, шляпами.

Наконец мы добрались до свалившегося в реку старого и высохшего дерева, которое и после смерти цепко держалось окостеневшими корнями за родной берег. Галимджан обернулся ко мне и спросил:

— Может, здесь остановимся, Гильфан-абый? Течение здесь было спокойное, почти незаметное. К ветвям поверженного дерева, погрузившегося в воду, пристали пучки травы, сучья, древесная труха и всякий мусор. В таких местах всегда много рыбы.

Галимджан бросил в воду заряд. Все кинулись в укрытие. В этот момент до меня явственно донёсся голос Рахили: «Отдайте мою корзину! Куда вы её дели?» Оглянувшись, я застыл на месте. Не сразу поверил своим глазам. По краю берега шла Рахиля. Она быстро приближалась к тому месту, откуда мы только что кинулись наутёк. Кажется, подумала, что мы убегаем от неё: ускорила шаги, в голосе дрожь — вот-вот заплачет. Она уже поравнялась с поверженным деревом, засохшие ветви которого лежали в воде. Сейчас громыхнёт взрыв, и тогда…

Я кинулся назад. Увидев меня, Рахиля замерла, вытаращив от удивления глаза. Наверно, вид у меня был страшный. Может, она подумала, что я собираюсь её ударить. Я схватил её за руку и рванулся вместе с ней в заросли. Но споткнулся, и мы кубарем скатились в глубокую канаву. Едва Рахиля раскрыла рот, чтобы гневно закричать на меня, голос её потонул в оглушительном раскате.

У нас над головой что-то тяжко ухнуло, и в канаву скатилось несколько увесистых мокрых камней, мне на голову, плечи упали ошмётки чёрного речного ила, похожего на мазут. Рахиля вскрикнула, рванулась, чтобы вырваться и убежать. Но я сильнее придавил её к земле, заставил лежать. Она всхлипнула и замерла. И в этот момент раздался второй взрыв, сильнее первого…

Мимо нас с топаньем пробежала к реке ватага ребят.

Рахиля сидя утирала слёзы и отряхивала с волос мусор.

— Откуда ты взялась? — грозно спросил Галимджан, появившись вдруг над нами.

Он стоял на краю канавы и, пригнувшись, рассматривал нас, облепленных грязью.

Рахиля окинула его презрительным взглядом.

— Взялась вот! Не твоё дело…

Слегка отклонившись назад, она посмотрела на меня удивлённо и испуганно, будто только что увидела. Хотела резко встать, но вскрикнула и, схватившись обеими руками за колено, опять опустилась на траву.

— Что с тобой, Рахиля? — спросил я, бросившись к ней.

Я протянул руки, чтобы помочь Рахиле подняться, но в последний момент чего-то испугался и не прикоснулся к ней. Скорее всего, меня заставили оробеть её глаза, широко раскрытые, устремлённые на меня в упор. Они были полны слёз.

— Что случилось? — снова спросил я.

— Ничего! Пусть тебя это не беспокоит!..

— А почему же ты плачешь?

— И не думаю.

Закусив губы, Рахиля встала. На её побледневшем лице было страдание. Но она не застонала. Сильно хромая, пошла по тропинке. Вскоре её силуэт пропал среди камышовых зарослей и тальника.

Я подошёл к берегу и смотрел со стороны, как мальчишки вылавливают руками оглушённую рыбу. В другое время, может, я и сам бы разделся и плюхнулся в воду, шарил бы под корягами рукой и выбрасывал на берег добычу, а сейчас мне всё это было неинтересно. Досадно как-то стало от всего, что мы творим. Ребята восторженно кричали, визжали, если кому-то удавалось ухватить за жабры рыбу покрупнее. Меня их голоса почему-то стали раздражать. Мне вдруг почудилось, что я неожиданно сделался взрослым. Подумалось, что мои сверстники в этот момент где-то в другом месте заняты иными делами, куда более важными.

Я с силой пнул корзину. Она вместе с нашим добром свалилась к воде. Я обвёл строгим взглядом ребят, изумлённо вытаращившихся на меня, и тоном взрослого сказал:

— Эй, пескари, ну-ка, вылазьте из воды! Пора домой!

В этот момент из-за камышей появился высокий человек в поношенной красноармейской форме. Его скуластое лицо и руки были коричневы от загара. Приблизившись, он поздоровался и внимательно оглядел нас. Присел на ствол поваленного дерева и, ударяя прутиком по сапогу, спросил:

— Из какого вы аула, ребятки?

Я хлопнул себя по груди, ткнул кулаком Калимуллу, кивнул на Ибрагима:

— Мы из Донбасса, абый.

— Они в гости приехали, Харис-абый, — уточнил Галимджан.

— Вот как, гости, значит… — Сердитое лицо незнакомца смягчилось. — Остальные все апакайские?

Галимджан кивнул.

— А ты, братишка Галимджан, показал приезжим ребятам свои родные места?

Галимджан отрицательно покачал головой, потом буркнул, потупясь:

— Нет ещё, не успел.

— Надо было с этого начинать. Тогда бы всё успел. Ну ничего, лучше поздно, чем никогда. Теперь покажешь, — сказал Харис-абый, добродушно улыбаясь. Его морщинистое лицо разгладилось, и он показался мне совсем молодым.

В ивовых зарослях время от времени робко щёлкала и попискивала пеночка, прощалась с клонящимся к горизонту солнцем. Накалясь за день, оно расплавилось и растеклось алым заревом в полнеба. В прибрежных кустах щебетали и возились воробьи, перепрыгивая с ветки на ветку, — устраивались на ночлег. Где-то вдалеке, у леса, куковала кукушка.

Харис-абый встал и, приставив ко рту ладони, закричал по-мальчишески задорно:

— Эге-ге-э-эй!!!

Ему троекратно откликнулось эхо, перескакивая с одного берега Ушны на другой.

— Эх, хороша наша сторонушка! — сказал красноармеец. — Если бы от меня зависело, каждый уголок здесь, каждый кустик, каждое деревце я бы сохранил навечно такими, какие они сейчас. Однако… — его взгляд задержался на Галимджане, — как вы ловите рыбу, джигиты? Не мордушкой ли?

— Не, мы без мордушки обходимся, — сказал, горделиво выпячивая грудь, Ибрагим.

Галимджан ткнул его в бок, чтобы он помалкивал. Но тот, дурень, видать, ничего не понял.

— А чем же, удочкой? — спросил Харис-абый.

— И без удочки! — воскликнул Ибрагим.

— Вот это да! Странно…

— Лезем в воду и собираем руками. Она сама наверх всплывает, говорит: «Пожалуйста, хватайте нас и варите из нас уху!»

Мальчишки засмеялись. Им понравилась шутка Ибрагима.

— Так-так… глушите, значит?

— Глушим.

У самого берега, слабо пошевеливая хвостами, трепыхалось несколько полуживых рыб. Над рекой низко проносились ласточки. Чуть прикоснувшись к воде грудкой, взмывали кверху. В их тревожном щебете мне послышался укор.

Харис-абый подошёл к краю берега, стал вглядываться в воду. Потом перевёл взгляд на нашу корзину. На его лбу опять пролегли строгие морщины. Он вернулся к упавшему дереву, сел и начал разуваться.

— Рассказать вам кое-что? Будете слушать? — спросил он, медленно разматывая портянку.

— Расскажите, Харис-абый! Расскажите!.. — раздались голоса со всех сторон.

Мы даже забыли про рыбу. Приблизились к нему, расселись — кто на коряге, кто на камне, а кто просто на траве.

Харис-абый опустил ступни в воду, поболтал ими.

— Вы думаете, я стану рассказывать про военную службу? Ничего подобного. Послушайте-ка лучше вот о чём… — Харис-абый внимательно оглядел нас.

В его погрустневших глазах я заметил укор. Мне сделалось неловко, и я отвернулся. Уж лучше бы он начал кричать на нас, ругаться последними словами, чем этак смотреть, как на лоботрясов и бездельников, не знающих к чему руки приложить.

— Поглядите во-он туда. Видите старые постройки? — сказал Харис-абый, показывая рукой за луга, раскинувшиеся по ту сторону реки. — Левее от них среди сосен — большой розовый особняк. Видите?..

— Это имение бывшего помещика Фадеева, — заметил Галимджан, решив блеснуть своей осведомлённостью.

— Верно, — подтвердил Харис-абый. — Фадеев это имение уже позже купил у доктора Бланка. Но не это важно… Сюда часто приезжал на лето… Кто вы думаете? Володя Ульянов. К доктору Бланку, к своему деду.

— Ленин? — вырвалось у меня.

— Да, тот, который спустя много лет стал Лениным.

— И он, может, стоял на этом самом месте, на котором сейчас стоим мы?

— Конечно. Когда он был мальчиком, ходил по берегам Ушны с удочкой. А позже, когда уже стал студентом, его сослали сюда царские власти. И тогда на тихом, безлюдном берегу Ушны он мог уединяться с книгами.

Харис-абый с упрёком посмотрел на Галимджана. «Ты, оказывается, даже об этом ещё не поведал своим гостям!» — говорил его взгляд. Он рассказывал тихим, глуховатым голосом, а мы слушали, позабыв, ради чего пришли в этакую даль.

Оказывается, когда-то Володя Ульянов, как и мы, ходил по этим местам. Он научил местных ребятишек играть в городки и в лапту. В Ушне он купался, валялся на горячем песке. Наверно, эти берега, и сочный зелёный луг, и вон те старые сосны хорошо помнят резвившегося здесь юношу с рыжеватыми волнистыми полосами. Умели бы они разговаривать, сколько интересного могли бы нам поведать!..

Заворожённо смотрим мы на две склонившиеся друг к другу сосны, что возвышаются над лужайкой. Может, Володя Ульянов спускался к этому месту вон по той тропинке, еле приметной полоской виднеющейся среди травы? Может, прилегши на этой лужайке, на которую солнце так обильно льёт свои лучи, он предавался великим светлым думам? Может, как раз на этом месте он встречался с крестьянским сыном Бахавием, который, сдвинув на затылок шапчонку, рассказывал ему о своём житье-бытье, певал свои грустные песни:

Харис-абый примолк, задумавшись. Никто из нас не произнёс ни словечка, чтобы не спугнуть его мыслей. Слушали бы и слушали его. Уже солнце на треть погрузилось в мутное облако, затянувшее горизонт. Над нами, противно попискивая, вились комары. Мальчишки шлёпали себя по коленям, по щекам. Но никто не вспомнил, что пора собираться домой. Пока доберёмся до Апакая, совсем стемнеет.

— Да-а, — вздохнул Харис-абый. — Я тоже был таким же мальчишкой, как вы. Любил бродить по тропинкам. Хотелось узнать про каждую, куда она уводит. Но, по правде говоря, ни мне, ни моим сверстникам некогда было слоняться без дела. Мы не придумывали нелепых затей, — он многозначительно посмотрел на нас и кивнул на вяло шевелящуюся у берега рыбу. — Мы отправлялись в лес и собирали щавель, ягоды, грибы. Для всего села собирали. Больше нечего было есть… Однажды, в 1922 году то было, крестьяне с нашей округи собрались в поселковом Совете и написали письмо Ленину. О том, какой они видят жизнь в будущем, о своей верности Ильичу написали… А спустя два года, ребята, в тот день, когда умер Ленин, в том самом помещении меня приняли в комсомол. Мне тогда исполнилось четырнадцать лет.

Тени от деревьев всё удлинялись. Ушна потемнела. Стало прохладно. Силуэты деревьев резко выделялись на фоне оранжевого и постепенно меркнущего неба.

— А что потом было, Харис-абый? — спросил Галимджан.

— Хочешь знать, что потом было?.. Вскоре я уехал в Казань. Там поступил на завод и получил специальность. А потом, желая остаться верным заветам Ильича «учиться, учиться и учиться», поступил на рабфак. Служил в Красной Армии. Недавно демобилизовался… Вчера приехал в отпуск. Обычно человек по приезде обходит самых близких друзей. И вот я сегодня с самого утра брожу по окрестностям, любуюсь родными местами. И мне кажется, что Ленин, гуляя по этим местам, думал про то же, испытывал такие же самые чувства. И, конечно, он никогда не думал, что кто-нибудь с недобрыми намерениями занесёт руку на эту красоту, которой славна наша сторонушка.

— Что ж он… и рыбу не ловил? — буркнул Ибрагим, потупясь.

Брови Харис-абыя сомкнулись над переносицей.

— Ловля ловле рознь, — сказал он строго. — Красоту земли надо беречь, ребята. От нас зависит, какою в будущем станет наша земля.

Харис-абый не торопясь обулся и, не сказав больше ни слова, зашагал вдоль берега.

Мы пришли в Апакай, когда уже стемнело. Я перво-наперво заглянул в комнату Рахили. Рахиля была уже в постели. А моя мама сидела на краешке её кровати и что-то рассказывала. Наверно, что-то смешное. На лице девочки блуждала улыбка.

Увидев меня, мама сказала, что Рахиля сегодня упала с дерева и сильно расшибла коленку. И тут же принялась ругать нас за то, что целый день пропадаем невесть где. Строго-настрого наказала не лазить на деревья.

— Рахиля вот не слушалась, теперь лежит с распухшей коленкой, — сказала она. — Я ей распаренный подорожник приложила и перевязала накрепко. Сейчас горячим чаем поить буду, с мёдом и мятой…

Рахиля покраснела и отвернулась к стене. Стыдно стало, что солгала. Но я в душе благодарил её. Расскажи она всё, как было, — представляю, как бы нам сейчас влетело.

Я повернулся и пошёл из комнаты.

— Завтра дедушка Галимджана едет на сенокос. Если хочешь, отправляйся с ним, — сказала мама вслед мне.

Я кивнул.

Утром меня разбудили чуть свет. У ворот уже стояла подвода, на неё складывали косы и грабли.

Мама вынула из печи целый чугунок варёной картошки, накрыла его вместо крышки круглым ржаным хлебом, завязала всё это и велела отнести в телегу.

На улице свежо. На посветлевшем небе ещё не все звёздочки погасли. Петухи голосят во всей деревне, усердствуют, чтобы своих хозяев разбудить ко времени. А улица и без того уже полна народу. Оттуда доносится говор, смех, лошади фыркают, телеги погромыхивают. Слышно, как у соседей кто-то правит косу.

Жаль, Рахиля спит. Мне хотелось её чем-то отблагодарить за то, что нас не выдала. Её кровать стоит у самого оконца, перед которым разбит палисадничек с цветами. Окно раскрыто настежь. Я несколько раз прошёлся мимо, нарочно посильнее шаркая ногами и покашливая. Думал, может, проснётся и выглянет. Она не пожелала выглянуть. А может, так крепко спала.

Тогда я быстро нарвал в палисаднике цветов, самых красивых, и положил букет на подоконник. Но не успел отойти, букет слетел на землю. Я заметил, как в окне промелькнула рука Рахили.

«Ну ладно! — подумал я. — Не хочешь мириться, и не надо».

Галимджан со своим дедушкой Ислам-бабаем уже влезли на телегу. Я бросил в неё свою фуфайку и тоже вскарабкался. Лёг на мягком сене. Телега, трясясь и гулко погромыхивая, выехала со двора.

К полевым воротам съехалось множество телег. Стоял шум-гам, как на ярмарке. Однако здесь долго задерживаться не стали. Обоз длинной вереницей вытянулся вдоль дороги, которая, то приближаясь к Ушне, то удаляясь, вползала в синеющий вдалеке лес. Лошади бежали резво, легко. Поднятые кверху косы в лучах восходящего солнца алели, будто флажки. Телеги набиты парнями и девушками. На каждой телеге свой запевала. Множество песен звучало одновременно, разносилось далеко-далеко. Звенела, надрывалась гармонь.

Недавно две деревни, Апакай и Кокушкино, объединились в одно хозяйство. И вот впервые выехали вместе на сенокос.

Вскоре миновали хуторок, именуемый Рабигой, и въехали в лес. Лошади осторожно обходили толстые столетние деревья, раздвигали грудью кустарник. Наша телега раскачивалась, подпрыгивала на толстых узловатых корнях, выползших из-под земли. Свет здесь был сумеречный, зеленоватый, с трудом просачивающийся сквозь густую листву сомкнувшихся над нами ветвей. Наконец навстречу нам хлынул яркий свет. Ислам-бабай остановил телегу на широкой солнечной поляне. Лошадей распрягли и, стреножив, пустили пастись. А чтобы их не беспокоили оводы, разожгли костры из сырых ветвей и всякой гнили. Голубоватый дым стлался по полянам, вился между деревьями, уходя в лес. Мужчины, не теряя времени, выстроились в ряд и, разом взмахнув косами, начали покос от самого края поляны.

Меня и Галимджана позвали мальчишки. Под присмотром двух стариков, приехавших точить косы, мы начали строить шалаши. Девушки нам таскали сено.

Увлёкшись работой, мы не заметили, как солнце поднялось к зениту, стало припекать наши макушки. Дома, бывало, весь день бегаешь, а про еду не вспомнишь. А тут всё чаще мы стали оглядываться на тётушку Нагыйму, которая хлопотала вокруг огромного казана в тени большого дуба. Наконец она загасила очаг и давай ударять ложкой по крышке кастрюли — скликала косцов к обеду. Но легко ли оторвать от работы разгорячившихся мужчин, которые впервые вышли на сенокос все вместе, почувствовали радость совместной работы! Апакайские не хотели срамиться перед кокушкинскими. Кокушкинские мужики не собирались ударить в грязь лицом перед апакайскими. Никто не желал первым бросить косу. Подзадоривали друг друга, подшучивали. Кипела работа, спорилась.

Нагыйма-апа несколько раз принималась звонить в свой «колокол». Но хоть бы кто-нибудь обернулся в сторону стана. Тогда она попросила меня и Галимджана вскочить на коней и позвать косарей на обед. Мы помчались с ним в разные стороны, размахивая руками и крича во всю глотку:

— Эй!.. Обед готов! Идите обедать! Эй!..

Ускакал я в глубину чащи. Объехал самые дальние поляны, скликая людей на обед. А на обратном пути наткнулся на поляну, сплошь усыпанную чем-то красным. И не сразу понял, что это земляника. Я ни разу не видел так много земляники. Спрыгнул с лошади и начал ползать на четвереньках, пока не наелся до отвала. Припомнилось мне, как впервые к нам приехал дядя Давид с Иваном. Они привезли полную корзину земляники. В тот день я в точности так же наелся этих сочных, душистых ягод. Эх, угостил бы сейчас и я Ивана, да жаль, что он далеко… Разве только для мамы насобирать и для сестрёнки моей Эмине? Скинул с себя рубаху, устлал её лопухами в два слоя, чтобы не испачкалась. Насобираю полную пригоршню самых крупных ягод — складываю на лопухи. Насобираю — несу, кладу. Срывать каждую ягодку надо осторожно, чтобы не раздавить. Того и гляди, брызнет из неё сок. Не прошло и получаса, я целую горку насобирал. Сверху ягоды покрыл цветами, чтобы никто на лакомое не позарился. На обед я, конечно, опоздал.

Девчата-хохотуньи заметили, как я спрятал под телегой в сене узелок, стали перемигиваться да посмеиваться — дескать, кое-кто ещё не успел косы в руки взять, а уже гостинец для своей зазнобушки припас. Пока я выскребал кашу со дна казана, мужики поднялись и пошли каждый к своему месту. Я наскоро перекусил, схватил косу и пустился вдогонку за косарями. Не оглядываюсь, но чувствую, девчата смотрят вслед. Думают: ну-ка поглядим, справится ли…

Косить сено — не клевер косить. Большая разница. Клевер — он мягкий, тяжёлый, едва прикоснёшься косой — сам валится рядком. А луговая трава имеет свой норов. Размахнёшься слабовато — она пригибается, не скашивается, скользит по ней лезвие косы, словно по шёлку. А пошире размахнёшься — конец косы застревает в земле. Никак не приноровлюсь. Думал, легко, а вон как обернулось. От стыда готов сквозь землю провалиться.

Ислам-бабай, видать, заметил, что туго мне приходится, подошёл, взял из моих рук косу и показал, как надо размахиваться, чтобы трава ровными валками ложилась. Пригляделся я к нему, начал работать, как он. Дела мои сразу пошли на лад. Ислам-бабай, задорно подмигнув мне, пошёл давать советы другим парням.

Косили, пока солнце не упало за лес.

Какой же вкусной мне показалась в тот вечер обычная перловая каша! Ведь мама столько раз варила её, но эта каша мне никогда не казалась таким лакомством. Я дочиста вытер миску хлебом — и мыть не надо. Чаёвничать у меня уже не осталось сил, и я заполз под телегу, где на вспушённом сене уже пристроились какие-то парни. Едва положил голову на свёрнутую телогрейку, тут же уснул.

Не знаю, сколько прошло времени. Мне кажется, я только что закрыл глаза, но меня разбудили яростные трели соловьёв. Лес звенел, он наполнен был их голосами. Заслушался я, боясь пошевелиться. Думаю, шелохнусь — спугну певчего с низко нависшей надо мной ветки. Вглядываюсь в листву, но не вижу птички, только голос слышу. А они стараются… Умолкнет один певец, тут же подхватывает песню другой.

У меня окончательно рассеялся сон. И усталость вроде бы прошла. Только ломило слегка в плечах. Не утерпел я, выбрался из-под телеги. На востоке небо уже порозовело. Золотистые снопы лучей постепенно оплетают кроны деревьев, ложатся на поляны.

Я выхватил из-под сена узелок, с разбегу прыгнул на лошадь. Она с испугу взвилась на дыбы. Я поддал ей пятками и помчался во весь опор к Апакаю. Через полчаса я уже скакал вдоль улицы. Осадил лошадь у знакомых ворот. Они оказались не заперты. Тишина во дворе. Все спят. Как можно спать в такое чудесное утро!

Я на цыпочках зашёл в прихожую. Отворил дверь в горницу и… застыл на пороге. Я впервые увидел спящую девушку. Рахиля лежала, подложив под щёку ладошки, и чему-то во сне улыбалась. Кто знает, может, ей приснился такой же красивый восход, какой нынче привелось наяву увидеть мне?..

Боясь разбудить её, я бесшумно приблизился к её кровати. Осторожно положил у изголовья букет влажных, слегка увядших луговых цветов. Землянику, завёрнутую в лопухи, оставил на табуретке. Комната наполнилась запахами луга и леса.

Я попятился к двери, не отводя взгляда от спящей девушки. Лишь выйдя за ворота, набрал полную грудь прохладного воздуха, шумно вздохнул. И опять помчала меня лошадь к Ушне, понесла к синеющему вдали лесу, к запылавшей во всё небо заре.