"Трудный рейс Алибалы" - читать интересную книгу автора (Аббасзаде Гусейн)

IV

Поздним вечером поезд прибыл на залитую огнями станцию Минеральные Воды.

Алибала немедленно пошел, почти побежал, на вокзал. Минут через пять он перебрался через тамбур состава, стоявшего на втором пути. Шел он не спеша, с разочарованным видом, и Садых решил, что он возвращается несолоно хлебавши.

— Ну, видишь, Алибала-даи, раз я без усов и без бороды,[1] ты меня не послушал, — торжествующе начал он. — Я знал, что посылать телеграмму — дело пустое. Только зря сходил на поклон к начальнику, и теперь он обо всем знает. А так провезли-бы Дадаша шито-крыто, никто ничего и не узнал бы.

Алибала поднялся в тамбур, вошел в купе и вместо ответа вытащил из нагрудного кармана сложенный вдвое билет.

— Достал? — изумился Садых. — А тогда почему шел как в воду опущенный? Смотрю, идет такой скучный…

— Просто я устал со вчерашнего дня, беспокоился, что вдруг не достану билет, да и боялся просить. Но повезло. Едва только сказал, что я с поезда Баку — Москва, за билетом, как кассирша протянула мне готовый билет. Ну, а где Дадаш?

— В нарды играет с кем-то. Пойти позвать?

— Не надо, пусть играет, — сказал Алибала. Он был весьма доволен собой. Верно говорят, что жить надо своим умом. Как будто и разумно рассудил Садых, а не дай он телеграмму в Минводы, вез бы Дадаша в своем купе без билета до самой Москвы и за это время извелся бы от волнения. «Теперь я, слава богу, спокоен, и никто мне не указ…»

Садых стоял, прислонившись к косяку дверей, смотрел на старшего товарища, на его утомленное лицо и думал о том, какой странный это человек. Без билета едет Дадаш, и ему хоть бы что, а Алибала чего только не пережил за это время! Ну по крайней мере теперь он немного успокоился, может, отдохнуть приляжет.

Да, беспокойный человек Алибала. Стоит ему взяться за какое-нибудь дело или что-то кому-то пообещать, он не угомонится, пока не сделает задуманное и не выполнит обещанное. Из кожи вон лезет, а делает. Да и просить его иной раз не приходится, если он может кому-то помочь, дважды об этом заикаться не стоит — сам сделает. Людям от такой отзывчивости и обязательности, конечно, польза, а какая польза ему? Ни с того ни с сего человек лишает себя покоя, мечется по чужим делам, забывая о своих. Но в какое бы трудное положение ни попал из-за чужих забот, он никогда не сетовал и не сожалел, что впутался в чужое дело, и вообще терпеть не мог людей, которые вечно на что-то жаловались, Не дай бог раскиснуть при нем — оборвет и отчитает: разве пристало мужчине жаловаться? Если чем-то недоволен, постарайся исправить дело, а не можешь — сиди и помалкивай, незачем ныть, трепать языком и причинят;, головную боль другим. Попусту жаловаться — все равно что идти за дичью с незаряженным ружьем.

— Пассажир с семнадцатого места сошел, Алибала-даи, пойду постелю Дадашу.

— Да, Садых, ты уж потрудись.

Алибала, по обыкновению, после успешного завершения дела присел отдохнуть. Вода в «титане» была еще горячей, он налил себе стакан крепкого чаю, снимающего утомление. «Пока кассир не протянула мне билет, я все еще не верил, что дело образуется. Значит, у Дадаша есть счастье. Да и к начальнику я попал под хорошее настроение — без всяких разговоров он тут же отбил телеграмму в Минводы. Одним словом, Дадашу везет».

Поезд медленно тронулся, постепенно набирая скорость. Алибала выпил еще один стакан чаю.

Пришли Садых с Дадашем, и Дадаш сразу сказал:

— Большое спасибо, Алибала. Садых говорит, все устроилось, ты взял билет.

— Да, взял.

— Сколько хлопот я тебе причинил! Ехал бы ты себе тихо-мирно, если бы не я… Я тебе очень обязан.

— Ничем ты мне не обязан. Когда же, если не в таких случаях, приходят на помощь друг другу?

Дадаш сунул руку в карман и вытащил пачку денег.

— Сколько ты заплатил за билет?

— Да нисколько.

— Как то есть нисколько, что, тебе бесплатно дали билет?

— О деньгах не говори, если не хочешь меня обидеть.

В пачке, которую Дадаш небрежно держал в руке, были крупные купюры. Среди полусотенных Дадаш выбрал двадцатипятирублевую и протянул ее Алибале:

— Этого хватит?

Алибала деньги взять отказался.

— Ты мой гость…

— Но я же не дома у тебя, вагон не твоя собственность.

Алибала нахмурился.

— Так не годится, Дадаш. Днем ты принес из ресторана люля-кебаб, и мы с тобой не расплачивались, а ведь ресторан тоже не твой…

— Алибала, браток, только не обижайся… Ты же проводник. Я знаю, у тебя не такой оклад, чтобы покупать билеты всем, кто сядет в вагон, хотя бы и друзьям. — Деньги он все еще держал в руке. — Слава богу, деньги у меня есть. Пока трачу, не жмусь, а там видно будет.

Днем, когда Дадаш дал официанту-разносчику, доставившему люля-кебаб и напитки, новенькую пятидесятирублевку вместо сорока шести рублей семидесяти копеек и не взял сдачу, Садых начал к нему приглядываться. «Ишь как транжирит! А чего жаться, если денег столько?»

На глазок Садых прикинул, что в пачке, которую держал в руке Дадаш, не меньше тысячи рублей. Да, дядька денежный. Наверное, на доходном месте работает. Прямо играет деньгами. Алибала зря ломается и не берет за билет, словно у него богатства выше головы/Деньги — это такая вещь, что чем больше их будет, тем лучше… Что для Дадаша двадцать пять, даже пятьдесят рублей? А Алибала с семьей на эти деньги три дня может жить… Словно читая мысли Садыха, Дадаш положил двадцатипятирублевку на столик, а остальные деньги сунул в карман.

— Послушай, Алибала, возьми эти деньги, а вот когда я в Баку приду к тебе в гости — угощай чем хочешь, расплачиваться не стану. Договорились?

— Нет, Дадаш, одно к другому не имеет отношения. Приезжай, милости прошу, угостим как можем. Но билет я тебе купил так, как если бы купил его себе.

— Ну и упрямец же ты! Ну ради сына твоего прошу: возьми деньги и считай, что угостил меня билетом, и мне будет приятно.

Дадаш уже знал, что единственный сын Алибалы Вагиф был военным инженером, служил где-то на Урале, жил он там со своей семьей и летом иногда приезжал в Баку. В Шувелянах, на берегу моря, они отдыхали, купались в море, вдоволь ели инжира и винограда. Алибала любил сына без памяти, и когда Дадаш попросил взять деньги его именем, уже не мог устоять.

— Ну зачем ты клянешься… — сказал он и неохотно положил деньги в карман. Да и денег этих много за билет. Раз ты считаешься, то и я посчитаю все до копейки и верну тебе сдачу.

Садых взял сторону Дадаша и сказал:

— Ну, Алибала-даи, точным можно быть, но не надо мелочиться, положи деньги в карман, да и дело с концом.

— Ради бога, бери, и не будем больше говорить об этом. Я же знаю, как вы зарабатываете.

И взглянул на Садыха. Значит, Садых рассказал Дадашу, что ему трудно живется. Привык ныть и стонать Но стонет-то Садых, а не он, Алибала!

Разнося чай, Садых всегда задерживается в купе, заводит задушевные беседы и как бы между прочим дает понять, какая у него большая семья, сколько нехваток г как трудно выкручиваться при таком низком заработке как у проводника. И пассажиры не оставались глухими к этому. Расплачиваясь за чай, они давали и Садыху «на чай», и давали порой весьма щедро. Словом, Садых «подрабатывал». В начале их совместной работы Алибала не знал о проделках Садыха. Но однажды ему зачем-то понадобился напарник, и он пошел за Садыхом. Тот сидел в купе и распространялся о своем тяжелом материальном положении. Алибала не стал упрекать Садыха при пассажирах, но когда они вернулись в служебное купе, сказал без обиняков: «Ты что перед первыми встречными выкладываешься? Как бы ни трудно тебе жилось, ты все-таки не нищий и не так беден, как говоришь. Ты молодой, стыдно так поступать, надо думать о своем достоинстве». Садых усмехнулся и доверительно сказал: «Алибала-даи, вы не знаете, почему я так делаю. Если узнаете, не станете сердиться. Это тактический ход. Денег у пассажиров побольше, чем у нас, не беда, если перекинут рубль-другой. Я говорю: семья… Не говорю: большая. Нас трое: жена, ребенок и я. Но до вас я работал с одним человеком, и оп научил меня всему этому, и, знаете, такая тактика приносит мне пользу». Только теперь Алибала понял, почему деньги за чай всегда собирает Садых. Выручка стала расти. За счет чего? Да, в сущности, за счет этого культурного попрошайничества. Он предупредил напарника: «Не делай так, Садых, очень прошу тебя, я такого заработка не хочу». — «Алибала-даи, клянусь могилой отца, я делал это ради нашей пользы. Не хочешь, больше не буду». И дал слово, что больше не заведет песен о тяжелом материальном положении. Алибала, не поверив клятве, первое время присматривал за Садыхом и, если тот задерживался в каком-нибудь купе, под каким-либо предлогом заходил неожиданно; в конце концов он убедился, что Садых по-мужски твердо держит свое слово и успокоился. И даже стал сожалеть, что, не поверив на слово своему молодому товарищу, стал проверять его.

С тех пор, конечно, выручка уменьшилась, чаевых вовсе не стало, и доверие Алибалы к Садыху росло. Может быть, Садых даже хитрил, скрывал от Алибалы часть денег, собранных за чай, но если уж Алибала кому-нибудь верил, то веру его трудно было поколебать. Признайся Садых, что оставляет себе часть денег, он принял бы это признание за шутку.

Теперь, выходит, Садых его обманывал. Когда он на шел время пожаловаться Дадашу на бедность? Неужели он не подумал даже, что Дадаш — гость Алибалы, а поскольку они работают вместе, то и ему, Садыху, Дадаш — гость. Годится ли хозяевам жаловаться гостю на затруднения и бедность? Только самому близкому, и то в подходящее время, мужчина может раскрыть сердце поделиться с ним своими заботами, тревогами, сказать о своих затруднениях. Когда же Садых и Дадаш стали та кими друзьями?

И Алибала, строго взглянув на Садыха, сказал Дадашу:

— Что ты имеешь в виду, когда говоришь «зарабатываете», я не знаю; хотя должность у нас небольшая, заработка нашего нам вполне хватает.

Дадаш выразительно посмотрел на Садыха, потом на Алибалу, словно хотел сказать этим взглядом, что их речи не сходятся и не знаешь, кому же верить.

Садых испугался, что Дадаш скажет Алибале: «Ни словам твоего товарища выходит, что на ваш заработок трудно прожить». Но Дадаш молчал, не называл имени Садыха, и это спасло его, иначе он попал бы в трудную ситуацию.

— Алибала-даи верно говорит, мы неплохо зарабатываем; во всяком случае, живем нормально.

По удивлению, отразившемуся на лице Дадаша, было ясно, что он понял: Садых прирабатывает, а, Алибала живет на оклад. Алибала понял это, и Садых понял, что влип. Несколько секунд они молчали, переглядываясь. Взгляд Алибалы говорил: «Не думал я, что Садых меня обманывает и ставит в положение обманщика…» Взгляд Садыха говорил: «Если бы знать, что этот Дадащ такой трепач, что услышит, то и выложит Алибале, я бы не то что доверительно ничем с ним не поделился, но и вообще не стал бы с ним говорить». А лукавый взгляд Дадаша говорил, что, судя по всему, тут что-то есть, только неясно, который говорит правду.

На столике лежали сочные груши, Дадаш нагнулся к корзине, достал еще несколько штук, помыл под краном.

— Угощайтесь. Только у нас в Кубе и растут такие. На базаре этот сорт не найдешь. Я выращиваю их у себя в саду. Есть еще кое у кого.

И он подал пример. Садых тоже взял грушу, истекавшую соком.

Алибала к фруктам не притронулся. И не сказал больше ни слова, «Почти сутки мы в дороге, но из-за тревоги за билет я не смог выкроить времени, чтобы по душам поговорить с Дадашем. Ну ничего, еще завтра есть полдня, наговоримся».

В большом дворе старинного каменного дома по улице Касума Измайлова пылал костер. В глубокой медной таве жарились потроха. Дурманящий аромат распространялся и на соседние дворы.

Алибала, подобно заправскому повару, повязавшись белым передником, медной шумовкой помешивал мелко накрошенные потроха и картофель.

Он пришел к Агадаи не утром, как договаривались, а после полудня. Утром, едва он позавтракал, раздался продолжительный телефонный звонок — вызывала междугородная. У Алибалы не было родственников в других городах, только Вагиф иногда звонил своему одинокому отцу, справлялся о здоровье. Алибала сам просил, чтобы сын вместо писем периодически звонил и он мог услышать голоса сына, внуков. Вагиф всегда очень внимательно относился к своим родителям и наказ отца исполнял. А после того как отец остался один, он удвоил внимание, писал ласковые письма и очень часто звонил.

На этот раз после Вагифа с Алибалой долго говорила невестка Расмия, а после нее внуки, вырывая трубку друг у друга, несколько раз принимались говорить со своим дедушкой. Они плохо говорили по-азербайджански, но чувствовали, что дедушке приятно, когда они разговаривают с ним на родном языке, и поэтому, коверкая слова, старались разговаривать с ним по-азербайджански. Что касается Расмии, то она коренная бакинка и язык не забыла. После окончания военно-инженерной академии сын приехал в отпуск, увидел девушку-соседку с улицы Касума Измайлова, окончательно влюбился и увез ее с собой туда, куда получил назначение.

Расмия была не из тех снох, которые разлучают мужей с родителями, она очень любила Алибалу и Хырда-ханум, а теперь все свое уважение перенесла на одинокого Алибалу.

Поговорив с родными, Алибала почувствовал облегчение, повеселел, и давнишние желания снова ожили в его душе; он с завистью подумал о родителях, дети которых живут при них. С тоской смотрел на стариков, которые гуляли с внуками на бульваре, по улицам города. Его внуки далеко, бегают одни… А бедняжка Хырдаханум, как она их любила!

Вагиф знал, что родители очень скучают по внукам. Однажды, будучи в Баку, он сказал: «Хотите, мы оставим с вами Алика? (Алик был старшим сыном Вагифа; полное его имя было Алиага, но так же, как и дедушку, его называли первой частью имени.) Пусть живет с вами, учится в азербайджанской школе». Алибала обрадовался этому предложению. Но Хырдаханум спросила: «А Расмия как на это смотрит?» — «С Расмией мы договорились: она согласна». Хырдаханум помолчала. «Нет, сынок, я не могу разрешить себе разлучить ребенка с родителями. Никто не заменит ему родителей. Вы же не вечно будете жить там, — может, дело обернется и так, что тебя переведут в Баку, тогда мы снова будем все вместе. Долго ждали, подождем еще». И вот — не дождалась.

Разговаривая с Вагифом или Расмией, Алибала все время помнил о Хырдаханум. Бедная женщина, в тот день, когда ей доводилось поговорить с детьми и внуками, она светилась от радости, что тут скажешь! А главной ее заботой были дети и внуки. Она знала, что любит сын, что любят внуки и что уважает невестка. Каждое лето она варила варенья и дошаб, сушила инжир. Вагиф особенно любил очищенный от шкурки и высушенный инжир «пискенде». И вот Хырдаханум каждое лето готовила два мешочка «пискенде». И много других необычных для России сладостей посылка за посылкой шли на Урал. А в этом году не ушло еще ни одной. Конечно, Алибала мог купить на базаре что угодно, но он не любил покупного, сам готовить и сушить, как Хырдаханум, не умел, а попросить кого-нибудь не решался.

…Положив телефонную трубку, Алибала некоторое время посидел, откинувшись на спинку дивана. На противоположной стене висело пять фотографий в одинаковых серебристых рамках — фотографии Алибалы и самых дорогих и любимых на свете людей: Хырдаханум, сына, невестки и двух внуков. Одного человека уже не было до Хырдаханум ни голоса не подать, ни рукой не дотянуться… Остальные жили далеко. Жили бы они поблизости, Алибала мог бы ездить, навещать их — времени у него теперь хоть отбавляй. Однажды они с Хырдаханум поехали к детям на Урал. Господи, как обрадовались внуки, когда увидели бабушку и дедушку! Но дорога туда долгая и трудная. Из Баку несколько часов летели самолетом, где-то делали посадку, потом опять долго летели. Хорошо, что Вагиф приехал на аэродром на машине, встретил их, а то до поселка, где он жил, им бы век не добраться. Урал встретил их непривычным холодом, в конце весны люди ходили там в теплой одежде. Эх, была бы жива Хырдаханум, они вместе пошли бы хоть на край света, пешком пошли бы, в любой холод, чтобы увидеть детей и внуков…

Алибала долго предавался воспоминаниям и размышлениям, — спохватившись, увидел, что уже одиннадцать часов. Тогда он оделся и вышел из дому. А пока добрался до центра города, был уже полдень…

…Раскаленный очаг отдавал красноватым светом. Между двух плоских камней, над грудой горящего угля, на металлическом треножнике, каких теперь уже не выпускают, на полвершка выше пламени стоял котел, в котором, не подгорая, жарился и томился в собственном соку и жиру джызбыз. Над очагом колдовал Алибала. Лицо его раскраснелось от жара, и было видно, что он с немалым удовольствием орудует возле очага. Наконец он уцепил большой вилкой кусок потрохов, подул на него и, обжигаясь, съел.

— Агадаи, готовь место для сковороды.

— Сию минутку!

Под фисташковым деревом расстелены две большие циновки, на них постелена чистая скатерть, а на ней горкой лежали испеченные в тендире домашние чуреки, зелень, стояли солонка и перечница. Вокруг скатерти, на тюфячках, поджав под себя ноги, сидели шестеро мужчин. Перед каждым стояла пустая тарелка. Гости степенно разговаривали, но нетерпеливо поглядывали и на Алибалу.

Во главе стола сидел старик с живыми глазами и узкой жесткой бородкой, уважаемый в округе Кебле[2] Меджид.

— Помню, — говорил Кебле Меджид, — да и некоторые из вас тоже, должно быть, еще помнят, там, где теперь стоит памятник Физули, была Куба-мейданы, а рядом — рынок, и вот на этом рынке и по улице Гуси Гаджиева, бывшей Базарной, было расположено много джыз-бызных. Я уж не говорю о тех, которые были разбросаны в разных местах города. Так вот, когда бы ты туда ни пришел, хоть до зари, хоть затемно, тебе предлагали джызбыз. Вкусно и дешево. Человек съедал утром порцию джызбыза и до вечера был сыт… А теперь джызбы-за не найти. Многие молодые люди даже не знают, что такое джызбыз. Обойди хоть весь город — ни одной джыз-бызной не найдешь. Почему их нет? Разве в Баку больше не привозят и не режут баранов? Привозят, режут. Куда больше, чем прежде. В городе столько шашлычных, столько ресторанов, от названий рябит в глазах… В каждом изо дня в день готовят различные мясные блюда, особенно из баранины. А куда же деваются потроха? Или у нынешнего скота легких, почек, печени нету? Или возьмем чурек. Вот он, перед нами. Его аромат слышен издали, дразнит аппетит. А где его пекут? В пекарнях? Иа хлебозаводах? Ничего подобного! Его пекут даглинцы, пекут в старинных тендирах. В государственных магазинах навалом лежит хлеб различных сортов, выпеченный из отличной муки высокого качества, дешевый — куда дешевле чурека. Ведь даглинцы продают чурек, выпеченный из той же муки, раза в два дороже хлеба. Однако многие предпочитают покупать этот чурек у них, а хлеб в магазинах залеживается, сохнет, черствеет. Если это не расточительство, то что же, по-вашему? Сколько муки зря переводится! А откуда берется мука для выпечки домашних чуреков? Не пашут, не сеют, а пекут и продают. А сколько хлеба выбрасывается! Когда я вижу на улицах под йогами куски хлеба, целые буханки, выброшенные в мусорные ящики, у меня сердце от боли сжимается. Почему так происходит? Не лучше ли печь поменьше, да получше? У нас испокон веков хлеб священен. Увидят кусок упавшего на землю хлеба, подбирают, целуют и откладывают в сторону — пусть хоть птицы склюют, и то польза. Недаром говорится, что, если хлеб лежит высоко, можно положить под ноги Коран, встать на него и достать хлеб, но если Коран лежит высоко и ты не можешь дотянуться до него, хлеб под ноги подложить нельзя! В прежнее время у нас в Баку пекли самые разнообразные чуреки, один вкуснее и ароматнее другого. Где они теперь? Их не стало, как не стало и джызбыза. Кто в этом виноват? Если меня спросят, я отвечу: мы сами — я, ты, он. Раз что-то ускользает от нашего внимания, виноватых не следует искать на стороне. Дошло до того, что в Баку, в Азербайджане, какие-то умники рекламируют национальные блюда как заморские. Вот недалеко, на улице, ведущей к морю, появилась надпись над хлебным магазином: «Азербайджанские чуреки». Словно итальянские макароны… Да зачем далеко идти, тут, рядом с нами, на улице Гуси Гаджиева, над одним рестораном огромными буквами написано: «Азербайджанские блюда». Удивляюсь. Дорогие мои, вы что, Америку открываете? Если магазин и ресторан — в Азербайджане, то какие же чуреки и блюда должны в них быть? Разве это какая другая область или край, чтобы здесь, у себя, рекламировать азербайджанские блюда и чуреки как какую-то редкость? А почему так получается? Почему не сибирские пельмени или кулебяки рекламируют? Да потому, что в других ресторанах и магазинах наших блюд и чуреков или вовсе нет, или готовят их как-нибудь, такого качества, что можно позавидовать тому, кто их не пробовал. Тогда появляются проворные люди, преследующие свою выгоду, и пользуются положением. Я не видел, но мне рассказывали, что вокруг бывшей Кемюр-мейданы в нескольких местах открыты нелегальные столовки. У них есть свои постоянные посетители. Находятся столовки в частных квартирах. В коридорах стоят длинные столы, посетители приходят, едят вкусное пити, бозбаш, люля-кебаб, шашлык, душбару или кутабы и с благодарностью уходят… Частник живуч, и он, представьте, возрождается и не дремлет.

Агадаи вместе с Алибалой принесли сковороду и поставили на продолговатый стол под фисташковым деревом.

Алибала, вытирая вспотевшее от жара лицо, сказал:

— Кеблеи, я слушал вас очень внимательно. Чтобы исправить положение, о котором вы говорили, надо кое-кого погнать с работы. Да жаль, не гонят.

— Погонят, уважаемый Алибала, непременно рано или поздно погонят.

Агадаи окликнул жену:

— Ай Месма, где ты? Забери джызбыз для женщин и детей. Мужчины очень голодны, долго ждать не сможем!

Месмаханум, самая старшая женщина во дворе, была еще очень проворной и всегда верховодила в подобных делах.

— Иду, Агадаи, иду.

Едва долетели эти слова Месмыханум с веранды из дальнего конца двора до Агадаи, как она сама уже была тут как тут, рядом с ним.

В этом дворе, где проживало девять семейств, сложилась добрая традиция: сообща готовили душбару, кутабы, хингал или, как сегодня, джызбыз, собирались за одной скатертью, как одна семья. Этот обычай завел еще в трудные голодные годы, кажется в тридцать четвертом году, Кебле Меджид. Многие его одногодки, старики, умерли, многие, кто был тогда помоложе, как Алибала и Агадаи, уже вырастили детей и тоже постарели, но никто не нарушал, даже самые молодые, старой, испытанной традиции — общий котел помог в годы войны, этой общей беды. Жители соседних дворов завидовали жителям этого двора, этого старого дома. Надо сказать, что дом этот принадлежал Кебле Меджиду, достался ему в наследство от отца. В тридцатые годы Кебле Меджид добровольно отдал дом государству, а сам остался в нем квартирантом. Но так как он и раньше, и потом жил как все и каждому старался помочь, то так получилось, что никто не попрекал его как бывшего домовладельца, и по привычке дом по-прежнему называли домом Кебле Меджида. Старик заботился о доме и дворе, не разрешал никому ничего ломать и портить, внушая людям, что дом этот принадлежит всем и каждому и всякий обязан и должен о нем заботиться как о собственном. И, наверное, потому дом и двор Кебле Меджида были самыми благоустроенными в квартале. Небольшой садик, виноградные лозы, поднятые над землей, и большое фисташковое дерево посреди двора создавали уют и давали тень. Одним словом, хороший был двор, и жили в нем дружно. Тут никто камня за пазухой не держал и в другого камня не бросил бы. Поэтому, когда круглый голыш со свистом, обламывая ветви, врезался в верхушку фисташкового дерева и упал посреди двора, все поняли: кто-то сторонний хулиганит.

— Ну, бессовестный! — пожал плечами Агадаи. — Делать ему нечего, что ли? Швыряет камни куда попало, портит настроение людям.

Каждый из сидевших под деревом удивленно смотрел на плоскую крышу. Но там никого не было.

— А если бы попало в голову? — Алибала подкинул камень на ладони. Интересно, кто так безобразничает?

И Агадаи вышел на улицу, чтобы узнать, кто бросил камень.

А перепуганная Месмаханум, опомнившись, понесла половину джызбыза на остекленную веранду, откуда доносились голоса женщин и детей.

Агадаи вернулся во двор ни с чем.

— На улице никого, пусто!

— Ты что думаешь, Агадаи, кто-то бросил булыжник и будет ждать, когда ты придешь и надерешь ему уши? — усмехнулся Кебле Меджид.

В это время на крыше показался молодой мужчина и прямо сверху поздоровался с сидевшими во дворе вокруг скатерти.

— Эюб, это ты камнями швыряешься? — полушутя-полусерьезно спросил Агадаи. А если бы в кого попал?

— Да что вы, Агадаи? Я поднялся на крышу, чтобы посмотреть, кто это делает. Нам стекла на веранде побили. Оказывается, на крышу опустился голубь, и кто-то хотел вспугнуть его, чтобы взлетел…

— Ладно, Эюб, — сказал Кебле Меджид, — чего не спускаешься? Тебя как раз ждем. Или за тобой нарочного надо посылать?

— А я как раз собирался, Кеблеи. Да эти обормоты меня задержали.

— Не сердись, Эюб, — засмеялся Агадаи, — камни бросают твои соратники.

Эюб смутился. Шутка Агадаи была небеспричинна. Эюб жил в этом дворе, потом женился на девушке, приехавшей из Кельбаджар, и поселился в трехкомнатной квартире родственников жены, но связей со двором не порвал и был непременным участником всего, что в нем затевалось. Но люди все еще помнили, что он много лет тому назад был заядлым голубятником и когда-то целыми днями торчал на крыше. В жару кир плавился, а в дождь глубокие следы Эюба легко разъедала вода, у жильцов верхних этажей текли потолки, люди жаловались управдому, Эюба вызывали в домоуправление и читали ему нотации, но весь этот «комплекс» воспитательных мероприятии действовал дней пять-шесть, после чего Эюб снова предавался своему увлечению, гонял голубей, и его отчаянный свист доносился то с одной, то с другой крыши. Однажды Эюб поймал чужого породистого голубя. Хозяин сизаря, старый голубятник из нагорной части города, каким-то образом узнав об этом, предлагал Эюбу любые деньги, лишь бы тот вернул ему голубя. Эюб отказался, они поспорили, и сгоряча Эюб пырнул сапожным ножом этого человека. К счастью, нож скользнул по ребру. Вызвали «скорую помощь», обливающегося кровью человека доставили в больницу, а Эюба арестовали, присудили к шести годам тюрьмы и отправили куда-то далеко от Баку. Просидел он около трех лет, вернулся домой и увидел, что голубятня снесена, узнал, что жена продала голубей, но не стал сожалеть и заводить голубей и всерьез занялся сапожным ремеслом. Вскоре эту историю подзабыли, но кличка «гушбаз» — «птице-люб» — так и сохранилась за Эюбом. Сохранилась и еще одна кличка-«тирпач» — «трепач»: эту последнюю он заслужил тем, что имел привычку выставлять себя всезнайкой… Но он, как и другие, оставался членом дворового коллектива, и собравшиеся не начинали трапезу без него.

Эюб схватился за ветвь дерева и по нему спустился во двор. Подошел и поздоровался со всеми, с Алибалой, которого давно не видел, за руку, спросил его о Вагифе.

Агадаи поставил огромную сковороду посреди скатерти на чугунную подставку.

— Ну, приступайте, а то остынет. — И стал наполнять тарелки, ставя их перед каждым.

Худой рыжеватый парень, прожевав первый кусок, выразительно поглядел на Агадаи и прищелкнул пальцами у горла. Агадаи понимающе кивнул.

— Кебле Меджид, — почтительно обратился он к аксакалу, — молодые люди не прочь немного выпить. У меня есть бочонок шемахинского вина. Если позволите, я подам его к столу.

Кебле Меджид ожидал этой просьбы.

— Выпить и вы не прочь, Агадаи, да и еще кое-кто, так что неси вино. Магомед запретил пить тем, кто пить не умеет. Слава аллаху, наши ребята не теряют голову от вина, им можно выпить.

Сам Кебле Меджид в жизни не брал в рот вина.

Еще один седобородый старик не пил, потому что был болен, остальные к возможности выпить отнеслись с энтузиазмом.

Притащили бочонок с вином, стаканы. Инициатор этого дела, рыжий парень, нацедил вина из бочонка в трехлитровый баллон, а уже из него стал разливать по стаканам.

Агадаи поднял стакан:

— Кебле Меджид-ами, с вашего разрешения, — аксакал кивнул головой в знак согласия, — выпьем за то, чтобы наша дружба была вечной и чтобы мы всегда собирались за одной скатертью. Там, где дружба, нет места сварам и ссорам. За дружбу!

Вино было отличное, и все выпили до дна. Рыжий хорошо знал свое дело — он тут же наполнил стаканы снова.

— Разрешите, — опять заговорил Агадаи, — поднять еще один тост, а потом пусть говорит кто хочет. — И поскольку никто не возражал, он повел речь дальше:- У нас, у азербайджанцев, есть пословица, которую знают все. Говорят: «Иди туда, где нет аллаха, но не ходи туда, где нет старшего». Этот наш маленький двор еще раз подтверждает народную мудрость. У нас есть старший. Кебле Меджид — не только аксакал нашего двора, по и аксакал квартала. Там, где он, царит порядок, уважение и почтительность к старшим. А стоит, не приведи аллах, кому-то оказаться в затруднительном положении, Кебли Меджид-ами первым засучивает рукава.

— Верно, верно, — поддержали участники пиршества, и Агадаи предложил выпить за здоровье дорогого Кебле Меджида, которому уже девяносто один год, и за то, чтобы наступил такой день, когда можно будет собраться во дворе и отметить его столетие.

Стоя выпили за здоровье старика.

И хотя Кебле Меджид не чокался с пьющими, он с благодарностью кивал головой и каждому из них выразил свою благодарность.

Прохладное кисловатое вино разожгло аппетит, и мужчины набросились на джызбыз, такой вкусный, что даже сытый человек не смог бы устоять перед ним, попробовав хоть один кусочек.

Некоторое время спустя сидевший напротив Кебле Меджида Алибала поднял свой стакан и сказал:

— Кебле Меджид, в нашей компании нет тамады. Но какая нужда в тамаде в том обществе, где сидите вы? Если разрешите, я тоже скажу одни тост.

— Говори, Алибала.

— Дорогие мои, — обратился Алибала ко всем сидящим, — говорят, цену старого гнезда узнаешь, когда переселяешься в новое. Я теперь хорошо понимаю смысл этого народного изречения. Когда нам дали новую просторную квартиру в микрорайоне, мы с Хырдаханум очень радовались этому. Но прошло время, и мы почувствовали, что к радости примешивается и печаль. Печаль от разлуки с нашим старым двором и кварталом, с такими соседями, как вы. Не подумайте, что на новом месте нехорошие соседи, что они чем-то досаждают нам. Вовсе нет! Они не сделали мне ничего плохого. Да и почему они должны делать мне плохое? Но суть в том, что мне там скучно. Всегда чувствую, что вас нет рядом со мной. Мужчины из этого двора — мои братья, а женщины — сестры. Что бы я стал делать в те трудные дни, когда меня постигло несчастье, если бы вы не оказали мне помощи? Ума не приложу… — Алибала помолчал. Он расчувствовался. — Как хорошо, что вы есть на свете…

— Не приведи аллах остаться одному, — участливо сказал Эюб.

— Да, — продолжал Алибала, — в прошлом году, когда со мной случилась эта беда, не будь вас, я растерялся бы. Только когда все прошло и успокоилось, Агадаи обо всем мне рассказал… Поэтому сегодня я еще раз пью за здоровье каждого из вас, пью за ваши семьи, за ваше счастье.

Тост всем пришелся по душе.

Допивая холодное вино, Алибала придержал стакан, чтобы люди не видели слез, навернувшихся ему на глаза.