"Схизматрица" - читать интересную книгу автора (Стерлинг Брюс)

Глава 10

Картель Дембовской

21.02.01


Несмотря на свою роль в основании Царицына Кластера, Кицунэ никогда его не посещала. Подобно Уэллспрингу, она имела большую власть над ЦК в его первые дни. В отличие от него, она рассталась с властью нелегко. В то время как Уэллспринг отстранился от повседневных забот, считая, что с такой ерундой и без него справятся, Кицунэ устроила шумную свару с Советом управляющих.

За те годы, что Линдсей провел на лечении, она достигла некоторого успеха. Она объявила, что планирует переехать в ЦК, но год за годом откладывала ломку привычной рутины, и власть ее мало-помалу пришла в упадок. Дело шло к расколу; судьбы ЦК и Дембовской радикально разошлись.

О превращениях Кицунэ ходили тревожные слухи. Рассказывали, в частности, что она воспользовалась всеобщей расхлябанностью, пришедшей вместе с разрядкой, и освоила новые технологии. Оставаясь номинально членом механистского Союза Картелей, Дембовская постоянно была на грани изгнания; ее терпели исключительно как карантин для перебежчиков с Совета Колец.

Но даже Совет Колец ужаснулся порожденной Дембовской технологии перекройки плоти. Совет Колец, находясь в руках дзенских серотонистов, боролся за стабильность и в результате отстал от времени. Передний край генных технологии захватили Черные Медики — экстремисты с комет и Колец Урана, а также пышным цветом расцветающие постчеловеческие общины типа Метрополярии, Кровавых братьев и Эндосимбиотиков. Они сбросили с себя все человеческое, как околоплодный пузырь. Раздробленные группки окружали Схизматрицу, словно марь раскаленной до предела плазмы.

Победная поступь науки перешла в безрассудный, стихийный бег. Механисты и шейперы превратились в некое подобие двух противостоящих армий, чей рядовой состав, рассеянный в болотах и джунглях, перестал обращать внимание на приказы одряхлевших своих генералов. Новые философии — постгуманизм, дзен-серото-нин, галактизм — стали сигнальными кострами для заблудившихся. Философии дезертиров… Костер Линдсея светил ярко и привлек своим светом многих. Они назвали свою группировку лигой Жизнелюбивых.

По своей силе лиги Царицына Кластера были сравнимы с группировками. Лиги образовывали теневое правительство ЦК, моральную параллель отвлеченного, формального правления Совета управляющих. Элита лиг действовала за сценой, подражая своему идеалу, Уэллспрингу, и состязаясь в изощренности легенд. Форма и содержание власти были деликатно разъединены. Арбитры Полиуглероднрй лиги, лиги Жизнелюбивых или Зеленой камарильи одним вскользь брошенным намеком либо движением брови могли творить чудеса.

Дошло до того, что группы, замыслившие перебежать в ЦК, прежде чем официально просить политического убежища, консультировались с лигами. Обычно эти дела относились к епархии Уэллспринга.

Однако в настоящий момент Уэллспринг отсутствовал — уехал набирать рекрутов. Линдсей, будучи знаком с существом дела, согласился встретиться с представителем откалывающейся группы на нейтральной территории Дембовской.

Свита состояла из его первого заместителя Гомеса, трех аспирантов и дипломатического наблюдателя от Совета управляющих.

Дембовская изменилась. Высадившись и направляясь к таможне среди редкой толпы пассажиров лайнера, Линдсей был поражен теплом. Воздух был нагрет до температуры тела и едва заметно пах кожей Кицунэ. Запах принес с собою воспоминания. На лице Линдсея блуждала меланхолическая улыбка. Воспоминания были дряхлы, не тверже бумаги, — еще бы, восемьдесят пять лет прошло. Казалось, что вовсе и не с ним, Линдсеем, все это происходило.

Линдсеевы жизнелюбивые получали багаж. Два аспиранта-механиста наговаривали в нагубные микрофоны свои первые впечатления. Прочие пассажиры ожидали у таможенных кабин.

К их группе приблизились двое встречающих. Линдсей шагнул вперед:

— Полиция гарема?

— Стенорожденные, — сказал первый, мужчина. Он был одет в тонкое кимоно без рукавов, голые руки его были покрыты татуировками, удостоверяющими полномочия. Лицо его казалось знакомым. Присмотревшись, Линдсей узнал потомка Майкла Карнассуса. Переведя взгляд на даму, он увидел юную Кицунэ. Волосы острижены, на смуглые руки нанесены белой тушью знаки отличия.

— Полковник Мартин Дембовский, — представился мужчина. — Моя стеносестра, капитан Мурасаки Дембовская.

— Канцлер Линдсей. А это — члены лиги: Абеляр Гомес, Джейн Мюррей, Глен Сцилард, Колин Сцилард, Эмма Мейер и унтер-секретарь Фидель Накамура, дипломатический наблюдатель.

Цикады по очереди поклонились.

— Надеюсь, силы ваши не подорваны переменой бактерий, проведенной на борту корабля, — сказала Мурасаки. Говорила она голосом Кицунэ.

— Только незначительные неудобства.

— Мы вынуждены весьма тщательно заботиться о кожных бактериях стеноматери, — объяснил полковник. — Такие значительные площади… Надеюсь, вы понимаете.

— Не могли бы вы представить точные цифры? — с механистской дотошностью и жадностью до точных данных спросил один из братьев Сцилардов. — Данные, имеющиеся в Царицыном Кластере, довольно расплывчаты.

— По последним данным, стеномать весит четыреста тысяч восемьсот двенадцать тонн, — с гордостью ответил полковник. — Желаете о чем-либо заявить таможенникам? Нет? Тогда следуйте за мной.

Проследовав за дембовскианином в спецзал, они оставили там багаж и получили стерильные гостевые кимоно. Затем все босиком поплыли по первому пассажу Дембовской.

И пол, и стены, и потолки пещерного комплекса беспошлинных магазинов были покрыты живой плотью. Цикады плыли вперед, боязливо, едва-едва касаясь упругой кожи пальцами ног и со скрытой тоской поглядывая в сторону магазинов, безопасных островков металла и камня. Линдсей, загодя вышколивший своих подопечных, втайне гордился сдержанностью их реакции.

Но даже и он, войдя в первый из длинных туннелей, почувствовал позывы к тошноте. Округлая пищеводообразная конструкция отнюдь не способствовала внутреннему спокойствию. Партия погрузилась в открытые сани, движимые перистальтическими толчками мускулатуры пола.

Скользкая стена через равные промежутки была оборудована сфинктерными клапанами для ввода предварительно переваренной кашки. Мягко и ненавязчиво светили полупрозрачные пузыри, наполненные чем-то флюоресцирующим. Гомес, сидевший рядом сЛиндсеем, напряженно изучал местную архитектуру. Внимание его было обострено с помощью препарата, известного у цикад как «Зеленый экстаз».

— Они дошли до крайности, — негромко сказал Гомес. — Да может ли такое обладать еще и личностью? Чтобы управиться со всем этим мясом, нужен мозжечок не меньше полутонны. — Глаза его сузились. — Воображаю, как оно должно себя чувствовать.

Клонированный потомок Карнассуса, помещавшийся в переднем отделении саней, тронул пульт управления. Плоть влажно расступилась, и сани понеслись вниз, в широкую, с многорядным движением шахту, прерывавшуюся время от времени просторными площадями и жилыми районами.

Мимо проносились конторы и магазины, встроенные во вздутия смуглой, атласной кожи. Повсюду было жарко, пахло надушенным телом. Интимность в промышленном масштабе… Людей попадалось не так уж много — в основном дети, разгуливающие голышом.

Сани резко остановились; группа высадилась на покрытую пушком площадку. Сани скользнули по направляющим назад, и Гомес слегка толкнул локтем Линдсея:

— Смотрите, канцлер: стены имеют уши!

Стены и вправду имели уши. И глаза.

На этом этаже воздух был какой-то другой. Аромат духов здесь просто опьянял. Гомес внезапно почувствовал, как тяжелеют веки, а братья Сциларды, носившие, среди прочего, ленточные наголовники-камеры, сняли их, чтобы промокнуть пот. Джейн Мюррей и Эмма Мейер стали подозрительно озираться. Линдсей вдруг понял, в чем дело: феромоны. Архитектура сексуально возбудилась.

Группа проследовала по низкогравитационной пешеходной дорожке. Ее толстая, упругая кожа была сплошь испещрена огромными нескончаемыми завитками папиллярных линий. Потолок же — для передвижения нa руках — был покрыт колеблющимся ковром из черных блестящих волос.

Очевидно, данный уровень был местной достопримечательностью: здесь от зданий были оставлены лишь каркасы, служащие плоти, как решетки — плющу. Пышная органика облепила их со всех сторон, мягко, женственно скругляя прямые эвклидовы углы каркасов. Конструкции, выраставшие из пола, изгибались, словно щей лебедей, арками врастая в глянцевитый потолок. Стены домов покрывали ямочки и впадины, влажно-розовые сфинктеры дверей плавно переходили в кожу стен, покрытую нежным, еле заметным пушком.

Они остановились на волосяном газоне у большого замысловатого здания. Смуглые стены его блестели мозаикой из кости.

— Ваше жилище, — объявил полковник.

Двустворчатые двери распахнулись на мускулистых петлях, наподобие челюстей, в мощном зевке.

Джейн Мюррей, отстав от остальных, замешкалась у входа и взяла Линдсея за руку.

— Мозаика на стенах… Это же зубы!

Лицо ее под голубой и аквамариновой цикадной раскраской побледнело.

— В воздухе рассеяны женские феромоны, — объяснил Линдсей. — Из-за них вы и нервничаете. Реакция мозжечка, доктор.

— Ревность к стенам… — Джейн улыбнулась. — Здесь — словно в гигантском привате.

Несмотря на свою браваду, она явно была напугана. Джейн наверняка предпочла бы этому сомнительному обиталищу любой пользующийся сколь угодно дурной известностью приват в ЦК, какие бы беззакония в нем ни творились.

Они ступили за порог.

— Вы делите жилье с двумя группами торговых агентов — с Диотимы и фемиды, — но в вашем распоряжении целое крыло. Сюда, пожалуйста.

Они последовали за Мурасаки по широкой дорожке из плоских костяных вкраплений. За ребрами потолка глухо стучало одно из бесчисленных сердец Дембовской — промышленного масштаба кровенапорная станция. Его сдвоенные удары задавали ритм негромкому мелодичному воркованию, доносившемуся из астроидной в стену гортани.

Все оборудование в помещении было биомеханическое. Со стен мерцали биржевые мониторы, отражавшие подъемы и падения наиболее популярных механистских акций. Мебель состояла из сформированных со вкусом возвышений; причудливые кровати из плоти были застелены бельем, расписанным под радужные оболочки.

Просторный номер был поделен на части татуированными перепончатыми ширмами. Полковник щелкнул по делителю одной из них, и перепонка, сморщившись наподобие глазного века, втянулась в потолок. Затем он вежливо указал на одну из кроватей:

— Вся меблировка — образцы эрототехнологии нашей стеноматери. К вашим услугам, для полного комфорта и наслаждения. Хотя должен вам сообщить, что стеномать резервирует за собой право на оплодотворение.

Эмма Мейер, с опаской присевшая на одну из кроватей, поднялась:

— Прошу прощения?

— Мужские эякуляты, — сдвинул брови полковник, — переходят в собственность реципиента. Древнейший принцип женщин.

— О! Понимаю.

Мурасаки поджала губы:

— А что, доктор, вы находите это странным?

— Нет, что вы, — обезоруживающе улыбнулась Мейер. — Напротив, весьма разумно.

— Все дети, — с нажимом продолжала дембовски-анка, — зачатые от мужчин вашей группы, станут полноправными гражданами. Все стенорожденные одинаково любимы. Лично я — полностью клонированная, но свой пост я получила по заслугам, в любви к матери. Верно, Мартин?

Дипломатическая хватка полковника была жестче. Он коротко кивнул.

— Вода в ванных стерильна, содержит минимум органики. Пить можно свободно. Водопровод — по образцу мочеполовой системы, но жидкость в нем — не отходы.

Гомес был очарован:

— Я как биоконструктор восхищен вашей оригинальной архитектурой. И не только технической изобретательностью, но самой эстетикой! — И после паузы:

— Успеем ли мы принять ванну до прибытия багажа?

В ванне цикады весьма нуждались. Бактериальные перемены не совсем еще утряслись, и при плюс тридцати шести все тело жутко зудело.

Отойдя в угол, Линдсей опустил перепончатую перегородку.

Тут же темп его изменился. Отделившись от молодых спутников, он зажил в собственном ритме.

Ему не нужна была ванна. Старческая кожа уже не могла содержать большой популяции бактерий.

Линдсей устало присел на ложе. Он был страшно измотан. Глаза, помимо воли, тускнели. Так, совершенно опустошенный, без единой мысли в голове, сидел он довольно долго.

Наконец он пришел в себя, привычно полез в карман и вытащил эмалевый ингалятор. Две добрых понюшки «Зеленого экстаза» снова пробудили интерес к миру. Медленно обводя глазами помещение, он с удивлением остановил взгляд на голубом кимоно. Оно принадлежало Мурасаки, чье тело на фоне кожи было почти незаметно.

— Капитан… Простите, я вас не заметил.

— Я… — Мурасаки стояла в вежливом молчании. Таких знаменитостей она еще не принимала. — Я имею приказ… — Она указала на складку двери в стене.

— Вы хотите меня куда-то отвести? Мои спутники вполне управятся сами. Я к вашим услугам.

Он последовал за девушкой в кость и шерсть холла.

Здесь она остановилась и провела смуглой ладонью по гладкой коже стены. Под ногами открылся сфинктер, и они мягко упали этажом ниже.

Под общежитием располагались подсобные помещения. Слышалось биение артерий, а стены по временам бурлили, словно кишечник. Мерцали биомониторы, окаймленные складками плоти.

— Оздоровительный центр, — пояснила Мурасаки. — Для стеноматери, конечно. Здесь есть связь с ее сознанием. Здесь она может говорить с вами — через меня. Имейте это в виду и не пугайтесь.

Повернувшись спиной, она приподняла с шеи волну черных волос и продемонстрировала разъем, выступающий у основания черепа.

«Зеленый экстаз» тихонько струился в жилах Линдсея, возбуждая волну подзуживающего любопытства. Это было новейшее средство против скуки, сложное вещество, составляющее биохимическую основу удивления. Приняв достаточную дозу «Зеленого экстаза», человек мог найти бездну интересного в линиях собственной ладони.

— Чудесно, — в неподдельном восхищении улыбнулся Линдсей.

Мурасаки все еще медлила, вопросительно глядя на него.

— Вы уж не взыщите, что я так глазею, — сказал Линдсей. — Вы так напоминаете мне вашу мать…

— Господин канцлер, а вы — правда он? Тот самый Абеляр Линдсей, бывший любовник моей матери?

— Да, мы с Кицунэ были дружны.

— А во мне правда очень много от нее?

— Клоны — самостоятельные люди, — мягко сказал Линдсей. — Когда-то, в Совете Колец, у меня была семья. Мои согенетики — то есть дети — были клонами. И я любил их.

— Не думайте, что я — просто кусок стены. Клетки стены бедны хромосомами. Химерные бластомы… Стена не совсем человечна, не как изначальная плоть Кицунэ. Или моя. — Она испытующе заглянула в его глаза. — Вы не против начать с разговора со мной? Я вас не утомляю?

— Вовсе нет.

— Прежде мы, стенорожденные, сталкивались с препятствиями. Некоторые иностранцы считали нас монстрами. — Она вздохнула. — А мы, скорее, немного скучноваты.

— Вы полагаете? — сочувственно спросил он.

— Вот в Царицыном Кластере не так. Там же так весело и интересно, да? Постоянно что-то происходит. Пираты. Постлюди. Перебежчики. Инвесторы. Я иногда смотрю фильмы. А как мне нравится ваша одежда!

— Она гораздо красивее на расстоянии, — улыбнулся Линдсей. — Цикады одеваются по социальному положению. Иногда процесс занимает не один час.

— Вы просто предубеждены, господин канцлер Линдсей. Недаром вы изобрели раздевание в обществе.

Линдсей моргнул. Что же это такое?! Теперь он никогда и нигде не избавится от этого ярлыка?!

— Я видела в пьесе, — пояснила девушка. — «Интрасолар» из Голдрейха приезжал на гастроли. Играли «Жалость, к тварям земным» Фернанда Феттерлинга. Там герой в кульминационный момент срывает с себя одежду.

Линдсей был огорчен и раздосадован. С тех пор как Феттерлинг сделался дзенским серотонистом, его пьесы вконец утратили былую энергию. Он рассказал бы об этом девушке, но слишком уж жаль было Феттерлинга. Что за трагическая судьба! По политическим причинам Феттерлинг долгие годы оставался неличностью, и Линдсей не осуждал драматурга, выбравшего покой за любую цену.

— В наши дни это не очень принято, — сказал он. — Утратило всякий смысл. Порой люди раздеваются лишь для расстановки акцентов в беседе.

— Я думала, это чудесно… Хотя на Дембовской обнаженность почти ничего не значит… Но не мне рассказывать вам о пьесах. Ведь это вы создали «Кабуки Интрасолар»?

— Не я. Федор Рюмин.

— Кто это?

— Блестящий драматург. Он умер несколько лет назад.

— Он был очень старый?

— Предельно. Даже старше меня.

— Ох, извините, — смутилась она. — Мне уже пора. Вам и стеноматери многое нужно обсудить. — Она прижала ладонь к стене позади нее и снова обратилась к нему:

— Спасибо, что вы были ко мне снисходительны. Это очень большая честь для меня.

Из стены выросло щупальце плоти. Плоское утолщение на его конце коснулось шеи девушки. Подняв волосы, она соединила щупальце с разъемом. Лицо ее мгновенно расслабилось.

Ноги девушки подкосились, она начала медленно опускаться на пол, но подключившаяся Кицунэ успела ее подхватить. Тело коротко встрепенулось в судороге обратной связи, затем Кицунэ выпрямила его и огладила ладонями предплечья. Лицо снова обрело выразительность, а тело — грациозность. Старая, свирепая жизненная энергия словно бы электризовала его. Только глаза были мертвы.

— Привет, Кицунэ.

— Тебе нравится это тело, дорогой? — Она блаженно потянулась. — Ничто не возвращает воспоминания так, как это. Быть совсем юной женщиной… Как ты называешь себя теперь?

— Абеляр Линдсей. Канцлер Космоситета метасистем Царицына Кластера, отдел системы Юпитера.

— И еще арбитр лиги Жизнелюбивых?

— Положение в общественных клубах не дает никаких законных прав, — улыбнулся Линдсей.

— Ну, этого положения достаточно, чтобы привлечь сюда перебежчика из Союза старателей… Она назвалась Верой Константин. И это имя столько для тебя значит, что ты сам приехал сюда?

— Приехал, — пожал плечами Линдсей.

— Дочь старого врага? И согенетик давно умершей женщины, чьего имени я не помню?

— Вера Келланд.

— А ты помнишь его хорошо… Может, даже лучше наших с тобой отношений?

— Они у нас были разные, Кицунэ. Я помню нашу молодость в Дзайбацу, хотя не так хорошо, как хотелось бы. Я помню те тридцать лет на Дембовской, когда я сторонился тебя из-за твоего превращения и потерянной жены.

— Стоило мне нажать, и ты не устоял бы передо мной, в какой бы форме я ни была. Все эти тридцать лет я только дразнила тебя.

— С тех пор я изменился. Теперь на меня нажимают другие вещи.

— Но и форма у меня теперь лучше. Совсем как старая. — Движением плеч она сбросила кимоно с тела девушки. — Ну что, попробуем? В память о былых временах.

Линдсей приблизился к телу и медленно провел сморщенной ладонью по ее боку.

— Просто прекрасно.

— Оно твое. Наслаждайся.

Со вздохом Линдсей провел по щупальцеобразному отростку, прилипшему к затылку девушки.

— Во время дуэли с Константином на меня тоже устанавливали нечто подобное. При передаче по проводам многое теряется. Ты не ощутишь того же, Кицунэ. Все будет не так, как раньше.

— Как раньше? — Она громко захохотала. Рот открывался, но лицо почти не двигалось. — Я так давно вышла за эти рамки, что забыла их.

— Ну хорошо. Но и я не смогу ощущать того же. — Отступив назад, он опустился на пол. — Если тебя это утешит, я все еще к тебе что-то чувствую. Несмотря на годы и перемены. Я не могу выразить этого в словах. Но то, что было между нами, и не требовало слов.

Она подобрала с пола кимоно.

— У тех, кто тратит время на поиск слов, никогда не хватает времени жить.

Несколько секунд прошли в обоюдном молчании. Она оделась и села с ним рядом.

— А как Майкл Карнассус? — спросил наконец Линдсей.

— Хорошо. С каждым омоложением мы исправляем все больше повреждений от «облома». Сейчас он часто покидает Экстратеррариум, все надольше и надольше. В моих коридорах он чувствует себя в безопасности. Теперь он даже может говорить.

— Я рад за него.

— Наверное, он любит меня.

— Что ж, этого нельзя не принять во внимание.

— Иногда я думаю, сколько же выгод из него извлекла, и чувствую такую странную теплоту… Лучшая сделка моей жизни. Он был так чудесно податлив… Пусть даже теперь он бесполезен; всякий раз при виде него я ощущаю настоящее удовлетворение. Я решила, что никогда его не оставлю.

— Очень хорошо.

— Для механиста своих дней он был очень одарен. Посол к инопланетянам и должен был быть из лучших. Здесь у него много детей — согенетиков — и все более чем удовлетворительны.

— Я это заметил, когда встретился с полковником Мартином Дембовски. Весьма способный офицер.

— Правда?

— Молод, конечно, — рассудительно сказал Линдсей, — но от этого никуда не денешься.

— Да. А эта балаболка, — тело ткнуло пальцем в собственную грудь, — еще моложе. Всего девятнадцать. Но мои стенорожденные должны расти быстро. Я хочу сделать Дембовскую своим генетическим гнездом. Все прочие должны уйти. Включая твою подружку-шейпера из Союза старателей.

— Ради тебя я заберу ее.

— Это ловушка, Абеляр. У детей Константина нет причин для любви к тебе. Не доверяй ей. Она, как и Карнассус, жила с пришельцами. И это не прошло бесследно.

— Говоря честно, мне просто любопытно, — улыбнулся он. — Возможно, это наркотик…

— Наркотик? Но это не твой излюбленный когда-то вазопрессин. Иначе у тебя было бы лучше с памятью.

— «Зеленый экстаз», Кицунэ. У меня имеются вполне определенные долгосрочные планы… А «Зеленый экстаз» поддерживает к ним интерес.

— Терраформинг…

— Да. Проблема, понимаешь ли, во времени и масштабе. А долго поддерживать фанатизм — тяжело. Без «Зеленого экстаза» разум разъедает фантастическое, низводя его до будничного.

— Понимаю. Твое фантастическое, мое экстатическое… Деторождение — это просто чудо.

— Дарить миру новую жизнь… Это таинство. Истинно пригожинское событие.

— Ты, должно быть, устал, дорогой. Я довела тебя до цикадских банальностей.

— Извини, — улыбнулся Линдсей. — Живешь с ними — привыкаешь.

— Вы с Уэллспрингом устроили отличную витрину. Оба вы — умеете поговорить. Уверена, лекции ты можешь читать часами. Или целыми днями. Но — века?

Линдсей рассмеялся:

— Иногда кажется просто анекдотичным, да? Двое бродяг, объявших предел пределов. Уэллспринг, полагаю, искренне верит. А я… Я стараюсь.

— Возможно, он полагает, что это ты веришь…

— Возможно. И то и другое. — Линдсей намотал прядь своих длинных волос на стальные пальцы. — Когда уходят мечты, постгуманизм приобретает определенную привлекательность. Существование четырех уровней сложности доказано математически. Я видел уравнения.

— Ты уж уволь меня, пожалуйста. Не настолько мы стары, чтобы обсуждать уравнения.

Слова ее проскользнули куда-то мимо. Под влиянием «Зеленого экстаза» мозг Линдсея на секунду поддался очарованию математики, чистейшего из интеллектуальных наслаждений. В нормальном своем состоянии, невзирая, на годы учебы, он воспринимал эти формулы как головоломное, почти непостижимое нагромождение символов. В «Зеленом экстазе» же он объял их разом, хотя после мог вспомнить лишь ослепительное наслаждение понимания. Чувство это было близко к вере.

Через несколько долгих секунд он вырвался из плена.

— Извини, Кицунэ. Что ты сказала?

— Помнишь, Абеляр… Когда-то я говорила, что экстаз — это лучше, чем быть Богом.

— Помню.

— Я была не права, дорогой. Быть Богом — гораздо лучше.

* * *

Не доверяя Вере, Кицунэ и поселила ее соответственно. Молодая шейперская клан-дама уже несколько недель пребывала под домашним арестом. Номер ее был трехкомнатной камерой из камня и железа, вне вселенских объятий Кицунэ.

Сидя у включенного биржевого монитора, она изучала поток сделок в трехмерной сетке. Раньше она никогда не играла на бирже, но Абеляр Гомес, любезный молодой цикада, снабдил ее для времяпрепровождения финансами. Не придумав лучших занятий, она применила к рыночным циркуляциям принципы атмосферной динамики, освоенные на Фомальгауте IV. Что самое странное, получилось. Это приносило доход.

Дверь отперли и отодвинули. В номер вошел старик, высокий и худощавый, что подчеркивала одежда цикад — длинное пальто, темные брюки с разрезами и драгоценные перстни поверх белых перчаток. Морщинистое лицо, борода, серебряный венец из листьев, стягивающий седые, до плеч, волосы… Поднявшись с кресла, Вера поклонилась, изобразив по-цикадски реверанс:

— Добро пожаловать, господин канцлер. Линдсей оглядел камеру, выразительные брови его удивленно приподнялись. Что-то в комнате — не она, но что-то — встревожило его. Тут же и сама она почувствовала и поняла: снова присутствие. Невольно, понимая умом всю бесполезность этого, она быстро оглянулась в поисках. Что-то, мелькнув в уголке глаза, тут же исчезло.

Улыбнувшись ей, Линдсей продолжал обшаривать взглядом помещение. Ей не хотелось рассказывать ему о присутствии. Через некоторое время он оставит поиски, как и все до него.

— Спасибо, — сказал он с запозданием. — Уверен, у вас все в порядке, госпожа доктор-капитан.

— Ваши друзья, унтер-секретарь Накамура и доктор Гомес, были очень внимательны ко мне. Благодарю вас за записи и подарки.

— Не стоит благодарности.

Внезапно ею овладел испуг: а вдруг она его разочаровала? Он ведь не видел ее пятнадцать лет, с самой дуэли. Тогда ей было всего двенадцать. Конечно, и скулы Веры Келланд, и ямочки на подбородке — сохранились, но время изменило ее, да и генотип был нечист — она ведь не полный клон…

Кимоно безжалостно обнажило все перемены, следствие лет, проведенных, у инопланетян. Шею уродовали два полукруглых жаберных отверстия, а кожа сохранила специфический восковой оттенок. В посольстве на Фомальгауте она несколько лет провела в воде.

А серые глаза Линдсея все еще шарили по комнате. Да, он чувствует всепроникающий ужас присутствия. Рано или поздно он сочтет источником этого чувства ее, и тогда не останется никаких надежд на его расположение.

— Сожалею, что дела не удалось решить скорее, — рассеянно сказал он. — В делах перебежчиков спешка только вредит.

Вот, решила она, завуалированный намек на судьбу Норы Мавридес. При этой мысли по спине ее пробежал холодок.

— Я понимаю, господин канцлер.

Клан Константинов не давал Вере официального одобрения — чтобы избежать осуждения остальных на Совете Колец. Жизнь на Союзе старателей стала трудной: с потерей статуса столицы там началась жестокая борьба за остатки власти и интенсивный поиск козлов отпущения. И члены клана Константинов подходили для роли жертв как нельзя лучше.

Когда-то она была любимицей основателя клана, что выражалось во множестве подарков и неослабном внимании Константина.

С тех пор клану несколько раз крупно не везло. Филип Константин поставил свое будущее на возможность убить Линдсея — и проиграл. Клан вложил слишком многое в Верину должность посланника, но она не привезла с Фомальгаута ожидаемых богатств. Вдобавок еще изменилась, что встревожило всех: Теперь ей можно было рискнуть.

Исчерпав свое могущество, клан продолжал жить в ужасе перед Линдсеем. Он не только выжил после дуэли, но вернулся еще более могущественным, чем до нее. Он казался Константинам каким-то непобедимым гигантом. Но ожидаемого нападения так и не последовало. Стало ясно, что и он не без слабостей. Через нее клан решил сыграть. На его любви к Вере Келланд либо на его вине перед ней. То была последняя и самая отчаянная игра. В случае удачи — убежище. Или месть. Или — и то и другое.

— Но отчего — ко мне? — поинтересовался он. — Есть и другие места. Механисты не так страшны, как их малюют на Совете Колец.

— Механисты обратили бы нас против нашего народа. Они раскололи бы наш клан. Нет. Царицын Кластер лучше всего. Убежище под сенью Матки… Если только вы не будете против нас.

— Понимаю, — Линдсей улыбнулся. — Мои друзья не доверяют вам. Мы же, собственно говоря, ничего на вас не выигрываем. ЦК и так кишмя кишит перебежчиками. Клан ваш не разделяет идеологии постгуманизма. Что еще хуже — многие в ЦК ненавидят фамилию Константин. Бывшие пацифисты, катаклисты и так далее. Словом, затруднения вам понятны.

— Но те времена прошли, господин канцлер. Мы никому не хотим зла.

Линдсей прикрыл глаза.

— Заверениями можно обмениваться до тех пор, пока солнце не взорвется. — Похоже, он кого-то цитировал. — И все равно никто никого не убедит. Либо мы верим друг другу, либо нет.

Такая прямота возбуждала дурные предчувствия. Вера не знала, что сказать.

— Я привезла вам подарок. — Молчать дальше было уже неловко. — Старинную фамильную драгоценность.

Она пересекла узкую камеру и подняла с пола прямоугольную проволочную клетку, накрытую персикового цвета бархатом. Подняв драпировку, она показала ему сокровище клана — белую лабораторную крысу. Зверек бегал по клетке, переставляя лапки с какой-то неестественной, раз за разом повторяющейся точностью.

— Эта красавица одна из первых получила физическое бессмертие. На ней проводили лабораторную проверку процедуры более трехсот лет назад.

— Вы очень щедры.

С этими словами Линдсей поднял клетку и принялся рассматривать крысу. Та, с возрастом совершенно утратив способность к обучению, вела себя абсолютно механически. Подрагивания мордочки и даже движения глаз полностью подчинялись давным-давно заученной схеме.

Старик внимательно разглядывал зверька. Вера понимала, что никакой реакции он не добьется. Во влажных красных глазках крысы не было ничего, ни малейшего проблеска звериной настороженности.

— Она когда-нибудь выходила из клетки?

— Нет, господин канцлер. Веками. Она слишком ценна.

Линдсей отворил клетку. Привычная повседневная рутина зверька рассыпалась на части. Крыса спряталась за стальной трубкой — поилкой, подвижные мохнатые лапки ее мелко дрожали.

Линдсей поднес к дверце руку в перчатке, пошевелил пальцами.

— Не бойся, — серьезно сказал он крысе, — здесь — целый мир.

Некий древний, почти забытый рефлекс ударил крысе в голову. С визгом кинулась она через всю клетку к руке Линдсея, яростно, конвульсивно вцепившись в нее когтями и зубами. Вера прыгнула вперед, испуганная его поступком, ужасаясь реакции крысы. Отстранив ее, Линдсей поднял руку, с жалостью разглядывая разъяренное животное. Под рваной перчаткой поблескивали медью и вороненой сталью соты сенсоров протеза.

Мягко и уверенно он подхватил крысу, следя, чтобы она не сломала себе зубы.

— Тюрьма укоренилась в ее сознании. Много понадобится времени, чтобы перед ее глазами не стояли больше прутья решетки — Он улыбнулся. — К счастью, времени у нас более чем достаточно.

Крыса прекратила борьбу. Она тяжело дышала в мучительной судороге некоего животного прозрения. Линдсей осторожно посадил ее на столик рядом с биржевым монитором. Зверек с усилием поднялся на тонкие розовые лапки и возбужденно засеменил, повторяя контуры клетки.

— Она не может измениться, — объяснила Вера. — Иссякла способность к обучению.

— Вздор, — возразил Линдсей. — Просто ей нужен пригожинский скачок к новому типу поведения.

Спокойная уверенность Линдсея в своей идеологии внушала страх. Вероятно, это отразилось на лице Веры. Линдсей сдернул с руки разорванную перчатку.

— Нельзя терять надежды, — сказал он. — Надеяться нужно всегда.

— Долгие годы мы надеялись исцелить Филипа Константина. Теперь-то мы знаем… Мы готовы отдать его в ваши руки. В уплату за безопасный переезд.

Линдсей серьезно взглянул на нее:

— Это жестоко.

— Он был вашим врагом. Мы хотим искупить…

— Я предпочел бы не его, а вас.

Значит, он еще помнит Веру Келланд!

— Но не заблуждайтесь. Я не предлагаю вам истинного вознаграждения. Когда-нибудь падет и Царицын Кластер. Нации в нашу эру недолговечны. Долговечен только народ, только замыслы и надежды… Я могу предложить только то, что имею. Безопасности у меня нет. Есть свобода.

— Постгуманизм, — проговорила она. — Ваша государственная идеология. Конечно же, мы адаптируемся.

— Я полагал, у вас есть собственные убеждения. Вы — галактистка.

Пальцы ее невольно коснулись одной из жаберных щелей.

— Политике меня научило пребывание в обзорной сфере. На Фомальгауте. В посольстве. — Она помолчала. — Жизнь там изменила меня больше, чем вы думаете… Кое-что я просто не могу объяснить.

— В комнате что-то есть, — сказал он.

Вера застыла.

— Да, — пробормотала она. — Вы чувствуете? Большинство просто не замечает.

— Что это? Нечто с Фомальгаута? От газовых пузырей?

— Они ничего об этом не знают.

— Но вы — знаете. Расскажите. Отступать было поздно.

— Впервые я заметила это еще в посольстве, — неохотно начала Вера. — Посольство плавало в атмосфере Фомальгаута-четвертого, газового гиганта, похожего на Юпитер… Нам приходилось жить в воде, чтобы вынести гравитацию. Мы были собраны в кучу, и шейперы и механисты; все в одном посольстве, иного выбора не было. Все менялось, и мы изменились. Прибыли Инвесторы, чтобы отвезти механистов обратно в Схизматрицу… Я думаю, присутствие было на борту корабля. С тех пор присутствие со мной.

— Оно реально? — спросил Линдсей.

— Думаю, да. Иногда я почти вижу его. Что-то мелькает… Нечто такое, зеркальной окраски.

— А что сказали Инвесторы?

— Все отрицали. Сказали, что я заблуждаюсь. — Она запнулась. — Не они последние так говорили.

Ей не хотелось с ходу рассказывать обо всем, но бремя заметно полегчало. Она смотрела на Линдсея, осмелившись надеяться.

— Значит, это чужак, — сказал он. — Не принадлежащий ни к одному из девятнадцати известных видов.

— Вы верите мне. Вы полагаете, что это — существует.

— Нужно верить друг другу, — сказал Линдсей. — Так легче жить. — Он внимательно, точно проверяя работу глаз, осмотрел комнату. — Выманить бы его наружу…

— Не выйдет. Уж поверьте, я много раз пробовала.

— Здесь не следует пробовать. Любое проявление встревожит Кицунэ. Она чувствует себя в этом мире уютно и безопасно. Нужно считаться с ее чувствами.

Его искренность поражала. Раньше Вере не приходило в голову, что тюремщица ее может что-то чувствовать и что кто-то способен воспринимать эту титаническую груду плоти как личность.

Линдсей подхватил громко, отчаянно заверещавшую крысу и оглядел ее с таким бесхитростным интересом, что Вера, не успев опомниться, почувствовала жалость к нему, порыв обнять, защитить… Чувство это удивляло и в то же время приятно согревало.

— Мы скоро уезжаем, — сказал он. — Ты поедешь с нами.

Он спрятал крысу в карман длинного пальто. Та даже не шелохнулась.

* * *

История Схизматрицы была долгой, мучительной хроникой перемен. Население выросло до девяти миллиардов. Власть над Советом Колец выскользнула из дрожащих рук одурманенных наркотиками дзенских серотонистов. После сорока лет их царствования новые идеологи шейперов схватились за агрессивные планы пророков галактизма.

Новая вера распространялась медленно. Она была рождена в «межзвездных посольствах, где посланники выходили за рамки человеческого, чтобы осознать образ жизни инопланетян. Ныне пророки галактизма были готовы полностью отбросить человеческое ради достижения галактического сознания, в котором примитивная верность собственному виду устареет и отомрет.

Политика разрядки вновь рассыпалась в прах. Механисты не на жизнь, а на смерть бились с шейперами за благосклонность чужаков. Из девятнадцати инопланетных рас лишь пять выказали хоть какую-то заинтересованность в более близких отношениях с человечеством. Процессоры с Хондрульного Облака были готовы прибыть, но лишь при условии, что Венеру раздробят на атомы для лучшего переваривания. Нервнокоралловые водоплавы выразили осторожный интерес к вторжению на Землю, но это означало бы нарушение священной традиции Интердикта. Культурные призраки с охотой присоединились бы к любым, кто ухитрится выдержать их общество, однако же эффект, оказанный ими на дипкорпус Схизматрицы, поверг всех в полный ужас.

Самыми многообещающими оставались газовые пузыри с Фомальгаута. Изучение их «языка» затянулось на несколько десятилетий. Язык их точнее всего мог быть описан как комплекс неустойчивых состояний атмосферы. Как только настоящий контакт был установлен, дело пошло быстрее. Фомальгаут был гигантской звездой с обширным поясом астероидов, богатых тяжелыми металлами.

Для пузырей пояс никакой ценности не представлял — космические путешествия им не нравились. Однако они заинтересовались Юпитером и замышляли засеять его аэропланктоном. Инвесторы соглашались организовать перевозки, хотя даже их громадины-корабли могли нести зараз лишь жалкую горстку хирургически уплощенных пузырей.

Спор заварился на десятилетия. У механистов имелась своя галактическая группировка, тужившаяся овладеть головоломной физикой зловещих налетчиков. Те, как и Инвесторы, обладали технологией сверхсветовых перелетов. Инвесторы не прочь были продать свой секрет, но цену запрашивали несусветную. Налетчики издевались над людьми, но иногда ими овладевали приступы болтливости…

Движение людей в ближайший спиральный рукав галактики казалось неизбежным. Одна из двух стратегий должна была оказаться успешной — либо дипломатические ухищрения шейперов, либо механистский целенаправленный штурм проблемы межзвездных перелетов. Но добиться успеха по силам было лишь этим главным группировкам — более мелким недоставало финансов, опытных профессионалов и дипломатического веса. Новое напряженное противостояние двух сверхсил обрело форму.

Тем временем личинки пузырей в своих яйцеобразных космических кораблях усердно исследовали околосолнечное пространство, а мелкие группы шейперских и механистских ренегатов картографировали богатства Фомальгаута. Ни пузыри, ни люди уже не удовлетворялись одной звездной системой.

Крах разрядки воскресил старую вражду. Разгорелись пограничные войны, и Инвесторы на сей раз не решились их сдерживать. Как грибы росли новые — одна эксцентричней другой — группировки, возглавляемые вернувшимися дипломатами. К плотоядам, коронасферикам и в Армию вирусов охотно шли рекруты из низов.

Вращался калейдоскоп истории, вращался быстрее и быстрее, приближаясь к некоему немыслимому крещендо. Узоры в нем складывались, деформировались — и разлетались на часта, и каждый отблеск был человеческой жизнью.


Народная Корпоративная Республика Царицын Кластер

13.01.54


Семьдесят лет богатства и стабильности миновали. Царицын Кластер вплотную приблизился к катастрофе. Для разработки программы преодоления кризиса элита лиги Жизнелюбивых собралась на тайное совещание.

Аквамариновый приват, цитадель, жизнелюбов, был надежно защищен от чего угодно. Все стены зала были покрыты мозаичными изображениями Европы, спутника Юпитера: яркая, словно исцарапанная граблями почва в снежно-белых и смугло-оранжевых тонах, синева и индиго внутренних морей… Над полировкой стола заседаний висел глобус Европы, вокруг которого, на орбитах из серебряной проволоки, тихонько тикали ювелирной работы спутники лиги Жизнелюбивых.

Канцлер Абеляр Гомес, бодрый восьмидесятипятилетний мужчина, взял на себя управление делами лиги. Главными соратниками Гомеса были: профессор Глен Сцилард, советник Матки Фидель Накамура и нынешняя его супруга, Джейн Мюррей, менеджер проекта. На дальнем конце стола сидел Почетный канцлер Абеляр Линдсей. Морщинистое лицо старого визионера лучилось добродушной, насмешливой улыбкой, вызванной большой дозой «Зеленого экстаза».

Гомес постучал по столу, призывая собрание к порядку. Наступила тишина, нарушаемая лишь громким попискиванием старой крысы, обосновавшейся на плече Линдсея.

— Извините, — пробормотал Линдсей, пряча крысу в карман.

— Фидель, — начал собрание Гомес, — твой доклад?

— Подтверждаю, господин канцлер. Матка исчезла.

Все застонали.

— Бегство или похищение? — резко спросил Гомес.

Накамура утер пот со лба.

— Ее забрал Уэллспринг; только он знает ответ. Мои коллеги-советники, мягко говоря, взволнованы. Координатор созвал псов. Он даже тигров вытащил из нафталина. Уэллспринг в розыске как государственный изменник. Не успокоятся, пока не возьмут.

— Или пока ЦК не рухнет, — добавил Гомес. Все помрачнели. — Тигры… Громадные машины. Могут вспороть эту стену, как лист бумаги. Нам нельзя собираться снова, пока не вооружимся и не установим охранные системы.

Слово взял Сцилард:

— Наши псы прослеживают выходы из этого модуля. Я — за поголовную проверку на лояльность. Мы можем очистить свой пригород от носителей недружественных идеологий и сделать его нашим бастионом, когда Кластер распадется.

— Крутенько, — заметила Джейн Мюррей.

— Тут уж — либо мы, либо они, — ответил Сцилард. — Как только эта новость распространится, в других группировках начнутся суды Линча, захват укрепленных позиции и отчуждение собственности диссидентов. Грядет анархия. Придется обороняться.

— А что там с нашими союзниками? — спросил Гомес.

— Согласно данным от наших сторонников в Полиуглеродной лиге, — заговорил Накамура, — объявление о перевороте Уэллспринга должно совпасть с первым взрывом астероида на Марсе, это — утро 04.14.54… Распад ЦК — вопрос нескольких недель. Большинство беженцев из Царицына Кластера отправятся к Марсу. Там, на орбите, Уэллспринг держит Матку. Править будет он. Новый Терраформинг-Кластер будет сугубо придерживаться идеологии постгуманизма. s — Механисты с шейперами разорвут ЦК на части, — сказала Джейн Мюррей. — И это разрушение выгодно для нашей философии. Это, друзья, государственная измена. Меня тошнит.

— Люди живут дольше, чем нации, — мягко заметил Линдсей, дышавший не по-человечески ровно: внутренними органами его управляла механистская биокираса. — ЦК обречен. Никакие псы и чистки его не спасут без Матки. Здесь для нас все кончено.

— Почетный канцлер прав, — сказал Гомес. — И нам следует решить, куда мы направимся дальше. Присоединимся к Полиуглеродной лиге, чтобы жить около Марса, под сенью Матки? Или же двинемся к Европе, чтобы претворять в жизнь наши планы?

— Я — за Марс, — сказал Накамура. — В нынешней обстановке постгуманизму понадобится любая доступная поддержка. Дело требует солидарности.

— Солидарности? Скорее уж флюидарности, — возразил Линдсей. Собравшись с силами, он сел прямо. — В конце концов, что такое одна Матка? Существуют инопланетяне и кроме нее. Когда-нибудь постгуманизму потребуется собственная орбита. Отчего бы не подыскать ее сейчас?

Во время общего спора Гомес, полуприкрыв глаза, задумчиво следил за старым своим наставником. Боль старых ран… Он никак не мог забыть своего долгого брака с любимицей Линдсея, Верой Константин. Слишком много теней было тогда между ним и Верой.

И однажды эти тени рассеялись. Это произошло, когда она призналась, что хотела раньше убить Линдсея. Линдсей не принимал никаких мер самозащиты, и возможностей предоставлялось множество, но почему-то ей всегда казалось, что момент еще не настал. Шли годы, убежденность ее ослабла, похороненная под ворохом повседневных дел. Настал день, и она поняла, что не сможет этого сделать. И все рассказала Гомесу — она ему верила. Они любили друг друга.

Гомес отвлек ее от мести. Она приняла постгуманизм. И даже клан ее изменил свои взгляды — теперь Константины были пионерами лиги Жизнелюбивых, работали в окрестностях Европы.

Но годы взяли свое. Время имеет обыкновение обращать страсть в работу. У Гомеса было все, чего он желал. У него была мечта. Он жил и дышал мечтою и работал на ее бюджет. И потерял Веру — между ними оставалась еще одна тень.

Вера так и не поправилась окончательно. Год за годом она упорно настаивала на том, что ее преследует некое инопланетное присутствие. Очевидно, это приходило и уходило с переменами в настроении: много дней подряд она могла быть приветливой и веселой, убежденная, что оно «куда-то ушло», но затем Гомес находил ее мрачной и замкнутой, уверенной, что оно вернулось.

Линдсей потакал сумасшествию Веры, заявляя, что верит ей. Впрочем, Гомес тоже верил в присутствие — то есть был уверен, что так выражает она свой уход от реальности. Не зря же она называла это «таким, зеркальным»… Нечто такое, чего нельзя взять — и зафиксировать; нечто неопознаваемо-расплывчатое… Словом, дойдя до точки, Гомес уже и сам начал видеть какое-то мелькание в уголке глаза. Он понял, что это зашло слишком далеко. И они расстались.

Иногда он задумывался: а не спланировано ли все это Линдсеем? Линдсею ли не знать, что лучший капкан для человека — наслаждение и что, вырвавшись из него с потом и кровью, обретаешь истинную силу…

Обожженный болью, Гомес обрел эту силу.

А Сцилард все сыпал и сыпал фактами и цифрами о текущем положении дел на Орбитал-Европе. Будущая обитель жизнелюбивых будет вращаться вокруг спутника Юпитера, представляя собой пену из жестких конструкций, стен и надувных пузырей.

Процветающий клан Константинов уже закончил трубопроводы и готовил к запуску систему жизнеобеспечения… Однако массовый переезд туда тысяч сторонников лиги тут же сожрет все их ресурсы.

Отношения с юпитерианской колонией пузырей были налажены благодаря умению Веры и ее учеников. Но от прочих фракций пузыри — не защита. У них нет к тому ни желания, ни возможностей, ни хотя бы престижа — как у Матки цикад.

Джейн Мюррей призвала взглянуть на вещи с позиций проекта. Поверхность Европы никаких особых перспектив не открывает: что взять с иссушенной вакуумом водноледяной пустыни, омываемой смертельным излучением Юпитера, где от холода мышцы и кости должны ломаться, будто стекло? Но во льду имеются расщелины, темные борозды в тысячи километров длиной… Приливные трещины. Под корой льда есть расплавленный лед, то есть окружающий планету лавовый океан жидкой воды. Постоянное приливное воздействие Юпитера, Ганимеда и Ио дает достаточно энергии, чтобы разогреть океан Европы до температуры тела. А под кружевом разломов этот стерильный океан омывает ложе из геотермального камня…

Долгие годы жизнелюбивые планировали серию тяжелых ударов по неорганике. Начало должны были положить водоросли. Виды, способные прижиться в комбинации солей, характерной для морей Европы, были уже выведены. Водоросли смогут группироваться вокруг свежих трещин, пропускающих свет, питаясь тяжелыми углеводородами, пузырьки которых бесцельно болтаются в бесплодном море. Далее наступит очередь рыб; для начала — маленькие, выращенные из полудюжины промысловых видов, взятых человечеством в космос. Океанических же ракообразных — таких, как крабы и креветки, — известных лишь по древним учебникам, можно вывести путем умелой манипуляции, генами насекомых.

Линии с дефектами развития можно уничтожать снарядами с орбиты, пробивая в паковом льду дыры и открывая доступ свету. Можно экспериментировать на двенадцати трещинах разом, отбирая наиболее адаптивные экосистемы методом проб и ошибок.

Это займет столетия… Снова Гомес взвалил на себя бремя лет.

— Биоконструирование еще в колыбели, — сказал он. — Нужно смотреть фактам в лицо. По крайней мере, при Матке Марсианский Кластер обеспечит нам богатство и безопасность. И единственным нашим врагом будет время.

Резко подавшись вперед, Линдсей ударил железным кулаком по столу.

— Мы должны действовать! Наступил критический момент, когда одно-единственное действие определит наше будущее. Перед нами — выбор между рутиной и чудом. Требуйте чудесного! [6] Гомес был оглушен.

— То есть Европа, канцлер? Замыслы Уэллспринга кажутся безопаснее.

— Безопаснее? — засмеялся Линдсей. — Царицын Кластер тоже казался безопасным. Но дело движется вперед, и Матка, влекомая Уэллспрингом, тоже двинулась… Абстрактная мечта будет процветать, но город падет. И те, кто не умеет мечтать, умрут вместе с ним. И потоки крови самоубийц затопят приваты. Самого Уэллспринга могут убить! Агенты механистов захватят целые модули, а шейперы проглотят индустрию и банки. И все это — такое привычное и прочное — растает как дым… Оставшись с ним, мы с ним и растаем.

— Но что же нам делать?

— Уэллспринг не один такой, чьи преступления — тайна и амбициозность. И не он последний пропал.

— Вы.., вы покидаете нас, канцлер?

— С бедствием и катастрофой вы должны справиться сами. Я в этом деле уже бесполезен.

Все были убиты. Наконец Гомес совладал с собой.

— Почетный канцлер прав. Я тоже хотел предложить нечто подобное. Враги сосредоточат атаки на арбитре лиги. Его лучше спрятать.

Остальные автоматически запротестовали; но голос Линдсея был решающим:

— Никакие Уэллспринга и Матки не вечны. Вы должны поверить в собственные силы. Я в них верю.

— Куда же вы отправитесь, господин канцлер?

— В самое неожиданное место. — Он улыбнулся. — Это не первый из моих кризисов. Я повидал их достаточно. Когда они приближались, я всегда спасался бегством. Долгие годы я наставлял и поучал вас, просил жизни свои посвятить… И все это время знал, что вот этот самый момент настанет. Я никогда не думал, что буду делать, когда мечта обернется кризисом. Уйду ли, как обычно, в бродяги или же буду бороться бок о бок с вами? Час настал. Я должен зачеркнуть свое прошлое. Вы — тоже. Я знаю, как обеспечить вам чудо. И я это сделаю. Клянусь.

Внезапный ужас охватил Гомеса. Давным-давно не видел он в Линдсее такой твердости и решительности. Он неожиданно понял: Линдсей собирается умереть. Не зная планы Линдсея, он, однако, понимал, что они — кульминация жизни престарелого наставника. Это похоже на него — уйти, скрыться во мраке, а непостижимая слава его будет все так же сиять…

— Канцлер, — спросил он, — а когда нам ждать вашего возвращения?

— Мы станем ангелами Европы еще до моей смерти. Так что — до встречи в Раю.

Линдсей открыл герметическую дверь привата. В помещение ворвался шум толпы. Затем дверь с глухим лязгом затворилась. Ушел…

Воцарилась ватная тишина.

Без старика стало как-то пусто. Все молча переживали чувство утраты. Переглянувшись, собравшиеся повернулись к Гомесу. Критический момент миновал, тревога словно рассеялась в воздухе.

— Что ж, — улыбнулся Гомес. — Чудеса — так чудеса.

На стол упруго вспрыгнула крыса Линдсея.

— Оставил… — сказала Джейн Мюррей.

Она погладила зверька. Крыса запищала.

Гомес постучал по столу:

— Крыса призывает к порядку.

Все принялись за работу.