"Просьба" - читать интересную книгу автора (Аббасзаде Гусейн)

II

Гюляндам-арвад, сдавая кому-нибудь угол, предлагала квартиранту застекленную веранду и раскладушку, а сама жила в комнате и спала на диване. В прошлом году у нее жила девушка из Барды, покладистая и спокойная, но ей далеко было ездить в политехнический институт, и она нашла жилье поближе к институту. В этом году Гюляндам тоже хотела сдать веранду девушке — с девушками спокойнее, да и помогают они ей, и чистоту соблюдают, — но подходящей квартирантки не нашлось, и она сдала угол парню. К тому же мать Бахмана оказалась такой милой, разговорчивой женщиной. У такой матери и сын должен быть неплохим, подумала она, и не ошиблась — Бахман оказался спокойным, кротким парнем, а сегодня еще и доказал, что он не робкого десятка.

Дом успокоился, затих; люди уснули, и, может быть, во всем дворе не спали только трое: Гюляндам, Бахман и Гани-киши — в его окнах горел свет, старик, видимо, наводил порядок в разгромленной квартире.

Бахман лежал на спине с открытыми глазами. Все происшедшее казалось ему дурным сном, и если бы голова не была перебинтована и не саднила рассеченная бровь, он поверил бы, что да, видел сон… Еще полчаса тому назад он сладко спал на своей продавленной раскладушке и знать не знал, ведать не ведал, что будет разбужен обвальным грохотом и криком и что ему придется прийти на помощь немощному старику и получить удар от его сынка, пропахшего вонючим потом и сивухой… Почему именно оп должен был оказаться в центре этой заварухи? Вот сейчас весь двор сладко спит, а ему, это уж ясно, не уснуть до утра, да и утром эта история может, вполне может, иметь продолжение. И кто знает, какое…

Ему вспомнился один анекдот Моллы Насреддина, в детстве он слышал его от бабушки Зернишан. Однажды ночью Молла был разбужен шумом и криком на улице. А было уже холодно, и Молла, завернувшись в одеяло, вышел узнать, что случилось. Едва он ступил за порог, кто-то сдернул с него одеяло и исчез. И сразу все стихло. Расстроенный Молла вернулся в дом. «Ай киши, — спрашивает жена, — а где же одеяло?» — «Унесли одеяло, жена. Оказывается, из-за него весь этот шум-гам и поднялся. Унесли одеяло, и все успокоилось». «Так и у меня, — подумал Бахман с усмешкой. — Я свое получил, и смотри, какая тишина воцарилась, какой покой!»

Больше всего его удивляло и возмущало, что сын бил отца. Бахман ни о чем подобном никогда не слыхал; по его понятиям, взрослый сын должен быть защитником отцу. Но, допустим, это исключительный случай. Значит, отец должен так провиниться перед близкими, перед сыном, должен обернуться таким извергом, что священные обычаи, чувство преклонения перед человеком, который дал тебе жизнь, должны отступить перед чувством гнева, злобы и мести. Но не похож на изверга Гани-киши… В чем он мог провиниться, что такого он мог натворить, чем он мог себя так унизить, что на виду у всего двора его осыпает ругательствами и бьет собственный сын? С тех пор как Бахман поселился в этом дворе, он не слышал о Гани-киши ничего плохого. Целый день, закрывшись на веранде, чтобы не беспокоить соседей, колотил Гани-киши деревянным молотком по листовому железу — мастерил ведерки, лейки, копилки, а к концу дня или с утра, выстроив свои изделия вдоль стены, предлагал желающим. Выручал гроши, тем и жил. А кое-что отдавал и бесплатно. Кто же обидится на такого человека?

…А тяжелая рука у этого Алигулу. Попади старик под этот железный кулак, глядишь, и дух вон. Хорошо, что он, Бахман, принял удар на себя. А было бы еще лучше, если бы он пришелся не в лицо. Что скажут товарищи, когда увидят его с перебинтованной головой? Расскажи им о ночном происшествии — не поверят. А уж о старосте группы говорить не приходится. Этот паршивец Муса готов в любую щель свой нос сунуть. «Ты, — скажет, — врешь, наверное, с кем-то поскандалил, вот тебе и поставили фонарь под глаз… Не сочиняй, будто заступился за какого-то старика, не изображай из себя героя, дураков тут нет, и нам все яснее ясного…»

Этого проныру Мусу Бахман невзлюбил с первого взгляда… Непонятно, кто и за что сделал его старостой группы, знания он обнаружил приблизительные, а вот самоуверенности и наглости хоть отбавляй, ведет себя так, будто он правая рука ректора… И, как назло, он попал в группу этого самого Мусы. Правда или нет, но говорили, что Муса этот близкий родственник то ли какого-то педагога, то ли декана факультета, и тот с первых дней пропихивает его, чтобы был на виду. А что его выдвигать — он и без того всех локтями расталкивает… Интересно, как он будет вести себя дальше, особенно если его никто не одернет? Не зря говорят: если бы бог дал верблюду крылья, тот бы все крыши проломил…

За этими невеселыми мыслями Бахман не сразу услышал, что стучат в ворота.

Гюляндам, вконец расстроенная, подала голос из комнаты:

— Опять этот проклятый Алигулу явился. Вот ведь напасть какая! — Она знала, что Бахман не спит. — А ты, сынок, больше в это дело не лезь; может, он пришел, чтобы счеты с тобой свести, и, не дай бог, не с голыми руками. Теперь мы, женщины, этим мерзавцем займемся, довольно уж, потешился, пора и честь знать…

Но она не спешила встать, да и никто из соседей не вышел открыть. Гани-киши тоже не вышел. А снаружи настойчиво колотили в ворота.

— Хорошо делают, что паршивцу этому не открывают. Эх, была бы я помоложе, взяла бы плетку и так отстегала этого Алигулу, что он забыл бы сюда дорогу! Бедный Гани-киши! Разве он такое заслужил? Чем иметь такого непутевого сына, лучше вообще не иметь детей. Уж бог с ними, с детьми! Я вот живу одна и только за чужие беды переживаю…

А снизу уже кричали:

— Откройте, эй, нам нужен Бахман Сарыев!

— Тебя спрашивают, Бахман… — перешла на шепот старая женщина. — Кто это, интересно? Зачем?

Бахман встал. Действительно, кто может вызывать его в такую пору? Похоже, Алигулу побежал, позвал дружков-приятелей… Если так, придется одному отбиваться, никто во всем дворе на помощь не придет.

— Подожди, Бахман, посиди тут.

Гюляндам стояла одетая и прислушивалась к тому, что творилось за воротами.

— Это какие-то другие люди пришли… Слышишь голоса?.. Кажется, среди них есть женщина.

И Гюляндам-арвад, опережая Бахмана, спустилась во двор. Дядюшка Гани, чертыхаясь, открыл ворота, в которые тотчас вошли двое в белых халатах: молодая девушка и полный грузный мужчина с кожаным чемоданчиком, на котором даже в полумраке был отчетливо виден красный крест.

— Это тупик семь, дом пять? — спросила девушка.

— Да, дочка.

— «Скорую» вызывали?

Старик молчал. Он, конечно, не вызывал. Кто ее мог вызвать?

Девушка посмотрела в бумажку с адресом.

— Кто-то вызвал «скорую помощь». Сказали, ранен проживающий здесь Бахман Сарыев. Шутки шутите, что ли? Что, у нас мало дел, чтобы еще зря по разным закоулкам ездить? У нас столько этих вызовов! Некогда голову почесать.

— Дочка, послушай меня, не сердись, — заговорила Гюляндам-арвад. — Бахман действительно у нас живет, вы хорошо сделали, что приехали, пойдемте к нам, парень лежит в постели.

— Он что, действительно ранен?

— Да, дочка, рана на лице. Да благословит аллах Сурьму-ханум, перевязала его…

Соседи, конечно, снова выползли из своих квартир.

— «Скорая» приехала, «скорая»…

— Хороша «скорая»! — откликнулась Хырдаханум. — Не дай бог, плохо станет, ее не дозовешься, эту «скорую», пока соберутся приехать, из тебя и дух вон.

— Хватит тебе, жена, — донесся голос Аждара. — Всю ночь маемся, осталось еще переживать по поводу «скорой помощи»! Дай хоть поспать часок…

Соседи разошлись. Дядюшка Гани, присев на каменный приступок около своей двери, закурил, раздумывая, подниматься или нет к Гюляндам. Туда уже поднимались вслед за людьми из «Скорой» близкая соседка и приятельница Гюляндам Гури-ханум со своей дочкой-школьницей Афет. «Ну, где Гури появилась, решил старик, — там другим делать нечего».

Настоящее имя Гури было Гурият, так было записано в паспорте, но если бы у кого-нибудь во дворе спросили Гурият, никто не смог бы сказать, кто это: все здесь звали ее Гури, и никак иначе. Имела ли она что-нибудь сходное с райскими гуриями, неизвестно, но это о ней из уст в уста долгое время кочевало кем-то сочиненное четверостишие:

Гури, ах, Гури, Выйди крышу подмести. У тебя один бывает хахаль, Или целый полк?

Это обидное четверостишие выражало чью-то злобу, не иначе, потому что никогда у бедной Гури не было никакого любовника, она всегда заботилась о своем достоинстве, высоко несла свою честь. Скорее всего эти стишки сочинила одна из девиц, которая сохла от зависти: в молодости Гури была хорошенькой, и соседские парни умирали по ней, писали ей множество любовных писем, бегали только за ней, других девушек не замечали; одни сваты из дверей выходили, другие — входили, но Гури никто не нравился, пока наконец по тупику не разнесся слух, что ее обручили с каким-то парнем-даглинцем. Слух оказался верным, и вскоре в дом тетушки Пери стал ходить высокий статный парень, жених Гури, и предполагалось, что, как только завершится мухаррамлик, будет сыграна свадьба и Гури навсегда покинет этот двор. Но закончился мухаррамлик, а свадьбы не было; пошел другой месяц, а о свадьбе дочери Пери-хала и не заикалась. Какое-то время даглинец еще приходил, потом перестал, и одни соседи говорили, что он бросил Гури, другие, наоборот, утверждали, что девушка сама его отставила; третьи высказывали еще какие-то догадки. Наконец разнеслась по двору новость: даглинец женат, в Хызы у него есть жена, есть от нее дети… Гури предстояло стать второй женой, и она решила, что этому не бывать; пусть она будет несчастной, но той, другой женщине несчастья не прибавит! Не все поверили в это, кое-кто кривил губы в усмешке, злорадствовал. Поползли шепотки, слухи, сплетни, а тут еще все заметили новое обстоятельство: Гури была беременна! Тогда и те, кто ничего плохого не говорил о ней и старался о плохом не думать, заговорили, и одна небылица погналась за другой. Доведенная всем этим до крайности, Гури вышла однажды во двор и при всем народе сказала: «Кто беспокоится обо мне, откройте пошире уши. Сообщаю всем, что я беременна, уже на четвертом месяце, я сама хотела, чтобы у меня был от Вели (так звали даглинца) ребенок, я очень его любила. Но у него действительно есть семья, есть дети, и я не позволю себе разбить семью. У той женщины больше прав на Вели, чем у меня, пусть она и живет с ним, а я своего ребенка сама рожу и сама выращу. Ясно вам, люди, или еще что-нибудь добавить? Я знаю, обо мне будут болтать все, что придет в голову, легенды всякие начнут сочинять, — черт с вами, пусть говорят что угодно, пока не устанут!»

Соседи, словно околдованные, тупо смотрели на нее, никто не сказал ни слова. Несчастная Пери-хала, и без того пришибленная горем, от стыда несколько дней не показывалась соседям на глаза и тоже не сказала дочери ни слова.

А той порой предельно откровенная исповедь Гури облетела двор, обежала весь тупик, из тупика разнеслась по всему кварталу, и кто не слышал — услышал, кто не знал — узнал, какую штуку выкинула эта гордая красавица Гури. Многие удивились, другие сказали, что с гордячками всегда так бывает — на порядочных не глядят, а с первым же проходимцем в постель ложатся; кое-кто решил, что она свихнулась. Но получилось так, как сказала Гури: поговорили, поговорили да и перестали. О Гури вспомнили еще раз, когда она вернулась из роддома. Встречаясь, сплетницы насмешливо говорили друг другу: «Поздравляю тебя, соседка наша, Гури, родила, вернулась с девчушкой на руках, сама будет ей и матерью, и отцом!» Пери-хала не выдержала свалившихся на нее бед и сошла в могилу, когда внучке не исполнилось еще и сорока дней. В это трудное для Гури время Гюляндам-арвад стала ей заступницей и пришла на помощь. Трудности сближают людей; Гюляндам и Гури вскоре стали ближе родных, и когда Гюляндам-хала шла к Гури или Гури шла к Гюляндам, даже если та или другая нуждалась в чем-нибудь, вмешательство третьих лиц было ни к чему.

…И Гани-киши остался сидеть внизу, на приступке, а наверху, подперев рукой подбородок, сидел на раскладушке пострадавший из-за него Бахман. Гюляндам-хала показала на него врачу:

— Ай дохтур, вот он, раненый парень.

Мужчина с чемоданчиком в руке, глянув на повязку, сказал:

— Аккуратно забинтовано. Нам тут и делать нечего. Но врач, не обратив внимания на его слова, спросила у Бахмана:

— Рана болит?

— Нет.

Мужчина с чемоданчиком снова равнодушно сказал:

— Он не нуждается в нашей помощи.

Видно было, что он давно работает в «Скорой», всего насмотрелся, так что рассеченная бровь Бахмана представлялась ему не более как царапина или комариный укус, и он считал, что из-за такой травмы их напрасно оторвали от дела и вызвали сюда, и нечего тут терять время. Но врач не спешила.

— Вас чем ударили?

— Кулаком.

— Значит, ссадина. Большая?

— Я не видел.

— Разбинтуйте, — сказала она медбрату.

Тот с такой неохотой и так медленно стал готовиться разбинтовывать, что Афет, стоявшая позади матери, сказала:

— Доктор, можно я развяжу? Нас в школе учили бинтовать раны, я умею.

Врач разрешила, и Афет приступила к делу. Бахман впервые так близко увидел девушку, сейчас, как всегда, не в пример другим, аккуратно одетую и причесанную.

— Бинтовали-то вы? — спросила врач девушку.

— Нет, это тетя Сурьма бинтовала. Я так еще не смогу. Она медсестрой была во время войны.

Врач взглянула на Гури, подумав, что это и есть Сурьма, и сказала:

— Спасибо, хорошо сделали, что перевязали рану.

— Доктор, тетушки Сурьмы здесь нет. Это моя мама, — поправила Афет доктора.

А мужчина с чемоданчиком недовольно и с обидой сказал, что раз тут есть люди, умеющие хорошо перевязывать раны, так и незачем было вызывать «скорую» ради какой-то царапины!

Афет поневоле отступила в сторону.

Привычно наматывая на ладонь широкий бинт, мед-брат все-таки снял повязку с головы Бахмана. И пока он этим занимался, Бахман думал: на кого же похож этот человек? С первого взгляда человек с чемоданчиком ему напомнил кого-то. Но кого? Он не мог отвести глаз от округлого брюшка и крупных рук медбрата. Мясистые грубые руки, как у Пийчи Гейбата. Ах, вот кого он так напоминает! У Пийчи Гейбата точно такие руки, и ногти всегда длинные, а под ними — чернота. Бахман видел руки Пийчи Гейбата в деле. У соседей умерла при родах молодая женщина, готовили поминки, и Пийчи Гейбата позвали резать скот. Бахман учился тогда в третьем классе; помнится, ребята влезли на забор и смотрели, как Пийчи Гейбат быстренько и ловко прикончил под ореховым деревом двух барашков, в одно мгновение сдернул с них шкуры, а мясо разделал и побросал в таз. Было удивительно, что такой сверх меры тучный человек так ловко работает. Руки его действовали размеренно и точно, как машина… И сердце у него каменное, животных не пожалел… Этого Пийчи Гейбата всегда приглашали для подобных дел. Он получал за свою работу долю мяса и, конечно, бывал среди участников торжества или траура. И когда он шел по улице, от него неизменно пахло мясом точь-в-точь как от этого медбрата лекарством. Наверное, все полные люди похожи друг на друга, подумал Бахман сначала; но нет, полнота ничего не определяет, это внешнее сходство, а люди совсем разные.

Интересно, чем занимается этот тучный мужчина в обычное время? Пийчи Гейбат днем подрабатывал тем, что резал, где попросят, скот, а постоянная должность у него была ночная — работал сторожем при сберегательной кассе… А что там сторожить, кто в небольшом районе пойдет грабить сберкассу, если тут все друг друга в лицо знают? Гейбат запирал ее изнутри — и дрых всю ночь напролет… Сколько есть таких местечек и должностей, где людям абсолютно нечего делать, а они якобы что-то делают, стаж идет, и пенсия непременно будет… Нет, все-таки для каждого дела, для каждой профессии должны быть свои люди. Глаз привык, и в сознании устоялось, что повар должен быть толстым, а танцовщица — худой, и если случается какое-то отклонение, это и удивляет, и большей частью является ненормальным. Разве в «Скорой помощи» работать такому детине? Тут нужны худые, проворные, легкие на подъем люди. Подобает ли серьезному человеку работать медбратом, таскаться по ночным вызовам рядом с врачом, которая ему в дочери годится? Наверное, есть у него какая-то основная должностишка, так, не бей лежачего, а в «Скорой» он либо подрабатывает, либо недостающий стаж нагоняет…

Медбрат размотал повязку и сдернул прилипший к брови бинт. Бахман невольно вскрикнул.

— Слушай, дорогой, — рассердилась Гюляндам-хала на медбрата, — осторожно разве нельзя? Ведь рана болит. Если бы рана была у тебя…

— Ай баджи, хоть рана и не у меня, что такое боль, я хорошо знаю! Я перевязал столько ран, сколько волос на моей голове. А ты будешь меня учить моему делу?

— Учиться никогда не поздно.

— А я этого и не слыхивал, — насмешливо отозвался медбрат. — Дай бог тебе здоровья, сестрица!

— Спасибо, я и так здорова, не жалуюсь ни на что и, слава аллаху, в вашей помощи не нуждаюсь.

Дверь веранды отворилась, и осторожно вошел Гани-киши, виновато прислонился к косяку. Он беспокоился за парня, и одновременно его тревожило, какие последствия могут быть, и потому он хотел знать, насколько серьезна рана.

— Вам повезло, молодой человек, — сказала врач, осмотрев рану. — Я думала, разрыв будет большой и придется зашивать, чтобы шрама не было. Хорошо, что вовремя наложили повязку. — Она повернулась к медбрату: — Забинтуйте!

Медбрат, уходя, то ли забыл, то ли умышленно никому не сказал «до свидания», и Гюляндам, невзлюбившая его с первой минуты, сделала руками такой жест, будто выталкивала:

— Вот тебе, э-э, противный! Бог каждому дает по заслугам, хорошо, что ты только медбрат, никаких солидных постов не занимаешь, не доктор, не профессор, а то несчастные больные плакали бы от тебя!

Неизвестно, надо ли было или назло всем, но медбрат так туго забинтовал голову, что казалось — ее стягивают железным обручем. Обхватив голову руками, Бахман сидел на краешке раскладушки и ждал, когда же соседи уйдут, чтобы прилечь. Наконец и Гури догадалась, что делать тут им нечего.

— Если во мне нужды нет, мы пойдем, Гюляндам, а вы отдыхайте.

— Нету, дочка, нету больше нужды, идите, а то мы вас тоже измучили.

Уходя, Афет снова усмехнулась. Неужели он так смешон в этой повязке? Наверное, да. Но все же надо признать: когда Афет улыбалась, она была такой красивой…

«Скорая помощь» уехала, кто-то уже запер за врачом дверь…

Бормоча молитвы, Гюляндам улеглась и затихла.

Лег и Бахман. Повязка давила еще сильнее, и он просунул под нее пальцы, чтобы немного ослабить. Помогло ненадолго, и стало давить еще больше, голова как свинцом налилась. Здорово медбрат закрутил! Словно на целый век.

Ну и ночка выдалась! За несколько часов он увидел столько, сколько не видел за свои семнадцать прожитых лет. И не со стороны увидел, а попал в центр весьма неприятных событий. За малым не остался без глаза… Мог бы занять место умершего в прошлом году кривого Нурали… Но тот потерял глаз на войне, а он мог лишиться его по милости пьяного хулигана… А как этот Нурали настрадался! Всю жизнь ходил с суконной повязкой на глазу… Когда снимал ее, люди ужасались. Верно говорят: лицо человека красит, а глаза — лицо… Обошлось без беды, и то хорошо, благодари судьбу, Бахман. Спи, сказал он себе, утро вечера мудренее, и ночь уже на исходе, спи.