"Французский дворянин" - читать интересную книгу автора (Уаймэн Стэнли Джон)

ГЛАВА I Что люди называют удачей

Если бы я хотел преувеличить то, что было, или вымыслом приукрасить свои приключения, то, при некоторой доле изобретательности, я мог бы заставить вас подумать, будто я своим освобождением из сетей отца Антуана обязан самому себе, и рассказал бы историю всевозможных приключений, достойную пера самого Брантома[101]. Но, не имея ни желания, ни повода возвеличивать себя, я должен сознаться, что случилось как раз обратное. В то время, когда я меньше всего работал над своим освобождением, мой противник наверно погубил бы меня, если б не странное стечение обстоятельств, в котором ясно была видна рука Провидения.

Три дня, данные мне попом, я провел в напрасных размышлениях о средствах к спасению. Немалым для меня горем было то, что я был обречен на полное бездействие: Рамбулье был ярым католиком, хотя и большим патриотом, я был сам свидетелем влияния попов на Ажана. Идти же прямо к королю мне не хотелось по многим причинам. А мои личные средства были очень ограничены, и изобретательность мне изменяла. Оставалось рассчитывать только на свой меч да на Симона Флейкса. Зная, что мне придется покинуть Блуа, если удастся мое дело, я не счел унизительным обратиться к Симону. Я живо описал ему угрожавшую нам опасность и всячески убеждал его придумать что-нибудь.

– Теперь, мой друг, настало время, – говорил я, – проявить ваш ум и оправдать мнение Рони, считающего вас изобретательнее всех…

Я остановился, ожидая ответа, но он сидел молча, опершись головой на руки и уставившись глазами в одну точку. Я стал уже раскаиваться и пожалел, что разрешил ему сесть, я счел нужным напомнить ему, что он служит под моим начальством и обязан повиноваться.

– Хорошо! – сказал он сурово, не поднимая глаз. – Я готов повиноваться. Но я не люблю попов, а этого в особенности: я его знаю и не хочу иметь с ним никакого дела. Я боюсь его – я ему не ровня.

– Значит, Рони был неправ? – сказал я, не сдерживая более своего гнева.

– Да, если хотите, – отвечал он нахально.

Это было уж слишком. Я схватил хлыст и принялся так хлестать его, что он живо образумился. Наконец он попросил пощады, впрочем не скоро: он был вообще упрям и сделался еще упрямее после своего отъезда из Рони..

– Неужели ты думаешь, – сказал я ему тогда, – что я должен погибать только потому, что тебе лень пошевелить мозгами? Что ж, я буду сидеть и смотреть, как ты дуешься, в то время как мадемуазель идет на верную гибель?..

– Мадемуазель! – воскликнул он, взглянув на меня и вдруг изменившись в лице. – Ее здесь нет и ей ничто не угрожает.

– Она завтра или послезавтра будет здесь.

– Не говорите мне этого! – воскликнул он, сверкая глазами. – Отец Антуан знает об этом?

– Он узнает, как только она въедет в город.

Заметив происшедшую в нем перемену при упоминании о девушке, я почувствовал раскаяние; но я должен был пользоваться тем оружием, которое было под рукой. В один миг мы поменялись ролями. Насколько Симон был возбужден, настолько я оставался хладнокровен. Когда он подошел ко мне, я был поражен странным сходством его с монахом. Мое удивление возросло, когда он произнес слова, которые я мог ожидать только от Антуана.

– Есть одно только средство, – пробормотал он, дрожа. – Его надо устранить.

– Это легко сказать, – возразил я презрительно, – Это было бы возможно, будь он солдатом, но священники, мой друг, не дерутся.

– Драться? Да кто же будет с ним драться? – ответил он, нахмурясь и беспокойно размахивая руками. – Можно сделать гораздо проще: удар в спину и – готово.

– Но кто же это совершит?

Симон стоял в раздумье и дрожал всем телом.

– Я сделаю это! – сказал он с глубоким вздохом.

– Это нетрудно, – пробормотал я.

– Да, это легко, – ответил он, едва переводя дыхание.

Он был бледен, как полотно; его глаза блестели, по лбу катились крупные капли пота. Я задумался; и чем больше думал, тем исполнимее казалось мне его намерение. Тот, кто действовал против меня из-за угла, не заслуживал от меня лучшего обращения, чем последний шпион. Он оскорбил мою мать, он желает погибели моих друзей: конечно, я был бы достоин порицания или насмешки, если бы колебался в такую минуту. Но всю свою жизнь я был противником грубого насилия, которое так вошло в обычай за последнее время и пришлось так по душе Франции. Не будучи слишком строгим судьей, я все же считаю убийство делом, недостойным солдата. Но в описываемое время наши враги, казалось, старались укрепить во мне другой взгляд. Я ответил Симону так, чтобы не вводить его в заблуждение, причем, помнится, я и сам был немного взволнован.

– Друг мой, прежде всего ты должен помнить, что ты солдат и гугенот: ты не должен действовать из-за угла.

– А если он не согласится драться? Что тогда?

Было ясно, что в таком случае наш противник слишком много выигрывал: я не мог ничего возразить. Тем не менее я повторил Симону свое прежнее приказание придумать другой способ. Он, хотя и неохотно, согласился и, подумав немного, вышел посмотреть, караулят ли дом. Когда он вернулся, я по лицу его увидал, что что-то случилось. Он, видимо, был смущен, избегал смотреть мне в глаза и, казалось, хотел снова уйти. Затем, словно вдруг переменив намерение, он подошел ко мне и бросил что-то мне прямо в руки.

– Что это?

– Посмотрите, – грубо ответил он, в первый раз нарушив молчание. – Вы должны знать. Зачем спрашивать? Что мне до этого?

В моих руках был бархатный бант, похожий на тот достопамятный бант, только немного иного цвета, и с такими же буквами.

– Где вы его достали? Что это значит?

– Где я это достал? – ответил он ревниво. Затем, овладев собой, он заговорил совершенно другим тоном: – Мне его дала на улице одна женщина.

– Какая женщина?

– Откуда мне знать? – сердито ответил он, сверкая глазами. – Она была в маске.

– Фаншетта?

– Может быть, не знаю.

Я прежде всего заключил, что мадемуазель и ее свита были в предместье: Мэньян, как всегда осторожный, прежде чем войти в город, прислал ко мне узнать, свободен ли путь. Меня поразило только поручение, высказанное наконец Симоном, у которого нужно было выжимать слова, как кровь из камня:

– Вы должны встретить посланца завтра вечером, через полчаса после заката солнца, на паперти собора с северо-восточной стороны.

– Завтра вечером?

– Ну да, а то когда же? – отвечал он нетерпеливо. – Я же сказал вам.

Мне это показалось странным. Я бы еще мог согласиться с тем, что Мэньян предполагает оставаться вне города, прежде чем увидеться со мной, но зачем откладывать свидание на такой долгий срок? Посылка тоже казалась мне недостаточной: я начинал думать, что Симон что-то скрывает.

– Это все? – спросил я резко.

– Все… кроме…

– Кроме чего? – спросил я.

– Кроме того, что женщина показала мне золотую монету, которую носила мадемуазель, и сказала, что это вас удовлетворит, если вы будете еще требовать доказательств.

– Вы сами видели монету?

– Конечно.

– О, Господи! Значит, или вы обманываете меня, или эта женщина обманула вас: ведь монета у меня. И вы еще будете утверждать, что видели ее?

– Вероятно, я видел очень похожую на нее, – отвечал он, дрожа, по его лицу струился пот. – А женщина сказала мне все, что я передал вам, больше ничего.

– В таком случае совершенно ясно, что мадемуазель наверно далеко отсюда. Это одна из проделок Брюля. Френуа дал ему половинку, которую украл у меня; а историю с бархатным бантом я сам ему рассказал. Это ловушка: если б я пошел завтра на паперть, я бы погиб.

Симон задумался, затем, обернувшись ко мне, сказал робко:

– Вы должны были идти туда одни: так сказала женщина.

Хотя я и догадался, почему он скрыл это от меня, я не стал его допрашивать, а обратился к нему с другим вопросом:

– На кого была похожа эта женщина?

– Очень похожа на Фаншетту, – ответил он.

Он все еще не мог примириться со своей ошибкой. Я вместе с ним начал обсуждать это дело, решив про себя наказать Брюля. Странно сказать, но участие в этом заговоре Брюля, который держался в стороне после сцены в присутствии короля, вместо того, чтоб испугать меня, точно пробудило мой разум, притупившийся под холодным и неотступным давлением якобинца. Тут было нечто, что я мог понять, против чего мог бороться, чего должен был остерегаться. Сознание, что я имею дело с человеком равным, пробуждало мое рвение, подобно тому, как у волка родится сила при встрече со смертельным врагом. Несмотря на то, что время отсрочки приближалось к концу и я знал, что завтра отец Антуан потребует ответа, я был в необыкновенно хорошем расположении духа. Я спокойно лег спать: может быть, меня поддерживало сознание, что в комнате, где умерла моя мать, мои преследователи не имели надо мной власти.

Совсем другое действие произвело на Симона известие об ухищрениях Брюля, то есть об опасности, грозившей нам еще и с другой стороны. Он пришел в крайнее возбуждение и провел весь вечер и большую часть ночи, бегая взад и вперед по комнате, то разговаривая сам с собой, то бешено кусая ногти. Напрасно я заклинал его не предупреждать событий и ложиться спать. Разгорячённое воображение рисовало ему ужасные картины, он никак не мог успокоиться. Я вспомнил, как хорошо он вел себя в ночь бегства барышни из Блуа, и не мог упрекнуть его в трусости. Я пришел к тому заключению, что для солдата не может быть ничего хуже, как знать слишком много и иметь очень развитое воображение. Мне казалось, что мадемуазель приедет на следующий день, прежде чем отец Антуан потребует ответа: я полагался на опытность Мэньяна. Но отряд не приходил. Мне оставалось рассчитывать на самого себя, и я решил отказаться от предложения якобинца, а остальное предоставить течению обстоятельств.

В полдень отец Антуан пришел, по обыкновению, в сопровождении двух друзей, которых он оставил на улице. Мне показалось, что он как-то более осунулся, даже руки стали тоньше. Я не мог считать эти признаки добрым предзнаменованием: яркий блеск его глаз и необычайно надменный вид ясно говорили о сознании своего превосходства. Он вошел в комнату очень уверенно и обратился ко мне покровительственным тоном, так что у меня уже не оставалось сомнений насчет его намерений. Откровенность, с которою он высказал мне свои планы, ясно показала, что он считает меня не больше, чем своим орудием. Я не стал его разубеждать, дал ему говорить и далее позволил выложить на стол обещанные мне 500 кроя. Моя сдержанность ободрила его. Он стал говорить так откровенно, что я вынужден был спросить его, ответит ли он мне на один вопрос.

– Конечно, де Марсак, – весело сказал он.

– У вас очень широкие планы. Вы говорите о Франции, Испании, Наварре, о королях, союзах, кардиналах; говорите, что имеете тайные средства к достижению вашей цели. Вы хотите, чтоб я поверил, что найду в вас такого же могущественного покровителя, как Рони, если буду заодно с вами. Но позвольте! – продолжал я торопливо, видя, что он готов прервать меня своими объяснениями. – Скажите мне одно: почему, имея столько средств в своем распоряжении, вы обратились к старой женщине из-за нескольких крон?

– Объясню вам даже это, – отвечал он, вспыхнув при моих словах. – Вы конечно видели слона и знаете, что у него хобот, которым он может и вырвать дуб из земли, и поднять с поля грош. Так и я. Но вы опять спросите, – продолжал он с усмешкой, – почему я польстился на несколько крон? Потому что на свете существуют только две вещи, господин де Марсак, – ум да деньги. Первый у меня был и есть, вторые я взял.

– Ум и деньги, – сказал я, глядя на него задумчиво.

– Да-с, – отвечал он, сверкая глазами. – Будет у меня и то, и другое – и я буду править Францией.

– Вы будете править Францией?! – воскликнул я, пораженный его наглостью. – Вы?!

– Да! – отвечал он вполне хладнокровно. – Я – монах и служитель церкви. Вы удивлены? Но заметьте, что теперь произошла перемена. Настало время действовать нам, а ваше время прошло. Что держит короля в Блуа, когда восстание распространяется по всей Франции? Недостаток в людях? Нет, недостаток в деньгах. А кто может достать для него деньги? Вы, солдат, или я, служитель церкви? Повторяю вам сто раз: я, а не вы. Вот я и говорю вам, что настало наше время, и прежде, чем умереть, вы увидите, что Франция в руках священника.

– Даст Бог, этого не будет, – сердито отвечал я.

– Как вам угодно, – сказал он, пожимая плечами и стараясь выразить на своем лице покорность; что ему пристало не больше чем клобук кавалеристу. – Это, может быть, буду даже именно я, милостью святой католической церкви, которой верно служу.

Я вскочил с проклятием, не в состоянии более выносить наглых речей этого человека: последнее его предположение взорвало меня.

– Подлец! – воскликнул я, крутя усы (моя привычка при сильном гневе). – Вы хотите сделать меня орудием вашего величия? Хотите подкупить меня, солдата и дворянина? Уходите, пока целы! Вот все, что я вам скажу. Вон из моей комнаты!

Якобинец с удивлением отступил на несколько шагов и встал, облокотясь на стол, кусая ногти, угрожающе смотря на меня. Страх и разочарование попеременно отражались на его лице.

– Итак, вы обманывали меня? – медленно произнес он наконец.

– Я сам поддался вашему обману! – отвечал я, смотря на него со злобой, но уже без того страха, который на одну минуту овладел мною. – Уходите и поступайте как знаете!

– Знаете ли, что вы делаете? – сказал он. – В моей власти повесить вас, де Марсак, или и того хуже…

– Вон!

– Подумайте о своих друзьях, – продолжал он насмешливо.

– Вон!

– Подумайте о мадемуазель ля Вир. Ведь, если… если она попадет в мои руки, ей угрожает не виселица… Вы конечно помните о двух Фуко? – сказал он и засмеялся.

Эта низость, которою он грозил моей матери, вывела меня из себя, я сделал несколько шагов вперед. Еще мгновение – и я схватил бы его за горло. Но Провидению было угодно спасти его и меня. Дверь, за которую он в ужасе схватился, внезапно отворилась, и вошел Симон. Он запер ее за собой и остановился, тревожно поглядывая то на одного, то на другого из нас. Чувство уважения к священнику, внушенное ему еще воспитанием в Сорбонне, боролось в нем со злобой, которую отчаяние возбуждает в слабейшем. Его появление, удержавшее меня, придало смелости Антуану: он остался на месте, он даже на мгновение обернулся ко мне. Лицо его выражало досаду и разочарование.

– Хорошо! – произнес он хриплым голосом. – Губите себя, если хотите. Советую вам покрепче запереться: через час вас поведут на допрос.

При этой угрозе Симон так вскрикнул, что я обернулся и взглянул на него. Его колени дрожали, волосы встали дыбом. Антуан увидел его ужас и воспользовался им.

– Да, через час, – медленно повторил он, смотря на него жестким взором. – Через час, мой мальчик. Должно быть, вы очень любите мучения, если идете на них, и жизнь вам надоела. Впрочем, постойте! – продолжал он, видя отчаяние Симона и рассчитывая им воспользоваться. – Я буду милостив и предложу вам выход.

– И самого себя? – презрительно спросил я.

– Как вам угодно, – отвечал он, не спуская глаз с мальчика, которого его взгляд, казалось, приковывал к месту. – Я уделю вам время до вечера, до получаса на закате солнца, чтоб еще обсудить это дело. Если вы согласитесь на мои условия, то придете повидаться со мной. Я уезжаю сегодня вечером в Париж и назначаю вам свидание в последнюю минуту… Но, – продолжал он, злобно усмехаясь, – если вы не придете или будете упорствовать, то, Бог свидетель, вы и трех дней не проживете.

Конечно, я не имел ни малейшего намерения ни идти к нему, ни соглашаться на его условия.

Но какая-то неведомая сила побудила меня спросить, где я должен его встретить.

– На паперти собора, – отвечал он после минутного колебания, – с северо-восточной стороны, через полчаса после заката солнца. Это – надежное место.

Симон подавил возглас. В комнате воцарилось молчание. Симон тяжело дышал; я стоял как вкопанный и так смотрел на Антуана, что он опять взялся за ручку двери и беспокойно оглядывался. Он не успокоился, пока не угадал, как ему казалось, причины моего странного взгляда.

– Ага! – сказал он, сжав губы с лукаво-проницательным видом. – Понимаю. Вы хотите убить меня сегодня; но позвольте вам заметить, что этот дом находится под надзором. Если вы выйдете отсюда с кем-нибудь, кроме Ажана, которому я доверяю, я буду предупрежден и уйду раньше, чем вы явитесь на свидание, и уйду… заметьте это, – прибавил он, злобно усмехаясь, – подписать ваш смертный приговор.

Он вышел и запер за собой дверь. Мы слышали, как он спускался по лестнице. Мы с Симоном посмотрели друг на друга с понятным ужасом.

Каким-то чудом отец Антуан назначил то самое место и время, которое назначал и посланник бархатного банта.

– Он пойдет, – сказал Симон дрожащим голосом, покраснев. – И они пойдут.

– В темноте они не узнают его, – заметил я. – Он приблизительно одного роста со мной. Они примут его за меня!

– И убьют его! – воскликнул Симон. – Они убьют его! Он идет на верную смерть. Это – перст Божий…