"Карнавал разрушения" - читать интересную книгу автора (Стэблфорд Брайан)

Интерлюдия первая Золотой век дурака

Золотой Век находился в своей финальной фазе вялого умирания, когда Махалалел решил взять на себя задачу обучения любимых сыновей так же, как и обычных людей, по образу и подобию коих они были созданы. С этой целью он привел их на вершину холма, откуда они могли наблюдать небольшое побоище, в котором компания людей, собранных с ферм и деревень, пыталась, хотя и безуспешно, остановить жестокое наступление на их землю племени кочевников-мародеров.

В конце небольшого побоища человек тридцать пять-сорок лежали мертвыми, рядом с ними — дюжина лошадей. Почти всех вначале пронзили копья или стрелы, но многие из защитников беспомощно лежали и истекали кровью, пока битва шла своим ходом, ожидая, пока противники соберутся прикончить их ударом сабли.

— Вот начало войны, которая протянется долго, хотя, в сущности, в ней уже определились победители и побежденные, — объяснял Махалалел. — Поражение в этой битве тех, кому принадлежит земля, оставляет всю долину на милость завоевателей, которые вполне насладятся победой, присвоив то, что осталось от побежденных. Те, кто остался в живых, будут убиты, их жены — захвачены в плен, изнасилованы и тоже убиты — либо обращены в рабство.

Однако, со временем кочевники присоединятся к своим голодным ордам, выйдут в поход на соседние области. Тогда те, кого изгнали отсюда, вернутся и начнут отстраивать заново свои дома, засеивать поля. Тяжелым трудом они постепенно вернут былое благосостояние и удержат его, пока не нагрянут новые завоеватели.

В этом всегда наблюдается определенная периодичность, ибо два образа жизни, столкнувшиеся ныне, постоянно противопоставлены друг другу. Всегда будут те, кто растит урожай и обрабатывает землю для своих нужд, и всегда будут скотоводы-кочевники, перегоняющие своих животных с места на место в поисках пастбищ. Их натура заставляет земледельцев заниматься накоплением добра и защищать его от тех, кто вторгнется на их землю, не жалея сил. А в природе скотоводов — скитаться, нигде не пуская корней, быть хищниками и грабить чужое добро. Такое разделение среди людей существовало всегда, и каждый человек наследует тот или иной образ жизни.

Со временем сборщики урожая построят города, возведут стены, в то время как скотоводы превратятся в искателей приключений и завоевателей, против которых ни одни стены не выстоят вечно. По мере того, как будет расти количество людей, а их рабочая сила будет объединяться во все более крупные компании, города, в которых они обитают, станут тоже увеличиваться, защитные стены — становиться выше и прочнее, а разрушительные силы, направленные против них — амбициознее и мощнее. Таким образом, цикл повторений станет шире и изощреннее. С каждым новым поворотом великого колеса защитные сооружения будет все труднее преодолеть, но и силам разрушения будет все сложнее противостоять.

Вот и вся будущая история человеческой расы в зародыше. Я назвал процесс нарастания, который заставляет весь цикл развиваться по спирали, прогрессом. Его первичные продукты — доспехи и оружие, но есть и ряд интересных побочных продуктов. И лучшие из них, в моем понимании — любопытство, знание и научный метод. Увы, у этих побочных продуктов есть свои побочные продукты, бесполезные фантомы воображения: представления, вера и догматизм. Благодаря этим усложнениям путь прогресса никогда не будет гладким, и человеческая мудрость всегда будет нетвердо стоять на ногах, устремляясь в неведомое.

Махалалел в то время сохранял видимость человеческого обличья, чтобы можно было спокойно общаться с любимыми сыновьями лицом к лицу, но его красивое человеческое лицо было всего лишь маской, скрывающей его истинную природу. Он не снисходил до того, чтобы открыть причину его особого интереса к человечеству или значение урока, который он так стремился преподать существам, коих собрался заселить среди людей.

Один из двоих учеников на холме был волком, прежде чем его обличье было изменено на человеческое, второго сотворили из вязкой серой глины. Ни один из них не знал, в каком обличье пребывал Махалалел, пока не сделался человеком и не взял себе имя; у каждого было свое мнение на этот счет.

Белорус, бывший прежде волком, представлял себе, что прежде их творец был резервуаром грубой архетипической материи, из которой могла появиться любая форма. Глиняный Монстр, знавший, что его острый ум и самосознание являются слепком с изначальной матрицы создателя, представлял настоящего Махалалела безбрежной душой, существующей помимо материального мира, за его пределами, и душа эта могла проявиться на земле в виде бесконечно сияющего света.

Пока они спускались с холма, чтобы осмотреть печальную картину, которую представляло собой поле битвы, вышло так, что Пелорус и Глиняный Монстр начали спорить на эту тему, и Пелорус попросил Махалалела рассудить их.

В ответ на эту просьбу Махалалел сказал: — Все существа суть пленники собственных ощущений, получаемых из скудных познаний о мире, в котором они живут. Никто из творений не может постичь реальную природу своего Творца. Пожалуй, это никогда никому не удастся, но, как знать, в какую сторону повернет прогресс в русле непрерывного цикла изменений? До той поры, пока силы разрушения не возрастут настолько, чтобы уничтожить великое колесо и нарушить возрастающую спираль, остается вероятность того, что любопытство, познание и научный метод выявят реальную историю мира, истинную природу вселенной и скрытое сходство разумов, проходящих эволюцию.

— Но что они увидят? — спросил Пелорус, неудовлетворенный ответом. — Если существа, похожие… на нас, узнают, что мы — их Творцы, что увидят они и что увидим мы?

— Не могу тебе сказать, — отвечал Махалалел. — Ибо я и сам этого не знаю. У Творцов тоже нет возможности увидеть себя со стороны. Только человекоподобные существа с человекоподобными телами и ощущениями могут стать зеркалами для изучения собственной внешности. Да и то, они могут видеть лишь собственные лица — но не души. Если Творцы сумеют посмотреть на себя в зеркало, то не увидят ничего, кроме масок. Свою настоящую субстанцию они не способны увидеть — так же, как и свои души. За этой маской не видно лица.

— Если мы никогда не сможем увидеть тебя, как же мы можем надеяться понять тебя? — горько проронил Глиняный Монстр.

— Этого я тоже сказать не могу, — отвечал Махалалел, и в голосе его прозвучала печаль. — Я могу лишь предложить вам проявлять интерес к самим себе в свете человеческого прогресса. Если какой-либо Творец и был ответственен за эту причуду, давшую начало процессу превращения волосатых обезьян в людей, трюк оказался достаточно ловким. Вы можете стать свидетелями этого процесса в развитии и, возможно, в один из дней поймете, кто мы такие и что собой представляем.

— Судя по сегодняшнему дню, — заметил Пелорус, разглядывая окровавленные и разрубленные на куски тела, валявшиеся в грязи, — этот процесс будет развиваться и совершенствоваться еще очень долго.

— Вот уж чего у меня в изобилии, так это времени, — ответил Махалалел. — Это дар, коим я наградил вас обоих в равной мере.

— Будем надеяться, что время не покажется нам слишком скучным, — заметил Глиняный монстр. — Если Пелорус прав, это окажется не даром, а тяжелой ношей.

— Такую ношу они согласятся нести с радостью, — заметил Махалалел, указывая на один из лежавших на поле трупов. — Если будете проявлять слишком большое нетерпение, вам придется сглаживать пути прогресса для смертных существ, а кроме того, прилагать все усилия для того, чтобы человеческая мудрость развивалась по спирали.

— Это предложение или приказ? — кисло спросил Глиняный Монстр.

— Необходимость, — ответил ангел.

Мандорла смотрела в человеческое лицо, которое решил выбрать для себя Творец. По-мужски красивое, с упрямым подбородком и резко очерченными скулами, мощными надбровными дугами и узкой бородкой. Он тоже посмотрел на нее, с одобрением, пожалуй, даже с малой толикой восхищения.

«Эта человеческая форма, которую он дал мне, услаждает его взор, — решила она. — Потому, что он решил выбрать усладу для своих глаз на мужской лад. У людей мужчины — активный и сильный пол. Поэтому он выбрал самку волка как объект для вожделения, хотя среди волков именно женские особи правят всеми. Я полагаю, в самой природе Творцов заключается их стремление выстраивать вещи в таком порядке, но, вероятно, в их же природе и сожалеть об этом».

Маска Махалалела была прекрасна, прекраснее, чем любое человеческое лицо. Кожа — более гладкая и даже яркая, черты — симметричнее, больше командного блеска в глазах. Но Мандорла, смотревшая в зеркала своими человеческими глазами, знала, что ее собственное лицо человека все же красивее, ибо женские лица красивее мужских. Она была не более благодарна за этот дар, как за все остальные.

— Я не понимаю, — горько сообщила она Творцу, — почему ты вообще меня создал. Твоими любимцами были сыновья, именно им ты адресовал все вопросы, с ними связывал все надежды, и их труд нужен тебе для решения загадки самопознания. Зачем ты забрал щенков из выводка моей матери — и женского пола, и мужского? Почему ты наложил свое проклятие на меня и моих сестер?

Махалалел холодно улыбнулся. — Ты бы заскучала, волчонок, если бы я забрал твоих братьев и оставил тебя в компании сестер. И братцы бы тоже заскучали.

«А как насчет тебя? — подумала Мандорла. — Ты бы тоже заскучал, почувствовал себя одиноким? А если так, почему не сказал об этом, самодовольный обманщик?» Вслух же произнесла: — Но те же не сделал женщину из глины, чтобы составить компанию Глиняному Монстру. По-моему, ты следуешь принципам справедливости весьма хаотично.

— Глиняный Монстр — полностью человек, по крайней мере, внешне, — небрежно процедил Махалалел. — Он может скрасить одиночество в компании обычных женщин. Пелорус и его братья, напротив, — волки в сердце и навсегда останутся ими, даже если у них случится блажь вступить в брак с человеческими женщинами, волчье все равно возобладает и потребует вознаграждения.

— Так вот для чего я понадобилась! Для того, чтобы служить вознаграждением!

Махалалел как будто забавлялся ее раздражением. — И еще ради красоты, — добавил он, и его красивые губы изогнулись в ироничной усмешке. — Для Творцов красота имеет собственное обоснование, она не бывает утилитарной.

— Если ты считаешь, что существо, подобное мне, удовлетворится таким объяснением, то ошибаешься, — проговорила Мандорла, мастерски подражая его усмешке и даже голосом изображая ту же медовую велеречивость, с которой прозвучали предыдущие слова Творца.

— Удовлетворение никогда не входило в мои цели — ни для себя, ни для моих творений.

— Твои цели меня не волнуют, — отрезала она. — У волков именно женщина — душа и ум стаи. И в моей воле, не в твоей — решать, чем станет стая. Я не собираюсь продавать себя или своих сестер ради твоих планов и целей. Я найду собственные цели, и, если удовлетворение будет среди них, значит, так тому и быть.

— Без сомнения, ты найдешь для себя забаву, — заметил Махалалел. — Не замедлишь это сделать. Но в том, что касается воли, тут ты дала маху. Лучшие из стаи станут прислушиваться к голосу моей воли, будучи связанными с ним навсегда — и ты никогда не сможешь отбросить эту волю в сторону, как бы ни старалась. В конце концов, ты, сама того не желая, послужишь моим планам и целям, ибо ты навсегда останешься моим творением.

— Может, я и сотворена по твоему образу и подобию, — отвечала Мандорла, и речь ее звучала все более неистово и горячо, — но в сердце своем я — настоящая волчица, и в тот момент, когда состоялось обратное превращение, я снова стала собственным творцом. Что бы я ни стала делать с вечной жизнью, которой ты снабдил меня, я никогда не стану служить твоим планам и целям, и клянусь, что стану противиться и разрушать все, что твоя воля будет приказывать моим несчастным собратьям.

— До чего же хорошо я это устроил! — воскликнул Махалалел, видя, как она оскорблена. — Как великолепен твой гнев! Что за удовольствие для человеческого глаза! Злись почаще, Мандорла, и всегда будешь прекрасна. У тебя будет в избытке человеческой любви.

— Любви! Думаешь, мне нужна человеческая любовь? Я волк, Махалалел, неважно, что ты испоганил мою душу. Я волк, с волчьими желаниями и нуждами, и всегда буду ценить эти желания и нужды — вечно, если потребуется. Я не желаю человеческой красоты и не хочу человеческой любви. Я хочу чистой радости охотника на охоте, блестящего триумфа убийцы, который убивает. Можешь заставить меня смотреть на тебя снизу вверх, но никогда не заставишь называть тебя хозяином.

— Мне бы этого и не хотелось, — уверил он ее. — Я создаю свои творения, но не рабов. И мои творения амбициозны, они желают быть лучше того, чем я их задумал. И я создаю их таким образом, чтобы они могли преобразовывать самих себя. И при этом я вкладываю в их сознание определенные цели — цели, которых мне не достичь без их помощи. А иначе — каков был бы смысл в Творении?

Что еще могла сделать Мандорла, кроме как отвернуться и спрятать сердитое лицо? Что она могла решить, кроме как сохранить сделанные в порыве гнева обещания, стараясь разрушить волю Махалалела, чьим орудием были лучшие из ее братьев и возлюбленных? Что она могла сделать, кроме как стремиться узнать свои собственные цели, амбиции, пути в мире людей?

Она отвернулась от своего Творца, и никогда больше не смотрела в его любящее лицо-маску.

Но даже после этого ее не отпускала темная мысль. Что, если Махалалел играет с ней? Что, если ее реакция оказалась в точности такой, как и было задумано? Вдруг его наигранное презрение было всего лишь очередной маской? И его тайная, истинная цель — вовлечь ее в упрямый мятеж, который она начала?

Одна из произнесенных им фраз жгла ее мозг: «В конце концов, ты, сама того не желая, послужишь моим планам и целям, ибо ты навсегда останешься моим творением». Как же она может узнать, даже «в конце концов», что это за цель, и как сумеет отказаться служить ей?

Мандорла знала в глубине своего сердца, и знала на протяжении долгих тысячелетий, тянувшихся, когда Золотой Век сменился Веком Героев, а тот, в свою очередь — Железному Веку, — ей просто непонятно, с какой целью она была создана, что она в действительности собой представляет и кем может стать. Махалалел, не-такой-уж-презренный обманщик, конечно же, наплел ей целую гору лживых слов, но среди них притаилась искусно замаскированная правда.

— Нет в мире более интересного существа, чем человек, — объявил своим любимцам Махалалел, когда первая фаза обучения подходила к концу. — Изучать людей — долгий процесс, но он вознаграждается сторицей. Мельницы их мудрости вращаются медленно, но продукт получается весьма ценный.

— А жизнь у них грязная, грубая и короткая, — возразил Глиняный Монстр. — И еще, они вечно воюют с себе подобными. Какие бы мечты они ни лелеяли, все равно в их натуре — червь саморазрушения.

— Жестокость, грубость и недолговечность — субъективные категории, — вмешался Пелорус. — Можно сравнить человеческую жизнь с грязной, грубой и короткой волчьей жизнью, но удачливый волк, никогда не обладавший человеческим разумом, может вкушать чистый восторг и ощущение правильности, коему не мешают ни осознание собственной смертности, ни сопереживание страданиям других созданий. Осмелюсь сказать, что жизнь самих Творцов может показаться достаточно грязной, грубой и краткой — более высшим существам.

— Возможно, — вздохнув, подтвердил Махалалел. — И, пожалуй, низшим тоже, обладай они лучшим зрением, чтобы увидеть это, или лучшим разумом, чтобы представить это. Иногда мне кажется, что мир людей — своего рода театр теней, в котором Творцы могли бы усмотреть аллегорию собственного существования. Иногда вся материальная вселенная представляется мне простым отражением реальности, в которой живут ангелы — грубым и тусклым, но все равно отражением.

— Наподобие масок, которые носят некоторые племена, — предположил Глиняный Монстр. — Огромные, крикливые, пестрые, они делают этих людей вдвое выше и вдвое страшнее, чем они есть на самом деле.

— Они делают эти огромные маски, чтобы притворяться богами, — прокомментировал Пелорус. — И не ведают того, что их боги сами делают маски — только маленькие — дабы жить среди них и изучать материальный мир.

— Они вообще мало что ведают, — добавил Глиняный Монстр. — Их десять тысяч племен, у каждого — собственный бог, собственная картина мира, собственное представление о Творении. Но что они знают вообще — кроме умения изготавливать примитивные орудия и инструменты и одомашнивать кое-какие растения и животных?

— Почти ничего, — согласился с ним Пелорус. — Разве что десять тысяч способов убийства друг друга.

— В некоторых племенах людей открыли представления о чести и справедливости, — заметил Махалалел. — Они взяли под контроль свои сражения, начали их регулировать при помощи строгих правил.

— Любые, пусть даже самые строгие, правила, немногое изменят, — произнес Пелорус. — В сражении всегда побеждает сильный, а слабый — терпит поражение.

— Изучение правил обычно служит как раз подтверждению результата, ибо, если исключить разные злокозненные трюки, слабый не сможет ими воспользоваться для победы, — рассуждал Глиняный Монстр. — Человеческие законы однозначно запрещают слабым убивать сильных во время сна или использовать медленные яды. Законы созданы, чтобы защищать права сильных.

— Это не так просто, как ты думаешь, — возразил Махалалел. — Правила и законы — замечательные вещи, часто обладающие собственной логикой. Порой они работают не так, как было задумано, — он примолк на минуту, собираясь привести пример, но ученики не показывали ни малейшего интереса в следовании его рассуждениям. Под конец он пожал широкими плечами и все-таки продолжил. — Представьте себе племя, где идет спор о сражении на копьях. Когда бы двое не устроили формальную дуэль, они должны тянуть жребий, чтобы выбрать, чей удар будет первым. Если лучший из них проиграет в этом деле, он должен выжить после первого удара соперника, прежде чем нанесет собственный. И правила подтверждают: более слабый в этом случае имеет серьезный шанс победить.

— Но этот шанс не так хорош, как тот, когда боец знает, что не слишком хорош в бою, и поэтому решает поразить соперника в спину, вместо назначения формальной дуэли, — заметил Глиняный Монстр.

— У лучшего бойца всегда лучший шанс, — сказал Пелорус. — Если жребий честен, у него равный шанс получить право первого удара. У него больше шансов сразить соперника, если ударит первым, и больше шансов выжить, если первый удар у соперника.

— Точно, — поддержал его Глиняный Монстр. — Только безрассудный человек вступит в такую схватку с более сильным соперником, даже если у него и будет шанс выиграть первый удар.

— Но предположим, что бойцов — трое, а не двое, — осторожно начал Махалалел. — У каждого — равные шансы на первый удар, но при этом каждый должен решить, кому из соперников этот удар нанести. Лучший из них, без сомнения, выберет второго по силе, а второй — лучшего. Никто не станет сражаться со слабейшим, пока более сильный не будет повержен. Слабейший из троих, если у него есть хоть капля здравого смысла, не станет пытаться убить ни одного из соперников, даже если за ним — право первого удара. Он подождет, пока один из оппонентов убьет другого, а потом уж нанесет удар по праву, причем, в этом случае его удар — первый. При таком раскладе слабейший имеет реальный шанс выиграть.

— Забавная перспектива, — согласился Пелорус, — но я не поверю, что есть человеческое племя, где регулярно проходят поединки между троими участниками по строгим правилам.

Глиняный Монстр был заинтригован. Из них двоих он был больше готов начать вторую, эвристическую фазу своего образования. — Правила не имеют особенного значения, если вместо двоих участников присутствуют трое, — рассуждал он. — Ситуация остается той же самой, независимо от того, выбран ли порядок нанесения ударов или нет. Два сильнейших должны вначале атаковать наиболее опасного недруга, иными словами, они будут атаковать друг друга. Слабейший из троих всегда будет в стороне, пока один из сильных не выпадет из игры — и тогда, если он станет действовать быстро, он сможет нанести удар выжившему до тех пор, пока он не оправился от предыдущей схватки. В трехсторонних конфликтах преимущество всегда на стороне слабейшего, верно я говорю?

Махалалел улыбнулся.

— Это не может быть правдой, — нахмурился Пелорус. — Противоречит здравому смыслу.

— С другой стороны, — заговорил Глиняный Монстр, — как раз в этом-то и есть смысл, правда, все участники боя должны точно знать, кто из них слабейший. А самое большое преимущество — у того, кого противники полагают слабым, но фактически он — силен.

— Предположим, что сражаются больше трех человек, — выдвинул гипотезу Махалалел. — Например, четверо.

— Тогда все намного труднее, — после небольшого раздумья ответил Глиняный Монстр. — пока первый и второй по силе атакуют друг друга, третий по силе непременно атакует четвертого… но в этом случае ни у кого не будет преимущества выждать, пропустив ход, когда можно будет вступить в бой со свежими силами. В этой ситуации я не мог бы предсказать, на чьей стороне окажется победа, вне зависимости от правил. Но вот если их будет пятеро , тогда преимущество снова переходит к слабейшему, которого не станут атаковать… похоже, существенная разница состоит в том, четное или нечетное количество бойцов участвует в сражении?

— Возможно, — согласился Махалалел. — А если пять — интересное число, подумай, насколько интригующим будет семь . Как думаете, вероятно такое, чтобы наислабейший из семерых получил наибольшие шансы на выживание в войны — против остальных шести?

— Нет, — заявил Пелорус. — Я в это не верю. И в любом случае, не могу себе представить подобную ситуацию: участвуй в ней отдельные представители рода человеческого или все племена людей.

— Я верю, что может, — сказал Глиняный Монстр Махалалелу, не обращая внимание на протест товарища. Он задумчиво покачал головой. — Я действительно в это верю.

— Разумеется, надо учитывать, что, если соберутся семеро участников боя, искушение заключить перемирие будет очень велико, — уточнил Махалалел. — И это включает в систему еще одно измерение. Многое будет зависеть от того, кто с кем войдет в союз… и кого предаст, вступая в него. Как вы думаете, принимая во внимание все это, сможет слабейший из семи все еще удержать свой шанс?

— Нет, — отозвался Пелорус.

— О, да, — воскликнул Глиняный Монстр. — Шанс, безусловно, есть. Но самый лучший шанс выпадет самому хитрому, особенно, если он сумеет ввести остальных в заблуждение относительно своей силы и дружеских намерений.

— Я тоже так считаю, — с гордостью подтвердил Махалалел. — Абсолютно также.

— Что за бессмысленное заключение, — устало проронил Пелорус. — Особенно, если нет реальной ситуации, к которой его можно было бы применить.

— Со временем изменяющийся мир людей сможет подбросить кучу странных ситуаций. И если, как говорит Махалалел, этот мир подобен театру теней, тусклое отражение мира иного… наверное, не стоит спешить и отмахиваться от этой забавы.

И Глиняный Монстр взглянул на своего Творца, ожидая похвалы за свою сообразительность, но Махалалел погрузился в собственные мысли.

— Если бы только существовали правила, — проговорил он, обращаясь больше к самому себе, чем к компаньонам. — Если бы только существовали законы. Или, если они действительно существуют, если бы можно было узнать, в чем они состоят! Тогда ни самые сильные, ни даже самые быстрые не были бы столь сильны в битве!

— Я знаю, кого я бы поддержал, имея я выбор, — цинично заметил Пелорус.

— У тебя его нет, — холодно парировал Махалалел. — И никогда не будет.